[4]      

                    Крупный швейцарский лингвист Фердинанд де-Соссюр (1857—1913) оказал огромное влияние на всю буржуазную лингвистику нашего времени. Можно без преувеличения сказать, что языковые концепции Соссюра — прямо или косвенно— нашли свое отражение не только у прямых его последователей, но и в самых разнообразных построениях зарубежного языкознания вообще. Прямыми приверженцами Соссюра объявляют себя языковеды, подчас принадлежащие к разным лингвистическим школам. Учеником Соссюра всегда считал себя и крупный представитель сравнительно-исторического языкознания француз Антуан Мейе (1866—1936), учеником того же Соссюра объявляет себя и ярый противник сравнительно-исторического языкознания датчанин Луи Иельмслев. Отдельные стороны учения Соссюра оказали влияние и на некоторых советских языковедов. В небольшом обзоре невозможно осветить подробно разные стороны соссюрианства. Поэтому мы попытаемся очертить лишь важнейшие его положения.

                    Судьба научного наследия Фердинанда де-Соссюра очень своеобразна. В возрасте 21 года Соссюр выступил с выдающимся сочинением — «Исследованием о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках» (1878 год, на обложке 1879 г.)[1].

                    В этой книге молодой ученый попытался свести очень сложные количественные и качественные соотношения гласных и сонорных звуков индоевропейских языков к сравнительно про-
[5]      
стой схеме чередования сильного и слабого (редуцированного) звукового вида однотипной огласовки. Мейе заметил впоследствии по поводу этой работы Соссюра, что она сыграла выдающуюся роль в определении дальнейшего метода исследования звуковых явлений родственных языков[2]. Затем, на протяжении всей своей жизни Соссюр публиковал очень мало, а его вторая диссертация «О функциях  родительного  абсолютного в санскрите» (1881), по отзыву того же Мейе, является не чем иным, как «простым техническим описанием»[3].

                    Соссюр, быть может, остался бы в истории общего языкознания мало замеченным, если бы параллельно со своими занятиями в области сравнительной грамматики индоевропейских языков он не стал впоследствии читать в Женевском университете курса общей теории языка. С 1906 по 1912 год Соссюр трижды прочитал этот курс, а затем прекратил свои лекции вследствие тяжелой болезни. Смерть помешала Соссюру подготовить их к печати, и только после смерти швейцарского лингвиста его ученики — Балли и Сешэ — впервые издали в 1916 году по своим записям «Курс общей лингвистики» Ф. де-Соссюра. Курс этот очень скоро получил широкую известность и был переведен на ряд европейских языков[4]. В 1933 году появилось и русское издание этой книги, подготовленное к печати покойным профессором  Московского  университета Р. О. Шор.

                    Когда говорят о влиянии Соссюра, обычно не различают Соссюра — автора исследования системы древнего индоевропейского вокализма и Соссюра — автора курса общей лингвистики. Между тем различие это очень существенно. Если в раннем своем сочинении Соссюр стремился защищать и развивать сравнительно-исторический метод в языкознании, стремился к сравнительно-историческому осмыслению языковых явлений, то впоследствии, к концу своей жизни, Соссюр решительно отошел от этих позиций в сторону «вневременной» панхронической лингвистики, выступил против исторического языкознания. Разумеется, между Соссюром восьмидесятых годов прошлого столетия и Соссюром — лектором-теоретиком десятых годов XX века есть и преемственность (например, в разработке понятия системы языка). Но вместе с тем есть и глубокое различие между автором «Системы индоевропейских гласных» и автором «Курса общего языкознания». Первому
[6]      
были дороги судьбы исторического языкознания, второму — именно историческое языкознание стало казаться препятствием на пути развития «нового» метода исследования.

                    Именно потому от Соссюра как бы тянутся две линии развития буржуазного языкознания: одна из них устанавливает преемственность между Соссюром и Мейе в области сравнительно-исторического языкознания, другая — определяет преемственность между Соссюром и Иельмслевым, то есть между Соссюром и наиболее последовательными и реакционными приверженцами современного структурализма. Когда Мейе называл себя учеником Соссюра, он ссылался на «Исследование о первоначальной системе гласных индоевропейских языков», когда же Иельмслев и другие структуралисты вспоминают «своего учителя Соссюра», они называют именно «Курс общей лингвистики» последнего. Эта «структуралистическая» линия связи между Соссюром и Иельмслевым все более и более стала отодвигать на задний план былую преемственность между Соссюром и Мейе, по мере того как антиисторические идеи современного буржуазного языкознания приводили к забвению былые прогрессивные принципы сравнительно-исторического изучения родственных языков.

                    Так как буржуазные лингвисты наших дней, называя себя последователями Соссюра, имеют в виду прежде всего «Курс общей лингвистики» последнего, то для правильной критики соссюрианства необходимо разобраться именно в этой теоретической работе Соссюра. Поэтому в данном обзоре мы и попытаемся сосредоточиться на теоретической книге Соссюра.

                    Надо отдать должное Соссюру: его книга (не забудем, что она создана из лекций) написана ярко и по-своему увлекательно. Соссюр любит образные выражения, неожиданные сравнения, лаконичные и подчас парадоксальные определения. Соссюр как бы стремится покорить читателя, привлечь его на свою сторону, убедить кажущейся неотразимостью своих доводов и аргументов. И нужно сказать, что Соссюру действительно удалось создать целую школу последователей, которые вплоть до наших дней развивают принципы и метод швейцарского лингвиста. Разумеется, однако, успех доктрины Соссюра был определен не столько тем, что доктрина эта развивалась в яркой и образной форме, сколько прежде всего тем, что философские основы учения Соссюра оказались вполне пригодными для новейших модных построений зарубежного идеалистического языкознания.

                    Нужно отметить, что в «Курсе общей лингвистики» Соссюра есть немало отдельных правильных частных замечаний и наблюдений. Таковы, например, суждения Соссюра о грамматической аналогии, о том, какое большое значение для линг-
[7]      
виста имеет изучение современного состояния отдельных языков. Интересно и остро даны понятия лингвистического тождества и некоторые другие. Однако при оценке общетеоретических позиций Соссюра, разумеется, не эти отдельные суждения автора «Курса общей лингвистики» должны иметь определяющее значение. Необходимо обратить внимание на то, как решал Соссюр основные вопросы языкознания, относящиеся к природе, сущности и специфике языка.

                    Стремясь обосновать природу, сущность и специфику языка, Соссюр выступает последователем французского буржуазного социолога Эмиля Дюркгейма (1858—1917). Дюркгейм считал, что общество — это «своеобразное психическое существо, ассоциация многих сознаний». Если для классиков марксизма-ленинизма общество определяется производственными отношениями, то Дюркгейм отрицал реальность всяких отношений, кроме тех, которые «складываются в психике». Как и все идеалисты, Дюркгем настаивал на том, будто вселенная существует не объективно, а «лишь в той мере, в какой она мыслится...»[5]. Поэтому Дюркгейм настаивал, что такие «категории разума», как время, пространство, число, субстанция — вечны и неизменны, так как «вечен сам человеческий разум». Поэтому «вывести разум из опыта значит заставить его исчезнуть» (Дюркгейм).

                    Отрицая объективность реального мира, Дюркгейм утверждал, что лишь так называемый «социальный факт» существует вне человека. Характерные черты «социального факта» обнаруживаются, по мнению Дюркгейма, в том, что всякий «социальный факт» является принудительным, он заставляет человека подчиняться и он же предписывает индивидууму определенное поведение. Общественные классы, по Дюркгейму, определяются не тем, в какие отношения вступают люди в процессе производства, а «социальным фактом» и его принудительным характером.

                    Как и махисты в конце XIX и начале XX века, Дюркгейм стремился «преодолеть односторонность материализма и идеализма», создать особую третью линию в философии. И Дюркгейму казалось, что «понятие общества, как коллективного сознания» устраняет противоречия между материализмом и идеализмом, делает ненужным вопрос о том, что первично — материя или сознание. Считая, однако, что первично общество, «как коллективное сознание», Дюркгейм тем самым утверждал, что первично сознание и вторична материя, то есть решал основ-
[8]      
ной гносеологический вопрос философии идеалистически. Тем самым еще и еще раз подтверждается глубокая справедливость марксистского положения о том, что никакой «третьей линии» в философии не существует и существовать не может: философия бывает либо материалистической, либо идеалистической, какие бы причудливые формулировки ни получала эта последняя.

                    Соссюр в своей общей лингвистической теории опирается именно на эти идеалистические положения Дюркгейма.

         2.

                    Подводя итоги всему своему изложению в «Курсе общей лингвистики», Соссюр заявляет: «единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассмотренный в самом себе и для себя»[6]. Такое заявление может показаться странным. Ведь Соссюр считает себя представителем «социологического языкознания». Как же в таком случае следует понимать данное его утверждение, курсивом подчеркнутое самим автором? Недаром некоторые поклонники Соссюра ставили вопрос так, будто слова, которыми заключается «Курс общей лингвистики», случайны, что они никак не связаны со всем предшествующим изложением. Объясняли это и тем, что Соссюр не успел обработать свои лекции, поэтому в его книге встречаются противоречия и неточности. Но дело, конечно, не в этом. Противоречия у Соссюра действительно встречаются, но эти противоречия вовсе не свидетельствуют о том, что система автора непродумана. «Курс общей лингвистики» по-своему очень продуман и очень последователен. Противоречия эти — результат другого, значительно более глубокого противоречия, которое характеризует всю систему Соссюра.

                    Первая половина утверждения Соссюра («единственным и истинным объектом лингвистики является язык»), вообще говоря, не вызывает возражений. Не подлежит никакому сомнению, что языкознание имеет право на самостоятельное существование именно в той мере, в какой у него имеется свой собственный объект изучения — язык. Языковед может и должен интересоваться не только языком, но и теми факторами, от которых в той или иной степени зависит развитие и функционирование языка. Но, разумеется, лингвистика, как наука, не могла бы существовать, если бы у нее не было своего объекта изучения. Это бесспорно. Но исследуя язык во всех его много-
[9]      
образных особенностях, языковед не может рассматривать его «в самом себе и для себя». Язык изучается нами в связи с историей общества, как средство коммуникаций, как средство выражения наших мыслей и чувств. Поэтому, соглашаясь с тем, что у языковеда есть свой собственный объект исследования и что этот объект ни в какой мере нельзя смешивать с объектами исследования других наук, мы решительно расходимся с Соссюром в понимании цели изучения самого объекта. Чем глубже изучается язык, тем яснее становится, как он служит средством общения, средством выражения мысли. Само развитие и совершенствование языка в значительной степени определяется развитием и совершенствованием нашей мысли. Отказаться от такой постановки вопроса — значит отказаться от главного: от рассмотрения важнейших функций языка, важнейшего назначения языка в обществе.

                    Призыв, которым заканчивается книга Соссюра,— изучать язык «в самом себе и для себя» — был логически обусловлен тем пониманием языка, которое развивается на протяжении всей этой работы. Как всегда, Соссюр начинает свои рассуждения с аналогий и сравнений. Он последовательно различает внутренние и внешние элементы языка. К внешним — Соссюр относит условия, в которых развивается тот или иной язык. К внутренним — систему самого языка. «Язык есть система,— пишет он,— подчиняющаяся своему собственному порядку. Уяснению этого положения может помочь сравнение с игрою в шахматы, в отношении которой сравнительно легко понять, что в ней внешнее и что внутреннее: тот факт, что эта игра пришла в Европу из Персии — внешнего порядка; напротив, внутренним является все то, что касается системы и правил игры. Если я деревянные фигуры заменю фигурами из слоновой кости, такая замена безразлична для системы, но если я уменьшу или увеличу количество фигур, такая перемена глубоко затронет «грамматику» игры». «Поэтому,— заключает Соссюр,— вообще говоря, нет никакой необходимости знать условия, в которых развивается тот или иной язык» (стр. 45).

                    На первых порах это рассуждение швейцарского лингвиста кажется убедительным. Но «убедительность» эта только кажущаяся. В действительности лингвист не может до конца понять, как функционирует система того или иного языка, если он не знает, как она сложилась. Сравнение с шахматами, которое проходит через всю книгу Соссюра, не проясняет, а лишь затемняет и искажает всю проблему. Система шахматной игры не знает национальных различий: француз пользуется теми же правилами игры, из каких исходит и русский, и немец, и англичанин, и китаец, и житель далеких Гавайских островов. Напротив того, язык есть явление глубоко национальное. Чтобы по-
[10]    
нять, почему одни и те же особенности и свойства мышления, общие у самых различных народов, выражаются с помощью самых различных языков, мы должны знать не только то, как функционирует система того или иного языка, но и то, при каких обстоятельствах она возникла, в каких условиях она существует в настоящее время. Славянские языки оформились и развивались иначе, чем, например, романские. Это обстоятельство и определило во многом различия системы тех и других языков. В свою очередь в системе славянских языков дифференциация отдельных языков не может быть понята, если не учитывать различия исторических путей формирования системы каждого языка.

                    Следовательно, история языка не есть нечто внешнее по отношению к системе языка, как думал Соссюр. Между тем именно это положение Соссюра проходит красной нитью через все его построение. Для системы современного румынского языка чрезвычайно важно то соотношение, которое сложилось в самой системе между латинскими и славянскими элементами. Но это соотношение — результат своеобразного развития румынского языка. Для системы современного корейского языка не менее важно взаимодействие между собственно корейскими и китайскими языковыми элементами. Следовательно, система языка и условия развития этой системы в определенном историческом и языковом окружении  — это две стороны единого целого. Нельзя понять систему языка во всем ее своеобразии, отвлекаясь от многообразных исторических условий ее возникновения. Между тем, как увидим ниже, именно это полное отвлечение системы языка от его истории привело Соссюра, и в особенности его современных последователей-структуралистов, к пониманию системы языка как суммы совершенно условных и схематичных грамматических противопоставлений, лишенных конкретного, всегда живого и развивающегося языкового значения.

                    В своем стремлении установить «систему чисто языковых противопоставлений» Соссюр пришел к последовательному разграничению понятий языка (la langue), речи (la parole) и речевой деятельности (le langage). Схема Соссюра такова:

                   язык                             речь

                      речевая

                      деятельность

[11]              
«Речь» — это нечто индивидуальное (речь отдельных лиц); «язык», напротив того, кажется Соссюру «коллективным сознанием», подобно тому как учителю Соссюра, Дюркгейму, всякое общество представлялось также «коллективным сознанием». «Речевая деятельность» соприкасается и с физиологией, и с психологией. Но только язык выступает как «система чисто лингвистических отношений», лингвистических антиномий. Соссюр подчеркивает, что его интересует именно эта последняя система. Все остальное представляется ему неважным и несущественным.

                    Учение Соссюра о языке как «коллективном сознании» было направлено против младограмматического представления о том, будто бы всякий язык представляет собой не что иное, как сумму «языков отдельных индивидуумов». Это последнее убеждение было широко распространено среди младограмматиков. В известной степени его же разделял и такой выдающийся лингвист, как академик А. А. Шахматов[7]. В начале XX столетия индивидуалистическую концепцию младограмматиков пытался по-своему — и очень односторонне — развить Карл Фосслер[8]. Справедливо выступая против подобного понимания языка, Соссюр впадает в другую метафизическую крайность. Он видит в языке только «общее», только отвлечение, только абстракцию. Диалектика частного и общего была недоступна и непонятна Соссюру. Социальное противопоставляется им индивидуальному. Он ставит проблему в форме «или—или»: так как язык не есть сумма индивидуальных «языков», то в языке нет ничего конкретного, ничего частного, ничего единичного. Язык есть только «социальное сознание».

                    Такая постановка вопроса была не менее ошибочна, чем старое толкование младограмматиков. В противоположность этому убеждению Соссюра, язык в действительности представляет собой единство общего и отдельного, частного и обобщенного, конкретного и абстрактного. Как известно, само развитие грамматических категорий в языке исторически обусловлено движением от частного и единичного к общему и обобщенному. Нельзя понять значения многих современных грамматических категорий, грамматических формантов, если не учитывать исторического движения этих категорий и формантов от частного и единичного к общему и обобщенному. Общее и отвлеченное значение современного русского предлога под возникло из конкретного «индивидуального» значения существительного под
[12]    
(низ, дно русской печи), около — из старого существительного коло (круг, колесо). Совершенно прозрачна связь таких предлогов, как вследствие, в течение с именами существительными, то есть со словами, имеющими более «индивидуальное» лексическое значение (течение, следование). Французский отвлеченный предлог chez, (у) возник из латинского существительного саза (дом), а немецкий предлог trotz (несмотря на) явно связан с существительным Trotz (упорство, упрямство). Немецкие суффиксы heit и schaft были в старом языке самостоятельными словами со значением «способ», «вид», «состояние», «качество», так что первоначально такое сложное существительное, как, например, Weisheit, обозначало буквально «образ» или «вид мудрого», а затем «мудрость».

                    Единство общего и отдельного пронизывает все стороны языка, оно обнаруживается в глубоких связях грамматики и лексики. Это же единство проявляется и в таких закономерностях языка, которые приводят к тому, что язык, будучи созданием народа и развиваясь вместе с развитием самого народа, вместе с тем шлифуется и совершенствуется под пером великих писателей и мыслителей.

                    Мы в одинаковой степени отвергаем как эстетически-индивидуалистическую концепцию языка Фосслера, согласно которой все стороны языка развиваются только благодаря усилиям отдельных «творческих личностей», так и метафизическую доктрину Соссюра, согласно которой никакие усилия великих писателей не способны влиять на развитие языка. Следует противопоставить этим учениям единственно правильное материалистическое положение, согласно которому язык, будучи созданием народа, совершенствуется крупными писателями и мыслителями, которые обычно сами являются выразителями дум и чаяний данного народа, говорящего на данном языке.

                    Можно, как нам кажется, утверждать, что положение Соссюра об антиномии «языка» и «речи» в общем было вызвано теми же соображениями, какие привели его к разграничению внутренней и внешней лингвистики. Только «внутренняя лингвистика языка» является предметом исследования языковеда — таков вывод Соссюра. Если «язык» по отношению к речи автономен, то и внутренняя лингвистика не зависит от внешних условий существования и развития языка. Соссюру нельзя отказать в последовательности. Тем важнее вскрыть несостоятельность всей цепи его умозаключений.

                    Повторяя вслед за Дюркгеймом и всеми идеалистами, что человек может судить об окружающем его мире лишь на основе своих восприятий и что невозможно доказать объективность существования мира, Соссюр построил на этой основе свое учение «об объекте и точке зрения» в науке о языке.

[13]
     «Объект, — пишет он, — вовсе не предполагает точки зрения; напротив того, можно сказать, что точка зрения создает самый объект» (стр. 33). К французскому слову nu (обнаженный) — как бы поясняет свое положение Соссюр — мы можем подходить с разных точек зрения:

         1) как сочетанию определенных звуков,

         2) как форме выражения определенной мысли,

         3) как соответствию латинскому слову nudum и т. д.

                    «Поверхностному наблюдателю покажется, — комментирует швейцарский языковед, — что здесь имеется конкретный лингвистический объект, но более пристальный анализ обнаружит наличие в данном случае трех или четырех совершенно различных вещей в зависимости от того, с какой точки зрения рассматривать данное слово» (стр. 33). Существует ли слово объективно или нет — об этом, по мнению Соссюра, мы судить не можем. Лишь «поверхностный наблюдатель» может допустить реальность существования языка. Как и учитель, Соссюр убежден, что объективный мир существует лишь в той мере, в какой он воспринимается нашим сознанием. Потому и язык, как и отдельные слова, бытует не объективно, а лишь в нашем восприятии. Не язык, как объект исследования, определяет нашу точку зрения на него, а, напротив того, наша точка зрения на объект определяет и самый объект — убеждает Соссюр читателя. Слово nu существует не объективно, в самом языке, а лишь в той мере, в какой оно воспринимается говорящим. Поэтому и слово это, в зависимости от точки зрения на него, предстает то как собрание звуков, то как соответствие другому слову в другом языке, то как средство выражения понятия. Объективно, по мнению Соссюра, слово nu, как и любое другое слово, ничего не значит, поэтому человек и не может судить о таком объективном значении слова. Все определяется лишь нашей точкой зрения.

                    Таким образом, если материалистическое понимание языка основывается на факте объективного существования самого языка, если для материалиста то или иное слово того или иного языка существует в этом языке независимо от того, рассматривает ли его или не рассматривает говорящий на этом языке Иванов или Петров, если для материалиста слова и грамматические категории имеют прежде всего объективное значение, то Соссюру все представляется в ином свете.

                    Решительно отвергнув индивидуальное в одном плане (в противопоставлении «языка» и «речи»), Соссюр в другом плане все свел к индивидуальному восприятию. Если для доказательства мнимой независимости системы языка от условий ее существования и развития Соссюру понадобилось «высвободить» язык, рассматривать его вне его же важнейших функций
[14]    
(коммуникации и выражения мысли), то в решении центрального гносеологического вопроса о том, что первично — материя или сознание, Соссюр не мог не занять идеалистической позиции первичности сознания. Эта последняя и привела Соссюра к утверждению, согласно которому реальна лишь точка зрения на язык (сознание), тогда как факты языка (реальность языка) фиктивны.

                    Таким образом, «социологическое» понимание языка как «общественного сознания» легко совмещалось у Соссюра с идеалистической трактовкой основного гносеологического вопроса философии.

                    Из разграничения «языка» и «речи» Соссюр сделал ряд далеко идущих выводов. Уже Дюркгейм настаивал, что в общественных науках «всегда следует различать статику и динамику» (la statique et la dynamique)[9]. Это же положение Дюркгейма Соссюр стремился распространить и на язык. Так было создано Соссюром его известное учение о «двух лингвисти-ках» — лингвистике синхронической или статической и лингвистике диахронической (динамической). или исторической.

                    Как всегда, Соссюр начинает с критики своих предшественников. Ему кажется, что сравнительно-историческая грамматика Боппа была очень односторонней: она изучала не систему языка, а отдельные языковые явления в их историческом развитии. Впоследствии младограмматики лишь повторили ошибку первых компаративистов. К доводам Соссюра можно было прибавить, что уже в манифесте младограмматиков, в «Принципах истории языка» Германа Пауля (1880), всячески подчеркивалось, что единственно научной грамматикой является грамматика историческая и что при установлении «принципов» существенно не столько то, что это «принципы науки о языке», сколько то, что это принципы изучения истории языка (prinzipien der Sprachgeschichte)[10].

                    Справедливо выступая против односторонне понятого историзма, отбрасывавшего описательную грамматику за пределы науки о языке, Соссюр выплескивает из ванны вместе с водой и ребенка. Ему начинает казаться, что внимание к современной системе того или иного языка несовместимо с сохранением интереса к его истории. Соссюр даже высказывает ту мысль, что старая логическая грамматика XVII века (грамматика Пор-Руаяля) была лучше сравнительно-исторической грамматики
[15]    
конца XIX столетия, так как больше обращала внимания на систему современных языковых отношений. Ошибка логической грамматики XVII века заключалась, по мнению Соссюра, лишь в том, что она 1) предписывала, а не констатировала, 2) не умела анализировать некоторых сторон языка, 3) была еще не в состоянии извлекать известные выводы и обобщения (стр. 89—90). Таким образом, начав с критики традиционного метода в языкознании, Соссюр обращает свои взоры не вперед, а назад, в сторону наивной, еще очень несовершенной и неполной грамматики XVII века.

         Соссюр придавал особое значение разграничению синхронии и диахронии в языке. При этом он не только повторял положения своего учителя Дюркгейма, но и по-своему развивал, дополнял и уточнял эти положения. Соссюру казалось, что разграничение «горизонтальной и вертикальной» плоскостей имеет особое значение для тех наук, которые оперируют понятием ценности (valeur), то есть таким понятием, которое устанавливает строгое соотношение «между вещами различных порядков»: между трудом и заработной платой в политической экономии, между означаемым и означающим в науке о языке. В этих науках, по убеждению Соссюра, «противопоставление двух точек зрения — синхронической и диахронической — совершенно абсолютно и не терпит компромисса» (стр. 90). Мы здесь оставляем в стороне вопрос о том, как неправомерно сближал Соссюр языкознание и политическую экономию по случайному признаку, им самим выдуманному. Языкознание и политическая экономия попадали в общую «науку наук» — семиологию, в недрах которой оказывались все области человеческого знания, оперирующие понятием «ценности». Именно из этого положения Соссюра впоследствии будут исходить представители реакционной семантической философии, которые попытаются смешать в одну кучу различные социальняе понятия и категории.

                    Обращаясь к лингвистической стороне проблемы, следует обратить внимание на то, как раскрывал Соссюр понятие «ценности» в языкознании. Язык, по его мнению,— это только система знаков. Каждый знак состоит из акустического образа и понятия. Когда мы произносим, например, слово дерево, то у нас возникает «понятие дерева», облеченное в определенную звуковую форму. Способ этой связи «акустического образа» и понятия и составляет природу и специфику самого языкового знака (часть 1, глава 1 «Курса...»). По учению Соссюра основные свойства всякого  языкового  знака  определяются тем, что знак этот произволен. Если слово сестра в одном языке зву-
[16]    
чит как «сестра», а в другом — как soeur, то это ничем не обусловлено. Можно допустить, что слова эти могли звучать и иначе, так как комплекс звуков, закрепляемый за тем или иным понятием, по мнению Соссюра, устанавливается всегда случайно.

                    Допустив полную произвольность всякого «языкового знака», Соссюр стремился из этого тезиса сделать все возможные для себя выводы. Недаром сам он подчеркивал, что «принцип произвольности знака подчиняет себе всю лингвистику языка, его последствия неисчислимы» (стр. 79). Поэтому учение о «произвольности знака» неумолимо вело Соссюра к выводу о том, что всякий знак в синхронной системе языка неизменен («неизменчивость знака»). «Языку, — поясняет Соссюр, — как бы говорят: выбирай!, но прибавляют: ты выберешь вот этот знак, а не другой» (стр. 81). Другими словами, то, что «дерево» или «сестра» называется «деревом» или «сестрой» — это случайно, но, если данные слова в данном языке звучат так, а не иначе, то говорящий не может изменить их по своему усмотрению. Отсюда вывод: «выбирай, но ты выберешь именно этот знак, а не другой».

                    Соссюр правильно подметил и остро поставил вопрос о сложном характере языкового знака. Однако выводы, которые он сделал из этого наблюдения, как и истолкования природы самого «знака», оказались в корне ошибочными. Речь идет о уже знакомом нам положении социологии Дюркгейма, согласно которому «социальные факты» внешни по отношению к самому человеку, но императивны: эти факты и определяют «поведение» человека, «приказывают» ему поступить так, а не иначе. Подобно этому у Соссюра «факты языка» одновременно и произвольны (в соотношении означаемого и означающего), и обязательны для человека («ты выберешь именно этот знак, а не другой»).

                    Действительно, если к словам одного языка подойти с позиций совсем другого неродственного языка, то вопрос о том, почему в первом языке такое-то слово звучит так, а не иначе, покажется произвольным. Одно и то же понятие передается в разных языках разными словами, имеющими разное звучание и разные грамматические особенности. Следовательно, понятие нисколько не определяет звуковой оболочки слова. В противном случае не существовало бы различия между языками, и, зная как звучит слово в одном языке, нам не надо было бы изучать слова другого языка. В соотношении между словом и понятием в каждом языке есть свои особенности и свои закономерности. Однако для каждого отдельного языка вопрос о соотношении между означающим и означаемым исторически вовсе не является произвольным. Если русское сестра и французское soeur в какой-то мере напоминают друг друга, то это результат
[17]    
общего происхождения этих слов из одного индоевропейского источника; если же в каждом из этих двух языков слово сестра звучит все же не одинаково, то это результат различных фонетических и грамматических закономерностей, по-разному оформляющих слова в различных языках[11]. Мы уже не говорим здесь о мотивированности всех производных слов, составные части которых обычно легко раскрываются в свете данных исторического языкознания.

                    Ошибка Соссюра обнаруживается, однако, не столько в понимании «лингвистического знака», сколько в тех выводах, которые он сделал из особенности этого знака. Основной же вывод, сделанный Соссюром из учения о «произвольности лингвистического знака», сводится к тому, что слова, будучи «произвольными», вообще никак не связаны с понятиями (см. об этом ниже, стр. 26 и сл.). Поэтому в наших спорах о том, как следует относиться к учению о «произвольности лингвистического знака», нельзя не понимать, что основной вывод Соссюра, сделанный им на основе тезиса о «произвольности лингвистического знака», был глубоко ошибочным. И недаром многие последователи Соссюра, например, американец Блумфильд, прямо писали, что немотивированность слова объясняется тем, что люди не могут познать окружающий их мир, что «природа вещей» всегда загадочна и непонятна[12].

[18]
               Соссюр хорошо понимал, что история языка раскрывает «внутреннюю форму» огромного большинства слов, поэтому для того, чтобы обосновать «неизменность лингвистического знака», женевскому лингвисту необходимо было резко противопоставить задачи изучения современной системы языка задачам изучения истории сложения этой системы. Так возникло учение Соссюра о синхронии и диахронии языка, т. е. учение о современном состоянии языка и об его истории. Одно дело — рассуждал Соссюр — рассматривать язык в его современном состоянии, совсем другая задача возникает при изучении истории формирования этого современного состояния. История как бы разрывает систему, делает ее «дробной». Синхрония, напротив, отвлекаясь от истории, рассматривает систему языка «в самой себе и для себя». Так возникают у Соссюра, который сам когда-то начал с защиты исторического языкознания, резкие нападки на историческую концепцию языковых явлений. Так возникает вывод Соссюра: «противопоставление двух точек зрения на язык — синхронной и диахронической — совершенно абсолютно и не терпит компромисса» (стр. 90).

                    Подобно тому — пытался пояснить свою мысль Соссюр — как нельзя нарисовать панораму Альп, передвигаясь с одной высоты на другую,— нужен один раккурс, одна позиция — так нельзя представить себе «панораму языка», если рассматривать ее одновременно и в горизонтальном и в вертикальном разрезе. Если, с одной стороны, «внутреннюю систему языка» Соссюр стремился, как мы видели раньше, «освободить» от влияния «внешних» условий существования самого языка, то, с другой — эту же внутреннюю систему Соссюр объявлял системой синхронной, статической и всячески изолировал ее от истории, считая, что проникновение исторической точки зрения на язык разрушает систему, превращает ее в собрание отдельных разрозненных фактов. Так, начав с изоляции системы языка от реальных условий существования самого языка и призывая к его имманентному изучению, Соссюр логически пришел и к другому заключению — к необходимости «очистить» систему языка от всего «исторического», от того, что объясняет эт. систему в ее движении. Отсюда был сделан и следующий шаг, приведший к провозглашению тезиса: «надо изучать язык в самом себе и для себя».

                    Как уже подчеркивалось, Соссюру нельзя отказать в последовательности, хотя из цепи логических заключений, которую он создавал, следовали самые опасные выводы. Язык из средства общения и выражения мысли превращался в автономную систему замкнутых в самих себе отношений.

                    В действительности система языка есть продукт длительного исторического развития, система языка как бы вырастает из
[19]   
его истории. С позиций же Соссюра систему языка не только нельзя понять в свете истории языка, но и необходимо как бы забыть историю языка, чтобы осмыслить его систему. Эта концепция швейцарского лингвиста глубоко ошибочна. Для того чтобы понять различие в современной системе отношений между, например, два дома и пять домов в русском языке, необходимо знать, что представляла собой старая форма двойственного числа (дома), определившая различия между этими двумя конструкциями.

                    В грамматической системе современного русского языка одно из различий между полными и краткими прилагательными ' заключается в том, что полные прилагательные склоняются, а краткие — не склоняются (мы различаем «великий», «великого», «великому» и пр., но не можем склонять «велик»). Различие это в свою очередь вызвано тем, что в современном языке краткие прилагательные выступают в качестве предиката («он был велик»), тогда как полные прилагательные сохраняют свою атрибутивную силу («Л. Толстой великий писатель», великий — определение). Однако в ряде случаев и в современном языке мы встречаемся с остатками форм склонения кратких прилагательных, то в виде некоторых падежных форм притяжательных прилагательных (отцов, сестрин), то в виде отдельных застывших лексикализирозанных выражений (на босу ногу, от мала до велика и пр.). Стремясь осмыслить данные явления в современном языке, мы должны обратиться к прошлому языка. Это прошлое объяснит нам, что некогда склонялись не только полные прилагательные, но и краткие, так как последние выступали в предложении не только в качестве сказуемого-предиката, но и в качестве атрибута-определения. Эта особенность старинных кратких прилагательных в свою очередь вызовет у нас вопрос о том, почему краткие прилагательные впоследствии стали употребляться только предикативно, тогда как полные прилагательные — атрибутивно. Так от системы связей в современном языке между полными и краткими прилагательными мы невольно обращаемся к истории установления этих связей. И это понятно, так как сама система — результат исторического развития языка. Поэтому нельзя не разойтись с Соссюром в понимании системы языка.

                    Для того чтобы понять, почему три старых латинских флексии причастия настоящего времени (ans, ens, iens) сохранились в одних романских языках целиком (в португальском), в других — лишь частично (две флексии в итальянском и только одна во французском), нужно знать и историю каждого языка в отдельности, и историю родственных языков в их связях и отношениях. Следовательно, для понимания системы синхронных грамматических отношений того или иного языка необхо-
[20]    
димо не только знать историю сложения этих отношении, но и понимать, что история как бы заключена в данных отношениях, скрыта в них потенциально. И это естественно, так как каждый данный «разрез» языка есть продукт длительного предшествующего развития.

                    В своем стремлении отделить синхронию от диахронии Соссюр пошел так далеко, что стал утверждать будто бы синхронный план одного языка гораздо ближе к синхронному плану другого языка, чем к своему собственному прошлому (диахроническому) состоянию. Так как синхронная лингвистика, по Соссюру, имеет свои особенности, резко отличающие ее от собственной диахроничной (исторической) лингвистики, — об этих особенностях мы еще скажем ниже, — то сближение синхронного состояния одного языка с синхронным состоянием любого другого языка казалось швейцарскому лингвисту гораздо более правомерным, чем сближение синхронии и диахронии в пределах одного языка. Получалось так, будто бы «приемы изучения» современного состояния, например, французского языка гораздо ближе к «приемам изучения» современного состояния корейского или японского языка, чем к приемам изучения истории самого французского языка. Другими словами, между синхронными рядами самых разных, даже неродственных языков Соссюр видел гораздо больше преемственности, чем между синхронией и диахронией каждого, отдельно рассмотренного языка. У Соссюра получилось:

                    Схема эта явно несостоятельна, так как она антиисторична. Разумеется, нельзя отрицать известных черт сходства между
[21]    
самыми разнообразными неродственными языками (особенно в синтаксисе, отчасти в лексике), ибо все языки мира, как и каждый язык в отдельности, являются средством общения и выражения мысли. Однако неродственные языки вместе с тем и резко отличаются друг от друга: у них разный и грамматический строй, и основной словарный фонд, и звуки речи. В соотношении же синхронии и диахронии одного языка лингвист имеет дело, хотя и с непрерывно изменяющимися, но все же очень близкими, внутренне связанными между собой этапами развития единого грамматического строя, единого словарного фонда, единого звукового состава. У Соссюра же получалось — вследствие разрыва синхронии и диахронии — так, будто бы между разными синхронными состояниями самых различных языков существует больше точек соприкосновения, чем между разными этапами одного и того же развивающегося языка. Так намечались: антиисторический подход к языку, смешение родственных и неродственных языков, отрицание значения изучения генеалогических связей между языками, непонимание задач сравнительно-исторического и сопоставительного исследования различных языков.

                    К чему привела эта вневременная (панхроническая) точка зрения на язык Соссюра, можно судить по работам некоторых современных его последователей, развивающих наиболее слабые и ошибочные положения «социологической» школы. Так, Луи Иельмслев, например, в своей монографии «Категория падежа» (1935—1937) рассматривает в одном плане данную грамматическую категорию в греческом и латинском языках, и в языках табасаранском, лакском, и даже в языке начез, хотя на этом последнем к моменту его «открытия» говорили всего лишь два человека — старик и старуха,— которые к тому же изъяснялись на разных диалектах. В результате языки самого различного грамматического строя анализируются в своеобразном «едином потоке» грамматических абстракций[13]. При таком рассмотрении не только становится совершенно неясным глубокое своеобразие каждого языка, но и то, какое место занимает отдельный язык в кругу других языков мира. «Вневременная лингвистика» целиком заслонила собой лингвистику сравнительно-историческую.

                    4.

                    Резко отделив синхронию от диахронии, Соссюр попытался прежде всего сосредоточить свое внимание на задачах изучения синхронного состояния языка. Так как в диахроническом
[22]    
развитии языка — рассуждал Соссюр — могут быть лишь отдельные изменения отдельных языковых явлений (фонетических, морфологических, синтаксических и лексических), то ни о какой системе этих изменений говорить нельзя. В истории языка происходят лишь случайные передвижения. Ни о каких законах исторического развития языка не может быть и речи. По убеждению Соссюра, желание установить законы развития языка равносильно желанию «схватить призрак» (стр. 97)[14].

                    Вслед за Дюркгеймом Соссюр считал, что всякий социальный закон должен непременно отвечать «двум требованиям» — закон должен быть общим и императивным (обязательным). При этом, как и Дюркгейм, Соссюр истолковывал эти «требования» в абстрактно-метафизическом плане (всякий закон любого общества в любое время). Но так как в языке — заключал Соссюр — нет таких явлений, которые бы отвечали этим двум необходимым «требованиям», то нельзя и говорить о наличии в языке законов, определяющих его развитие и функционирование. Так, ударение в латинском языке приходилось на предпоследний слог, если он был долог, если же он был краток, ударение передвигалось на предпоследний слог (amícus — друг, но ánima —душа). Во французском языке ударение всегда падает на последний слог, хотя данное ударение исторически связано с латинским ударением. Создается впечатление, что латинское ударение переместилось во французском языке, но это обманчивое впечатление. Во французском языке ударение падает на тот же слог, что и в латинском, только часть слова, находящаяся за ударением, подверглась ослаблению (редукции). В результате «место ударения оказалось измененным, хотя к нему и не прикасались (франц. ami — друг, âme — душа)». Следовательно, — стремится обобщить Соссюр — никакого закона здесь и не было, потому что закон должен быть общим и императивным, а правило латинского ударения не удержалось в романских языках, оказалось трансформированным, а поэтому оно и не было императивным (ср. стр. 98).

                    Правила синхронного состояния языка часто бывают общими, но никогда не бывают императивными. В диахронии же, по учению Соссюра, факты обладают императивностью, зато не отличаются общностью. Правило латинского ударения в определенную эпоху все же было общим, исторические же изменения никогда не бывают общими. Немецкое соответствие Gast — Gäste (гость — гости), вытеснившее более старое соответствие
[23]    
Gast — Gasti, оказалось обязательным (императивным) для определенного, очень ограниченного круга явлений, но оно отнюдь не приобрело характера общности (в современном немецком языке существуют и другие типы образования множественного числа, напр., Blume — цветок, Blumen — цветы). Следовательно, если синхронным фактам языка недостает императивности, то диахронические изменения не приобретают общности. Поэтому и в тех и других явлениях Соссюр отказывается видеть закономерности.

                    Исключив понятие закона как из сферы диахронии, так и из сферы синхронии, Соссюр делает ряд оговорок. Он и здесь отдает предпочтение синхронии. В сфере этой последней Соссюр усматривает наличие «распорядка и регулярности», которые дают возможность говорить об относительных законах, хотя и эти «законы» не отвечают «требованиям» подлинных социальных законов. В сфере же исторического развития языка (диахронии) нет даже «распорядка и регулярности», все подчинено действиям отдельных случайных факторов, постоянно нарушающих равновесие синхронной системы языка.

                    В противоположность этому скептицизму и агностицизму Соссюра советские лингвисты исходят из марксистско-ленинского положения о том, что развитие языка определяется не действием случайных факторов, а разнообразными законами как общего, так и специального характера (в области фонетики, лексики, грамматики). Направление развития всякого языка обусловливается законом накопления в языке элементов нового качества и законом отмирания элементов старого качества, законом постоянного обогащения словарного состава, законом улучшения и совершенствования грамматического строя языка.

                    Устранив понятие закона из языкознания, Соссюр, как мы видели, все же признавал, что в области синхронии существует «распорядок и регулярность». А так как задача языкознания, по мысли Соссюра, заключается не в том, чтобы изучать разрозненные явления, определяющие диахронию, а в том, чтобы осмыслить систему языка, то, следовательно, всякий язык полагается изучать синхронно. Таким образом, призыв изучать языковые явления синхронно был обусловлен у швейцарского лингвиста его же пониманием системы языка. И обратно: призыв изучать систему языка, а не отдельные языковые явления неминуемо вел Соссюра к признанию особой важности синхронного языкового плана. Таким образом, учение о синхронии и диахронии у Соссюра неразрывно связано с его же пониманием системы языка, точно так же как и понимание системы языка («распорядок и регулярность»), оторванной от истории формирования языка, вело к учению о синхронии и диахронии. По-
[24]    
этому нам представляется ошибочным мнение некоторых советских лингвистов, согласно которому Соссюр был неправ, изолируя синхронию от диахронии, но стоял на верных позициях в своем учении о системе языка[15]. В действительности одна сторона доктрины Соссюра неразрывно связана с другой и признание автономии синхронии прямо отражалось на представлении о системе языка у того же автора.

                    Как мы подчеркивали, следует постоянно противопоставлять соссюрианскому пониманию системы языка, будто бы никак не обусловленной всем предшествующим развитием, совершенно другое понимание системы, согласно которому система языка вырастает из его истории, складывается в процессе его истории и сама является как бы частью непрерывного исторического движения и совершенствования языка. Система языка не является неподвижной схемой грамматических соответствий и противопоставлений, как думал Соссюр. Система языка — это живой свидетель его истории. В самой системе в каждую эпоху ощущается пульс исторического движения языка.

                    Разумеется, такое понимание взаимоотношений между системой языка и его историей вовсе не исключает возможностей известных противоречий между современным состоянием языка и его историческим прошлым. Такие противоречия — результат самого развития языка — могут обнаруживаться в различных его сторонах: в фонетике, грамматике, в словарном составе, во «внутренней форме» слова. С точки зрения современного русского языка слово булавка уже не воспринимается как производное от булава, поэтому уменьшительное значение, некогда имевшееся в слове булавка, теперь полностью утрачено. Несомненно, что эта утрата находится в прямой связи с тем, что слово булава стало архаическим. Следовательно, если с исторической точки зрения булавка — это производное от булава, то в современном языке булавка уже не вызывает подобных ассоциаций и не воспринимается как слово с уменьшительным суффиксом ка.

                    Оперируя подобного рода примерами, Соссюр и в особенности такие его последователи, как Балли[16], стремились обосновать тезис о полной отрешенности системы языка от его истории. В действительности подобные примеры свидетельствуют совсем о другом: о некоторых внутренних противоречиях между разными этапами развития языка, о постепенном накоплении элементов нового качества в языке и отмирании элементов старого качества, причем в процессе исторического формирования
[25]    
нового это последнее может в известной мере противоречить старому. Подобные явления свидетельствуют не о «независимости системы языка от его истории», как думал Соссюр, а о диалектическом ходе развития языка.

                    Таким образом в концепции Соссюра учение о системе языка оказалось связанным с учением о резкой противоположности и непримиримости синхронии и диахронии.

                    Присмотримся теперь ближе, что представляет собой учение Соссюра о языковых отношениях в пределах синхронной системы языка. Как мы уже знаем, Соссюр считал, что исторические изменения в языке носят случайный характер. Эти случайные изменения нарушают, однако, равновесие синхронной системы и вызывают переход от одного синхронного состояния к другому. Но так как Соссюр был убежден, что сами языковые изменения случайны, то он тем самым не только отрицал закономерный характер исторических изменений в языке, но и утверждал, что никакого прогресса и усовершенствования языка никогда не наблюдается. «В противовес часто встречающемуся ошибочному мнению, — писал Соссюр, — язык не есть механизм, созданный и приспособленный для выражения понятий» (стр. 92). Языковая система — это система «чистых отношений» и только. Ничего материального она не выражает. Никаких значений не передает. Человеческая мысль лишь случайно использует для себя языковую форму и языковые знаки, подобно тому как эта же мысль может использовать для себя любые другие «знаки» — жесты, символы телеграфной азбуки Морзе или особенности морской сигнализации с помощью флагов '.

                    То, что не договорил сам Соссюр в своем учении о «чистых языковых отношениях», поспешили сказать его современные последователи-структуралисты и представители логического позитивизма. Из их уст мы узнаем, что язык и мышление вовсе не представляют собой органического единства, что, подобно тому, как может быть «чистое мышление» без языка, так может существовать и язык, как «чистая форма», не обремененная никакой «тяжестью мысли».

                    В этой связи нельзя не признать ошибочной попытку некоторых советских лингвистов отделить слова и их значения от понятий, которые они выражают. Конечно, значение слова отнюдь не тождественно понятию, передающемуся с помощью этого слова, но слова и понятия глубоко соотносительны. Понятие — это «душа» слова в обычном «свободном» значении последнего, поэтому нельзя определять значение слова, не считаясь с взаимодействием слов и понятий. Некоторые же советские лингвисты, декларативно признавая связи слов с понятиями, призывают в «характеристике и определении» слов «не прибегать к понятиям» (см., например, статью Н. А. Янко-Триницкая. О границах основного словарного фонда в словарном составе языка, «Вопросы языкознания», 1953, № 6, стр. 134).

[26]
               Представитель логического позитивизма Виттгенштейн пишет в своем «Логико-философском трактате»: «Я могу сказать: «это пятнышко красное», но не могу сказать «это пятнышко громкое», потому что пятнышки по своей природе не могут обладать звуками. Подобно этому, я могу сказать: «этот шум громкий», но не могу сказать: «этот шум красный»[17]. Виттгенштейн ставит перед собой вопрос, почему же слово «пятно» соединяется со словом, обозначающим цвет, но не соединяется со словом, обозначающим звук? Ответ на этот вопрос он ищет в «синтаксическом правиле соединения слов». Именно это «синтаксическое правило» и должно, по его мнению, обнаружить «логическую природу пятнышка». Следовательно, не объективная действительность определяет логическую природу понятия и это последнее — в известной степени синтаксические законы согласования, а синтаксические правила «ведут» за собой логику, которая и постулирует действительность. Как у всех последовательных идеалистов, у представителей логического позитивизма основная философская проблема ставится чисто идеалистически.

                    Какую же роль выполняет язык в процессе познания? На этот вопрос стремится дать ответ Карнап. Он строго различает так называемые материальные и формальные модусы речи.

                    «Материальный модус речи повествует об объектах, положении дел, о смысле, содержании и значении слов: формальный же модус — относится только к лингвистическим формам»[18]. По мнению Карнапа, философа и лингвиста должен интересовать только формальный модус речи. В то время как в материальном модусе предложения раскрываются так, как если бы они утверждали о некоторых свойствах объективного мира, предложения в формальном модусе не относятся к реальным вещам, а имеют дело только со словами. А так как философия, по убеждению Карнапа, не должна выяснять свойств реального мира, существование которого логически доказать невозможно, то философия должна анализировать не предложения об объектах («материальный модус речи»), а лишь предложения о словах («формальный модус речи»). Вот почему такое предложение, как, например, «факт есть совокупность объектов, сущностей, вещей» («материальный модус речи»), в формальном модусе речи, по Карнапу, единственно существенном для философа и лингвиста, будет звучать так: «предложение есть ряд символов». «Предположим, — пишет Карнап, — что позитивист защищает тезис: «Вещь есть комплекс чувственных данных»,
[27]    
а реалист отстаивает тезис: «Вещь есть комплекс атомов». Тогда возникает бесконечный спор из-за псевдовопроса о том, что же представляет собой вещь в действительности (the pseudo-question of what a thing actually is). Если мы обратимся к формальному модусу речи, то в этом случае будет возможно примирить оба тезиса.., ибо различные возможности перевода предложения о вещи в равнозначное синтаксическое предложение, очевидно, не являются несовместимыми друг с другом. Спор между позитивизмом и реализмом — бесцельный спор о псевдоположениях, происходящий исключительно вследствие употребления материального модуса речи»[19].

                    Таким образом представители логического позитивизма стремятся доказать, что языковые абстракции не имеют никакого отношения к реальной действительности. Язык — это «чистая форма отношений», которая, будучи свободной от всего материального, даже способна будто бы «примирить материалистов и идеалистов». Так представители логического позитивизма с помощью языка стремились найти «третью линию» в философии, подобно тому как в свое время махисты прибегали с этой же целью к понятию «опыта». Однако, известно, что никакой третьей линии в философии не существует и существовать не может: философия может быть либо материалистической, либо идеалистической. То же следует сказать и о языкознании, как и о любой науке.

                    В противоположность Соссюру и его современным последователям марксистское языкознание считает, что языковые абстракции — это не голые и пустые абстракции, а абстракции, развившиеся в процессе исторического развития языка, который двигался от частного и конкретного к общему и отвлеченному.

                    В этом плане можно провести известную аналогию между историей языковых абстракций и историей абстракций в математике. Известно, что материалисты, опровергая идеалистов, часто указывали[20], что категории «чистой» математики нельзя выводить непосредственно из головы, априорно, не обращаясь к опыту. Однако, возникнув из реальных потребностей человека, математика стала быстро развиваться по пути все более сложных абстракций. Математику толкала на этот путь та же реальная действительность, которую со временем перестали удовлетворять простейшие арифметические исчисления. В высшей математике возникли положения, которые стали даже частично противоречить законам элементарной математики. И все же сами эти положения возникали из элементарных
[28]    
аксиом математики. Нечто подобное произошло и в истории языка, в истории грамматики. Современные абстрактные и очень сложные грамматические категории и части речи некогда были гораздо более «прозрачными» и простыми. В дальнейшем, однако, на протяжении длительного исторического развития языка, категории эти постепенно утрачивали связи со своими первоначальными «побудителями», первоначальными источниками, и приобретали все более и более отвлеченные и опосредствованные значения. В результате в современных языках сложились очень сложные отношения между грамматическими и логическими категориями, однако эта сложность не должна скрывать реальных исторических корней, из которых выросли эти абстракции. Языковые абстракции — это не «пустые» и не «внематериальные» отношения, как утверждают последователи Соссюра, а абстракции, как бы вобравшие в себя бесконечное богатство человеческого мышления, всегда и постоянно находящего себе выражение в языке.

                    Современные ученики Соссюра часто упрекают своего учителя в непоследовательном понимании структуры «чистых языковых отношений». Соссюр иногда все же говорил и о языковой материи. В этом ученики Соссюра усматривают непоследовательность своего учителя. Так, Иельмслев, «исправляя и развивая Соссюра», утверждает, что язык — это «чистая структура соотношений», и настаивает на понимании языка «как схемы, как чего-то такого, что противоречит той случайной (фонетической, семантической и т. д.) реализации, в которой выступает эта схема»[21]. Как мы видим, Иельмслев действительно ставит точки над и, утверждая, что для лингвиста фонетическая и семантическая сторона языка не представляет никакого интереса, так как язык есть «чистая система соотношений», не связанная ни с чем материальным. По мнению Иельмслева, лингвисту должно быть безразлично, в какой форме выступает язык: в форме ли собственного языка, или в форме телеграфной азбуки Морзе, или международной морской сигнализации. Лингвиста — поучает Иельмслев — интересует не языковая материя, а способ выражения схемы, «чистая структура» символов, сигналов и соотношений. Поэтому лингвист, изучая эти соотношения, не должен ни описывать, ни знать «сами элементы, входящие в эти соотношения»[22].

[29]
               Таким образом, опасность отрыва языка от языковой материи — очень реальная у Соссюра — превращается у его последователей в законченную схоластическую доктрину, в учение о языке без мышления, в учение о языке как об условной схеме. Трудно серьезно критиковать «концепцию» Иельмслева, как и других современных структуралистов такого же типа, настолько эта «концепция» ненаучна и несостоятельна. Отождествлять язык с системой морской сигнализации — значит не понимать главного в языке — его специфики, не считаться с тем, что язык есть действительная реальность мысли. Язык, располагающий богатейшими возможностями для передачи тончайших оттенков мысли и чувств, приравнивается к примитивной и грубой системе условных сигналов. Мы уже не говорим о полной философской несостоятельности этой доктрины. «Учение» это не только не учитывает органического взаимодействия языка и мышления, но как раз и исходит из предположения о независимости языка и мышления. Вот почему это «учение», противореча фактам языка, оказывается тем самым совершенно научно несостоятельным.

                    Разные последователи Соссюра стремились развивать разные стороны «социологической» доктрины швейцарского лингвиста. Если новейшие структуралисты пытаются устранить непоследовательность Соссюра в понимании системы языковых отношений, развивая наиболее ошибочные и несостоятельные положения своего учителя, то представители так называемой функциональной лингвистики, тоже в целом принимая построение Соссюра, обращают большее внимание на другую сторону этого построения. Сторонники «функциональной лингвистики» — Балли, Сешэ, Фрей и другие — ставят вопрос так: учение о синхронии и диахронии, по их мнению, правильно разграничивает важнейшие «сферы» языка, но это учение не дает ответа на вопрос, почему все же происходят языковые изменения, что направляет языковое движение в ту или иную сторону. Диахрония только фиксирует те или иные языковые сдвиги, те или иные трансформации. Так, если история языка устанавливает, что латинское pater соответствует во французском языке слову père, то она еще не объясняет, почему происходит этот переход. Тем более не объясняет и не может объяснить этого движения лингвист, занимающийся синхронией. В его задачу входит лишь описание и классификация наличных в языке фактов и явлений, но его не может интересовать вопрос о том, как сложились эти факты и явления. Но кто тогда должен объяснять языковые явления? — законно спрашивают представители функциональной лингвистики.

                    Нетрудно догадаться, что создатели функциональной лингвистики — этого своеобразного обновленного варианта соссю-
[30]    
рианства — именно себя считали призванными справиться с этой задачей. Уже Балли, один из издателей «Курса общей лингвистики» Соссюра, попытался ответить на поставленный вопрос в ряде своих работ[23]. За решение данной задачи взялся и Анри Фрей в книге «Грамматика ошибок». «Функциональные лингвисты» считают, что слабое место в учении о синхронии заключается в том, что учение это не раскрывает, какие «потребности» (les besoins) определяют «вечное обновление и движение языка». Соссюр не вскрывал этих «потребностей». Их пытаются установить «функциональные лингвисты». Оказывается, как это разъясняют Балли и Фрей, такими «потребностями», определяющими развитие языка, являются: «потребность в экономии речевых усилий», «потребность в экспрессии выражения», «потребность в ассимиляции сходных явлений», «потребность в краткой выразительности», «потребность в неизменяемости знака» и т. д.

                    Если в истории французского языка — рассуждает Фрей — словосочетание tous jours превратилось в наречие toujours (всегда), то это языковое изменение определяется «потребностью в краткости выражения». Если в том же французском языке в «конструкции отрицания» теперь употребляются два отрицания, а не одно (тип je ne sais pas, я не знаю) — в старом языке могло быть и одно отрицание,— то здесь, напротив, проявляется действие другой потребности: «потребности в экспрессивности выражения». Вся книга Фрея — одного из наиболее последовательных учеников Соссюра — так и строится по принципу своеобразных «потребностей». Все языковые явления распределяются по рубрикам этих «потребностей». Так ученик Соссюра стремится «усилить» позицию своего учителя, предлагая решение всех трудных вопросов по принципу deus ex machina. Происходят такие-то и такие-то изменения в истории языка. Что же, это очень просто: здесь действует «потребность в краткости выражения». Происходят изменения противоположного характера? Что же, и это очень просто: здесь действует противоположная тенденция — «потребность в пространном изложении»[24].

                    Нельзя, конечно, не понимать полной несостоятельности подобных «объяснений». Вместо одного неизвестного Фрей подставляет другое неизвестное и только. Если история любого
[31]    
языка определяется универсальными для всех языков «потребностями», то почему разные языки развиваются по-разному? Почему в одном и том же языке действуют взаимно исключающие друг друга «потребности»? Мы уже не говорим о том, что развитие языка не может определяться «потребностью в экономии речевых усилий», так как в конечном счете развитие языка обусловлено его постепенным совершенствованием в связи с ростом и совершенствованием самого мышления, в связи с постоянно расширяющимися и осложняющимися запросами нашей мысли. Несостоятельность махистского положения об «экономии человеческих усилий», будто бы определяющей развитие всякого общества, в свое время была разоблачена В. И. Лениным.

                    Таким образом, попытка «улучшить» доктрину Соссюра о синхронии и диахронии не могла не окончиться полным провалом. Балли, Сешэ, Фрей и другие стремились поправить Соссюра, не затрагивая его основных положений. Вместо того чтобы поставить вопрос о том, как изменяются синхронные явления языка под воздействием исторических факторов, под воздействием диахронических законов развития языка, «функциональные лингвисты» стремились объяснить синхронию, не выходя за пределы самой синхронии. В самой синхронии они искали «потребности», определяющие ее характер. Но потребности эти оказались совершенно внешними и случайными по отношению к структуре языка. Попытка ответить на вопрос о том, почему изменяется синхронная структура языка, не обращаясь к истории языка, к законам его формирования и развития, не могла не окончиться полной неудачей.

                    Влияние Соссюра на современную буржуазную лингвистику очень велико[25]. Различные стороны этого учения на Западе и в Америке непрерывно развиваются, комментируются, уточняются. В самом учении Соссюра, по-своему очень последовательном, было, однако, немало внутренних противоречий. Сам Соссюр еще не мог полностью отказаться от задач исторического изучения языка. Больше того, в ранних своих работах он даже защищал принципы сравнительно-исторического языкознания. Поэтому учениками Соссюра считали себя и многие представители  сравнительно-исторического языкознания в
[32]    
XX столетии. Однако вместе с тем в учении Соссюра, в его теоретическом «Курсе общей лингвистики», была сформулирована и очень опасная для науки о языке антиисторическая концепция языка, получившая затем подробное развитие у представителей современного структурализма. Именно этими, наиболее реакционными частями своего учения Соссюр оказал решающее воздействие на структуралистов. Резкое и метафизическое разграничение синхронии и диахронии, представление о системе языка как схеме «чистых отношений», отрицание материальной реальности самого языка, отрицание закономерностей исторического движения языка, отделение языка от «настойчивого вмешательства мысли», следовательно, полное непонимание неразрывного единства языка и мышления — таковы наиболее опасные проявления современного соссюрианства.

                    Вести борьбу с современным соссюрианством все же гораздо труднее, чем со структуралистами, семантиками или представителями логического позитивизма. Если у всех этих последних идеалистические и реакционные основы их «теорий» бросаются в глаза очень резко, то у «чистых» последователей Соссюра эти «основы» часто завуалированы, обычно излагаются гораздо более осторожно. Под видом защиты специфики языка современные последователи Соссюра часто отказываются от важнейшей проблемы языка и мышления, называя эту проблему «нелингвистической» и защищая принципы изучения «чисто языковых явлений». Вот почему советским языковедам совершенно необходимо вести постоянную борьбу с современным соссюрианством во всех его разновидностях и проявлениях.