Содержание.

         I. Атавизмы в современной философии и науке.

        1. Атавизмы мысли… 3
        2. Происхождение философии из мифологии… 4
        3. Необходимость реформы истории философии… 5
        4. Философский идеализм, как атавизм мысли… 7
        5. Мифология в натуралистическом миросозерцании… 8
        6. Современная психология, как мифологическая наука… 11
        7. Мифология в общественных науках … 13
        8. Окончательные выводы… 14

         II. Рационалистическое мировоззрение и философия действия.

        1. Аналитический метод… 15
        2. Математика, наука, философия и логика… 17
        3. Рационалистическое мировоззрение… 20
        4. Эспериментирующее познание… 22
        5. Наука и техника… 24
        6. Миросозерцание и философия действия… 25
        7. Окончательные выводы… 26

         III. Реформа гуманитарных наук,

        1. Реформа психологии… 28
        2. Реформа обществоведения… 30
        3. Реформа филологии… 33
        4. Окончательные выводы… 34

         IV. Реформа образования.

        1. Традиционное образование… 35
        2. Традиционный ученый… 38
        3. Новое образование… 41
        4. Окончательные выводы… 43

         Заключение.

         Приложение.

        Примеры из Mathesis Universalis.

[3]      
        I. Атавизмы мысли в современной философии и науке.

        1. Атавизмы мысли.

        Современное человеческое мышление является продуктом долгого исторического развития. Оно — определенный культурно-исторический факт, в котором, как во всяком подобном факте, возможно обнаружить следы эволюции его в виде тех или других атавизмов.
        В своем прошлом человечество выработало ряд представлений и способов мышления, которые с течением времени, однако, оказались неправильными. Одни из них уже отмерли, другие же и доныне владеют нашим мышлением. Мышление современного человечества изобилует атавизмами.
        Из этих атавизмов явные и сознаваемые не являются наиболее опасными. Самые опасные — такие атавизмы, которые владеют мышлением в качестве неосознанных. Не говоря о том, что освободиться от них труднее всего, сплошь и рядом именно они кажутся современникам высшей глубокомысленной мудростью, недоступной для непосвященных и вызывающей со стороны последних мистически-суеверное уважение.
        Голова современного мыслителя представляет собою поразительное зрелище: наряду с совершенно новыми и правомерными представлениями и способами мышления в ней же находятся совершенно атавистические представления. В период упадка философско-научного мышления атавизмы мысли берут даже верх. Фраза «он мыслит как дикарь» может быть отнесена во вполне буквальном смысле не к одному, но ко многим из тех, кто числится в ряду общепризнанных современных мыслителей.
        Ужаснее всего, что эти атавизмы посредством обучения передаются последующим поколениям и таким образом укореняются, при чем укореняются как раз в виде несомненных и незыблемых, почти аксиоматических истин. Практикующая подобное обучение школа — а такова всякая заурядная школа — совершенно не содействует прогрессу мышления. Наоборот, она, скорее, задерживает его, больше того, обращает развитие мысли назад. Такая школа реакционна в буквальном смысле слова, создавая из своих учеников подлинных дикарей умом.
        Настоящая книга и ставит себе целью искоренение атавизмов из современного мышления и выяснение основ новой, действительно научной науки. Ее вопросы — вопросы, безконечно важные для всякого мыслящего человека, особенно для научного и школьного работника. Нет сомнения, что многие из современных интеллектуальных дикарей, увидев, что их вожди, короли
[4]      
их мысли, на самом деле, голы, как король известной сказки Андерсена, поднимут крик. Мне хотелось лишь одного, чтобы этот крик возможно быстрее из крика злобы стал криком стыда и покаяния

        2. Происхождение философии из мифологии.

        Что философия развилась из мифологии, это не является новой мыслью. Известный французский ученый Риво в книге «Проблема генезиса и понятие материи в греческой философии от начала ее до Феофраста» собрал массу материала для доказательства того тезиса, что ранняя философия была не чем иным, как рационалистической переработкой мифа.
        Наш большой русский ученый Ф. Зелинский также защищал положение: «философема рождается из мифологемы». Поэтому тратить энергию и здесь на доказательство этого положения значило бы ломиться в открытую дверь. Считая это доказанным, сделаем шаг дальше и выясним, из какой мифологии родилась философия.
        Два явления особенно приковывали к себе внимание примитивного мифологического мышления. Это — небо и душа. Религия первобытных арийцев — религия небесного света. Верховный бог греческого Пантеона — бог грома и молнии Зевс, внук Неба. С другой стороны, общеизвестна связь религии с проблемой души. Та греческая религия, которая наиболее была близка древним философам, орфико-пифагорейская религия—-типичная религия души.
        Небесный свет мыслился примитивным мифологическим сознанием как источник, начало и причина всего существующего. Небо представлялось идеально совершенным. Семиты и христиане населяли его ангелами и святыми и считали местопребыванием самого бога. Также и арийцы-греки представляли себе занебесный эфирный мир населенным богами и чистыми эфирными душами.
        Ранняя греческая философия развивает те же мотивы. Первый подлин
ный философ Анаксимандр выводит существование мира из антитезы двух
 стихий — «теплого» и «холодного». Для Гераклита все — видоизменения «веч
ноживого» огня. Парменид наделяет свое «сущее» свойствами эфира. У Де
мокрита самые важные атомы — огненные. Платон сопоставляет высшее по
нятие своей философии — Благо — с солнцем. Теизм Аристотеля тесно связан 
с его учением об эфире. Стоики учат о боге, как об огневидном духе. Лук
реций воспевает пылающие стены мира, за которыми обитель эфирных богов.
 Неоплатонизм строит свое учение об абсолюте, умственном и материальном 
мире на аналогии с светом, солнцем и атмосферой. Религия и мифология све
та — родоначальники философии.
        Не только средневековый христианин устремлял взоры к небу. Поэтические мифы о занебесном мире играют огромную роль в платонизме. Это идеальный мир истины и красоты, видимый только мыслью, которая издревле представлялась эфирной. Ему противостоит безобразный, безвидный «материал», который представлялся как «ничто», «мрак». Из «того» «мыслимого» мира привходят в этот «материал» «виды» и «формы» вещей. Так создается учение о «трансцендентном» умопостигаемом мире, как местонахождении «идей», противополагаемых «материи». Метафизика, как умозрение трансцен-
[5]      
дентного мира, есть дочь астрономической мифологии и развилась из прими
тивных гипотез о занебесном мире, пребывающих в нем видах и формах 
(идеях) вещей и безвидном мраке, как материале космического творчества.

        Явления смерти, сна, экстаза и т. п. натолкнули первобытную мысль
 на гипотезу о душе, игравшую огромную роль во всех религиях, в том
 числе в древне-греческой и христианской. Эта примитивная физиологи
ческая гипотеза, которою пользовались первоначально для объяснения 
явлений дыхания и движения (душа-дух-движущее), сыграла огромную роль 
и в философии. Настоящий человек есть «внутренний» человек, т. е. душа, 
входящая в человеческое тело с «того» света и, после смерти этого тела,
 совершающая ряд перевоплощений, пока не очистится и не вернется вновь
 на тот свет. Чистая душа, или «несмешанный» ум, противопоставлялась 
познанию через телесные органы чувств, каковое познание, конечно, расце
нивалось низко: свое познание душа развивает из самой себя, и оно является 
лишь воспоминанием души о том мире, в котором она жила до своего те
лесного существования. Из этой сказки о чистой душе, ее падении и ее 
воспоминаниях впоследствии развились философия «чистого разума», психо
физическая проблема связи духа с телом и априоризм, т.-е. учение о зна
нии, получаемом не из чувственного опыта.
        Первобытный человек все одушевлял и олицетворял. Весь мир представлялся ему имеющим душу, живым. Миф о мировой душе нашел развитие в философии пифагорейцев, платоников и стоиков. Миру приписывались функции дыхания, рассудка и речи. В результате развились философии мирового духа, мирового ума, рассудка и слова — философии «пневмы» и «логосов». Спиритуализм — потомок примитивного представления о мире, как о живом, дышащем и рассуждающем существе.
        Все вышесказанное достаточно ясно, хотя, поневоле, в кратких чертах, показывает происхождение философии из мифологии. Мы —правнуки древних адептов религии небесного огня и души. В основе нашего миросозерцания лежит самая седая старина. Эти атавизмы мысли должны быть осознаны, и задача осознания их должна быть предоставлена той науке, которая носит сейчас название истории философии.

        3. Необходимость реформы истории философии.

        История философии находится сейчас в самом жалком состоянии. Точнее выражаясь, мы пока имеем не историю философии, но фрагменты ее, часто недоброкачественные. Так, например, философия Аристотеля — до сих пор всего лишь механически связанные пересказы отдельных книг его, без всякого намека на цельность ее. Учение Платона об идеях является плодом филологического недоразумения в том смысле, что ученые, оперируя непереведенным энигматическим словом, означающим по-русски «вид» в смысле «формы», до сих пор дают, вместо фактического изложения, свои бесконечные неистощимые догадки-фантазии. Демокрит с его также непереведенными «атомами» и «эйдолами» и замалчиваемыми «идеями» и доныне фигурирует, в качестве материалиста и сенсуалиста, где-то среди досократиков. Посидоний, определивший все последующее развитие эллинистической философии, до сих пор в тени. Зато популярен миф об александрийской философии, на самом деле, еврей-
[6]      
ском богословии. Неоплатоники либо излагаются в превратном порядке, как, например, Плотин, либо вовсе не изучены. При этом общая концепция «языческой» философии выдерживается соответствующими профессорами в 
духе старых отцов церкви — Климента Александрийского, Ипполита и Гермия:
 все «языческие» философы только тем и занимаются, что, либо во главе 
с Платоном и Аристотелем, опровергают друг друга и запутываются в про
тиворечиях, либо, по выражению отцов церкви и их преемника «москов
ского авторитета» С. Трубецкого, «детоводительствуют ко Христу». В итоге 
единство философии, как определенного культурно-исторического факта,
 не выявляется вовсе, а изложения философов изобилуют массой благо
честивых христианских подлогов (см. стр. 277 моей книги «Философия 
Плотина»).
        Также, с той же благочестивой тенденцией и с той же добросовесностью, изуродована история средневековой философии. Эллинистическая философия I—V вв. относится к древней философии и трактуется скомканно как философия умирающего язычества, тогда как современная философия отцов церкви обособляется и, в результате полного извращения исторической перспективы, внушается представление о ней, как о чем-то позднем, самобытном и совершенном. Вся последующая некатолическая философия, сирийская, византийская, арабская, еврейская и свободомыслящая, изучена самым жалким и фрагментарным способом. Кроме того, многовековой период, предшествующий католическим энциклопедистам XIII в., с легкой руки Кузена, изображается как беспрестанный спор об универсалиях, родившийся,. по мнению «ученых», из одной беглой фразы философа Порфирия, а что касается второго периода, то конец его, т.-е. разложение католического миросозерцания, куда-то затеривается, и могучий номинализм Вильгельма Окамского, сломивший схоластику, ждет своих исследователей, хотя почти всякий профессор философии XX в. подобно католическим схоластикам XIV—XVI вв., находит время для пылкой и подробной «критики» номинализма.
        Из вышесказанного ясно, какие хорошие христиане и лгуны историки философии. Современная история философии — не наука, но лживая и вредная сказка. Неужели же и после этих разоблачений эти «историки» не замолчат, а будут продолжать по-прежнему дурачить своих учеников?
        Только объективное исследование сделает историю философии настоящей наукой. Метод этой науки — строго объективный анализ философских систем в их целом, а не выдергивание отдельных «интересных» кусочков с обработкой их по «философскому» методу. Научная история философии не мозаика выхваченных мыслей отдельных философов, но история непрерывно и связно развивающегося философского мышления. Но корни философии, как мы видели, уходят в глубь первобытной мифологии. История философского мышления — только глава общей истории человеческого мышления. Та будущая наука, которая должна же, наконец, заменить современную слишком прагматическую историю философии, достаточно архаическую по своему содержанию и, главное, методам, есть история человеческой мысли. Эта наука входит в цикл предметов, подлежащих ведению историка культуры и эволюционной психологии. В конце концов, именно эволю-
[7]      
ционная психология должна дать картину эволюции человеческой мысли, 
причем материалом для этой науки, конечно, служат данные в истории 
мифологические и философские концепции.

        4. Философский идеализм, как атавизм мысли.

        С веками мифологические представления стерлись, забылись в своем конкретном содержании и, в очень многих случаях, стали просто словами, терминами. Этим терминам тот или другой мыслитель придает определенное значение, но это субъективное осмысливание, конечно, не произвольно, но в сильной мере определяется исторической традицией, т.-е. уже несознаваемой данною личностью, но, тем не менее, существующей мифологией. Так возникают многие «глубокомысленные» философские системы, представляющие, на самом деле, причудливую смесь нескольких оригинальных мыслей данного философа с жонглированием «темной» терминологией, таящей атавизмы мифологии. Весь современный философский идеализм состоит из подобных атавизмов.
        Как известно, идеализм исходит из вопроса, реален ли существующий мир. На этот вопрос идеализм дает отрицательный ответ: существующий мир есть содержание моего сознания. Но тогда встает новый вопрос: не иллюзия ли все сознаваемое мною? На этот вопрос идеализм отвечает различением индивидуального сознания и «сознания вообще»: все, что является содержанием только моего индивидуального сознания, субъективно; все, что является содержанием «сознания вообще», объективно реально. Это «сознание вообще» понимается как чисто логическое сознание, свободное от всякого чувственного содержания, как чистый разум, или логический субъект, абсолютное логическое «Я».
        Таков идеализм, созданный Беркли, Кантом и Фихте и представленный в современной философии Шуппе, Когеном, Риккертом и т. п. мыслителями конечно, в различных вариациях. Философский идеализм оказывался в решительном противоречии с обыкновенным здравым смыслом, и, пожалуй, это именно он был одним из виновников общеизвестной репутации философии, как темной и непонятной, хотя и глубокомысленной, науки.
        На самом деле, философский идеализм является сплошным атавизмом мысли. Вопрос, реален ли существующий мир, имеет смысл лишь в устах того, кто допускает возможность иного «того» «мыслимого» мира. Превратив материю в «ничто» или «темное» понятие, атавист-идеалист объявляет реальный мир содержанием «сознание вообще», этого потомка «вседержительницы» «общей души». Как пифагореец считал падением души дерзкое отложение ее от общей души, т.-е. индивидуализацию, так идеалист-философ считает индивидуальное сознание источником заблуждения и ошибок: мировая душа безгрешна. Пресловутый логический субъект современного идеализма — новое издание старого мирового ума.
        Да, учение Шуппе о сознании вообще, порядком загадочное для здравого человеческого смысла, есть пережиток мифа об общей мировой душе. Таков же исторический корень учения Виндельбанда о нормальном сознании и учения Риккерта о гносеологическом субъекте (мифический ум живого мира), при чем нормы, ценности и истина Риккерта, обладающая вневременной значимостью и восседающая на потусторонней высоте, конечно
[8]      
отзвуки мифа о существовании занебесного идеального и вечного царства. Тем же духом дышит антипсихологизм «Логики чистого познания» Когена, понятный более адептам орфической религии, нежели людям XX века. Наконец, учение Липпса о вещах в себе, как пустых иксах, и о том, что, вещи, сами по себе неизвестные, суть части той сети, которую ткет из них дух, есть запутанная комбинация стершихся от времени мифов о мировом уме, создающем мир из мрака. Также и столь популярная в России философия Лосского с его «умозрениями» о материи — сплошная атавистическая мифология.
        Метафизика философского идеализма — развившийся из мифологии дышащего живого мира спиритуализм и учение об абсолюте. С точки зрения истории культуры и эволюционной психологии мышления споры современных «мыслителей» весьма интересны. Когда спиритуалист и гносеолог-критицист сейчас спорят о том, духовен ли «извнутри» мир или же он есть содержание логического субъекта, нормального сознания и т. п., то пред нами спорят тени стоика-пневматика, развившего свою философию из мифа о мире, как испарении дыхания, духа мира, и орфика-платоника, исходящего из мифа о всесодержащей безгрешной мировой душе. Когда Уорд в споре с Брэдли отстаивает бога против абсолюта, то оба они в своем курьезном споре отражают старую полемику защитников бога, как персонажа семитско-христианской религии, против безличного «сущего» языческого богознания. И в самом нелепом положении оказывается современная католическая философия, увенчивающаяся «сущим», этим типичнейшим представлением языческой религии, не ставшей на путь теизма: христианская метафизика, с культурно-исторической точки зрения, христианское языческое миросозерцание. Нелепее этого только одно: считать высшим мировым началом Идею, т.-е. написанное буквами отечественного алфавита непереведенное и потому неосмысленное греческое слово.
        В лучшем случае — мыслитель давно прошедшего времени, в худшем случае — жонглер уже бессодержательными туманными словами, чаще всего — причудливая смесь того и другого с некоторым прибавлением оригинальных мыслей, которые, вне этой смеси, могли бы быть выражены гораздо проще, прямее и короче, — таков современный представитель философского идеализма. Невольно содрогаешься от того, в какую глубокую тьму интеллектуального атавизма погружен целый ряд «общепризнанных» мыслителей нашего века, как безконечно далек их ум от современности, какие, в буквальном смысле слова, первобытные дикари в профессорских сюртуках они всем своим умом и миросозерцанием. Они — plusquamperfectum в XX веке. Но другими они и не могли бы быть. Только люди такого дикопервобытного ума и такого бессознательно атавистического миросозерцания могли быть умственными вождями эпохи международной бойни и народных угнетений. Иметь философию более высокого качества эти люди были бы не в состоянии.

        5. Мифология в натуралистическом миросозерцании.

        Обыкновенно метафизике и философскому идеализму противопоставляют науку и позитивистический натурализм, как то, что наиболее удовлетворяет современ-
[9]      
ному мышлению, которое утратило, с развитием астрономии и естествознания, веру в занебесный «тот» свет, в сверхъестественный или трансцен
дентный мир и т. п. Однако, такое оптимистическое отношение ни на чем
 не основано: ведь мифология далеко не исчерпывается одним только мифом
 о занебесном мире.
        Мифология древних создала ряд мифов, относящихся и к подлунной. Самый крупный из этих мифов — миф о «Растительнице» (Фюзис, Натура, Природа). По старому пифагорейскому верованию, нашим миром правит мировая душа, находящаяся на грани между чувственным и умственным миром. Высшая способность этой души — ум — обособлялся и, гипостазированный, помещался в занебесный мир. Точно так же гипостазировалась и нисшая способность души, производящая и взращивающая, т.-е. чисто биологическая. Ей, называемой „Природою", отдавался в ведение лишь подлунный мир, и молитвенные гимны к божеству «Природе», «Растительнице» дошли до нас. Весь современный натурализм — пережиток старого мифа о природе.
        Природа непогрешима, надо следовать природе, надо изучать законы природы, природа не делает скачков, природа следует по линии наименьшего сопротивления — эти и подобные им утверждения насквозь мифологичны. Они выдают скрывающееся за ними представление о безгрешном божестве, Природе, устанавливающей, подобно царице, мудрые законы для «граждан вселенной».
        Точно так же, как правильно указывает Рессель, мы должны отказаться от понятия «вселенной» и «мира». Эти понятия, правда, не мифологичны в прямом смысле слова, но, тем не менее, слишком архаичны. Они — пережиток докоперниковой астрономии с ее представлением о конечном замкнутом «космосе». Нельзя безнаказанно пользоваться этим понятием тому, кто хочет использовать в своем миросозерцании представления новейшей астрономии.
        Наконец, точно так же и эволюционизм, как убеждение, что «все идет вперед», т.-е. прогрессирует и развивается в направлении к совершенству, есть отзвук всего того же пифагорейского убеждения, что мировая душа, находящаяся на грани между двумя мирами, стремится приобщиться к идеальному миру и, в своем стремлении к совершенству, увлекает к совершенству и весь «здешний» мир. Подобная этизация науки совершенно недопустима.
        Основные понятия естествознания — материя и сила, явление, причина и действие и т. п. — сплошь мифологичны. Понятие материи развилось из понятия того материала, мрака, ничего, которым оперировал Мастер мира. Это понятие получилось вследствие недопустимой абстракции формы от вещества и, вообще, качеств вещи от «субъекта» или «субстрата» этих качеств. На самом же деле понятие материи столь же темно, как и породивший его «мрак». Это понятие было ответом мифологически мыслящего ума на мифологический же вопрос: «из чего сделаны вещи» и имеет такой же смысл, как если бы мы ответили «вещи сделаны из материала».
        Понятие «сила» само выдает себя. На вопрос «почему магнит притягивает?» некогда Фалес, не задумываясь, отвечал, «потому что у него есть
[10]    
душа». Позже же ученые стали говорить: «потому что у него есть притягивающая сила». Современная наука полна подобных антропоморфизмов и олицетворений: притяжение, отталкивание, противодействие, сопротивление, сцепление и т. п. мифологические представления и до сих пор пестрят на страницах учебников физики.
        Термин «явление» отражает старое противопостановление «явлений» подлинным вещам в занебесном мире, их «сути», «сущности». Понятия «причины» и «действия» основаны также на мифологии: это пережиток архаического убеждения, что внутри вещей находятся какие-то силы, скрытые или живые, которые и производят определенные действия.
        Мы останавливаемся сравнительно бегло на атавизмах мифологии в современной науке только потому, что они уже выяснены работами Авенариуса, Маха, Пирсона и Рессела. Авенариус в своей известной юношеской работе «Философия, как мышление мира сообразно принципу наименьшей меры сил» объявил одной из главных задач философии устранение всех примесей, привносимых самим познающим в его опыт: мы должны устранить из науки антропоморфизмы и понятие субстанции, как абсолютной и независимой основы явлений, силы, необходимости и производящей причины; также мы должны остерегаться принимать результат нашей оценки какого-нибудь явления за объективное качество его. В целом ряде работ, из которых важнейшие — «Анализ Ощущений» и «Познание и Заблуждение» Мах развивал по отношению к науке ту же тенденцию. В своей книге «Механика» Мах вскрыл богословские, анимистические и мистические точки зрения в механике. Констатируя, что «эпоха, на которую приходится главным образом развитие механики, была настроена богословски. Все сводилось к богословским вопросам, и эти вопросы на все имели влияние. Нет, поэтому, ничего удивительного в том, что не осталась свободной от этого влияния и механика», Мах приводит массу соответствующих примеров. Так, например, «Мопертюи дал новый толчок богословскому направлению в физике провозглашением своего принципа наименьшего действия... Он объявляет свой принцип тем, что наилучшим образом соответствует мудрости Творца... Под влиянием тех же богословских идей развились и основные представления всего современного естествознания, каковы представления о неизменности количества материи, о неизменности суммы движения, о неразрушимости работы или энергии. Положило им начало изречение Декарта в «Принципах философии», согласно которому сотворенные изначала количество материи и количество движения остаются неизменными, так как это одно совместимо с постоянством Творца мира... Нельзя отрицать того, что даже и в настоящее время найдется не один естествоиспытатель, облекающий мистикой закон сохранения энергии... Современное естествознание сохранило еще в своих «силах» кое-какие следы фетишизма».
        Не касаясь сходных взглядов Пирсона, с которыми читатель может познакомиться по его книге «Грамматика науки», приведем, в виде заключения, взгляды Рессела, изложенные им в книге «Scientific Method in Philosophy». Эти взгляды важны тем, что Рессел подходит к мифологии в науке с несколько иной точки зрения, чем Мах и Пирсон, останавливаясь
[11]    
на том, в чем Авенариус видел смешение результата оценки предмета с об'ективным свойством предмета. По мнению Рессела, все несчастие состоит в том, что познание наше находится под сильным влиянием этики и религии и пренебрегает научным методом. Так, уже подвергнутый нами критике эволюционизм базируется на этических понятиях. В самом деле, для него характерна вера в прогресс, а эта вера основана на незначитель-ном подборе фактов, дающем лишь «бесконечно малый фрагмент пространства и времени». Убеждение, что развитие «идет вперед», есть необоснованное убеждение. Оно — просто антропоцентрическая попытка придать законодательную силу нашим собственным желаниям, оно — простое следствие всегда неизбежно суб'ективной этики, тогда как наука и философия должны быть «этически нейтральными».
        Отсылая на первых порах читателя, желающего задержаться на этих вопросах, хотя бы к статье Харциева «О пережитках» мифа в современной жизни, поэзии и науке, напечатанной в «Вопросах теории и психологии творчества. Непериодическое издание под редакцией Лезина. Т. V, ч. II», оглянемся назад. Природа и законы ее, вселенная, мир и явления природы сущность явления, причина и действие, материя и силы притяжения, тяготения, противодействия и т. п., законы сохранения вещества, движения, работы или энергии, принцип наименьшего действия, эволюционизм, учение о прогрессе и о следовании природе — какая глубокая и старинная мифология скрывается за этими основными «научными» понятиями! Натуралистическое миросозерцание по отношению к мифологическим атавизмам мысли ничем не уступает философскому идеализму.
        Отсюда ясно, что наука должна быть реформирована не в меньшей мере, как и философия. Конт был прав, утверждая, что наука не есть противоположность философии в том смысле, что она сама проходит богословскую и метафизическую стадию своего существования. Разница между научной и идеалистической философией состоит лишь в том, что идеалистическая философия целиком исходит из мифа о занебесном мире и мировой душе и, поэтому, должна, как абсолютный атавизм мысли, совершенно исчезнуть. Натуралистическая же философия, хотя исходит из мифа о Природе и полна антропоморфизмов, однако, не является абсолютным атавизмом. Ряд этих атавизмов уже осознан и не играет такой вредной роли. Натуралистическая философия, или наука (мы не различаем этих терминов), должна быть не уничтожена, как уничтожается идеалистическая философия с уничтожением «занебесного мира» и мировой души, но подвергнута самой глубокой реформе, я бы сказал, революции. Наука должна пережить такой глубокий переворот, после которого она стала бы совершенно непохожей на современную науку с ее, хотя бы и осознанными, атавизмами В чем должно выразиться преобразование современной науки, об этом будет речь в следующей главе.

        6. Современная психология, как мифологическая наука.

        В любой истории культуры дается изложение возникновения мифа о душе. Душа была гипотезой первобытного ума, долженствующей об'яснить ему явления, когда человек умирает, когда душа оставляет его; он видит сновидения
[12]    
потому что душа его во время сна блуждает; он растет, чувствует и думает, потому что у него есть душа; он похож характером на предка, потому что в него вселилась душа того.
        История религии тесно связана с историей представления о душе.
 Особенно учение о бессмертии души и загробном воздаянии благоприят
ствовало утверждению авторитета церкви: только верный слуга церкви, 
владеющей дарами благодати и власти проклинать и прощать, может
 спасти душу. Поэтому отрицание бессмертия души влекло за собой обык
новенно жестокое преследование со стороны церкви.
        Тем не менее уже XVIII век провел различие между рациональной и эмпирической психологией. Эмпирическая психология изучала данные в опыте душевные явления — чувство, волю, ум и т. д., совершенно оставляя в стороне вопрос о душе, как метафизический вопрос, решаемый рациональной психологией. Так создалась «психология без души».
        Но эта «психология без души» являлась лишь вынужденной и половинчатой уступкой требованиям эпохи эмпирического знания. На самом деле, конечно, изучение явлений души, молчаливо предполагало существование этой души. Вот почему психологи-метафизики вполне правы, упрекая психологов-эмпириков в непоследовательности, и фактически «духовная субстанция» фигурирует в большинстве психологических сочинений и XX века.
        Конечно, и как субстанция—«подставка», и как субстанция—«сила», душа ничего не объясняет. Она просто слово, которое имело реальное значение лишь в давнопрошедшие времена, когда связанным с этим словом представлении об эфирном, воздушном и т. п. двойнике «я» объясняло ряд биологических явлений, преимущественно связанных с дыханием и движением, которые теперь биология объясняет иным путем. Биологу понятие души просто не нужно, и это понятие давно бы уже исчезло если бы, кроме церкви и государства, его не поддерживала именно эмпирическая психология.
        Изучая историю психологии, мы видим, что в ней понятие души дробилось: наряду с душой фигурировал дух, душа делилась на растительную, ощущающую и рассуждающую, на ряд душевных способностей и т. д. Современные «ощущение», «внимание», «память», «воображение», «ум», «чувство», «воля» — все это осколки души, «способности» души, столь же мало существующие, как и сама душа. Эта теория способностей подверглась критике уже со времен Гербарта и Вундта, но фактически она фигурирует в любом учебнике психологии, потому что полный и решительный отказ от нее означает полный и решительный крах нынешней психологии и религии.
        Как метафизика есть праздная наука, потому что она изучает несуществующее — стершийся от веков миф о занебесном мире и мировой душе, так точно праздная наука и психология, изучающая также несуществующее — духовную субстанцию, ее способности и явления. Этим, конечно, объясняется и поразительная неплодотворность огромного большинства психологических исследований, и крайняя отсталость психологии от других наук. Только с иронией можно говорить, что психология дает нам значение
[13]    
человека, его характера и т. д. Любой знахарь в несравненно большей
 степени знает медицину».
        Итак, психология, как наука о несуществующем, обречена на исчезновение. Вместе с нею исчезает и основная проблема современной метафизической психологии — проблема об отношении между душою и телом, потому что эта проблема равнозначна проблеме об отношении между телом и ничем. Нужно поражаться тому, сколько остроумия, труда и времени было отдано на решение этой мнимой проблемы, сколько голов ломалось над несуществующими вопросами.
        Задача не мифологической, а научной психологии состоит в исследовании поведения человека в зависимости от тех или иных условий, при чем под человеком понимается определенное «биологическое существо — homo sapiens, а не «душа», под условиями же — все то, с изменением чего изменяется это поведение. Такая психология слишком очевидно плодотворна в практическом отношении. С другой стороны, очевидно и философское значение ее, стирающей бездну между «природой» и «душой», как между двумя фикциями. Но как глубоко трагично положение современного психолога, отдавшего свою жизнь на изучение «ничего»! Какой, в то же ремя, ожидается расцвет нашего знания и понимания поведения людей, а также и влияния на это поведение, если психология, претерпев коренное изменение, решительно станет на указываемый нами (уже намечаемый рядом биологов и американских психологов) путь!

        7. Мифология в общественных науках.

        Марксу принадлежит установление так называемого «товарного фетишизма» — своеобразной мифологии, развивающейся в том обществе, которое ведет меновое хозяйство. «Не имея возможности, постигнуть, что в обмене выражается трудовая совместность людей в борьбе с природой, т.-е. общественное отношение людей, товарный фетишист считает способность товаров к обмену внутренним, природным свойством самих товаров. Таким образом, то, что в действительности представляет из себя отношения людей, кажется ему отношениями вещей». Считая ценность, способность продаваться за известную сумму денег естественным, абсолютным свойством товара самого по себе, он всю свою жизнь отдает деньгам. Деньги — кумир современного общества, правда, только кумир, но такой, который, подобно Ваалу, поглотил бесчисленное количество жертв. Из всех идолов, созданных фантазией человека, это — самый вредный. С теоретической точки зрения, торговый фетишизм опасен тем, что дает совершенно неправильное понимание общественных процессов. Впрочем, в настоящее время, по крайней мере, в книгах, в теории он уже значительно расшатан.
        Несравненно более неразоблаченным фетишем является государство. До сих пор в науке держится представление о нем, как об олицетворенной коллективности, как о коллективном, территориальном, суверенном и организованном в правительство лице, как об организованной народной личности, организме и т. п. Такое представление о государстве, являющееся недопустимым олицетворением отвлеченного термина, в практической жизни «легко делается орудием деспотизма» (Дюги). Тем не менее, вернее, вследствие
[14]    
этого мифологическая персонификация государства сейчас усиленно культи
вируется огромным большинством профессиональных ученых и гипнотизи
рует народные массы.
        Но в обществознании мы встречаемся не только с олицетворениями отвлеченного термина «государств». Целый ряд других мифов гнездится вокруг общественно-политических вопросов. Таков, например, уже устаревший миф о помазаннике божьем; таков, далее, пользующийся сейчас огромной популярностью миф о том, что народ (также олицетворение) добровольно по согласию дарит власть над собою определенным «избранникам народа».
        Но сколько преступлений и горя людям приносят эти фетиши — деньги, государство, помазанники божьи и народные избранники!
        Говоря о мифологии в общественных науках, мы вступили в область мифов, творимых и в настоящее время. Социальное мифотворчество, если можно так выразиться, широко практикуется и в наши дни. Это мифотворчество бывает часто, как мы видели, подлинным мифотворчеством, прямым фетишизмом и олицетворением. Но с таким мифотворчеством, представляющим собою определенный атавизм мысли, тесно переплетается другое мифотворчество, которое правильнее было бы назвать социальным обманом и социальным внушением. Таковы, например, мифы о нетленных мощах, пред которым жарко молились многие из «мыслителей» и которые, при вскрытии оказывались стружками.
        В одном из своих рассказов Марк Твен описывает, как, когда он выставил однажды свою политическую кандидатуру, выходящие газеты наполнились сообщениями о его мнимых преступлениях.
        Незадолго до войны один крупный русский писатель предлагал пари, что он посредством прессы сделает своего лакея известным поэтом. Несчастным, темным, легковерным людям можно внушить почти любую ложь, и они, словно загипнотизированные, станут повторять и отстаивать ее...
        Мифы, мифы и мифы… Ломание головы над несуществующими вопро
сами и самое вздорное решение вопросов существенных... Жизнь, отдавае
мая на служение призракам... Как ужасно зто все! Ужас и содрогание
 охватывают, когда смотришь на современных философов, историков, есте
ствоиспытателей, психологов, обществоведов. Какая масса среди них слуг 
тьмы! Сколько атавизмов и ошибок в современной философии и науке, притом 
определенно тенденциозных. Современная наука нуждается в коренном
 изменении, и мы должны произвести реформу ее.

         8. Окончательные выводы

        1) Современное мышление полно массой атавизмов, поддерживаемых учеными, школою и обучением.
        2) Метафизика — атавизм мысли, в основе которого лежит миф о наднебесном мире.
        3) Априорная философия — атавизм мысли, в основе которого лежит миф о доземном существовании души.
        4) Спиритуализм — атавизм мысли, в основе которого лежит миф о дышащем мире.
        5) История философии полна заблуждений и фальсификаций вследствие невежества и тенденциозности ученых.
[15]              
        6) Научная история философии должна стать историей эволюции человеческого мышления.
        7) «Сознание вообще» современного философского идеализма — атавизм мысли, в основе которого лежит миф об «общей» мировой душе.
        8) Абсолют современной метафизики — атавизм мысли, в основе которого лежит «Сущее» языческого богосознания, доисторической подкладкой какового является «сила света».
        9) «Идея» есть написанное буквами отечественного алфавита непере-веденное греческое слово, означающее «вид» в смысле формы.
        10) Философский идеализм, как сплошной атавизм мысли, оперирующий либо со стершимися мифологическими представлениями, либо с полуосознаваемыми терминами, должен прекратить существование.
        11) Натурализм — атавизм мысли, в основе которого лежит миф о «Природе», т.-е. мировой душе, как «Растительнице».
        12) Понятия «мир» и «вселенная» — атавизмы мысли, в основе которых лежат образы доктерниковой астрономии.
        13) Понятие «прогресс» — недопустимая этизация науки.
        14) Понятия «материя» и «явления» — атавизмы, возникшие в связи с метафизикой.
        15) Понятия «сила», «причина» и «действие» — атавизмы, в основе которых лежат антропоморфизмы.
        16) Современная механика основана на ряде анимистических богословских и мифологических представлений и должна быть преобразована в аналитическую кинематику.
        17) Психология, как наука о душе, сознании, явлениях души и способностях ее — атавизм, основой которого являются примитивные догадки о причине дыхания и движения; как таковая, психология должна исчезнуть.
        18) Реформированная психология есть наука о поведении человека в зависимости от тех или других условий.
        19) Деньги — фетиш современной экономической жизни.
        20) Государство — фетиш современной политической жизни.
        21) Политика основана на мифах о божьем помазаннике и народных избранниках.
        22) В обществе господствуют социальный обман и социальное внушение.
        23) Умы современных людей затемнены и полны диких атавизмов.
        24) Их жизнь сплошь и рядом отдается на служение призракам и фетишам.
        25) Их общепризнанные мыслители, большей частью, либо сами дикари умом, либо жонглеры словами и, хуже того, обманщики и фальсификаторы.

        II. Рационалистическое мировоззрение и философия действия.

        1 Аналитический метод.

        Пока человек живет при обычных условиях, его поведением руководят привычка и инстинкт. Но изменения среды нарушают равновесие в установившейся системе поведения. Возникает конфликт между изменившейся средой и реакциями человека. Получается расстройство, задержка в поведении. Начинает работать мысль.
[16]              
        Работа мысли начинается с возникновения проблемы и состоит в 
попытках найти решение проблемы. Думать — значит решать тот или другой 
вопрос. Всякий новый факт, требующий от человека выработки новых 
реакций, дается человеку как проблема, задача. Вся жизнь человека, по
скольку она не управляется привычкою и инстинктом, есть ряд задач. В 
этом смысле «данные» факты суть заданные факты: «ничто не должно быть
 принято как данное... быть данным — значит только иметь характер неразре
шенной еще задачи».
        Из решения математических задач мы знаем, что, поскольку речь идет о сравнительно сложной задаче, решить ее обычно значит разложить ее на ряд более простых задач, и чем сложнее заданная задача, тем многочисленнее ряд этих простых задач. Но задачи, задаваемые составителями задачников школьникам, несравненно, в массе своей, проще, чем задачи, задаваемые человеку жизнью. В жизни решать задачу чаще всего означает лишь углублять задачу, т.-е. ставить ряд новых задач. Проблема рождает проблемы, и в этом смысле мы не должны бояться развертывания проблемы, так как в этом и состоит решение ее.
        В школьных задачах мы, в конце концов, обычно приходим к окончательному решению, но проблемы жизни развертываются предками во все новые и новые задачи, ряд которых, повидимому, безконечен. В этом смысле наука в целом, как и жизнь, есть постоянное движение: «Научное знание — вечная проблема. Это значит: оно по существу проблематично, потому что его объект безконечен, и оно никогда не достигает окончательных результатов. Всякий ответ рождает дальнейшие вопросы, и всякое решение чревато новыми, более глубокими заданиями». И в этом не крах науки, но развитие ее. Это прогресс и высшая гордость науки.
        «Сведение всего сложного на то, из чего оно состоит, называется анализом», Если научный метоц действительно таков, каким мы описали его, т.-е. разложение проблемы на ряд частных проблем, разложение заданного на ряд частных заданий, тогда научный метод есть аналитический метод. Научное исследование есть анализ. Это, казалось бы, очень простое утверждение, однако, оно затемнено традиционными историями логики и потому нуждается в разъяснении.
        В своей книге «Философия Плотина» я старался доказать, что традиционный метод платоников — анализ. Образ узника, постепенно подымающегося из подземной темной пещеры по каменистой крутой тропе к свету навсегда останется типичным для представления платонизма о процессе познания. Почти все диалоги Платона и трактаты Плотина — типичные анализы тех или других проблем.
        История аналитического метода более всего затемнена неправильным представлением о логике Аристотеля. Говоря о ней, обычно забывают название основных сочинений Аристотеля по логике — «Аналитики», т.-е. «Относящееся к анализу». Это заглавие книг самым выразительным образом свидетельствует об отношении Аристотеля к анализу. По мнению Аристотеля, различные проблемы, политические, теоретические, моральные, решаются аналитически.
[17]              
        Анализ не является изобретением Платона, но этот метод процветал yжe до него у математиков и пифагорейцев. Платону принадлежит лишь философское обобщение этого метода. Точно так же и Аристотель неоднократно сопоставляет логический анализ с геометрическим анализом.
        Однако, только новому времени в лице Декарта принадлежит заслуга развития этого метода. Декарт в своем сочинении «Правила для направления ума» ищет правильный метод. По его мнению, науки, в их совокупности, суть не что иное, как человеческое познание, которое всегда одно и то же, к каким бы предметам оно не применялось, как един свет солнца, несмотря на все разнообразие предметов, освещаемых им.
        Отсюда Декарт делает вывод о необходимости универсальной науки (Mathesis Universalis) и универсального научного метода. Этот метод уже нашел себе применение в математике, в частности в алгебре. Это — анализ. Он состоит в расчленении данного. Остается распространить его на все науки. К сожалению, сам Декарт успел сделать лишь первый шаг, создав аналитическую геометрию.
        Декарт писал:

«Я никоим образом не занимаюсь обыкновенной мате-матикой, но излагаю метод, являющийся в математике более скрытым... Поэтому я оставил специальное занятие арифметикой и геометрией, чтобы посвятить себя исследованиям универсальной математической науки. Я сперва спросил себя, что собственно понимается под «математикой», почему только арифметика и геометрия считаются ее частями, а не также и астрономия, музыка, оптика, механика и столь многие другие науки? Слово «математика» обозначает науку, поэтому поименованные дисциплины имеют такое же право на это название, как и геометрия… Должна, поэтому, существовать универсальная наука, которая, независимо от всякого особого применения, обосновывает все, относящееся к порядку и мере, и в силу этого заслуживает, чтобы называли ее собственным и, благодаря его древности, почтенным именем математики, так как все остальные науки являются ее частями».

        Итак, анализ, метод научного познания, есть обобщенный математический анализ.

        2. Математика, наука, философия и логика.

        Математика есть наука, единственная наука, как единственен познающий человеческий рассудок, и все отдельные различные науки, поскольку они, действительно, науки, суть математика, т.-е. научно мыслящий рассудок, направленный  на различные стороны действительности. Между математикой и достигшими совершенства специальными науками нет разницы: всякая наука постольку наука, поскольку в ней есть математика. Древние греки, на языке которых «математика» и значит «наука» просто, вполне правы. Но наши «переводчики» и «исследователи» совершенно затемнили и исказили дело, когда они, вместо перевода, просто переписывали греческое слово «математика» буквами отечественного алфавита.
        Но ясно, как правильно говорит Декарт, что эта всеобщая математика, в качестве универсальной науки, не есть просто арифметика в смысле техники счета и действий, ни геометрия в смысле только измерения, ни
[18]    
даже алгебра, ни современный математический анализ. Все это, выра-
жаясь образно, только первые проявления анализа.
        Связь математики с философией сразу же достаточно ясно выступает в истории философии, как бы ни искажали последнюю присяжные историки философии. «Философская жизнь» процветала преимущественно среди пифагорейцев, но пифагорейцы навсегда стали известны своими математическими исследованиями. На входе Академии, школы Платона, было написано «никто, кто не геометр, да не войдет сюда», что и понятно вследствие тесной связи в философии Платона теоретической арифметики и геометрии с одной стороны, с его учением об умственных видах — с другой. Правда «авторитетные ученые», напутавшие с «идеями» Платона и игнорировавшие детали математических умозрений у платоников и пифагорейцев, как «неинтересные» и «темные», запутали дело. Тем не менее, основная мысль пифагорейцев, платоников и всего последующего «квадривиума» (арифметика, геометрия, теория музыки и астрономия) средневековой школы вполне ясно: математика есть введение в философию.
        Таким образом, мысли Декарта о всеобщей математике имели исторический корень. И мысль Спинозы построить всю свою философскую систему «геометрическим обычаем» не случайна. Великий замысел «Этики» Спинозы обусловлен основными тенденциями истории философии. Но этот замысел Спинозе не удался благодаря роковой ошибке: он смешал математический метод с формой изложения в математических учебниках. Декарт считал, что анализ — метод научного исследования, а метод школьного изложения — синтез, т.-е. та форма, в которой Эвклид написал свою Геометрию. Вот Спиноза и построил свою философию в синтетическом виде, тогда как подлинная задача состояла именно во введении математического анализа в философию. Только тот, кому это удастся сделать, осуществит неудавшийся замысел гениального Спинозы.
        Итак, истинно научная философия и обобщенный математический, анализ — одно и то же. «Аналитики» Аристотеля и «Всеобщая Математика» Декарта являются такими великими попытками обобщения геометрического и алгебраического анализа. Первая попытка (Аристотеля) дала т. н. формальную логику, вторая попытка (Декарта) дала аналитическую геометрию. Мы знаем уже, что древние греки, исходя из тех наивных геометрических настроений, которые были 2000 лет назад, учили о метафизических «видах» или «формах» тел. Формальная логика и ставила своей наивной задачей исследование, путем анализа, и метафизических видов, форм вещей. Те бездарные «ученые» неучи, которые исписали целые библиотеки книг о логике Аристотеля, не увидали слона — что такое аналитика и что такое формальная логика. В действительности же и Лейбниц был вполне прав, когда говорил, что Аристотель был тем новатором, «который писал математически без математики», и что современная ему математика есть «расширение и прогресс общей логики».
        Исходя из идеи Декарта о всеобщей математике, Лейбниц искал «истинную аналитику или искусство нахождения». В результате он создал математическую логику, одной из частей которой является «наука о бесконеч-
[19]    
ном», «где, при посредстве бесконечного, определяется конечное», т.-е. исчисление бесконечно малых.
        В традиционных школьных изображениях философии Лейбница эта связь философии, логики и математики у Лейбница до невероятия искажается, благодаря произвольно искусственному отделению его философии от его логико-математических сочинений. Вообще история новой философии в еще большей степени является кривым зеркалом, чем история древней философии. В школьных учебниках философы трехвекового Возрождения, выковавшего светское миросозерцание, излагаются до смешного кратко и суммарно, вероятно, чтобы студенты не слишком увлеклись их острой критикой церковной философии. Также безобразно излагаются французские и немецкие мыслители эпохи Просвещения. Подвергаются цензуре и остальные мыслители. От смелого еретика Спинозы остается чуть ли не только «Бог» и «связь души с телом». С Декартом проделывают операции в роде, как с Лейбницем, благодаря чему от него остается лишь «доказательство бытия божия» и «душа». Эмпиризм, вопреки фактической истории, стравливают с рационализмом и заставляют его, путем смелой фантазии, либо приходить к богу, либо погибать в скептицизме. Словом, какие-то присяжные богословы, а не создатели светского рационализма и эмпиризма — основа современного миросозерцания! В результате ум студента образован вполне средневековым, и никакого знания истории новой европейской мысли у него нет, действительного, а не фиктивного знания.
        Благодаря всем этим уловкам, оказалась отрезанной от новой философии и новая математика. История математического анализа еще не написана, а те намеки на эту историю, которые сейчас существуют, кроме Когена, почти не касаются ее связи с философией. Кто из философов знаком с философией Эйлера, который занимает выдающееся место «не только как математик, которому приписаны величайшие заслуги, но так же как метафизик, взгляды которого ценились среди его современников, особенно Кантом»? Кто из философов или математиков подозревает метафизику Лагранжа, который писал Лакруа: «Le rapprochement des Méthodes que vous comptez faire, sert à les eclairer mutuellement, et ce qu'elles ont de commun renferme le plus souvent leur vraie métaphysique: voilà pourquoi cette métaphysique est presque toujours la dernière chose qu'on découvre». Наконец, разве не озаглавлен труд Курно «Размышлениями о метафизике исчисления бесконечно малых» и разве не философия «Опыт об основах наших познаний» и «Теория функции» Курно? Философы просмотрели философию.
        Но, я бы сказал, и математики просмотрели математику. Лейбниц как-то сказал, что наука в сильной мере обязана своим прогрессом тому, каким языком она пользуется. Это понималось так, что математика обязана своим прогрессом своему символическому языку. Это глубокая ошибка. Как раз этот язык, в изобретении которого, кстати сказать, сыграл роковую роль именно Лейбниц, и тормозит прогресс математики. Современный рядовой математик часто, даже слишком часто оперирует математическими символами, не понимая вложенных в них мыслей. Кажется, Гаусс когда-то говорил о том почти мистическом чувстве, которое испытывает
[20]    
математик, когда автоматически из его формул получается вывод, позже осмысливаемый как полный большого и нового реального смысла. Да, так часто бывает в математике, но это только говорит в пользу механизма мышления и против пользующихся этим механизмом людей. Когда же читаешь математические трактаты не как жонглирование символами, но с точки зрения развивающихся в них мыслей, то поражаешься, как, я бы сказал, вслепую идет развитие мыслей автора, как поразительно бессознательно и часто несовершенно оно. Из философии par excellence и воплощенного здраво-логического смысла математика стала каббалистикой и математической схоластикой. В таком состоянии слепоты, декаданса и отчужденности математика не может оставаться далее.
        Целый ряд мыслителей — Буль, Джевонс, Рессел, Кутюра, Пеано, Шредер и др. — смутно сознавали эту мысль, но осуществляли ее крайне превратно. Они логику делали математикой и в логику вводили символику, тогда как надо, наоборот, математику сделать логикой и философией и математику освободить от ее жаргона. Поэтому их математические логики и математические философствования, вообще говоря, бесплодны. Совершенно иной, обратный путь намечают нам работы Фурье, Вейерштрасса, Больцано, Грассмана, Ганкеля, Кантора, Римана, Гильберта, плеяды Бореля, отчасти Уайтхеда, Минковского и др. Это подлинная математика, как реальная наука или философия, которая почти что освобождается уже из-под специфической «символической» оболочки для перевода ее на общепонятный, действительно совершенный язык научно-логического рассудка. Математика есть философия, именно как математика, только без символики.
        Итак, подлинная философия и подлинный научно-логический рассудок есть математический анализ, но то, что сейчас известно под названием его, есть запутанно-схоластическая каббалистика, нуждающаяся в самой коренной реформе

«Der Inhalt eines jeden mathematischen Satzes muss auch ohne Benutzung der Formeln und Symbole ausdruckbar sein; die Formeln und Symbole stellen also eventuell nur eine Erleichterung der Darstellung vor, sind aber nicht Selbstzweck... Ich erlaube mich noch den Hinweis, class die ganze Cantor'sche Theorie fur diese Auffassung spricht» (Schoenflies).

         3. Рационалистическое мировоззрение.

        Предмет науки — анализ заданных совокупностей, каковым термином обозначается все то, что исследователь может, на основании какого-либо признака, рассматривать вместе, одновременно, в том числе также, при известных условиях, и последовательности. В общем, все исследуемое есть совокупность или ряд, и первая задача анализа достоит в исследовании структуры его.
        Борясь с мифологией в науке, Мах и Авенариус предлагали заменить понятие причинности понятием функционального отношения, и это предложение должно быть принято. Научный анализ исследует отношения, и всякая наука есть наука об отношениях. С другой стороны, все существующее есть изменяющееся, и в этом смысле наука есть анализ отношений между изменяющимися явлениями. Иными словами, наука есть обобщенная теория функций.
        Итак, существует общая наука о совокупностях, рядах, отношениях
[21]    
и изменениях вообще, и так как все заданное познающему, рассудку именно таково, то, следовательно, эту общую науку следует назвать обобщенной математикой, универсальной наукой (Mathesis Universalis) или философией; в качестве же анализа, эта наука есть аналитика, или логика. Все так наз. специальные науки суть лишь спецификации этой общей науки, т.-е. анализ тех или иных частных видов совокупностей, рядов, отношений, изменений и вероятностей. В этом смысле они — лишь отдельные главы общей науки и даже не особые добавления к ней.
        Идея такой науки, как видно из вышеизложенного, была присуща многим великим математикам и философам, и я бы хотел быть столь хорошего мнения о современных, чтобы надеяться, что им моя мысль ясна, и они принимают ее. Я понимаю, конечно, что только декретированием такой науки нельзя ограничиваться. Если невзгоды современной жизни — голод, холод, туберкулез и гражданская война — пощадят мою жизнь еще на несколько лет, я издам «Опыт построения Mathesis Universalis», в которой изложу подробно развитую и обоснованную систему обобщенной математики. Но если я и не буду жить, я уверен, что будущее математики, философии и науки только таково, потому что иным оно не может быть. Но ясно и сейчас, что такая реформа науки чревата величайшими открытиями и обобщениями. Так, например, сейчас физик часто испытывает почти мистическое чувство, встречаясь с одним и тем же математическим — выражением в самых разных областях физического исследования. Он поражается этим, но, будучи не в состоянии перевести символику общего математического выражения в обобщение, формулированное в реальных терминах научно-логического рассудка, он часто не знает, что ему делать с этим. Таких, соответствующих примеров, хорошо известных всякому внимательному физику, можно привести неограниченное количество.
        В настоящей книжке более уместно отметить общий характер такой действительно новой философии. Эта философия — типичный рационализм — а том смысле, что она автоматически устраняет все атавизмы анимизма, религии, мистики и метафизики. Все наше миросозерцание основывается на обобщенном математическом анализе, под острым ножом которого умирают суеверия и обманы мысли и под ясным светом которого исчезает сверхразумное и загадочное. Подлинный мыслитель есть рационалист с ног до головы, до мозга костей. Всякое знание есть знание постольку, поскольку оно основано на логическом анализе. Все остальное есть недостаток знания. Мыслим, как математики —вот боевой клич подлинных философов-мыслитедей.
        Вторая черта подлинной философии — релятивизм и гипотетизм ее. Все данное есть проблема, решение которой есть анализ некоторого отношения и ответ на которую дается в смысле определения условий этой проблемы. Анализ так же чужд абсолютизму, как огонь воде: все анализируется как функция, т.-е. как обусловленное явление. Поклонник абсолютизма пребывает своим умом еще в эпохе, предшествующей развитию учения о функциях. Тот, кто мыслит аналитически, чужд также всяких абсолютных истин. Он привык к словам «предположим» и «если» и слишком хорошо знает, что всякое решение есть только предположение, действительное при
[22]    
одних условиях и недействительное при других. Абсолютные истины не что иное, как ненаучные истины, и поклонник абсолютных истин этим своим поклонением свидетельствует лишь о том, что ум его никогда не упражнялся в научном анализе, другими словами, что ум его есть весьма недоразвитый ум. Гипотетизм есть не несовершенное состояние научного мышления, но, наоборот, самый типичный признак совершенства его. Именно научно недисциплинированный ум отличается категоричностью своих суждений. Совершенная научная истина всегда есть условное суждение, и, например, как раз математика полна таких суждений.
        Третья черта подлинной философии — идея изменения. Основное понятие математического анализа — понятие «переменного» и это понятие должно стать основным дня всего нашего миросозерцания. Пожалуй, самое глубокое изменение, какое только может произвести обобщение математического анализа в миросозерцании современного человека, выражается в коренном привитии этому миросозерцанию идеи изменения, как непрерывного, так и прерывного, скачкообразного, и кто имел случай наблюдать состояние студентов, впервые приступающих к математическому анализу, наверное, согласится с тем, что ум их именно по отношению к этой идее испытывает наибольшее затруднение: мыслить данное или заданное уму и условия его, как варьирующееся и изменяющееся, — очень трудная задача для ума профана.
        Математическая символика и безобразные программа и метод преподавания математики в школе являются причиною того, что большая часть «образованных» людей смотрит на математику как на нечто специальное и недоступное. Стыдно сказать, но даже многие из «первостепенных» мыслителей и «философов» нашего века незнакомы даже с начатками математического анализа. Их умы до сих пор живут в эпохе, предшествующей не только нашему веку, но и веку Декарта и Ньютона, Эйлера и Лагранжа. Эти «мыслители», на самом деле, глубоко невежественные архаические люди даже с точки зрения XVIII века. Понятно отсюда, каким негодный старьем являются создаваемые ими философские системы и миросозерцания. Они — цитадели архаической мысли.
        Но мы должны пропитаться насквозь духом математического анализа: и даже суметь обобщить его. В результате получается действительно современное миросозерцание. Это миросозерцание несет с собою смерть мистике, абсолютизму, абсолютным истинам и консерватизму (в широком смысле, как философии неподвижности). Это миросозерцание есть типичный рационализм, до мозга костей. Ориентируясь на понятии функции и приемах анализа, это миросозерцание — релятивизм и гипотетизм, которые оно объявляет основными признаками совершенного научно-логического мышления. Наконец, идея переменного, идея непрерывного и скачкообразного изменения пронизывает и пропитывает это миросозерцание насквозь.

        4. Экспериментирующее познание.

        История науки обнаруживает тесную связь между экспериментальным методом и математизацией науки. Конечно, эту связь нельзя понимать слишком исключительно. Тем не менее, именно введение в данную науку эксперимента является обычно силь-
[23]    
нейшйм стимулом к оматематизированию ее. Можно привести много примеров этого, начиная с механики и физики, продолжая биологией наследственности и кончая экспериментальной психологией.
        Связь анализирующего и экспериментирующего познания совершенно не случайна. Всякий анализ любой функции есть эксперимент, мысленный или реальный. Обычный исходный пункт анализирующего познания состоит в предположении, что заданное переменное или условие его каким-либо образом изменяется: «предположим, что переменное х изменяется»... И т. д.
        Сущность экспериментального исследования состоит в том, что производим изменения в исследуемом явлении или в тех условиях, при которых оно совершается. Экспериментальный метод является более усовершенствованным анализом. Хорошо поставленный анализ есть эксперимент, и именно в эксперименте ярче всего выступают такие характерные черты анализирующего мышления, как гипотетизм и функционализм (обусловленность и переменность явления).
        Но экспериментирующее познание обнаруживает и еще одну черту совершенного мышления: интенсивную активность его. По крылатому выражению Канта, экспериментирующий разум подходит к природе «не в качестве школьника, которому учитель говорит все, что ему заблагорассудится, но в качестве опытного судьи, умеющего заставить свидетелей отвечать на предлагаемые им вопросы». Экспериментирующее познание есть активное мышление: это не созерцание, а действие. Да и вообще, говоря об анализе, мы совершенно правильно употребляем, при решении задачи, термин «действие»: решать, т.-е. анализировать проблему, значит производить те или другие действия, мысленные или реальные.
        Как не покажется это неожиданным для очень многих, но математика есть не только реальная наука в том смысле, что она изучает отношения обусловленно изменяющихся совокупностей, но она есть и экспериментальная наука в несравненно большей степени, чем какая-либо другая наука. Отсюда следует, что основанное на обобщении математического анализа мышление не может быть иным, как только экспериментирующим т.-е. активным и изменяющим, т.-е. действием. Совершенное познание есть действующее мышление.
        С этой точки зрения, истину нельзя представлять чем-то абсолютным и гипостазированным. Так наз. инструментальная логика Дьюи содержит в себе много верных утверждений. Решение проблемы есть удачное действие над нею, и истина есть не теоретическое, но практическое поднятие. Она — удачная реакция человека на затормозивший его инстинктивно-привычное поведение новый факт. Проблема возникает лишь в результате конфликта нашего привычного поведения с условиями среды. Содержанием проблемы является тот факт, который является предметом наших затруднений.. Решение проблемы есть комбинация тех действий, при помощи которых мы преодолеваем озадачившее нас затруднение. Правильное, истинное решение есть такое действие, которое подвигает нас вперед, т.-е. оказывается годным средством для последующего действия, вообще, для практической ориентировки в соответствующих условиях среды. Итак
[24]    
еще раз, решать проблему значит производить те или другие действия и изменения, мысленные или реальные, и истина есть удачная практика. Ошибка есть неприводящее к устранению затруднения действие.

        5. Наука и техника.

        Не кто иной, как идеалист Ропс, пишет: «Наша наука представляет собою своего рода теоретическое распространение нашего индустриального искусства... Понятия, употребляемые в дело любой эмпирической наукой, суть идеальные орудия или своего рода механические изобретения». Надо сознаться, что американский христианский идеалист лучше понял родство между наукой и индустрией, чем многие из европейских «светил» теоретических наук и техники.
        Разделение наук на чистые и прикладные, теоретические и практические я бы назвал безграмотным. Это разделение заслуживало бы полного смеха, если бы этот смех не заглушался негодованием по поводу того, что это безграмотное разделение, изобличающее полное непонимание современными учеными даже самой элементарной азбуки науки, является основой разделения так наз. высшего образования на университетское, где культивируется «чистая» наука, и «специальное», которое сообщает практические знания. Любая из так наз. прикладных наук представляет собою какой-то винегрет из бессвязных формуй, слабо осознанных примеров и груды голых фактов. Даже при самом сильном напряжении воображения невозможно огромное количество подобных предметов — «окрошек», преподаваемых в высших специальных учебных заведениях, назвать наукою. Плачевный же пример «чистых» наук дают чистая математика и теоретическая физика или химия. «Чистая» математика представляет собою почти на каждом шагу пробелы и скачки мысли, не питаемой соответствующими наглядными фактами, экспериментами; повсюду аберрации и уклонения мысли работающей в безвоздушном пространстве без реального пути.
        Анализ исторически развился из механики, и много проигрывает тот, кто игнорирует это. Тот геометрический материал, который имеется в обычных курсах математического анализа, например, Гурса, мне кажется с гораздо большей пользой для чистого математического образования, мог бы быть заменен соответствующим однородным материалом из механики; пресловутые математические «отвлечения» слишком искусственная и мало-соответствующая действительному ходу развития математического мышления вещь. Что же касается физики и химии, то кто возьмется провести историческую грань между экспериментом и техникой в этих областях?
        Да и существует ли вообще грань между экспериментом и техникой? Единственная разница, которая может быть проведена между ними, сводится к тому, что эксперимент есть изменение, производимое с теоретической целью, а техника есть изменение, производимое с практической целью. Но такое различение, вполне очевидно, не по существу, да и обособление теоретических и практических целей условно, натянуто и часто совершенно неверно. Экспериментирующее мышление и техника слишком сближаются друг с другом.
        Нет ни чистых, ни прикладных наук, ни теоретических, ни практических знаний: есть просто наука и научно обоснованное действие чело-
[25]    
века. Но наука, как анализ изменения, и техника, как способ изменения, фактически и логически тесно связаны друг с другом, до такой степени, что экспериментирующий анализ, как произведение изменения, и техника как также произведение изменения, сливаются. Если совершенный научный анализ есть ряд действий, то разница между наукой и научно обоснованным действием стирается. Есть грань лишь между несовершенной наукой и ненаучным действием. Наша наука есть, действительно, распространение нашего индустриального искусства. Наука рождается из действия; идет в действие и есть действие.
        В сущности, доказывать это значит доказывать в настоящее время почти трюизм: ведь это звучит почти так же, как если бы я сказал, что наука рождается из активной жизни, идет в активную жизнь и есть, сама по себе, деятельность. Однако, тот ошибся бы, кто счел бы это утверждение за абсолютную истину, годную для всех времен. Нет, слияние и отождествление науки с техникой возможно лишь на определенной стадии развития техники, именно только в эту эпоху, когда писать, по примеру Руло, общее машиноведение значит писать теоретическую кинематику.
        Но отнюдь не в эпоху ремесла и патриархального земледелия. Связь современной техники с математикой для всех очевидный факт, и, однако, по крайней мере, насколько мне известно, этот повседневный и слишком характерный факт, не вызвал ничьих размышлений. А, между тем, стоило бы только задуматься над проблемой. «Техника и Математика», и ходячие представления о науке были бы расшатаны: так не случайна, но совершенно необходима эта связь, при этом именно только в наш индустриальный век.

        6. Миросозерцание и философия действия.

        По мнению идеологов античного общества, идеальная жизнь свободорожденного человека — досуг, наполненный наилучшими наслаждениями, т.-е. такими, которые проистекают из наилучших свойств человека. Наилучшим же свойством человека считался ум, но не практический, а созерцательный: в то время, как грубая чернь гонится за чувственным наслаждением, а политик — за славою, идеальный человек —  философ — живет созерцательной жизнью чистого разума. Предметы созерцания его — предметы занебесного мира и душа. Так образовалась философия, как ультратеоретическая наука, как «миросозерцание», Weltanschauung.
        В веках и тысячелетиях мир стал совершенно иным. Исчезли и самые предметы занебесного мира вместе с душою. Но не только теории философов сделались атавизмами мысли. Не только старое миросозерцание стало «ложью древних». Встают дальнейшие вопросы: есть ли досужная жизнь самая ценная? не пора ли философии перестать быть миросозерцанием? Philosophia, cave Theoriam!
        Критикуя философию Фейербаха, Маркс указал, что главный недостаток всех существовавших теорий, в том числе и материалистических, состоит в том, что предмет, действительность, область опыта рассматривается только в форме объекта или созерцания, но не как человеческая чувственная деятельность, не как практика. Маркс думает, что вопрос, присуща ли человеческому мышлению объективная истинность, есть вопрос не теории,
[26]    
а практики: практикой должен человек доказать истинность, т.-е. действи
тельность и силу своего мышления.
        Маркс видит разгадку основных философских проблем в преобразующей как человека, так и внешний мир, практике: «не удовлетворяясь абстрактным мышлением, Фейербах апеллирует к чувственному созерцанию, но на чувственность он не смотрит, как на практическую, чувственно-человеческую деятельность». По мнению Маркса, «все таинственное, все, что ведет теорию к мистицизму, находит себе рациональное разрешение в человеческой практике — и в понимании этой практики». Таким образов, Маркс коренным образом изменяет самую постановку философской проблемы.
        «Философы только различным образом объясняли мир, но задача 
состоит в том, чтобы изменить его». Эти слова Маркса резко и ясно 
определяют разницу между прежней философией, как миросозерцанием, и
, новой, как действием, вносящей изменения деятельностью. Философия не 
только отказывается от «веры в философско-теологическо-метафизическую
 морскую змею», как Дицген называл все трансцендентное. Она твердо 
устанавливает, что «познание, интеллект есть тоже вещь, находящаяся в 
действии, или вещественная деятельность».
        Если истина есть практическое понятие, и нахождение истины есть ряд действий, то ключ к разгадке основных проблем философии и науки — человеческая практика и понимание этой практики. Философия, наука из теоретической и созерцательной делается практической, действенной. Ее можно назвать, в этом смысле, экспериментально-технологической. Философия будущего есть, в самых основных своих отделах, экспериментальная технология, выраженная в терминах обобщенного математического анализа.

        7. Окончательные выводы.

        1) Думать — значит решить ту или другую проблему;
        2) научное исследование есть анализ заданной проблемы;
        3) история научного метода искажена учеными, наделавшими здесь ряд самых грубых ошибок;
        4) сократический метод, диалоги Платона, трактаты Плотина, типичное платоническое «восхождение» — анализ;
        5) «аналитики» Аристотеля суть трактаты по анализу;
        6) античный философский анализ был обобщением (особенно у Аристотеля) геометрического анализа;
        7) Декарт ставил себе задачею, путем обобщения математического анализа, создать универсальную науку;
        8) мы должны продолжить дело Декарта, создав Науку, как обобщенную математику;
        9) связь математики с философией древняя: еще у пифагорейцев и платоников математика была введением в философию;
        10) понять эту связь мешают ошибки в традиционных изложениях истории философии;
        11) особенно грубы и вредны в данном случае: а) абсолютное непонимание учеными сущности исторической формальной логики ;
[27]    
        б) урезанное традиционное изучение философии Лейбница вне связи ее с его логикой и математикой;
        12) вообще традиционная история новой философии очень тенденциозна, односторонне выставляя богословские рассуждения и искажая или замалчивая рационализм и связь с наукою;
        13) благодаря этому, абсолютно замолчана философия великих математиков нового времени;
        14) в результате и математика, в руках рядовых математиков, выродилась в каббалистическую символику;
        15) гении новейшей математики уже подготовили долженствующую произойти в математике революцию: эта революция должна состоять в освобождении математики от символики и превращении ее в универсальную науку;
        16) этот обобщенный математический анализ и есть действительно научная философия и логика; нет разницы между наукой и философией;
        17) отдельные наука в будущем станут лишь главами этой общей науки; наука едина, как ум;
        18) такая реформа науки чревата величайшими открытиями и обобщениями в области реальных знаний;
        19) новое рационалистическое миросозерцание ориентируется на понятии функции и анализа;
        20) оно несет смерть мистицизму, абсолютизму и метафизическому догматизму;
        21) оно пропитано рационализмом, релятивизмом и гипотетизмом; основная идея его — идея обусловленного изменения, непрерывного или скачкообразного;
        22) анализ в своем развитии ведет к экспериментирующему мышлению;
        23) истина есть практическое понятие, и мышление есть действие;
        24) наука есть своеобразное распространение индустрии;
        25) разделение на теоретические и прикладные науки неправильно и вредно для науки;
        26) экспериментальная наука и современная техника находятся в родственной связи;
        27) связь математики с современной техникой не случайна;
        28) наука рождается из действия, идет в действие и есть действие; 
однако это относится не ко всякой науке и не ко всякому дей
ствию, но имеет место лишь на определенной стадии развития 
производительных сил и техники;
        29) «философы только различным образом изменяли мир, но задача
 состоит в том, чтобы изменить его»;
        30) философия, как миросозерцание, уступает место философии действия;
        31) философия будущего есть в основных своих отделах экспериментальная технология, выраженная в терминах обобщенного математического анализа.
[28]

        III. Реформа гуманитарных наук.        

        1. Реформа психологии.

        Одну из причин бесплодности современной психологии мы знаем: это — мнимый предмет ее иследований (душа, сознание, душевные способности или явления). Подлинный предмет научной психологии —поведение человека, как функция известных переменных, т.-е. те или другие движения человека и вызывающие их условия. При этом под движениями человека мы понимаем и так называемые «внутренние» движения, т.-е. иннервации мускулов, изменения дыхания, кровообращения и т.п. К движениям, вслед за Ланге и Джемсом, продолжая их теории, мы сводим и эмоции, описывая последние, как ряд инстинктивных движений, в значительной мере «внутренних», т.-е. происходящих внутри организма. Наконец и «мысль» мы понимаем как «установку движений», при чем и здесь опираемся, как на предшественников, на тех прежних психологов, которые учили о мысли, как о начале действия.
        Вторая причина ничтожной плодотворности современной психологии — господствующее в ней убеждение, что «самонаблюдение — основа психологии». Это убеждение — пережиток грубейшего эгоцентризма, так как строить изучение поведения есех живых существ по аналогии с собственным поведением более чем наивно: «судить о мухе по себе». Самонаблюдение не является основой психологии еще и потому, что самопознание гораздо труднее познания других, хотя бы вследствие невозможности вполне объективного учета собственного поведения и условий его: «исповеди» и «дневники» один из наиболее недостоверных документов. Наконец, так называемая бессознательная душевная жизнь ускользает, по самому существу своему, от самонаблюдения. В общем, учение о самонаблюдении — атавизм старинного учения о «внутреннем зрении души». Мы можем говорить о нем лишь в смысле простого и естественного наблюдения над своим поведением, подверженного, и даже в большей степени, всем ошибкам наблюдения, в то время как многие современные психологи доходят до того, что учат об абсолютной достоверности его. Такое их убеждение — также своеобразный атавизм мысли, в основе которого лежит миф о безгрешной «чистой» душе, «чистое» (не чувственное) познание которой безошибочно. Психология, как наука о поведении, есть биологическая наука, и былая бездна между психологией и естествознанием уничтожается: человек, при такой постановке психологической науки, не противостоит природе, но координирован с нею. В качестве биологической науки, психология изучает свой предмет — поведение живых существ — обычными методами естественно научного познания, т.-е. наблюдением и экспериментом, стремясь, в конечном счете, дать наиболее точные, т.-е. математические формулы поведения, как фукции различных переменных, и широко пользуясь сравнительно эволюционной точкой зрения.
        Отвергая психологию, как науку о душе или явлениях души, с ее методом — самонаблюдением, потомком внутреннего зрения никогда не ошибающейся чистой души, мы тем самым производим отнюдь не малый
[29]    
переворот в психологии. Превращая ее в биологическую науку, мы тем самым производим не малый переворот и в общем мировоззрении человека. Однако только этим намеченная нами реформа психологии не ограничивается.
        Ее исходная точка — простейшие движения человека, т.-е. рефлексы. К сожалению, учение о рефлексах невероятно запутано. Прежде всего, их искусственно отделяют от импульсивных, т.-е. происходящих вследствие центрального возбуждения нервных центров движений, тем самым делая множество элементарных физиологических ошибок: всякое движение исходит от центрального возбуждения, а всякое центральное возбуждение не самодовлеюще. Затем, рефлексы столь же искусственно отделяют от инстинктивных движений, давая фактически неверное учение о рефлексах, как абсолютно простых движений, каковых движений почти нет, а, с другой стороны, уча об инстинктах, как движениях всего организма, чего, опять-таки нет. Наконец, отделяют инстинкты, как сложные рефлексы, от волевых сознательных движений, чем вновь затемняется дело: во-первых, инстинктивные движения вовсе не являются исключительно безсознательными движениями, а с другой стороны, существуют и привычные автоматические волевые движения; во-вторых, инстинкты, как не только «внешние» рефлексы, но я «внутренние» импульсы, обладают той же «самопроизвольностью», как и волевые движения. Словом, наши ученые делают здесь буквально на каждом шагу ряд грубейших ошибок, лишь бы только, ценою всех этих неясностей, заблуждений и искажений фактов, спасти сознательные волевые действия в понимании их старой психологией.
        На самом деле, научная психология, устраняя подобные ошибки и недоразумения, исходит просто из движений человека, при чем начинает свое изучение не из каких-либо отвлеченных фиктивных движений, но из реальных движений, правда, наиболее простых, но не в логическом, а в биологическом смысле этого слова, т.-е. генетически элементарных движений. Исходя из этих движений, которые лишь чисто условно могут быть разделены на «рефлексы» и «инстинкты», т.-е. на генетически первоначальные и генетически более поздние (и более сложные) движения, психология и человеческое поведение изучает, исходя из инстинктов человека. Что же касается сознательных движений, т.-е. связанных с рассуждением, то научная психология, изучая рассуждение, как внутреннюю речь в буквальном смысле слова (словесную, или жестов, или пиктографическую и т. п.) рассматривает эти внутренние «слова» (в широком смысле этого слова), как «условные» возбудители движений. Таким образом, рассудительное поведение изучается на основе условных рефлексов (а память является одним из параграфов учения о привычке). Словом, обычное содержание психологических исследований, поскольку оно реально, вполне укладывается, даже с избытком, в «психологию поведения».
        Инстинктивные движения, с генетической точки зрения, хорошо распределяются по трем основным группам: и питания, и защиты и размножения, сообразно трем основным функциям человеческого организма. Немного нужно наблюдательности, чтобы признать, что все эти виды деятель-
[30]    
ности социальны, понимая под социальной деятельностью всякую деятельность (а не только альтруистическую), связанную с деятельностью других индивидуумов. Жизнь глубоко социальна в своих основах, а человеческая жизнь в особенности. Это относится не только к инстинктивному поведению человека, но также и рассудочному, так как слово, как и наука, — социальный продукт. Научная психология, как биологическая дисциплина, существует только как социальная наука.
        Этим самым уничтожается нелепость современного деления психологии на индивидуальную и социальную. Злосчастное противопоставление индивидуума (homo individualis) социальному человеку (homo socialis) основано на очень плохом знании психологии, потому что поведение человека, в его основах, не может быть иным, как социальным. Но это противопоставление изобличает и биологическую неосведомленность производящего его: «жизнь не есть и не может быть делом индивидуальных организмов... Процесс жизни, по существу социален» (Ellwood). Ясно, сколько мнимых философских проблем снимается, раз мы станем на точку зрения научной, т.-е. социальной психологии.
        Но стать на эту точку зрения значит произвести еще один переворот в современной архаической психологии. Эта психология, основой которой является пресловутое «самонаблюдение», почти исключительно занята познавательными процессами: чувства и воля обычно фигурируют лишь в минимальных дозах, а инстинкты сплошь и рядом совершенно отсутствуют. Такая психология — весьма специальная психология. Предмет ее — поведение человека, оторванного, насколько возможно, от социальной жизни и активной деятельности, атрофировавшего большую часть своих чувств, превратившегося всецело в «теоретического» человека и отдавшегося, в качестве такового, исключительно самоанализу. Современная психология — психология кабинетного ученого, ушедшего с головой в самоанализ.
        В этом параграфе, конечно, возможно только наметить основы реформы психологической науки. Укажу еще на мнимость проблемы свободы воли, каковая сводится к преобладанию катаболических процессов в животном организме, при чем «самодеятельность» силы об'ясняется химией брожения и физикой электричества. В заключение выскажу лишь надежду в том, что и вышесказанное вполне может убедить читателя, что современная психология есть ярко ненаучная психология и нуждается в коренной реформе. Наши ученые психологи являются, на самом деле, людьми, до крайности скверно понимающими поведение человека, и сочинения их — сплошное искажение действительности. С этой точки зрения, современная психология есть грандиозная попытка дать людям не верное понимание о поведении человечества и, таким образом, затемнить понимание людей и затормозить воздействие на них.

        2. Реформа обществоведения.

        Всякий животный организм характеризуется как активный, спонтанный организм, что, в переводе на язык биологической химии, означает преобладание в этом организме катаболических процессов над анаболическими. Отсюда следует, что человек, с точки зре-
[31]    
ния научной психологии, есть активное существо: «мускулы в их активном состоянии, суть такие же органы мышления, как и сам мозг».
        Таким образом, исследуя вариации и коррелации человеческого поведения (т.-е. движений человека), как функции переменных условий окружающей среды, мы отнюдь не рассматриваем этого поведения, как пассивный результат влияний среды. Человек сам есть часть среды, притом наиболее активная. Тем самым мы отклоняем так наз. географическое направление, выводящее поведение человека из внешних географических условий. Влияния среды суть разрядители активности человека.
        Поведение человека есть результат двух факторов — географической 
среды и активности живого организма. При этом активность человека есть
 активность, как выше доказано, социальная. Наконец, с генетической точки 
зрения, сопоставляя деятельность человека с деятельностью других живот
ных, мы можем характеризовать деятельность человека, как деятельность 
такого животного, которое пользуется орудиями. Человек есть homo technicus и homo socialis.
        Отсюда ясно, в чем видеть ключ к разгадке поведения человека. Этот ключ — техническая деятельность человеческого общества. Общественное производство является тем базисом, на котором основывается поведение человечества.
        Тем самым мы становимся на марксистскую точку зрения, как на единственно научную. Речь идет лишь о том, чтобы обобщить эту точку зрения и считать ее правомерной не только в экономике, но и вообще в обществоведении, и не только в обществоведении, но и в психологии, а также в философии и вообще в науке.
        Марксизм до сих пор затемнялся противопоставлением экономики и социального бытия психике и сознанию. Поскольку мы устраняем последние понятия, постольку мы рассматриваем самый марксизм, как своеобразную социально-психологическую теорию. Выражаясь яснее и точнее, мы можем сказать, что, стоя только на точке зрения Маркса, мы можем понять и объяснить поведение человечества. Марксизм не только новая политическая экономия: он также новая действительно научная психология. Противопоставление марксизма психологии правильно лишь постольку, поскольку марксизм противопоставляется старой «теоретической» психологии с ее индивидуалистическими тенденциями. Наука о поведении человека, как homo technicus и socialis, может развиваться лишь на почве марксизма, который прекрасно показывает, как на основе общественного производства слагаются правовые отношения и политические организации и как эта основа осознается и чувствуется человечеством в его науке, религии и искусстве.
        Так, в конце концов, создается единая социологическая наука на техническом базисе, и поскольку тот же самый базис является базисом и для философии действия и для экспериментального естествознания, постольку наше общее миросозерцание действительно объединяется. Общественное производство — основа обществознания и психологии, естествознания и философии. Таково действительно монистическое и в высшей степени активистическое миросозерцание.
[32]              
        Нет смысла описывать, какой переворот переживает наука о хозяйстве и истории, становясь на точку зрения общественного производства. Этот переворот названными науками уже испытывается. Вместо этого коснемся науки о государстве и этики. Наука о государстве и все читаемые на юридическом факультете права — полицейское, бюргерское, торговое, уголовное и т. д., все это, строго говоря, не науки, а профессорская реклама существовавшего феодально-буржуазного государства и его правительства, полиции, собственности, биржи, тюрем и т. п. Все эти «юридические» науки могут служить лишь памятником того глубокого научного падения, до какого может дойти раболепствующая мысль людей, не стеснявшихся, в качестве представителей науки, выступать идеологами самодержавия или мнимонародного парламентаризма, российской или конституционной полиции, буржуазного собственничества, законного ростовщичества и научнообоснованных одиночек.
        Еще более беззастенчивыми идеологами мещанской культуры выступали профессора этики. С легкой руки Шопенгауэра, стали различать в этике «что» и «почему» ее, иными словами, проблему содержания и проблему обоснования этики. Собственно говоря, только последняя проблема считалась действительно проблемой; что же касается проблемы содержания этики, то, по уверению современных «моралистов», «относительно собственного содержания «что» нравственности, или ее верховного принципа, все нравственные учения в сущности согласны между собою, хотя облекают его в самые разнообразные формы». Таким образом, основная-де проблема этики — проблема обоснования этого «несомненного» содержания морали.
        Редко цинизм псевдонауки шел дальше. В эпоху глубочайшего морального кризиса, полного морального декаданса одних, сильного морального возмущения других, напряженных исканий новой нравственности наши ученые, без малейшей краски в лице, объявляли содержание существующей морали несомненным и всю свою энергию отдавали обоснованию ее, не стыдясь даже публично заявлять об этой своей оригинальной профессии. И эта подлая профессия смела называться научной деятельностью. Особенно отличались моралисты-идеалисты, обосновывающие эту мораль при помощи религии. Таким образом, акционеры пушечных заводов, отправлявшие на бойню рабоче-крестьянские массы, могли спать со спокойной совестью: их «нравственность» обосновывал профессор-идеалист.
        Новая наука о государстве перестает, собственно говоря, быть наукой о государстве, этом «великом фетише».
        Несравненно научнее обобщить вопрос и формулировать проблему как проблему организации общественной жизни при данном способе общественного производства. Тогда, во-первых, мы получим целый ряд больших и новых обобщений, например, обобщим данный организационный принцип, который проявляется не только в стенах парламента и административных учреждений, но и в промышленном предприятии, и в школе, и в церкви, словом, в любой общественной организации государства данной эпохи: самодержавие — не самодержец, но самодержцы сверху донизу, как и парламентаризм — не парламент, но парламенты и т. д. Во-вторых, мы тогда
[33]    
поймем гораздо яснее функцию этого организационного принципа и, выражаясь математически, обусловливающие его переменные, среди которых первую роль играет техника данного общества. Проблема научной политики — определение общественной организации, соответствующей наиболее совершенному способу общественного производства.
        Точно так же и этика коренным образом преобразуется. Из псевдонауки, специализирующейся на обосновании общепринятой традиционной нравственности, она становится действительно наукой о поведении члена наиболее производительного общества. Выражаясь проще, это наука о сильном и социальном человечестве.

        3. Реформа филологии.

        Говоря о гуманитарных науках, нельзя не сказать нескольких слов о филологии. Этой науке человечество было обязано многим в своем прогрессе. Филология сыграла большую роль в освобождении человечества от средневековой тьмы. Филологическая «критика текста» расшатала во многом освященное божественным авторитетом Писание и разоблачила не один подлог.
        Но такой была филология. Сейчас она совершенно выродилась в какое-то крохоборство, абсолютно никому не интересное. Великие предки имеют бездарных потомков, и, ооыкновенно, если хотят привести пример ученой бездарности, приводят в пример чаще всего какого-либо современного филолога, корпящего над обрывком фразы совершенно не актуального произведения или считающего какие-нибудь падежи у великого писателя.
        Нет сомнений, что филология сейчас находится в состоянии глубочайшего упадка. Но также нет сомнения в том, что, правильно понятая, филология — очень важная наука, точнее, искусство: филология есть искусство критически читать. Ясно, что такое искусство имеет большое значение.
        Но ясно также, что это искусство может особенно сильно развиваться при чтении таких книг, которые пользуются у читателя-профана большим авторитетом. Это, прежде всего, священное писание. Сопоставление еврейских, греческих, латинских, славянских и русских текстов даст прекрасную филологическую школу для критического чтения священных книг. Но то же относится и к другим книгам, потому что подлоги и искажение текста несравненно более распространенная вещь, чем это, пожалуй, думает иной читатель. Приведу ряд подлогов, производимых переводчиками при переводе греческих философских книг и разоблаченных мною в моей диссертации о философии Плотина. Так, например, эти переводчики, очень часто греческое слово «ум» («нус») переводят через слово «дух», благодаря чему получают возможность приписать тем или иным мыслителям спиритуализм. Так далее, переводят греческое слово «рассудок» («логос») через «разум», благодаря чему получают возможность в совершенно ином виде представить древнее учение о Христе (примером таких сплошных филологических операций служит общеизвестная книга Трубецкого о Логосе). Так, наконец, переводят греческое слово «промысл» («пронойа») через «Проведение» «мроойрасие» навязывают христианскую телеологию даже тем философам, которые, подобно Плотину, как раз боролись против учения о проведении; также, переводя греческое «мастер делает» («демиургос нойей») через «Со-
[34]    
здатель творит», навязывают им же креационизм. Цель всех этих переводов-подлогов слишком очевидна: это — христианизация философии.
        Но подлоги производятся не только с христианской целью. Ими известны и «благонамеренные» люди с различными целями и, особенно, политическими. Знакомство с подлинными рукописями писателей и поэтов сулят ряд неожиданных открытий. Ряд изданий писателей свободно может быть назван фальсификациями этих писателей. В виде примера укажем на суворинское «полное собрание стихотворений Н. А. Некрасова». Можно указать, что, благодаря всевозможным комбинациям с текстом, мы имеем ряд невероятных, почти мифических изложений тех или других мыслителей. Для примера назову Руссо и Кондорсе. Исправление книг в смысле восстановления подлинного текста — наша очередная задача, которая произведет такую же революцию в умах, как и прежде бывшие исторические исправления хотя бы священных книг.

        4. Окончательные выводы.

        1) Научная психология есть наука о поведении человека, т.-е. о движениях его, как функциях некоторых переменных;
        2) самонаблюдение, как основа психологии и абсолютно достоверный метод, есть пережиток мифа о внутреннем зрении безгрешной души;
        3) психология, как наука о поведении живых организмов, есть биологическая наука; тем самым уничтожается грань между человеком и природою;
        4) деление движений на рефлексы, импульсы, инстинкты и волевые движения несостоятельно;
        5) научна только генетическая классификация движений;
        6) психология поведения вмещает обычное содержание психологии, поскольку оно реально;
        7) научная психология есть социальная психология;
        8) этим снимается противопоставление двух фикций —индивидуума и общества; реален только социальный индивидуум;
        9) традиционная психология — психология ученого, занятого самоанализом;
        10) она не дает никакого представления о поведении человека; нам предстоит заново открыть человека и дать новую картину поведения его;
        11) человек — активный организм; абсолютизация влияний среды уничтожается;
        12) человек есть homo technicus;
        13) научная психология ориентируется на марксизме;
        14) современная наука о государстве и праве — реклама современного. государства, а не наука;
        15) современная этика — старание к обоснованию современной разложившейся морали;
        16) проблема научной политики — организация максимально производительного общества;
        17) Этика есть наука о поведении члена наиболее производительного общества;
        18) современная филология выродилась в буквоедский спорт;
[35]              
        19) подлинная филология есть искусство критического чтения;
        20) это искусство крайне необходимо, так как наиболее авторитетные современные книги полны подлогов и искажений, производимых с религиозными, политическими и др. целями.

         IV. Реформа образования.

         1. Традиционное образование.

        Те грубые научные и философские ошибки, лишь ничтожную часть которых мы описали в предыдущих главах, не могли бы иметь место, если бы, для процветания их, не существовало благодарной почвы. Такою благодарною почвою является то умственное воспитание, которое получает современная интеллигенция в своей традиционной гимназической школе. Было бы ошибочно считать его образованием. Современный интеллигент получает настолько жалкое образование, что мы будем гораздо ближе к истине, если назовем этого интеллигента темным, невежественным человеком.
        Мы установили, что основой научно-философского образования должны стать обобщенный математический анализ и техника. Невозможно представить себе мало-мальски образованного человека без знания математического анализа, как основы научного познания и рационалистического-мировоззрения. Это аксиома. Но аксиома также и то, что среди современных интеллигентов людей, знакомых с современным математическим анализом, почти нет. Жалкая гимназическая программа по математике застыла на додекартово-лейбницевской математике и, с ее раздутой программой по геометрии Эвклида и архаической постановкой алгебры, может внушить ряд только ошибочных представлений. Математический анализ «образованной» интеллигенции известен немногим более, чем китайская грамота. Тем недоступнее и страннее для этой интеллигенции те обобщения математического анализа, о которых я писал выше. Как ни тяжело писать эти строки, но все же я почти уверен в том, что эти обобщения могут показаться ей только чем-то диким и несуразным. Вернее же всего, что она, просто-напросто, не поймет совершенно, в чем здесь дело.
        Но ясно, что, при таком невежестве современной интеллигенции, рационалистическое миросозерцание ей более, чем чуждо. Не проникшись идеей функционализма, не дойдя в своем умственном развитии до создателей современной математики, интеллигенция преисполнена архаических методов мысли. Она — горячая поклонница абсолютов и абсолютных истин. Она обнаруживает страсть ко всяким категорическим утверждениям. Перевранный «эрос» ее волнует несравненно больше, чем великая проблема тригонометрического ряда, и богоискательство ей несравненно ближе, чем, современные искания в области интеграла.
        Не дозрев до современного математического анализа и рационалистического миросозерцания, эта невежественная интеллигенция обнаруживает и другой зияющий пробел в своем образовании — невоспитанность экспериментирующего мышления. Преподавание наук о природе в современной школе, как всем известно, поставлено из рук вон плохо, особенно препо-
[36]    
давание механики, физики и общей биологии. Но особенно скверно обстоит дело с экспериментальным естествознанием: им «некогда» было заниматься. Если же кое-где и кое-когда эксперименты и производились, то либо «руками учителя», либо «по книжке». Современный интеллигент так же пассивен мыслью, как и его средневековой брат. Его ум пребывает в области доэкспериментального естествознания. Он по-прежнему изучает действительность с чужих слов, по книжке и, в самом лучшем случае, как пассивный созерцатель.
        Он не таков, чтобы с бою брать у природы ее тайны. Он вечно ищет учителя и молит его: «скажи, как мне веровать». Его пассивный ум сказочно доверчив. Он жадно глотает преподносимые ему выводы и почти никогда не подвергает их проверке. В высшей школе я неоднократно демонстрировал это аудитории следующим образом: читая лекцию, я вдруг начинал плести вздор, говорил 10—15 минут самоочевидные несуразности, аудитория... безмятежно и доверчиво, как ни в чем не бывало, продолжала записывать все это, как откровение с кафедры, в своей тетради.
        Поступающего в университет студента приходится обучать элементарнейшим, приемам экспериментального исследования и самым простым формулам теории вероятности. В своих первых экспериментах он все гонит эксперимент по книжке или к тем выводам, которые так быстро образуются в голове современного интеллигента еще до исследования. Словом, он обнаруживает все качества научно-недобросовестного исследователя. Он совершенно не умеет обращаться с фактами, и факты почти ничему не могут научить его. За то он дорожит, как фетишами, своими априорными формулами. Современный интеллигент своим умом средневековой схоластик, а не современный естествоиспытатель-эксперименталист.
        Мы живем в век техники. Философия наших дней — философия действия, философия техники. Все миросозерцание действительно современного мыслителя должно ориентироваться на проблеме технически совершенной организации общественного производства. Но техника отсутствует совершенно в программе гимназической школы, и современный интеллигент в технике понимает еще меньше, чем в современной математике или в экспериментальном естествознании. Он меньше, чем невежда, в том, чго является основой современной жизни.
        Как дикарь, он склонен скорее враждебно относиться к прогрессу техники. Она кажется ему порою источником всех зол. Его ум полон самых невероятных атавизмов мысли. В 1916 г., разнося технику, он в торжественной актовой речи в московском университете решает вопрос о том, «может ли всемогущий бог не быть всемогущим». В 1914 г., в диссертации «Проблема психологической причинности», удостоенной московским университетов ученой степени, будущий министр Скоропадского доказывал что «поистине душа наша образ божий», доказывал это, между прочим, памятью души, и писал, что «целесообразность в мировом развитии во всем ее целом должна быть сводима к надмирной Воле», отстаивая в то же время в своей «научной» работе идею беспричинности. Абсолют, мировой дух, святой дух, сознание вообще, я с большой буквы и тому под. вопросы интере-
[37]    
суют этого интеллигента в тысячу раз больше, чем новая машина и новое техническое изобретение. Старые стершиеся мифы, осложненные терминологическими дистинкциями, владеют умом его, почти что дикаря.
        С распространением в деревне грамотности исчезает пресловутое суеверие крестьянства. В наши дни хранительницей суеверий является интеллигенция. Теперь, когда рабочие массы увлекаются социализмом, она увлекается католицизмом. В недавнее время она променяла марксизм на идеализм и пошла в церковь, в которой наиболее архаические фетиши — иконы и мощи — наиболее увлекали ее.
        Не в лучшем положении находится и гуманитарное образование ее. Оно более, чем наполовину, заполнено языками и грамматикой их, но любой заграничный коммивояжер безконечно превосходит ее в лингвистическом отношении. Ее представления о языке немногим выше таковых же представлений ученых XVI века. Об ее литературных вкусах свидетельствует статистика библиотек, абонентами которых она состоит и в которых до сих пор Вербицкая читается нарасхват. В ее библиотечных шкапах классики только стоят, и почти любой интеллигент срежется даже на самом кратком пересказе великих произведений мировой литературы. Литературно она сказочно необразованна, а идеал языка ее — жаргон газетных фельетонов, бесцветный, шаблонный, бумажный язык. Ее последний герой — кривляющийся поэт футуристического кабаре, плещущий в нее чаем.
        Отчужденная от техники и науки современности, она беспомощна в социально-политических вопросах. Научное обществоведение также отсутствует в гимназической программе, и интеллигент выходит из школы без малейшего представления о современной экономике или политике. Цари, их министры, их войны и дипломатия — вот чем засорялась ее голова в гимназии, и ее социальные взгляды детски-наивны. Она умеет хихикать над марксизмом, но она совершенно не умеет владеть политикой. В эпоху великих общественных событий она обанкротилась самым жестоким образом, путаясь у всех под ногами и заслуживая у всех только презрение к себе.
        Она сопротивлялась школьной реформе и оставляла новые школы без учителей. Она отстаивала традиции университета Кассо. Она звала иноземные войска в родную страну усмирять родной ей народ. Но, даже в лучшем случае, она завела сказочно-бюрократическую формалистику и затрудняла нормальное народное творчество надуманными фантастическими прожектами. Во всем этом она самым очевидным образом проявляла себя как малосознательная и маломощная сила.
        Но откуда ей было взять сознательность и мощь, раз ее образование было самой глубокой бездной отделено от современной образованности? Раздражаясь поведением интеллигенции, против нее выставили не мало обвинений. Но суд истории, по моему мнению, должен вынести ей мягкий обвинительный приговор. Правда, иногда она поступала плохо потому, что «у моего отца забрали имение», «меня лишили дома», «я потерял обстановку». Иногда она не переваривала, как «неграмотный мужик будет заседать вместе со мною на равных основаниях». Но чаще всего она вела себя
[38]    
плохо «по неразумию». Если бы обвинители интеллигенции знали, какая это необразованная и непросвещенная масса, они не нападали бы так резко на нее. Они, скорее, пожалели бы ее. Больше всего она нуждается в уроках, но уроки жизни часто бывают очень жестоки.
        «Я ничего не знаю и ничего не умею», часто восклицал интеллигент, оканчивая свою школу. Но, пока жизнь текла определенно, и «человек с дипломом» находил себе в ней всегда определенное время. Он не подозревал сам тогда, насколько трагичен этот его крик...
        Но кто делал его ничего не знающим и ничего не умеющим?

        2. Традиционный ученый.

        Наверное, не раз у читателя, следившего за нашей критикой современной науки, вставал вопрос: да что же представляют собою современные ученые?
        Рассадником современных ученых является университет. В нем, помимо огромной массы, занятой добыванием диплома и находящейся в состоянии хронических экзаменов, ибо в университете не так занимались наукой, как сдавали зачеты по «лекциям» и «конспектам», имелась всегда и небольшая группа лиц, предназначавших себя к научной деятельности. Правда, бесчисленные зачеты по бесчисленным предметам сильно мешали даже при предметной системе, научной работе, и многие студенты теряли навсегда возможность отдаться «своей науке», например, эксприментальной психологии, благодаря провалу на экзамене по греческому синтаксису. Это было «нормальное» явление.
        Студент, благополучно славировавший среди этих препятствий, поступал в полное и бесконтрольное распоряжение своего профессора, от личного усмотрения которого зависело, оставить его при университете или нет. Таким образом, личные впечатления играют решающую роль, а, стало быть, соответствующую роль играет и «навык» студента в личных отношениях. Что касается научных работ, то и они под полным контролем данного профессора. Принадлежность к иному научному течению жестоко карается. Ученик должен быть учеником в полном смысле этого слова.
        Университет окончен. Будущий профессор добился голодного (600— 1200 р. до войны) существования «оставленного при университете». Он готовится к магистерским экзаменам, урывая для этого крохи времени, так как ясно всем, кроме его профессоров, что ему, необеспеченному, почти все время приходилось отдавать на труд ради заработка: так, например, в 1913 г. (нарочито приводится довоенный год) в московском университете «лиц, оставленных при университете для усовершенствования в науках» было 166 лиц, из которых даже пресловутыми нищенскими стипендиями пользовались только 43 человека, а «остальные 123 стипендиями не пользовались». Так покровительствовала наукам самодержавно-буржуазная Россия. Ученым легче всего мог стать богатый.
        Эпиграфом к магистерским экзаменам могут служить слова: «захочу— полюблю, захочу—погублю». Губили, конечно, чужих: так наз. «заграничников», т.-е. докторов иностранных университетов, и окончивших другие университеты. Если таковой являлся за сведениями, что нужно для магистерского экзамена, его ухарски сражали: «все, всю науку». Для «своего» фи-
[39]    
ксировалась программа. Намечался известный ряд вопросов, по которым аспирант должен был в течение нескольких лет готовиться. Так, например, по философии требовалось приготовить по 6 вопросов по метафизике, истории, философии, этике, психологии и логике, и, при этом, латинский и греческий яз. (sic!). Голодный будущий ученый, избегавшийся по заработкам и разбрасывавшийся в столь пестрой, притом чисто школьной подготовке, на целые годы подготовки к магистерским экзаменам отрезался от подлинной научной работы.
        Он «готовился к экзаменам». На этих экзаменах вершителем его судей являлся все тот же профессор, и я назвал бы все эти экзамены, за редким исключением, экзаменами на лакейство мысли. Магистрант «отвечал» на них словами учителя, разносил неугодные учителю течения, через месяц забывал «выученное». Самостоятельность мысли означала слепую покорность профессорской мысли. Ибо строптивый резался, а провал на магистерском экзамене, без права передержки, означал гибель всех многолетних стремлений, и всем хорошо известен тип неудачника-мытаря, «поссорившегося со своим профессором».
        Но, предположим, экзамен выдержан, и магистрант уже имеет право вместо околачивания в прихожей перед «профессорской», свободно входить в это «святое святых» и, на правах приват-доцента, почтительно жать профессорские пальцы. Этому голодному приват-доценту, в большинстве случаев почти бесплатно преподающему в университете (в 1913 г. в Москве на 199 прив.-доц. государство отпускало всего 12000 р. в год), только урывками занимающемуся наукою, предстояло еще написать 2 диссертации. Он был в еще более холопской зависимости от своего профессора, чем помощник присяжного поверенного — от «патрона». Его генерал-профессор подкармливал его, давая ему, в знак благоволения, читать хлебные курсы. Он же «пропускал» диссертации, судьба которых, в смысле допущения к публичной защите, решалась в секретном факультетском заседании по докладу этого профессора, с которым другие профессора, подобные же ему типы, конечно, никогда не спорили. Эти диссертации, как сочинения, написанные под определенных оппонентов со специальной целью «угодить», конечно, не могли быть подлинным научным сочинением. Пустота охолощенной мысли маскировалась обильными цитатами. Пускались в ход и длинные поля.
        В итоге получалась общеизвестная российская «распухшая» диссертация — «кирпич». Научное значение ее обычно таково, что, если вы попросите молодого ученого назвать вам диссертации даже нынешних профессоров русских университетов по его предмету, то он даже назвать их не сможет. За то анекдотов о lapsus'ax в «ученых» диссертациях хоть отбавляй! При этом, как общее правило, вторая диссертация выходила хуже первой. Многие и не доживали до нее. Так погибал ученый.
        И даже долгожеланная профессура уже не оживляла его, лишь на склоне лет получившего возможность без нужды и подхалимства научно работать. Эта профессура была для него, скорее, мирной пристанью. В 1913 г. судя по «отчету», 22 профессора физико-математического факуль-
[40]    
тета моск. университета напечатали всего-навсего, если не считать статей газетных и в словарь Гранат, около 35 статей. Там же 19 профессоров- филологов тогда же напечатали, если не считать учебников, рецензий и статей в научно-популярных книжках, всего около 15 таких статей, которые с натяжкой можно назвать научными, хотя бы по внешности. Еще хуже юристы: на 13 профессоров, если не считать учебников, рецензий и популярно публицистических заметок, приходится всего приблизительно 6 статей. 22 профессора-медика из общего числа 40 не напечатали ни строки, если не считать повторных изданий учебников, предисловий и отчетов, при чем я считаю даже и такие «научные» работы, как «правила для надзирательниц психиатрической клиники». В «отчете», среди научных работ гг. профессоров, значатся и газетные рецензии, предисловия в 2 стр., путевые заметки и т. п.
        Такова научная плодовитость дотянувших до профессуры людей.
        «Я хотел работать над диссертацией о Гамильтоне, но в это время получил кафедру — так и не продолжал своей работы», говорил мне один профессор, и слова его были образцово типичны.
        Теперь нам ясен рядовой современный ученый. Лишь небольшую долю жизни мог отдавать он науке, при чем именно молодость и ранняя зрелость наиболее отчуждены были у него от подлинной научной работы: голодный кандидат в профессора, он все время или готовился к никому ненужному экзамену или разгонял на 40 печ. листов еще менее кому нужные диссертации. До седых волос он проходил унизительную школу ученичества в самом грубом смысле этого слова, школу абсолютной духовной подчиненности, вытравившей в нем всю самостоятельность и оригинальность мысли. Так изнашивался и опошлялся талант, и вырабатывалась бездарность. Трудно после такой научной кабалы сохранить хотя бы крохи даровитости. Университетская профессура — школа убиения талантов и воспитания бездарностей.
        Но человека пронял бы ужас, если бы он постоянно сознавал свою рабскую роль, вечную приниженность своей мысли и смерть своего таланта. Пройдя подобный стаж, он становился „убежденным” гонителем новой науки. Естественник, он критиковал Дарвина и выставлял телеологию средневековья. Обществовед, он разносил Маркса и видел последнее слово науки в американских апологиях капитала или в теократии Вл. Соловьева. Философ, он разносил критицизм и позитивизм и защищал метафизику и религию. Лакей и бездарность выростал в грозную реакционную силу.
        Дефекты университетского преподавания и ужасы ученого стажа уже и раньше были освещены в литературе, например, статьями Д. Писарева «Наша Университетская наука» и Кольцова «К университетскому вопросу». Но раньше все это сваливалось на правительство. Университет разлагался. Доносы и интриги, борьба за курсы и купля кафедр были в ходу. Но во всем обвиняли Кассо. Но пришла революция, и... на защиту этих отвратительных университетских традиций выступили, с видом героев, гг. профессора. Этим самым они подписались, как участники и опора, под всеми вышеуказанными интеллектуальными преступлениями. И общество поняло,
[41]    
что автономия университета на русском языке означает произвол и непотизм избранников бывших министров.
        То же относится и к учителям нисшего калибра — гимназическим учителям. Теперь им не на кого сваливать свои преступления пред молодым поколениеи. Когда «словесник» и теперь попрежнему учит о сокращенных придаточных предложениях, учит архаически неверной школьной грамматике, тогда как сам знает научную грамматику, он сознательно учит детей лжи и сознательно скрывает от них истину. Когда «математик», получив сам научное математическое образование, путается с детьми в дебрях Эвклида, он сознательный преступник, сугубо виноватый в преступлении против «малых сих». Они знают сами истину, но пред детьми они лгут и называют это образованием детей.
        И, все же, не злобу я хотел бы вызвать ко всем этим зауряд-уче
ным. Это несчастные, темные люди. Они любили науку, и именно любовь
 к науке, вместе с голодом, часто загоняла их в духовную кабалу. Многие 
из них проституировали свой ум после долгой душевной драмы. Еще боль
шая часть погибала бессознательно, доверчиво отдавая себя авторитету своих
 учителей.
        Но должны же, наконец, понять эти ученики весь ужас развертывавшейся пред ними псевдонаучной карьеры, должны же, наконец, встрепенуться и поблагодарить судьбу за то, что она дает теперь их умам избавление! Или с самоуверенной улыбкой идиота они вновь возьмутся за свою учебу к магистерским экзаменам, вновь будут опровергать гениев науки и лакейски заискивать пред своими бездарными и обленившимися патронами, приспособляя свою рабски-ученическую мысль к мысли тех. Впрочем, для тех, кто в действительности «ничего не умеет и ничего не знает», это, может-быть, единственная надежда, надежда погибшего, вернее, загубленного человека. Без экзаменов и заказных бессодержательных диссертаций у негр не было бы никаких шансов считать себя в числе лиц, научно работающих. При этих же условиях он, и без всяких научных данных, может считать себя мандарином науки.

        3. Новое образование.

        Один из французских романистов, Эдуард Род, еще задолго до наших дней писал: «Судьба нашего общества и нашей цивилизации подобна судьбе слишком высоких зданий со слишком сложной архитектурой: искусством многих поколений архитекторов они могут быть до некоторого времени поддержаны, но в конце все-таки разлетятся в прах», Это общество и эту цивилизацию другой романист, Анатоль Франс, характеризовал так: «наступило огромное, глубокое, неизмеримо глупое и грубое господство финансиста и выскочки, воссиявшее словно отвратительное солнце».
        Буржуазная культура вряд ли могла вызывать особый восторг, и слово «буржуазная жизнь» уже давно стало синонимом «пошлая жизнь». И у нас в России она также не вызывала сочувствия. Но русский интеллигент, еще недавно вышедший из патриархально-дикого быта крепостнически-помещичьей жизни, рвясь от буржуазной жизни, тянул, скорее, назад. Ее ученым был С. Трубецкой, развивавший на рубеже XX века невозможную
[42]    
в научном отношении теорию о том, что греческие философы были извне просвещаемы Словом Отчим, царствовавшим и до своего вочеловечения с этой точки зрения освещавший историю древней философии. Ее мыслителем был перешедший от Маркса к Вл. Соловьеву будущий священник, писавший фантастические рассуждения о софийности твари.
        Диагноз «кризис западной философии», «вырождение культуры», «духа декаданса» был поставлен правильно, но выход — от настоящего в прошлое — был исторически нелеп. Впрочем, необразованная, невежественная интеллигенция и не в силах была сама найти дорогу вперед. Она стала разлагаться, и от периода 1907—1917 г. с его порнографией, сенсационной уголовщиной, самоубийствами, богоискательством, мистикой, службой Протопопова, футуризмом и парикмахерской поэзией кабаре пахнет гнилью.
        Не в гонениях нуждается интеллигенция, но в просвещении. Необходимо, чтобы она увидала, как голы умом ее мыслители, как нищи знанием ее ученые, как неудачны ее учителя. Необходимо сорвать со всего этого вековую мишуру и показать в его наготе. Может-быть, интеллигенция тогда поймет, под каким гипнозом она находилась, и как все это […] архаично.
        Из десятилетия в десятилетие переходил русский интеллигент с кличкой «лишний человек». Неприглядная жизнь его с мрачной правильностью была изображена Чеховым. Чеховский «дядя Ваня» попытался было в 1917 г. играть роль вождя, но, бессильный и необразованный, он принес только в[…].
        Но он должен понять, что он не учитель, но ученик жизни и народа. Сознав ужас своей темноты и маломощности, осознав бесплодие мнимых «плодов просвещения», он должен переучиться, вернее, в первый раз в своей жизни начать толковым образом учиться. Русской интеллигенции надо очень серьезно отнестись к своему образованию. С нас довольно школьные учителя, которых вызывали смех у своих учеников. Нам нужна новая школа.
        Эта новая школа — школа новой образованности. Это не рассадник атавизмов мысли и не культура научных подлогов. Это школа актуальной истины. Она исходит из действия и в центр своих занятий кладет технику. Таким образом, это трудовая школа с общей технологией, как центральным предметом. От техники, как от центра, идут радиусы, с одной стороны, к экспериментальному естествознанию и математическому анализу, а с другой к марксистской социологии и основывающемуся на ней человековедению. Так создается вполне рационалистическая и до крайности активистическая философия, как результат нового образования.
        Эта школа создается рабочим классом, который становится преемником и, вместе с тем, революционером человеческой культуры. Не интеллигенция здесь творческая сила, но она может и должна быть содействующе силой. Иначе современная интеллигенция затеряется в культурных низах и в рядах грядущей рабочей интеллигенции ей, отсталой, необразованной и суеверной, вовсе не найдется место. Возможно, что так и будет. Но если бы современный представитель интеллигентского декаданса был в силах предвидеть бездну своего будущего декаданса, он предпочёл бы самоубийство. Но пока он еще иногда верит в авторитет своих бывших господ.
[43]              
        Старая наука должна быть обстрелена со всех флангов. Мы должны 
вскрыть все подлоги и фальсификации. Мы должны выпрямить общую ли
нию научного творчества. Мы должны изобличить невежество, шарла
танство и лень мнимых ученых пред их же учениками в целом ряде публич
ных диспутов и курсов. Нужно, чтобы ослепленные ученики перестали 
поклоняться своим фетишам.
        Старые ученые иногда внушали своим ученикам мысль, что научное здание, в главных своих чертах, уже возведено, и остается только работать над узко-специальным вопросом. Но в то же время предвестники грядущей научной революции уже пронеслись почти по всей области знания. Начинается уже переворот в математике, в механике, в физике, химии и отчасти в биологии. Перестраивается обществоведение. Психология стоит пред кануном переворота, и та же судьба ожидает историю философии и философию. Художники и поэты мечутся в поисках новых путей.
        Мы живем в великое время потрясения самых основ старой науки, и 
современному ученому есть где работать и в области самых основных, самых коренных вопросов науки. Нас ждут великие открытия буквально на 
каждом шагу нашей научной деятельности, где так много засорено и так 
мало ясного. Нам предстоит огромная работа, и только на одно прихо
дится жаловаться: зачем так коротка человеческая жизнь?
        Но мы живем в такое время, когда наша собственная жизнь лишь первая глава общей жизни нашей эпохи. Мы — пионеры, и ничто, нами провозглашенное, не пропадет. Мы живем во время необыкновенно благодарное для посева новых идей. Наша борьба за науку и культуру ни в одной йоте своей не пропадет. Последующие поколения — наши должники. На нашу долю борьба с ретроградами мысли, засильниками научного творчества, великими обманщиками и авгурами науки; на их долю — беспрепятственное построение новой, т.-е. действительно научной науки.

        4. Окончательные выводы

        1) Традиционное образование, в состав которого не входят современная математика, экспериментирующее естествознание, техника и марксистская социология, не может считаться образованием.
        2) Поэтому современная интеллигенция не может считаться образованной массой.
        3) Даже традиционная подготовка к научной деятельности сводилась, в конечном итоге, к убиению самостоятельной мысли и беспрестанным отвлечениям от науки ради поисков заработка.
        4) Так погибал талант и воспитывался бездарный и угодливый мандаринат науки.
        5) Благодаря этому ученый получал минимум возможности подлинной научной работы и был минимально плодотворен.
        6) Наука оказывалась в руках или состоятельных классов, или молчаливых.
        7) Прежде безобразия университетской науки сваливали на правительство, но теперь, выступив на защиту столь безобразных университетских «традиций», профессора солидаризировались с бывшими министрами.

[44] …

[45] …

[46]              
        Нет сомнения, что он далеко не все воспримет из современной образованности. Как люди эпохи Ренессанса были «очень необразованными» в глазах схоластиков, потому что игнорировали схоластику, так очень многое в современной схоластике проигнорирует и пролетариат. В этом скажется разрушительная сторона его революционерства.
        Но бесконечно нуждающийся в технологическом образовании и легко могущий от техники машинного производства перейти к современной математической физике и экспериментальному естествознанию, воспринимающий марксистскую социологию, как свою собственную, настроенный вполне рационалистически и действенно, класс пролетариата проявит вполне и положительное творчество в области науки и философии. Развертывая новую жизнь, он неизбежно развернет и новую науку: даже сейчас в рабочих университетах полуграмотный рабочий, пишущий на темы рабочей жизни, пишет часто научную работу. Он не только творец нового общества, но, тем самым, и новой науки и новой образованности и школы. Все действительно новые слова в этих областях принадлежат в будущем только ему и тем, кто с ним.
        И мощен он не только своей социальной позицией. С тех пор, как народ овладеет школой, интеллигенция, как особая каста, исчезает. Тем самым исчезает все тягостное в жизни ее, «кучки» «чужестранцев», «культурных одиночек». Возможность массовой научной работы невероятно интенсифицирует научное творчество, исчезновение царского министерства народного просвещения и буржуазии гарантирует нам устранение воздвигнутых ими препятствий к научным занятиям масс.

[47]

        ПРИЛОЖЕНИЯ

        Примеры из Mathesis Universalis.

        Предчувствуя, что, без примера, не всем ясно, что я понимаю под освобождением математики от символики и терминологии и под обобщением ее положений, привожу таковой пример. Значение его только иллюстративное. Это не «начало системы», а просто перевод на общечеловеческий язык первых страничек традиционного курса математического анализа с целью показать, что отсюда выигрывает общий философский рационализм.
        1. Все заданные человеческому уму явления мыслятся им или как по
стоянные или как изменяющиеся.
        2. Если исследуемое явление в продолжение исследования пребывает в одном и том же состоянии, то оно называется постоянным явлением.
        3. Если исследуемое явление в течение одного и того же исследования может находиться в различных состояниях, то оно называется изменяющимся явлением.
        4. Одно и то же явление, изучаемое с различных точек зрения или в различные моменты исследования, может рассматриваться то как постоянное, то как изменяющееся, и, таким образом, различение постоянных и изменяющихся явлений условно.
        5. Всякое постоянное явление условно можно рассматривать, как такое изменяющееся явление, последовательные состояния которого ничем не отличаются друг от друга.
        6. Одно и то же изменяющееся явление, изучаемое с различных точек зрения или в различные моменты исследования, может рассматриваться то как независимо изменяющееся, то как обусловленно изменяющееся.
        7. Если мы исследуем заданное, как изменяющееся, явление, не принимая во внимание других заданных явлений, то мы условно называем это явление независимо изменяющимся явлением.
        8. Если мы исследуем заданное, как изменяющееся явление, принимая во внимание другие заданные явления, то мы называем исследуемое явление обусловленно изменяющимся явлением;
        9. Заданное, как изменяющееся, явление считается обусловленным другим явлением, если каждому состоянию того явления соответствует некоторое состояние заданного явления; иными словами, если всякий раз как какое-либо изменяющееся явление принимает определенное состояние, заданное явление также принимает вполне определенное состояние, то заданное явление мыслится как обусловленное тем явлением.
        10. Из вышесказанного следует, во-первых, замена причинности функциональностью и, во-вторых, условность индетерминизма и детерминизма нэзввисимое переменное и функция).
[48]             
        11. Исследуя обусловленно изменяющееся явление, мы никогда не должны забывать об изменении обусловливающего явления. Поэтому, мы не должны упускать из виду, с каким изменением обусловливающегося явления изменение обусловленного явления связано.
        12. Изменения явления делятся на непрерывно и прерывно изменяющиеся.
        13. Если в том случае, когда разность между двумя последующими состояниями обусловливающего явления может стать и оставаться бесконечно малой, может стать и оставаться таковой же и разность между соответствующими состояниями обусловленного явления, то мы называем обусловленное явление непрерывно изменяющимся при данном изменении обусловливающего явления.
        14. Всякое иное изменение будет прерывным.
        15. Одно и то же обусловлено изменяющееся явление может непрерывно изменяться при одном изменении обусловливающего явления и прерывно— при другом.
        16. Условимся называть разницу между двумя состояниями исследуемого явления изменением его.
        17. Главная задача научного познания — определение изменений обусловлено и непрерывно изменяющихся явлений, иными словами, определение изменений обусловленностей.
        18. Изменение непрерывного изменения обусловленного явления для удобства фиксируется как такое постоянное явление, от которого сколь угодно мало отличается изменение обусловленного явления, выраженное в терминах (т.-е. измеренное) изменения обусловливающего явления, в предположении, что последнее изменение становится каким-либо образом бесконечно малым.
        19. В свою очередь, может изменяться изменение изменения обусловленного явления и т. д.
        20. Так как всякий раз, когда изменяются какие-либо явления, постоянное явление, как таковое, имеет вполне определенное состояние (именно то, в котором оно пребывает, как постоянное явление), то (из определения обусловленного явления следует, что) всякое постоянное явление может быть рассматриваемо, как обусловленное любым изменяющимся явлением.
        21. Рассматриваемое в качестве обусловленного постоянное явление не имеет никаких изменений и существует непрерывно.
        22. Всякое явление, условно рассматриваемое как независимо изменяющееся явление, можно рассматривать как самообусловленное явление.
        23. Отсюда следует, что изменение изменения такого явления можно рассматривать как безусловную единицу числа. Так, например, рассматривая время в качестве независимо изменяющегося явления, мы выражаем в терминах изменения времени изменения всех исследуемых обусловленных явлений.
        24. Изменение суммы нескольких обусловленно изменяющихся явлений есть сумма изменений каждого из них.
        25. Чтобы найти изменение обусловленного изменения, измеренного какой-либо обусловленно изменяющейся единицей меры, надо поступить
[49]    
так: в изменении обусловленно изменения выбрать все, относящееся к тому же классу явлений, к которому принадлежит и наша единица меры; в изменении изменения последней выбрать все, обладающее признаками заданного обусловленного изменения; полученную между этими выборками разницу измерить соответствующей квадратной мерой.
        26. Изменение изменения обусловленной совокупности, определенной; несколькими признаками, есть сумма изменений каждого при
знака, из какового изменения выбрано только то, что одновременно входит
 в классы и всех других признаков изменяющегося явления.
        27. Условимся называть изменение новым так нaз. производным явлением 
(тем самым выпадает ненаучное понятие^;«следствия»). Еще раз повторяю: вышеформулированные положения приведены мною только для иллюстрации того, что может получиться, если мы освободим математический анализ от его символики. Призраки субстанции и абсолюта исчезают окончательно. Понятия причинности и следствия исчезают из науки, оперирующей только с функциями и производными. Исчезают навсегда и абсолютизмы индетерминизма и фатализма, немыслимые для того, кто ясно осознал понятия независимой переменной и функции. При этом расшифровывании математической символики обнаруживается не только, что под нею скрывается реальная наука, наука о том, что есть на самом деле. При этом обнаруживается и неточность современной математической науки и несистематичность её. Стесненный размерами я не приводил, в виде иллюстраций, доказательств. Здесь обнаружилось бы, как иногда, я бы сказал, слепо ведутся эти доказательства : часто вполне очевидно обнаруживается излишняя сложность одних и недостаточность других из них.
        В пользу математической символики часто, приводят значение этой символики для экономии мысли. Я боюсь, что недоступная массе символика, требующая и от специалиста часто напряженного усилия мысли, вряд ли может быть названа «экономной» в смысле сбережения работы мысли, а не бумаги.
        В заключение два слова о реформе технологии. Пока нет технологии, как единой науки, но есть ряд частных технологий, группируемых по продуктам. При такой «товароведческой» точке зрения иное и невозможно. Эта фабрикантско купеческая окрошка, конечно, исчезнет. Технология должна перестроиться с точки зрения производителя: тогда возможна общая характеристика современного производства, то-есть общая технология, которая будет не товароведением, но теорией техники с богатым социологическим материалом.

       * * *