Кто бы взял на себя смелость утверждать, что язык у нас, в Союзе, отвлеченная материя? Что мышление, без чего мы уж не учитываем языка, у нас в эти именно яркие, с беспощадным к себе напряжением сил переживаемые дни социалистического строительства, не представляет исключительной ценности? Ведь наши мысли, наше четкое диалектико-материалистически заостренное мышление, когда удается овладеть им, реализовать на конкретнем материале своей специальности, действенное теоретически-научное мышление и делает то, что язык наш приобретает ничем незаменимую значимость одновременно на всех полях брани развертывающейся на наших глазах жестокой классовой борьбы. Язык по своему происхождению вообще, а звуковой язык в особой степени, потому и является „мощным рычагом культурного подъема", что он—незаменимое орудие классовой борьбы..
        Н. Я. МАРР

[5]      
        Н. Я. Марр и буржуазное языкознание

        Принадлежащий к числу крупнейших ученых Советского союза академик Николай Яковлевич Марр широко известен в СССР и далеко за его пределами как основоположник яфетической теории или так называемой яфетидологии. Относясь к области языкознания, но далеко, впрочем, не ограничиваясь значением только в этой названной отрасли научного знания, теория Н. Я. Марра критически преодолевает в первую очередь буржуазное языкознание, выдвигая в противовес основным положениям последнего совершенно иные, новые, глубоко революционные по своей сущности построения. Вместе с тем теория Н. Я. Марра затрагивает самые основы и других отраслей обществоведческой науки-—археологии, этнографии, антропологии, если оставить в стороне более дробные деления буржуазной науки, как палеоэтнология, палеоантропология и т. п. Именно в свете исследований Н. Я. Марра стала особенно очевидной реакционная сущность названных отделов буржуазной науки их антинаучный характер. Как сказано, в первую очередь это относится к буржуазной лингвистике.
        Роль Н. Я. Марра, как ученого-революционера, в области лингвистики особенно велика.
        С точки зрения буржуазных языковедов самое существенное в языке это звуки, изучение которых и составляет важнейшую область языкознания. Смысловая сторона речи, несмотря на признание последней буржуазными языковедами одной из существенных сторон речи, никогда не занимала и до сих пор не занимает сколько-нибудь значительного места в их исследованиях, тем более — равноправного с звуковой. В соответствии с этим пренебрежением смысловой стороне речи буржуазные лингвисты обращали и обращают свое исключительное внимание на формы речи, причем изучение последних разрывали и разрывают на самостоятельные, органически между собою не связанные части. Изучение каждой отдельной группы языковых форм отведено особой языковедной специальности, по существу же — особым, само-
[6]      
стоятельным лингвистическим наукам, какими являются фонетика, морфология, синтаксис и т. д. Из них фонетика — учение о звуковой стороне речи в собственном и узком смысле слова — получила особенное значение. Она приобрела характер преобладающей, с явной тенденцией к полному подчинению других частей буржуазного языкознания и своему приравнению к науке о языке вообще. Это не устраняет обособленности различных названных отделов буржуазного языкознания. Каждая группа форм попрежнему рассматривается и изучается изолированно от других. Но тем не менее морфология превратилась в своего рода „придаток", в особое „дополнение” к фонетике; учение о значениях слов, семасиология, оставаясь в зачаточном состоянии, также свелось к особому „дополнению" к фонетике; синтаксис, всего более обособленный от фонетики, не вышел из состояния простейшей, формальной регистрации „фактов" и сохраняет сплошь описательный характер, не имея ни малейших намеков на какие бы то ни было обобщения теоретического порядка. И всюду, в каждом из этих отделов буржуазной науки о языке, предметом изучения является форма, оторванная от своего содержания. Форма изучается при этом, разумеется, „сама в себе", т. е. в полном отрыве от общества—носителя, той или иной конкретной речи. Таким образом, буржуазные лингвисты вели и ведут свои исследования чисто формально, идеалистически. Критерием правильности полученных выводов служит сравнение вывода с выводом, преследуется цель, чтобы новый добытый вывод не противоречил другим, ранее добытым. Прикрываясь иногда, особенно в самое последнее время, вывеской „лингвисты-социологи", буржуазные языковеды в силу порочности своего метода неудержимо скатываются к пониманию и изучению языка и языковых явлений в качестве чисто психологических и физиологических явлений, несмотря на видимые попытки подойти к языку и языковым явлениям как к общественным фактам. Вся их „социология" сводится к общим, ни к чему не обязывающим положениям, остающимся внешними привесками и ненужными придатками к основным психо-физиологическим построениям.
        Буржуазные, языковеды, конечно, не могут не считаться с необходимостью объяснять изменения в языке, связанные с развитием речи. Но, оторвав изучение языка от изучения общества, действительного развития речи они не знают. Действительное развитие подменяется у них простым изменением, не знающим, разумеется, никаких скачков, никаких перерывов постепенности. Причину языковых изменений бур-
[7]      
жуазные языковеды ищут вне общества. В этом изучении они идут по тому самому пути, который охарактеризован В. И. Лениным в качестве „мертвого, бледного, сухого". Оставляя в тени „самодвижение, двигательную силу движения, его источник, мотив", буржуазные лингвисты в своем изучении языка давали и дают в лучшем случае формальное, статическое описание, простую регистрацию языковых явлений, по существу, как правило, ими совершенно не понятых, или же переносили и переносят источник движения — „во вне“. В последнем случае на помощь им приходит реакционная по своей внутренней сущности расовая теория, позволяющая не только внешне „научно", но и в надлежащем политическом направлении, т. е. в соответствии с классовым интересом буржуазии, истолковывать языковые явления.
        Сами буржуазные лингвисты обычно категорически отрицают какую бы то ни было связь своих построений с расовой теорией. Они „признают” — и настойчиво подчеркивают это — различие между расой и нацией. По их собственному „признанию", „родство языков не предполагает еще родства рас”, „язык является одним из существенных признаков национальности, но не расы„, “народы одной и той же расы могут говорить на совершенно чуждых языках, и, наоборот, народы разных рас — на языках родственных или даже на одном и том же языке". Но эти словесные признания нисколько не мешают буржуазным лингвистам на деле, фактически, применять в своих исследованиях и построениях принципы самой доподлинной расовой теории. Упомянутые словесные признания — не более как абстракции. Они имеют тем меньшее значение, что сами последователи и представители расовой теории практически смешивают понятия расы и национальности, считая, например, отдельными расами славян, англичан, германцев и т. д. Для расовой теории характерно признание тех или иных физических и психических признаков неизменной сущностью того или иного народа, признание, что частичные изменения этих признаков не зависят от изменений в строе общества, а коренные изменения вообще невозможны, признание, что упомянутые признаки даны не общественным развитием, а мистической „народностью" соответствующего народа.
        Именно в духе расовой теории объяснялись и объясняются буржуазными лингвистами все языковые различия и изменения. Различия в области грамматического строя воспринимались и воспринимаются ими не в качестве этапов в развитии речи, обусловленных развитием общества, а в качестве
[8]      
явлений, исключительно связанных с принадлежностью к особым группам, к особым „семьям" языков и народов. Признавая возможность частичных изменений в области языка, буржуазные лингвисты толковали и толкуют эти изменения не в качестве результата общественного развития, а как результат влияния одного народа на другой, как результат заимствования одним народом у другого. Только в этом заключается так называемый „историзм" буржуазных ученых, „учет" истории общества. На деле в их исследованиях имеет место полное отвлечение от исторической действительности, от фактической истории соответствующих народов. И это отвлечение от исторической действительности вело и ведет буржуазных лингвистов к возможности выдавать за строго „научные" построения такие схемы, которые не имеют в своем основании никаких фактов достоверной истории. „Влияния" и „заимствования" просто декларируются, выдаются за „факты“, но никогда не доказывались и не доказываются буржуазными лингвистами. При решении вопроса, кто у кого заимствовал, кто на кого оказывал свое влияние, играют роль современное буржуазному языковеду положение и состояние соответствующих народов; более сильный и более развитый в культурном отношении в настоящий момент народ обязательно выдается за “образец", “источник" заимствования или влияния; менее сильный и менее развитый в культурном отношении — обязательно „заимствует" или „поддается влиянию". Никакой фактической проверки в таких случаях буржуазными исследователями не производится, — лишь бы выводы согласовывались со всей ранее установленной системой представлений. В итоге — вымышленная история языка, вымышленные схемы с искусственно „восстановленными" древними праязыками, пранародами и прародинами. При этом искусственно восстановленные праязыки и пранароды древности оказываются более развитыми, чем современные живые, реальные. Это дает буржуазным лингвистам возможность говорить о духовном, якобы, обнищании и вырождении тех или иных народов, „намеченных" к тому политикой империализма. У них является возможность толкования в духе расовой теории о мнимой „прирожденной" неспособности тех или иных народов к культурному развитию, об „исторической предопределенности" деградации и духовного обнищания этих народов. Тем самым от лица науки „цивилизованным" империалистам выдавался мандат на культурную, идеологическую „гегемонию" над „низшими" расами. В переводе на обычный язык это означает признание права буржуазии на империалисти-
[9]      
ческое угнетение, на эксплоатацию народов подчиненных империалистам колоний и полуколоний, право на эксплоатацию и угнетение национальных меньшинств.
        „Система языка у индоевропеистов, — говорит о буржуазqных языковедах Н. Я. Марр, — носила под различными названиями, обычно под названием семьи — расовый смысл, и доселе их представление отнюдь не утратило отпечатка посильного привкуса этой расовости, упираясь в замкнутость рода на крови, как первичной ячейки, четкой формы социальной культуры. На этом общественно зиждется союз индоевропеистики и шовинизма, а порой не только шовинизма, но и его противоположности—именно антинационализма и с ним великодержавного интернационализма.
        В политической стороне дела заключается тайна существования и признания буржуазными лингвистами схем, антинаучный, абсурдный характер которых, казалось бы, должен бы бросаться в глаза по первому же ознакомлению с такими “схемами”.
        В соответствии с политическим направлением буржуазного языкознания буржуазные лингвисты трактуют проблему возникновения языка, поскольку они ее вообще касаются. Происхождение языка некоторые из них объясняют подражанием первобытного человека тем звукам, которые он наблюдал в окружающей его природе, в частности звукам, производимым дикими животными, служившими для первобытного человека объектом охоты. Принимая это объяснение, буржуазные лингвисты сами же отмечают “затруднение” в объяснении звукоподражанием происхождения слов для обозначения „того, что не звучит“. Другая идеалистическая „теория“ происхождения речи, ведущая свое начало от В. Вундта, сводит дело к психо-физиологическому объяснению. Речь развилась, якобы, из звуков и жестов, возникавших при ощущениях кислого, горького, при чувстве довольства и недовольства, и т. п. Предпочтительнее буржуазные лингвисты совсем не говорят о происхождении речи, оставляя вопрос, так сказать, открытым. И упомянутые объяснения и умолчание по вопросу о возникновении речи совершенно понятны. Эта проблема слишком сильно связана с проблемой происхождения самого общества, т. е. следовательно с проблемой возникновения материального производства.
        Буржуазное языковедение включает отдел истории языка. Но всю историю языка в целом и отдельных конкретных языков буржуазные языковеды сводят к формальной истории звуков, притом — по существу — к истории вымышленной. Путем
[10]    
сравнений и сопоставлений формально отобранных языков так называемых индоевропейских народов, основываясь при этом почти исключительно на письменных памятниках, они искусственно восстанавливают звуки и отдельные слова праязыка индоевропейцев. В основание всей работы по восстановлению этого праязыка положена предвзятая, научно не обоснованная, ложная идея, будто бы все современные языки различных народов произошли путем отделения или выделения из соответствующих праязыков. Точно таким же способом семитологи „восстанавливают" семитический праязык, хамитологи — хамитический и т. д. Дальнейшую, историю „отделившихся" от своих праязыков групп индоевропейских, семитических и др. языков, буржуазные лингвисты представляют в виде формальных изменений звуков и форм и замены одних из них другими. В качестве „причины" изменений указывается влияние одного языка на другой. В научном отношении эти построения не убедительны. Они противоречат фактам, так как восстанавливаемые теоретически праязыки оказываются по обилию звуков и форм вообще богаче современных, оказываются более развитыми, чем современные. Мало того, объединения народов в условиях натурального первобытно-коммунистического хозяйства, в построениях буржуазных лингвистов, оказываются более крупными, более значительными, чем, например, при феодализме. Так, различные так называемые финские народы, согласно этим построениям, в прошлом, будто бы, составляли один обширный народ, населявший всю территорию Восточной Европы, как будто натуральное хозяйство прошлого предрасполагало к созданию более значительных объединений, чем даже в условиях капитализма. Но эти и другие несообразности не смущают буржуазных языковедов, так как их „исторические” схемы „развития” языков соответствуют классовым интересам буржуазии. Эти схемы от лица „науки" обосновывают предвзятые политические идеи мнимой природной неспособности тех или иных народов к самостоятельному культурному развитию — народов, служащих объектом эксплоатациии и угнетения.
        Если дело касается изменений в области грамматического строя, морфологии и синтаксиса, т. е. учения о формах слов и формах словосочетаний, то буржуазные лингвисты прибегают в случае необходимости объяснения этих изменений к приему психологического истолкования. „Причиной" исчезновения старых форм объявляется разрушение привычных „ассоциаций". Так, например, для выделения основы и „формальной принадлежности" слова необходима ассоциация пред-
[11]    
ставлений. Исчезновение в языке тех или иных слов является, якобы, действительной причиной исчезновения связанных с ними падежных окончаний. Утрата двойственного числа, будто бы, и является подлинной причиной потери соответствующих формальных принадлежностей, связанных с существованием двойственного числа. Но чем вызывается самое „разрушение ассоциаций", это остается в буржуазной лингвистике без объяснений. Таким же образом и в случае возникновения новых форм на помощь буржуазным лингвистам приходит формализм. Новые формы — с точки зрения этого формализма — оказываются совсем „не новыми": изменились лишь звуки, а в образовании формы изменений вовсе не произошло, или же новая форма перенесена с наличных в языке форм другой категории склонений, спряжений и т.п. Иначе говоря, изменение в языке буржуазными лингвистами признается, но развитие — нет. Развитие языка категорически исключается этими объяснениями. Оно, как органический, естественно-исторический процесс, начисто исключено из языкознания буржуазными лингвистами.
        Для объяснения появления в языке таких новых форм и слов, аналогии которым в изучаемом языке буржуазные лингвисты затрудняются подобрать, привлекается упомянутая теория заимствований и влияний. Новые формы и слова „приобретаются" из языков других народов. Социологизирование лингвистов, выдвигающих такого рода построения, идет по линии ссылки на „культурное сотрудничество" соответствующих народов, т. е. на старое формалистическое объяснение, оставляемое по существу без изменения, набрасывается некоторый „флер" обществоведческого подхода, призванный усыпить внимание тех, кто потребует связи в изучении языка с изучением общества.
        Действительной истории языка буржуазное языкознание не знает.
        Особо заостренное политическое значение в буржуазной лингвистике имеет проблема образования национальных языков. Само собою разумеется, и эта проблема разрешается буржуазными лингвистами в духе расовой теории. Их лингвистические схемы образования и развития языков исходят из молчаливого допущения, что все основные особенности различных языков составляют неотъемлемое свойство той или иной расы. Наличие или отсутствие тех или иных морфологических „законов", структурные отличия речи — все это признается исконным для соответствующего народа или группы народов явлением. Правда, буржуазная лингвистика
[12]    
вынуждена допускать и признавать факт некоторых изменений в пределах звуков одного и того же языка, как, например, исчезновение носовых гласных в славянских языках (юсы), переход ,ъ“ в „о" в тех же языках и т. д. Но, во-первых, эти изменения истолковываются формалистически, с точки зрения „влияния" одних звуков на другие; во-вторых, не в этом заключается основная сущность буржуазной лингвистики. Для нее гораздо существеннее признание именно невозможности перехода определенных звуков какого-либо данного языка в другие, наблюдаемые в тех же самых словах в каком-либо другом языке. Для нее существенно признание, что структурное различие языков, различия в грамматическом строе, какими, например, являются агглютинация, флективный строй и пр., представляют собою не продукт исторического развития, а определенное свойство того или иного народа или той или иной группы народов. Для буржуазной лингвистики существенно признание всех тех особенностей речи, которые не подходят под выведенное „правило" и на деле представляют или пережитки пройденного языком исторического этапа или новообразования, простыми „исключениям” из „общего правила" или результатом „засорения" изучаемого языка какими-либо влияниями и заимствованиями. Со всеми этими существенными чертами буржуазного языкознания неразрывно связаны националистические, шовинистические устремления буржуазных языковедов. В их схемах получают свое „научное" оправдание и обоснование великодержавные шовинистические устремления националистической буржуазии, примером чему в буржуазной „истории" славянских языков могут служить построения русских буржуазных лингвистов, по которым украинский и белорусский языки —наряду с русским — одинаково оказываются „ветвями", отделившимися от прарусского языка. В этих же схемах получает свою опору пропаганда панфиннистских, пантюркистских, панславистских и т. п. идей, пропаганда националистических представлений о прошлом различных самостоятельных народов в виде прошлого единого огромного народа, в действительности никогда не существовавшего. Эти же схемы служат „научной" базой для пропаганды идеи исключительной замкнутости и обособленности отдельных национальных языков, с признанием „порчей" или „засорением" всего того, что одновременно присуще и языкам каких-либо других народов, как, например, „порчей" и „засорением" украинского языка признавалось все то, что одновременно свойственно и украинскому и русскому языкам,
[13]    
карельского — все то, что одновременно свойственно карельскому и русскому. Эти лингвистические „ схемы”, „законы", „правила", „исключения" служат для разжигания национализма, имея своей неотъемлемой частью выводы о „праязыках", пранародах" и „прародинах". Буржуазные исследователи возбуждают в литературе спор, по форме „академический", каким именно народом была занята данная лингвистически обследуемая территория, какому именно народу она служила „прародиной", какой другой народ „потеснил" с данной территории ее прежнего „хозяина". При этом одни исследователи высказываются в пользу одного народа, другие — в пользу другого, стараясь этими своими построениями возбудить один народ против другого.
        Эти буржуазные лингвистические схемы образования и развития национальных языков имеют в своем основании реакционную буржуазную политику, которую они вместе с тем и обслуживают от лица своей „чистой" науки.
        Образование и значительный период развития национальных языков относятся к эпохе существования классового общества, антагонистических общественно-экономических формаций. Буржуазные лингвисты, изучающие язык формалистически, вне связи развития языка с развитием общества, ни в какой степени не отмечают влияния особенностей классового общества на язык. Язык, как и другие общественные явления, как формы идеологии, как государство, собственность, классы, — для них такие же „внеклассовые" или „надклассовые" категории. В этом подходе их к языку сказывается та же буржуазная тенденция к увековечению категорий буржуазного общества. Для них не существует различия между языком доклассового и классового общества. Они не понимают различия между языком феодального и буржуазного общества, между языком феодалов и крестьян, буржуазии и пролетариата. Имея своим фактическим основанием классовый буржуазный интерес, это умолчание буржуазных лингвистов о классовой сущности языка тесно связано с буржуазной языковой политикой, служащей одним из орудий классового угнетения пролетариата и крестьянства, а также народов колоний и полуколоний и национальных меньшинств.

        Классики марксизма-ленинизма о происхождении и развитии языка

        Полную противоположность буржуазному языкознанию представляет собою то учение о языке, которое основано К. Марксом и Ф. Энгельсом и в существенных своих частях
[14]    
в дальнейшем продолжено и развито, еще более конкретизировано и углублено В. И. Лениным и тов. Сталиным.
        В марксистско-ленинском учении язык выступает не как категория расы, но как надстроечное, идеологическое явление, развитие которого обусловлено развитием общества. В марксистско-ленинском учении впервые была установлена связь языка с общественным сознанием, диалектическое взаимодействие языка и общественного сознания. К. Маркс впервые указал на эту связь языка с мышлением. Язык, по его определению, столь же древен, как и сознание, являясь „неразлучным спутником" последнего. На „духе" — сознании — с самого начала „тяготеет проклятие отягощения его материей", которая в данном случае представлена в виде движущихся слоев воздуха, в виде звуков — в виде 'языка. Специфическим отличием человека от животного, по определению К. Маркса, как известно, является производство человеком средств производства. Сами люди „начинают отличать себя от животных, как только начинают производить (подчеркнуто К. Марксом—С. Б.) необходимые им средства к существованию". Именно материальное производство является „основой всей общественной жизни”. Язык возникает лишь из потребности, из настоятельной нужды в общении людей между собою. Животное,—разъясняет К. Маркс, — не „относится" ни к чему; для животного его отношения к другим не существуют как отношения. Таким образом, в качестве орудия общения именно между людьми язык выступает в этих определениях К. Маркса как специфически общественное явление, тесно связанное с развитием материального производства. Независимо от этих указаний К. Маркса, которые были опубликованы очень недавно, именно к этому определению языка пришел и В. И. Ленин, со своей стороны также категорически подчеркнувший связь языка с мышлением.
        Определение языка имеет решающее значение для направления и содержания всего языкознания, так как определение языка выявляет сущность его понимания как явления.
        В полном соответствии с указанным определением языка в марксистско-ленинском учении разрешена в основных своих чертах проблема происхождения языка. Теория происхождения языка в марксистском учении, как известно, более подробно развита и обоснована Ф. Энгельсом в его этюде об очеловечении обезьяны. Ф. Энгельс объяснил происхождение речи из развития трудовой деятельности человека, научившегося производить орудия труда. Производительный труд объединил
[15]    
людей, создал общество. В процессе развития производительного труда возникла человеческая речь.
        В основных чертах в марксистско-ленинском учении разрешены и вопросы развития языка. Сюда относятся вопросы развития языка в доклассовом обществе и образования племенных языков, а также вопрос об условиях образования национальных языков и об условиях развития языка в классовом обществе.
        Указанное выше определение языка превращает в ценнейший для марксиста-лингвиста материал характеристику доклассового, первобытно-коммунистического общества, которая имеется в работах классиков марксизма-ленинизма. Совершенно естественно, что все соответствующие специальные их работы на эту тему, а также соответствующие места в других их трудах составляют самое необходимое пособие для лингвиста при работе его над проблемой языка доклассового общества. В частности нельзя не указать на работы К. Маркса и Ф. Энгельса „Немецкая идеология", на работу Ф. Энгельса „Происхождение семьи, частной собственности и государства", на соответствующие страницы „Капитала" К. Маркса, особенно первого и третьего томов. Специфические условия развития языка в доклассовом обществе становятся понятными только по изучении этих работ. Те места работ классиков марксизма-ленинизма, которые относятся к характеристике в частности рода, родового строя, совершенно обязательны для изучения лингвиста, который хочет понять подлинную историю языка и отличие путей развития языка родового общества от путей образования и развития национальных языков.
        По вопросу об образовании и развитии национальных языков таким же образом в марксистско-ленинском учении сказано все основное, необходимое для понимания действительного хода этого процесса. В частности уже работа Ф. Энгельса „Происхождение семьи, частной собственности и государства" дает в этом отношении совершенно определенные, в корне отличные от установок буржуазной лингвистики, указания. Устанавливая, что развитие общества идет путем развития производственных коллективов дородового общества к образованию материнского, а затем отцовского рода, далее — к образованию из нескольких родов племени, из племен — союзов племен и, наконец, наций, — Ф. Энгельс тем самым намечает и путь возникновения национальных языков. К. Маркс и Ф. Энгельс, начиная с „Немецкой идеологии" и „Коммунистического манифеста", показали и доказали исторически преходящий
[16]    
характер национальной культуры. В ряде мест своих различных трудов К. Маркс вновь обосновал относящиеся сюда выводы, углубив их положениями о роли дифференциации географической среды, о роли исторической среды, в которой развивается каждое общество, о роли пережитков в истории общества предшествующих ступеней развития. Эти положения развил и углубил в дальнейшем В. И. Ленин. Детальнее разъяснив указания К. Маркса и Ф. Энгельса об исторической сущности национальной культуры, В. И. Ленин также детально развил учение об образовании нации в тесной связи с образованием национального государства, подробно остановился на вопросе о насильственной ассимиляции преобладающей в стране нацией — национальных меньшинств. В. И. Ленин указал на существование закона двоякой, противоречивой тенденции в развитии национальной культуры — тенденции к обособлению наций и к пробуждению национальных движений и тенденции к развитию и учащению всяческих сношений между нациями, к ломке национальных перегородок, к созданию интернационального единства. В. И. Ленин подробно разработал и углубил положение о классовой сущности всякой национальной культуры. Со своей стороны, работая над национальным вопросом, тов. Сталин дал развернутое, исторически обоснованное обширным фактическим материалом, определение нации. Тов. Сталин детально разъяснил путь образования нации и развития национальной культуры. Разграничив племя и нацию, тов. Сталин показал, что путь образования наций — путь объединения племен в условиях развивающегося буржуазного способа производства. Не всегда соответствующий процесс консолидации племен поэтому приводил к образованию наций, — примером являются древние восточные деспотии, где такой процесс объединения племен имел место, но не имел своего завершения, так как протекал не в условиях развития буржуазного способа производства.
        Таким образом, в марксистско-ленинском учении имеется стройная теория происхождения нации и национальной культуры. Эта теория вместе с тем объясняет в существенных чертах и процесс происхождения и развития национальных языков. Мало того, в своем специальном выступлении на XVI съезде ВКП(б) тов. Сталин указал также дальнейшие пути развития языка при победе социализма в мировом масштабе. В этих условиях создается единый, общий для всего человечества язык.
        В марксистско-ленинском учении впервые указана и обоснована на обширном фактическом материале классовая сущ-
[17]    
ность языка в классовом обществе. На особенности языка феодального общества в сравнении с буржуазным указывали на ряде конкретных примеров еще К. Маркс и Ф. Энгельс. П. Лафарг, следуя этим указаниям основоположников марксизма, на примере языка Франции эпохи Великой французской революции показал, как классовая сущность языка использовалась буржуазией в качестве орудия эксплоатации, как языковая политика буржуазии обслуживала ее классовые интересы. В ряде своих работ В. И. Ленин, со своей стороны, поставил проблему классовой сущности языка. Он показал, насколько язык буржуазии отличается от языка пролетариата, разъяснив, вместе с тем, что эти различия связаны с особенностями классового мышления. В. И. Ленин сделал отсюда и ряд практических выводов о революционной по внешности фразеологии у идеологов буржуазии, которые прячут за „пышной" фразой реакционные замыслы, о том, каким должен быть язык подлинного революционера, агитатора и пропагандиста, большевика.
        Классики марксизма-ленинизма не обошли и ряда сложных вопросов различных специальных отделов языкознания. Так, в марксистско-ленинском учении разъяснено, что морфологические особенности речи имеют исторический характер, а вовсе не относятся к числу „исключительных свойств" тех или иных народов, т. е. не являются категорией расы. Точно таким же образом. разъяснено, что и грамматический строй представляет собою историческое явление. Различия в грамматическом строе являются показателем не различной расовой среды, а различных исторических этапов в развитии речи.
        На недоступную для буржуазных лингвистов высоту в марксистско-ленинском учении поставлено было и изучение смысловой стороны речи — семасиология. К. Маркс и Ф. Энгельс обратили в частности особое внимание на закон образования новых понятий и терминов. Они указали на существование определенной закономерности в перенесении старых терминов на новые явления и предметы и выяснили, что старые названия переносятся на новые явления по функциональному признаку. Если какую-нибудь известную уже ранее функцию выполняет с определенного момента какой-либо новый предмет, то старое название того предмета, который ранее выполнял ту же функцию, переносится на новый предмет. Таким образом обнаружилось диалектическое свойство слова одновременно иметь и одно значение — по выполняемой функции, по основному назначению предмета, обозначаемого данным словом, и множество значений — по конкрет-
[18]    
ному различию самих обозначаемых данным словом предметов, одинаково выполняющих ту же функцию. Например, термин „орудие" мог бы иметь одно значение по функции орудия производить полезную работу, а в то же время — множество значений по конкретному различию разных орудий, выполняющих ту же функцию: „топор", „пила", „молоток", „зубило", „долото" и т. д. Так, К. Марксом в частности было указано, что первоначально термин „стоимость" одинаково обозначал и потребительную и меновую стоимость; в дальнейшем в некоторый языках возникло два различных слова для обозначения каждого из этих двух понятий.
        Языковедные указания К. Маркса и Ф. Энгельса являются в своей совокупности подлинным началом марксистской лингвистики. Развитая и углубленная в дальнейшем В. И. Лениным и развиваемая и углубляемая далее тов. Сталиным и в настоящее время марксистско-ленинская теория языкознания, а не буржуазная лингвистика, является теоретическим языковедным основанием всей нашей языковой политики, составляющей неотъемлемую часть политики национальной, которая в свою очередь представляет собою существенную часть социалистического строительства. Марксистско-ленинская теория языкознания вместе с тем до конца разоблачает классовую сущность буржуазной лингвистики, конкретно выявляя ее связь с политическим интересом буржуазии.

        Исходные моменты учения Н. Я. Марра

        В период, когда Н. Я. Марр разрабатывал основы яфетической теории, он, по собственному своему признанию, не был марксистом. Как ему казалось, он имеет дело только с конкретными фактами, а философия здесь не при чем, ему вообще не нужна. На деле создавая и разрабатывая новую теорию языкознания, он даже не считал и своего учения теорией.
        „Никакой теорией я не занимался вне неразрывной связи с материалами, — говорил он, — в основе яфетического учения об языке лежит не „теория", а массовый языковый материал вне всяких общепринятых теоретических построений. Имею смелость утверждать, что я излагаю лишь то, что диктуют и диктовали эти разнообразные массовые языковые материалы. Говорят, что это и есть теория, построенная на определенном материале. Извините, если это теория, то она не построена на определенном материале, а выросла из да-
[19]    
леко неопределенных раньше материалов, которые благодаря этому собственному изучению и самоопределились. Если я тут при чем-либо, то лишь со своим непрерывным наблюдением фактов, а вовсе не с какой-либо теорией".
        Но уже в то время, когда Н. Я. Марр еще не был марксистом и совершенно еще не был знаком с марксистско-ленинским учением, он фактически выступал против буржуазного языкознания и своей критической исследовательской работой подрывал основы буржуазной лингвистики. Уже первая научная его работа представляла собою протест против ограниченности и мертвящего формализма буржуазной лингвистики.
        Первая научная работа Н. Я. Марра была напечатана в грузинской газете „Иверия" 26 марта 1888 г. № 86, на грузинском языке, под названием „Природа и характер грузинского языка". Н. Я. Марр был в то время еще студентом, и продвижение работы в печать встречало трудности и с этой стороны положения Н. Я. Марра в науке. Еще большие препятствия представляло само содержание работы. Явившись отправной точкой всех его дальнейших исследований языков яфетической системы и разработки яфетической теории, эта работа шла вразрез с установившимися в области языкознания вообще и изучения грузинского языка, в частности, традициями и взглядами. В ней доказывалось родство грузинского языка с семитическими, что с точки зрения многих профессоров казенной лингвистики являлось неслыханным и невозможным делом. Грузинский и семитические языки „должны“ были принадлежать — по различию структуры и корнеслову — к различным „семьям” языков, иметь в исходном пункте различные совершенно обособленные праязыки, т. е. иметь различное расовое происхождение. Мало того, одни лингвисты относили грузинский язык к семье языков — туранской, другие же признавали его чем-то вроде „островка" среди индоевропейских и других языков, подобно баскскому в Европе.
        Н. Я. Марр пришел к иным выводам.
        Он опровергал теорию изолированности грузинского языка. Это не могло быть принято сочувственно. Правда, в откровенном личном признании крупнейшего семитолога того времени заключалось утверждение: да, у вас все продумано, да, у вас все ясно и доказано". Но для официального буржуазного языкознания работа молодого начинающего ученого являлась, не только неприемлемой по выводам, но неслыханной „ересью" и „дерзостью", показателем „невежества" в науке о языке. Разве можно было сравнивать и со-
[20]    
поставлять такие языки, сравнение и сопоставление которых заранее было исключено? Интересы буржуазной науки, за которыми в действительности скрывался классовый буржуазный интерес, требовали в самом же начале пресечения деятельности молодого лингвиста в избранном им направлении. И были приняты меры к тому, чтобы ей помешать, затормозить ее, не давать Н. Я. Марру пропагандировать свои взгляды. Вовсе не допускать, однако, Н. Я. Марра к научной работе представители буржуазной науки не смели и не могли, тем более, что молодой ученый сам являлся выучеником буржуазной школы. Его новая „антинаучная“ точка зрения в конце концов могла являться лишь „случайным заблуждением" молодого ума, „временным уклонением“ от общепризнанных и общепринятых положений. И в самом деле, в этой своей работе Н. Я. Марр в сущности еще целиком стоял на почве расовой, буржуазной лингвистики, на почве расовой теории, представляя еще только одну из разновидностей буржуазного языкознания. Родство грузинского языка с семитическими представлялось ему в качестве расового или племенного родства грузинского народа с семитическими, как простой результат общего происхождения, может быть, „скрещения", что и обусловливало, будто бы, сходство ряда явлений грузинского и семитических языков.

„Грузинский язык, — писал Н. Я. Марр, — по плоти и духу, т. е. в отношении корнеслова и грамматического строя, находится в родстве с семитической семьей языков; однако, связь его с упомянутыми языками не столь тесная, как связь этих последних между собой. По-видимому, грузинский язык (собственно три языка: грузинский, мегрело-чанский и сванский) происходит из одного праязыка, почти столь же походившего на семитические, как семитические похожи друг на друга".

        И в дальнейшем он признавал, что основной задачей изучения родства грузинского языка с семитическими оставалось исследование „доисторических племенных отношений семитов и яфетидов... Невольно приходилось рассматривать яфетидов как племя, представленное молодыми народами, а его значение определять его родством с семитами".
        Следовательно, в своей первой работе Н. Я. Марр целиком еще признавал все основные категории буржуазной лингвистики, верил в существование праязыков, семей, в кровнородственные связи между народами, как основу родства их языка. Что суть дела заключалась в ином, не в кровно-родственных связях народов, а в сходстве исторических путей развития, в сходстве условий общественной среды определен-
[21]    
ного исторического этапа, — этого он как выученик буржуазной школы, еще не понимал. Таким образом, выступая против некоторых, общепризнанных в буржуазном языкознании положений, он еще не покидал почвы буржуазного языкознания, оставаясь в кругу буржуазных лингвистических. представлений о языке.
        По признанию самого Н. Я. Марра, не только в это время, но и много спустя его учение о языке являлось только „своеобразной разновидностью" индоевропейского, буржуазного языкознания. Он долгое время пользовался тем же формально-сравнительным методом изучения, как и буржуазные лингвисты, „с тем лишь отличием от сравнительного метода старого учения об языке, что сравнение применялось к области, обойденной единственно тогда существовавшим и неограниченно господствовавшим лингвистическим учением".
        Под знаком двойственности, с одной стороны, под знаком протеста против основ буржуазного языкознания, против расовой теории, против формализма, против искусственного разграничения отдельных групп языка на самостоятельные, обособленные, „монолитные" массивы, с другой стороны — под знаком признания на деле многих ложных положений буржуазной лингвистики, не преодоленной до конца в собственных работах расовой теории, незнакомства с диалектическим материализмом, — протекала в течение долгого времени вся последующая деятельность Н. Я. Марра по разработке яфетической теории.
        В процессе эмпирического изучения фактов, в процессе охвата изучением новых и новых языков, открытия до того почти или даже вовсе неизвестных, — как язык буришков или вершиков на Памире, — вовлечения в круг изучения живых, разговорных, малописьменных или вовсе бесписьменных языков — Н. Я. Марр формулировал, вновь пересматривал и перерабатывал положения, которые все в большей и большей мере шли в разрез с основами буржуазного языкознания и в своей совокупности образовывали целую теорию — яфетическую теорию, „новое учение", в противовес „старому", индоевропейскому, буржуазному языкознанию. Вместе с кропотливым изучением фактов, их научным преодолением преодолевались и основы буржуазной лингвистики.
        Сам Н. Я. Марр следующим образом характеризует свою деятельность по разработке новой языковедной теории:        

„Все лингвистические положения яфетической теории добыты таким же тяжким трудом: как те потомки западных иберов в Испании, про которых говорится, что они пóтом
[22]    
лица добывают хлеб из камня, яфетидология не только тяжким трудом, но шаг за шагом добывала искорки яфетической теории, правда, не из камня, но из тисков костневшего формального учения, грозившего загубить обилие благодарного материала, выведшего за пределы изолированных семей языков и за пределы языковых явлений, прежде всего в мир материальной культуры и ее созидавшей общественности".                

        Таким образом, не заранее принятый метод, а именно эмпирическое изучение фактов, хотя и в новых путях, вело Н. Я. Марра к открытиям. Не метод помогал обработке материала, а эмпирическое изучение материала содействовало разработке нового метода. Этот путь приводил Н. Я. Марра к ряду ошибочных положений, прежде чем было найдено правильное решение. Приходилось тратить огромные усилия на то, что могло быть установлено и открыто гораздо проще и легче, если бы Н. Я. Марр был знаком с теорией диалектического материализма. Мало того, в ряде случаев вообще без применения метода диалектического материализма правильный вывод получен быть не может, вследствие чего вся система выводов и заключений в целом остается с существенными изъянами. „Естественно, — говорит Н. Я. Марр, — за этот долгий исследовательский путь мы вынуждены были расстаться с целым рядом представлений, прежних, как казалось, незыблемых научных положений". В связи с этим яфетическая теория прошла целый ряд этапов своего развития, пока Н. Я. Марр не подошел вплотную к марксизму и не занялся изучением работ классиков марксизма-ленинизма. И только критическое чутье Н. Я. Марра и его безукоризненная научная добросовестность, не позволявшая ему по ложному стыду отстаивать неправильные положения, вскрытые в процессе дальнейших исследований, вывели Н. Я. Марра на столбовую дорогу материалистической диалектики, заставив отказаться даже от самого названия яфетической теории, и включиться в общий фронт марксистов-исследователей.
        В процессе изучения фактических материалов, с выходом за пределы одних языковых явлений, с признанием необходимости лингвисту быть обществоведом, Н. Я. Марром была разрушена буржуазная языковедческая легенда о праязыках, пранародах и прародинах. Представлению о происхождении современных языков путем их мнимого выделения из особых праязыков была противопоставлена идея органического, подлинного развития языков от первоначального множества к единству. Основной путь этого развития Н. Я. Марр видел в скре-
[23]    
щений различных языков. Напротив, всё буржуазные лингвисты представляют себе, происхождение современных языков таким образом, что первоначальо существовали отдельные праязыки; последние дробились, и из них в дальнейшем, из каждого, выделилось несколько новых языков; эти последние в свою очередь вновь дробились и распадались на новые отдельные языки и т. д., пока не возникли современные языки. Если мысленно представить себе весь процесс в целом, то получается своего рода ряд пирамид. Вершиной каждой такой пирамиды является праязык той или иной группы, „семьи" современных языков. Основанием пирамиды служит ряд современных языков. Каждая такая „пирамида" у буржуазных лингвистов поставлена вершиною вниз, основанием кверху, — исходным пунктом языков является ведь праязык, „вершина" пирамиды.

„По яфетической теории, — говорит Н. Я. Марр, — человечество не начинало единым языком, а шло и идет к единству языка всего человечества. Яфетическая теория выясняет пути этой эволюции мутационного (перерожденческого) порядка, ряд смен одной системы другою, и технику каждой типологически новой системы, приближавшей и приближающей нас к будущему типу единого языка... Индоевропеисты, исходя из единства праязыка, ставили пирамиду вершиной вниз, чтобы от единицы итти к множеству, широкой раскиданности многообразных видов человеческой речи, а яфетидолог, исходя из одинаковости степени развития всех языков, многочисленных и не окрепших в своей формации, идет к нарастанию в определенных путях общего единого языка".

        Это единство языка, по мысли Н. Я. Марра, нарастает путем скрещения различных языков, ввиду чего число различных языков все более и более уменьшается.

„Как нет однотипных национальных народов-массивов, все расслоены на производственные коллективы различного происхождения, — сословия ли это или классы, — так нет массивных одноприродных языков, все скрещения, все слоями. Каждый слой имеет свою историю".
        „Скрещение вообще, как фактор возникновения различных языковых видов и даже типов, наблюдено и прослеживается во всех яфетических языках, и это одно из важнейших достижений яфетического языкознания".

        Однако, отвергнув идею праязыка, пранарода и прародины, перевертывая индоевропейскую „пирамиду" — схему развития языков ее основанием вниз, а вершиной кверху, — Н. Я. Марр не сразу пришел к понятию „системы" языков вместо „семьи",
[24]    
т.е. долго не мог отказаться от представления, что особенности языка, на деле образующие „систему", обязательно связаны с определенной расовой средой. Он долгое время не мог до конца преодолеть расовую теорию. В изучаемых языках Кавказа, несмотря на установленное им „родство'' их с другими языками, он видел все же безусловное своеобразие, которое являлось для него основанием для отнесения этих языков к особой этнической, т. е. в конце-концов расовой среде. Они не были похожи ни на индоевропейские, ни на семитические, ни на какие другие, оставляемые Н. Я. Марром в смысле полной реальности их особого этнического, расового происхождения вне подозрения. Термин „индоевропейские" был уже „занят" в буржуазной лингвистике. „Заняты" были и термины „семитические" и „хамитические". Оставалось свободным имя третьего легендарного сына библейского Ноя — Яфета. И Н. Я. Марр назвал, — по особенностям их структуры, — изученные им кавказские языки яфетическими, предполагая существование в древности особой „семьи" яфетических народов. Их остатками он считал народы Кавказа.

„Термин яфетический, — говорит по этому поводу сам Н. Я. Марр, — название, взятое из библии и условное, выбранное потому, что учение об яфетических языках началось с установления родства яфетических языков с семитическими, т. е. арабским (их два вида письменных: мусульманский и христианский), еврейским, эфиопским или абиссинским, многочисленными арамейскими, в числе их сирийским (христианским) и ассирийским клинописным в Месопотамии. Так как тогда еще в науке в общем было принято родство семитической семьи с хамитической, куда входит прежде всего египетский язык, разные стадии развития мертвого египетского языка от иероглифов до демотического, народного, коптский — также мертвый, он же христианский письменный, и ряд современных живых африканских языков, — то чтобы не нарушить общей системы научной терминологии, для вновь определившихся в своем родстве к родственным с хамитическими и семитическим языкам пришлось из имен трех сыновей Ноя — Сима, Хама и Яфета — взять имя последнего, третьего брата (Яфета) и назвать вновь определившиеся языки яфетическими".

        Но в отличие от буржуазных лингвистов Н. Я. Марру представлялось, что ни один из народов, — будь он яфетическим, индоевропейским, семитическим или каким-либо иным, — не начинал своей истории с единства. Напротив, изначально, как он считал, существовала множественность, гораздо боль-
[25]    
шая дробность народов, при многообразии языков. Это многообразие исторически преодолевалось. Происходило „скрещение", притом не только в пределах какой-либо одноименной ныне группы народов, например, только внутри яфетических, или только семитических, но и среди разноименных народов, как яфетических с семитическими и т. д. В итоге не осталось вообще ни одного не-скрещенного, не-мешаного языка.
        Дальнейшие свои исследования Н. Я. Марр направил на язык древних пеласгов и этрусков, первоначальное, по официальной истории, до-греческое и до-латинское население Греции и Италии. Изучением был охвачен также язык вершиков, или буришков, на Памире и язык басков — на Западе, в области Пиринейских гор. Эти исследования привели Н. Я. Марра к выводу о структурном сходстве всех названных языков с кавказскими, яфетическими.

„Начавшееся уже раньше, — рассказывает Н. Я. Марр, — в связи с академическими предприятиями, накопление яфетидологически наблюденных и научно описанных и регистрированных фактов делало свое дело: сами эти материалы несли за собою свое теоретическое освещение, и попутное зафиксирование, в свою очередь, этих частных или отдельных освещений фактического материала стало — независимо от воли автора — подводить мину под первое общее построение, обнародованное в 1908 году. Восемь лет спустя, следовательно в 1916 году, в результате первых столкновений с живыми бесписьменными языками Кавказа, я вынужден был решиться, наконец, пойти на разрыв с прошлым своим научным подходом".

        В том же 1916 г. на Памире был обнаружен язык, по структуре сходный с яфетическими — язык вершиков или буришков.        

„Выяснение яфетидизмов вершикского не прошло бесплодно. Новый факт дал почву для целого ряда экскурсов, посторонним казавшихся безответственными вылазками: ими устанавливались яфетические материалы, поглощенные не-яфетичеекими языками, которые в то время признавались еще инорасовыми и в среде яфетидологов".
        „С четвертой стадии, начинающейся открытием яфетического языка вершикского на Памире и определением европейских яфетических языков, живого баскского на Пиринеях и мертвого этрусского на Апеннинском полуострове, яфетидология перестает быть кавказоведиой наукой".

        Когда же, наконец, яфетидизмы были открыты в русском, китайском, финских и других языках, стало очевидным, что
[26]    
существо дела заключалась вовсе не в „яфетидах”, как особой группе древних народов. Идея „яфетидов", как особой группы народов, была отвергнута, и на ее место была выдвинута идея более древней, до-индоевропейской, стадиально ей предшествовавшей, яфетической системы языков. Вместе с яфетидами были отвергнуты и индоевропейцы. На место последних в учении Н. Я. Марра явилась индоевропейская система языков. Возникновение последней Н. Я. Марр объяснил в связи с историей общества, — открытие горячей (на огне) ковки металла было условием возникновения этой системы. Горячая ковка металла обусловила, по мысли Н. Я. Марра, крутой хозяйственный поворот в истории соответствующих обществ, перестроилась вся структура их. На почве этих изменений и возникла индоевропейская система языков. По связи, согласно древнему мифу, имени легендарного Прометея с огнем, который играл выдающуюся роль при ковке металлов, Н. Я. Марр дал индоевропейской системе языков второе название — прометеидской.
        Путем изучения новых и новых фактов, путем исследования языковых материалов, вопреки обычным правилам и приемам буржуазных лингвистов, Н. Я. Марр совершил коренной пересмотр выдвинутых им ранее положений и по существеннейшему, решающему для всего направления языкознания вопросу, сделал значительный шаг вперед, приблизившись к марксистско-ленинскому пониманию языка, как явления надстроечного, идеологического, не связанного с расовыми и т. п. свойствами того или иного народа или группы народов.
        Но вместе с тем, еще не будучи марксистом, Н. Я. Марр не мог сразу же отказаться от мысли, что скрещение является „главным фактором" в развитии языков. Он, правда, пересмотрел свои выводы, относящиеся к этой области: ранее ему казалось, что скрещение языков происходит на почве скрещения, смешения соответствующих народов; в дальнейшем он пришел к мысли, что скрещение языков вовсе не обязательно предполагает биологическое скрещение народов. Оно может возникнуть на простой почве общения, на основе экономических и обусловленных ими культурных связей. Эта мысль, сама по себе правильная, формулированная односторонне в виде всеобщего закона, „главного фактора" в развитии языков, становилась неверной. И дальнейшие исследования Н. Я. Марра показали, что скрещение языков имеет, во-первых, исторические границы, относясь к более ранним этапам в развитии звуковой речи, во-вторых, что „главным фактором”, т. е. основным
[27]    
условием развития речи, является развитие самого общества, в конечном счете — развитие материального производства.
        Изживанию последних остатков расовой теории в исследовании языковых материалов способствовало Н. Я. Марру особенно то внимание, которое он обращал во всех своих работах на смысловую сторону речи. Этой стороне своей исследовательской работы он сам придает особое, важнейшее значение.                  

“Основная область чисто лингвистических достижений яфетической теорий — это семантика и палеонтология. Вопрос не о новизне терминов, а о новизне того, что пришлось под напором фактических данных уже вложить в их понимание, т. е. вопрос стоит об их реальном содержании. Это — строго закономерная изменчивость значений слов и строго закономерная устанавливаемость каждого из них не эмпирическим путем, зависящим от практики употребления их в той или иной среде, тем или иным автором, или в какой-либо мере случайно коллективной санкцией в быту, а от норм увязанности значений с хозяйственно-общественной жизнью и ее запросами, закономерно меняющимися на различных ступенях стадиального развития. Неразлучно с этим выступает палеонтология речи, вскрывающая семантические отложения различных ступеней того же стадиального развития, с особыми нормами словопроизводства для каждой из них. Тем самым меняется не только смысловая сторона звуковой речи, внося по спросу повышающегося уровня производства и по возможности накоплений надстроечного мира умножение и уточнение значений в лексике, но изменяется и техника образования слов, отражая в ней, осознание технических достижений производства, успевшее соответственно обогатить мышление и его видоизменить".

        Учение Н. Я. Марра о происхождении и развитии языка

        Изучение смысловой стороны речи, значение которого, таким образом, подчеркивает и сам Н. Я. Марр, едва ли не сыграло решающей роли при формировании у Н. Я. Марра нового представления об языке как о надстроечном, идеологическом явлении. Посвятив значительную часть своих исследований изучению значений слов, Н. Я. Марр пришел к непререкаемому выводу о тесной связи языка с мышлением, с общественным сознанием.
        В самом деле, при анализе истории значения различных слов выявилась закономерная смена одних значений другими.
[28]              
        Это вводило Н. Я. Марра в область мышления, сознания человека. Но так как изменение значений слов относилось не к области мышления отдельного человека, как биологической особи, а к области мышления массы людей, коллектива, общества, касалось области общественного сознания, то исследование истории значений слов вводило непосредственно в область и истории общества. Это и толкало Н. Я. Марра за пределы „только языковых материалов", расширяя круг охватываемых „яфетидологическим" изучением фактов.
        Таким путем Н. Я. Марр пришел к формулировке определения языка, совпадающего с марксистско-ленинским определением.

„Язык такая же надстроечная общественная ценность, как художество и вообще искусство. Мы силой вещей, свидетельством языковых фактов, вынуждены прослеживать творческий процесс речи, факторы творчества в истории материальной, культуры и на ней строящейся общественности и на этой базе слагавшихся мировоззрений",        

        — заявил Н. Я. Марр еще до того, как познакомился с марксистско-ленинским учением и марксистско-ленинским определением языка.
        И в дальнейшем твердо и четко установил:        

„Язык вообще_г следовательно и линейный, тем более звуковой, есть надстроечная категория на базе производства и производственных отношений, предполагающих наличие трудового коллектива без языка, особенно без разговорного звукового языка, сложившегося и развившегося позднее".
        „Мышление и язык неразлучны".

        Вместе с тем в немногих словах Н. Я. Марр формулировал и все существо методологии языкознания:        

„Язык не только орудие исторической общественности, но он — создание доисторической и происторической общественности. Поэтому в самых формах грамматических категорий язык отражает строй общественности тех далеких творческих эпох. Тем ярче это замечается в развитии значимости слов, семантике".
        „Нет не только слова, но и ни одного языкового явления, хотя бы из строя речи (морфологии, синтаксиса) или из ее материального выявления, в графике, кинетической линии и звучании, фонетике, нет ни одной частицы звуковой речи, которая при возникновении не была бы осмыслением, получила бы какую-либо языковую функцию до мышления, носила бы в себе какие-либо с происхождением или оформлением связанные особенности, восходящие к природным и чувственным явлениям, как факторам”.

[29]
        Определение языка было сформулировано Н. Я. Марром в процессе разработки других основных проблем языкознания. В том же направлений, в каком шла разработка определения языка, разрешались и другие лингвистические проблемы, предопределяя в то же время построение правильного определения языка.
        В процессе разработки яфетической теории и преодоления буржуазного языкознания Н. Я Марр, — отличным от буржуазных лингвистов путем, — разрешил проблему происхождения речи.
        По вопросу о возникновении звуковой речи он выдвинул теорию, близкую к теории Ф. Энгельса, также еще не будучи знаком с последней. По его мысли, звуковая речь возникла в связи с развитием материального производства, в связи с изменением общественного строя, на почве первобытно-коммунистического производства первобытного человечества. Гипотезы о „подражении" и „заимствовании'' им были решительно отвергнуты.

„Звуковая речь, — говорит Н. Я. Марр, — возникла лишь на известной ступени развития материальной культуры, ибо до выработки орудия производства, уже отделанного и усовершенствованного, не было и не могло быть звуковой речи".

        Выразив в этой краткой формуле существо своей теории происхождения звуковой речи, в деталях, однако, Н. Я. Марр, не будучи знаком с марксистско-ленинским учением, не избежал ошибок, сущность которых сводится к излишней переоценке роли первобытной магии.

„Употребление первой звуковой речи не могло не носить характера магического средства, отдельные ее слова не могли не ценить, как чародейство" — говорит он. „Начальная звуковая речь — культовая, собственно магическая, — ею пользуется ограниченное число лиц".

        Но вместе с тем Н. Я. Марр подчеркивает, однако, что звуковая речь зависит        

„в своем росте и развитии от роста производства и социальной структуры, без него не было бы не только выделения отдельных самостоятельных фонем из четырех лингвистических элементов, но и развития самих этих музыкально-песенных и производственно-социально значимых элементов в лингвистически значимые элементы".

        Переоценив роль первобытной магии при возникновении звуковой речи, Н. Я. Марр допустил вместе с тем и другую ошибку, признав звуковую речь с самого начала ее происхождения классовой.    

„Потребность в звуковой речи возникла, — говорит он, — с образованием зачатков классовой диф-
[30]    
ференциации, когда в связи с магией выработалась социальная группировка с таинственными магическими действиями в плясках, песне и играх". В другом месте он высказывает мысль, что „звуковая речь, однако, долго распространялась классово, как впоследствии, по изобретении письма, — грамотность".               

        Несмотря на наличие этих ошибок в разрешении проблемы происхождения языка, заслуга Н. Я. Марра в области разработки этой проблемы огромна и находится вне всякого сомнения. Дело в том, что он не просто декларировал указанные выше выводы о происхождении звуковой речи на почве развития материального производства, но обосновал их на обширном конкретном языковом материале. Именно, анализируя значения слов и открывая их первоначальные значения, он показал, что условием возникновения звуковой речи было развитие материального производства, с которым был связан переход к более усовершенствованным орудиям производства, дифференциация производства, возникновение новых производительных занятий.
        По вопросу о происхождении звуковой речи Н. Я. Марр внес в науку о языке и то новое, что звуковой речи исторически предшествовала ручная, линейная или кинетическая речь, т. е. язык жестов и мимики. Н. Я. Марр доказал при этом, что кинетическая речь не составляла особенности какого-либо одного народа или группы народов, а представляла собою всеобщую стадию в развитии языка вообще. К этому выводу он пришел в итоге анализа смысловой стороны речи, обнаружив выдающуюся первичную роль жестов, в частности — руки. Выяснилось, что звуковая речь пережиточно отражает в себе еще более древний этап, чем самая простая, элементарная звуковая же речь, — этап кинетической речи: последняя наложила свой отпечаток и на последующее развитие звуковой речи.

“Роль руки, — говорит Н. Я. Марр, — как основного объединяющего или организующего орудия громадна. Рука в центре языковой жизни человечества так же, как в центре производства его трудовой жизни. На руке лежали все те функции, которые впоследствии отправлялись „камнем", „металлом". И, понятно, длительное господство кинетической речи создало определенные ценности, завещанные следующим поколениям на неизбежное использование в возникшем у них звуковом языке".

        Примером выявления на лингвистическом материале роли руки у первобытного человека является указание Н. Я. Марра:        

„Конкретно глагол „рубить”, как бы он ни звучал, т. е. по-
[31]    
немецки „hauen", или по-грузински „rap“, или по-русски „рубить", или по-китайски и т. д. имеет одинаковое, одно и то же семантическое происхождение; речь при этом идет не о грамматической категории, „рубить", „hauen" и т.п., а о звуковом комплексе, с которым было связано представление о возможности производить им такое действие. Предмет этот 'железо’ (’топор’), нареченное тем словом, которым до 'железа’, до 'меди’ и до 'бронзы’ вообще до использования 'камня’ как орудия производства или борьбы, тем же словом называлась 'рука' (все по функциональности). Между прочим, созвучие части одного из двух племенных слагаемых в русском слове „рубить", именно „ру“, совершенно не случайно со словом „ру" в составе русского слова „ру-ка“... Русское слово „ру-ка" (равно его славянские разновидности, не исключая польского эквивалента с назализацией губного гласного) есть скрещенное двуплеменное слово. От доисторического населения черемисы сохранили простой вид слова „ру“, без скрещения, с тем же значением ’рубить’. Такова история и немецкого hauen, собственно его основы, не ha, а hau и т. д."

        Этнографические данные, именно пережитки такой более древней речи жестов и мимики у современных народов, равно археолого-антропологический материал, в виде данных о строении черепа у так называемого гейдельбергского и неандертальского человека, которое исключает у них возможность пользования звуковой речью, целиком потверждают лингвистические выводы Н. Я. Марра о кинетической речи.        

„В Австралии, — как указывает Н. Я. Марр, — у племени Warramung вдовам запрещено говорить иногда в продолжение двенадцати месяцев, и за это время они общаются с другими исключительно языком жестов. Вдовы так налавчива-ются в этом языке, что они предпочитают пользоваться им, а не звуковой речью, и тогда, когда ничто их к тому не принуждает... Ручной язык с мимикой пользуется распространением по всей Южной Америке. Индейцы различных племен не понимают друг друга, когда они говорят звуковой речью и им необходим язык жестов для бесед. Наконец, в Северной Америке язык жестов был в повсеместном употреблении".
        „Недавно стало известно, — продолжает Н. Я. Марр в другой своей работе, — в связи с освещением вопроса о кинетической или линейной речи в общей установке нового учения о языкотворческом процессе, что ручной язык в ходу на Кавказе у армян Казахского района. Только что получены материалы первых наблюдений, в том числе часть с фотографическими снимками. Наблюдения сделаны не более, не менее,
[32]    
как в Тифлисе, где в процессе подготовки к экспедиции открылось, что ручная речь доселе водится среди женской части армянского и турецкого населения не только Казаха, но и Ахалцихского района, здесь и среди грузинок... Из республики Армении получен список десятка деревень с ручной речью, среди азербайджано-турецкого, айсорского и греческого и особенно армянского населения Армении".

        Более слабым пережитком кинетической речи прошлого являются жесты и мимика, сопровождающие речь современного европейца. К числу их относится кивок головой в знак утверждения („да"), качание головой в знак отрицания („нет") различные способы махания рукой („начинай!", „уйди!").
        По указанию Н. Я. Марра, возникшая на почве производства орудий производства линейная речь могла удовлетворять первобытного человека лишь до определенной ступени развития материального производства. В качестве одного из моментов, которые с развитием производства сделали кинетическую речь — на определенной ступени развития первобытно-коммунистического общества — недостаточной, Н. Я. Марр отмечает невозможность пользоваться ею во мраке: „Имеются и дефекты у кинетической (линейной) речи, требующей условий, необходимых для зрительного общения. Во мраке кинетическая (линейная) речь беспомощна". Рост материальных производительных сил и более сложная общественная организация потребовали от „орудия общения" большей гибкости — быть применимой и в темноте и на более значительном расстоянии, на котором кинетическая речь невидима. Они и вызвали переход к более усовершенствованной сигнализации — к звуковой речи.

„Подъем этой материальной базы, — говорит Н. Я. Марр, — и послужил переломным этапом для революционного сдвига языка с прежних средств своего развития, когда он был кинетическим, на путь новых средств и возможностей, когда язык стал звуковым".

        Первоначальная звуковая речь была чрезвычайно бедной по своему содержанию и по форме. Она не только была крайне ограничена по количеству слов, но и звук не был еще достаточно, — в сравнении с звуками современных языков, — расчленен. Н. Я. Марр назвал это первоначальное состояние звучания — диффузным. Звуки были не дифференцированы, диффузны. Они не произносились с достаточной ясностью, звучали неопределенно. Следы древнейших, первоначальных диффузных звуков еще до сих пор сохранились в качестве пережитков в языках некоторых народов, стоящих на отно-
[33]    
сительно низкой ступени развития. К ним относятся щелкающие, каркающие и цокающие звуки, например, готтентоттского языка.
        Голосовой аппарат человека лишь постепенно приспособился к вполне членораздельному произношению звуков.
        Переходной ступенью являются так называемые аффрикаты, которые не представляют собою еще вполне дифференцированных звуков, но относятся уже к членораздельной речи. Примером аффрикатов являются русские „щ“, в котором одновременно слышатся „с", „т“, „ш“, также „ч“, в котором слышатся „т“, „ш“ и т. д., или арабский „Джим", произносимый как „дж“, сохранившийся в более консервативной классической письменности, но уж утраченный в разговорном языке.
        Первичные слова, которые образовывал первобытный человек, были крайне несложными и короткими. Простотой отличался весь строй первоначальной звуковой речи. Ей не были свойственны еще ни спряжения, ни склонения, ни понятия множественного и единственного числа. Не различались еще и самые части речи. Типичную конструкцию слова в такой речи можно представить в виде простейших звуковых комплексов, произносившихся очень неопределенно, с согласными в начале и конце и гласными в середине. И таких звуковых комплексов, как эмпирически нашел Н. Я. Марр, было немного, всего четыре, которые он назвал „элементами" и в дальнейшем условно обозначил первыми буквами латинского алфавита: А, В, С и D.
        Элемент А выявляется в разнообразном произношении начального передне-язычного или зубного (с, ц, ч, ш, ж, д, т) или задне-язычного или гортанного (г, к, х), неопределенного гласного (а, о, у, и, е, э) — в середине и конечного плавного, носового, или язычных (л, р). Примером разновидностей элемента А является: sal, шоr, шur, tal, dor, dal и т. д.
        Элемент В выявляется в разнообразном произношении начального зубного (б, п, ф, в, м), неопределенного гласного и конечного плавного или носового. Примером разновидностей элемента В являются: ber, bar, bal, mal, mar, mur, val, var, pal, fal, ban и т. д.
        Элемент С выявляется в разнообразном произношении начального зубного или гортанного, неопределенного гласного и конечного носового (н). Примером его разновидностей являются: yon, don, tan, san, шоn, hon и т. д.
        Элемент D выявляется в разнообразных произношениях начального плавного, язычного или носового, неопредеденного гласного и конечного зубного или гортанного. Приме-
[34]    
ром его разновидностей являются: rош, ros, rah, las, nah, nas, nаш и т. д.
        Далеко не во всех случаях, однако, каждый из элементов, какими бы разновидностями звуков, из которых он состоит, ни был представлен, сохраняет в своем полном виде все свои составные звуки. Возможны случаи такого ослабления или падения согласных, когда начальный или исходный согласный вовсе исчезает. Возможно и сужение гласного или даже полное исчезновение огласовки.
        Разновидности элементов — как в полном составе звуков, так и при исчезновении начального или конечного согласного и утрате огласовки — являются результатом дифференциации первоначальной диффузности звуков вообще и упомянутых четырех лингвистических элементов, в частности.
        Как сказано, четыре лингвистических элемента были найдены Н. Я. Марром чисто эмпирически.        

„Вначале было сомнение, — говорит он, — в количестве не двенадцать ли их, не девять ли, не семь ли и т. д. Позднее выяснилось полностью их качественное значение".        

        Однако, целиком объяснить условия происхождения и существования именно четырех элементов Н. Я. Марру не удалось.        

„У нас осталось неразъясненным, — признает он, — число элементов — четыре — и оно таковым и остается. Имеем лишь одно уточнение в отношении к племенным названиям, которые являются позднейшим их использованием”.        

        Первоначально Н. Я. Марр предполагал, что каждый элемент представляет собою во всех своих разновидностях разновидность племенных названий яфетических племен.        

„Объяснение числа элементов, — полагал он, — ... в смысле происхождения самих звуковых комплексов можно искать лишь в организации указанного уже трудового процесса, магического действа. Количество же элементов, т. е. четырех-элементность магической предпосылки звуковой речи, таким образом, можно разъяснить прежде всего в технике магического действа, и в этом смысле требуется внимание к роли числа в неразлучных соучастниках-элементах одного и того же магического действа, пляске и пении с музыкой, в общем —прообразе эпоса”.

        Эта попытка объяснения показывает, что у Н. Я. Марра не сложилось законченного представления о том, как возникли упомянутые четыре элемента.
        Все развитие звуковой речи Н. Я. Марр представляет в виде единого глоттогонического, т. е. языкотворческого процесса, протекавшего в разнообразной среде. Дифференцированность условий производства вела к относительному
[35]    
своеобразию, но отнюдь не к исключительной особенности и обособленности речи каждого отдельного коллектива.

„Не абсолютное плодородие почвы, — говорит К. Маркс, — а ее дифференцированность, разнородность ее естественных продуктов составляет естественную основу общественного разделения труда и сменою тех естественных условий, в которых приходится вести свое хозяйство человеку, способствует умножению его собственных потребностей, способностей, средств и способов труда".

        Это своебразие природных условий ведет таким образом к относительному своеобразию производства разных обществ. Отсюда возникает и относительное различие в области идеологических явлений. Кроме того, по указанию К. Маркса, существенное значение имеет и историческая среда, окружающая данное изучаемое общество. Относительное свребразие в частности надстроечных явлений объясняется и отсюда.
        Н. Я. Марр гениально „угадал" все это и принял во внимание как роль географической среды, так и роль исторических условий, выявляя пути развития звуковой речи различных обществ.

„В зависимости от разности территориальных условий, типа хозяйства и ступени развития общественности, — отмечает он, — выбор того или иного элемента для использования в том или ином значении в различных территориальных объединениях разнообразился, но уже на дальнейших ступенях развития новой системы орудия общения с ростом общественной потребности в ней, т. е. по мере развития звуковой речи, нарастали различные их виды, и постепенно — в зависимости от новых эпох развития хозяйства и общественности, — нарастали новые типы языков все из того же общего материала".

        Признаки кажущегося родства различных языков, сформировавшихся таким образом, Н. Я. Марр первоначально объяснял исключительно скрещением разных языков, „отражающим процесс скрещения общественных группировок, по мере их образования". Однако, с самого начала, подчеркивая единство глоттогонического процесса, он постепенно вырабатывал новый взгляд на „родство" языков. Последующий его вывод сводился к тому, что   

„все системы языков (следовательно и типы материальной культуры) связаны друг с другом в такой степени идеологически и формально, что не может быть и речи об изолированности языка (следовательнд культуры) народов одной системы от речи народов другой системы языка. Следовательно народы также по типам культур различных систем одинаково сотрудники одного общего дела,
[36]    
но сотрудники различных эпох, в значительной мере исторических.”        

        Иначе говоря, Н. Марр с дальнейшим изучением все более и более переносил центр тяжести в объяснении сходства различных языковых систем на общественную среду, на социальные условия развития сравниваемых языковых систем.
        В результате он пришел к твердому выводу:        

„Родство — социальное схождение, неродство — социальное расхождение. С этим фактом, именно установлением родства в путях социального схождения и выявления неродства в тех же путях, е. в путях соответственного расхождения, возникает вопрос, уже освещенный, о технике схождения и расхождения в зависимости не от физической обстановки, а общественной структуры той или иной говорящей среды”.

        Учение Н. Я. Марра об образовании национальных языков

        Иначе чем буржуазные лингвисты понимая происхождение и развитие языков, Н. Я. Марр по-иному подошел и к разрешению вопроса об образовании национальных языков.
        Как указано было выше, Н. Я. Марр отверг идею праязыка, пранарода и прародины. Качественные структурные различия языков он поставил в связь с историческим их развитием, а не расой, т. е. истолковал основные, общие, типические различия как основные этапы в развитии речи. Яфетические языки оказались системой, конкретным порождением одной из древнейших ступеней в развитии речи. Конкретным же порождением другой, более поздней ступени в развитии языка оказалась и индоевропейская или прометеидская система языков. В соответствии с этими положениями Н. Я. Марр установил, что различные национальные языки представляют собою различные варианты разных исторических ступеней в развитии речи. Национальный язык — не изначален. Национальные языки возникают на определенной ступени развития общества, и исторически им предшествует качественно от них отличная племенная речь. Не из языка огромного единого древнего пранарода выделяется ряд соответствующих языков, а племенные языки сходятся позднее в национальный язык, на котором сохраняется печать такого сложного происхождения. В разрешении вопроса о происхождении национальных языков у буржуазных лингвистов, по выражению Н. Я. Марра, Волга текла не в Каспийское море, а из Каспийского моря. Весь процесс им представляется диаметрально противоположным
[37]    
действительности. Из единого языка, по их схемам, возникало множество новых, тогда как в действительности из многих племенных языков создавался в каждом случае один национальный язык. Мало того, по существу дела, буржуазные лингвисты исходят молчаливо из идеи, что национальный язык возникал сразу в готовом виде и никаких существенных изменений на всем протяжении его существования не происходило. Таким путем рождение национального языка ими относится к глубочайшей древности. Практически это превращает национальный язык в изначальный, вечный. А так как язык является одним из существенных признаков нации, то и нация тем самым превращается в вечную категорию. Н. Я. Марр разоблачил это заблуждение буржуазных лингвистов, которое отнюдь не является случайным. Н. Я. Марр открыл, что национальный язык в своем развитии претерпевал ряд существенных изменений, а поскольку национальным языкам предшествуют племенные, от них отличные, существовало следовательно время, когда еще не звучало ни русской, ни украинской, ни германской, ни французской, ни турецкой, ни финской, ни какой-либо другой национальной речи и не существовало никаких наций. Все названные языки — поздние продукты исторического развития. Им предшествовала стадия образования племенных языков. Племенным языкам в свою очередь предшествовала речь родового, доклассового общества, причем и язык родовых объединений имел своим предшественником речь еще более дробных, мелких производственных коллективов — тотемических объединений. Чем глубже в древность, тем дробность языков была большая, но различия между отдельными языками были выражены менее резко.
        На сравнение с этой схемой образования_л и развития национальных языков напрашивается марксистско-ленинская схема образования и развития наций. Как было указано выше, эта схема, впервые разработанная К. Марксом и Ф. Энгельсом, детально развитая и обоснованная В. И. Лениным и особенно подробно детализированная и углубленная тов. Сталиным, представляет процесс образования нации как объединение племен, а племени — как объединение родов.

„Что такое нация?* — спрашивает тов. Сталин и отвечает: „Нация — это прежде, всего общность, определенная общность людей. Общность, эта не расовая и не племенная. Нынешняя итальянская нация образовалась из римлян, германцев, этруссков, греков, арабов и т. д. Французская нация, сложилась из галлов, римлян, бриттов, германцев и т. д. То же самое
[38]    
нужно сказать об англичанах, немцах и прочих, сложившихся в нации из людей различных рас и племен. Итак, нация — не расовая и не племенная, а исторически сложившаяся общность людей. С другой стороны, несомненно, что великие государства Кира или Александра не могли быть названы нациями, хотя и образовались исторически, образовались из разных племен и рас. Это были не нации, а случайно и мало связанные конгломераты групп, распадавшиеся и объединявшиеся в зависимости от успехов или поражения того или иного завоевателя.
        Итак, нация не случайный и не эфемерный конгломерат, а устойчивая общность людей... Нация является не просто исторической категорией, а исторической категорией определенной эпохи, эпохи подымающегося капитализма. Процесс ликвидации феодализма и развития капитализма является в то же время процессом складывания людей в нации".

        Со своей стороны В. И. Ленин указывал:        

„Во всем мире эпоха окончательной победы капитализма над феодализмом была связана с национальными движениями. Экономическая основа этих движений состоит в том, что для полной победы товарного производства необходимо завоевание внутреннего рынка буржуазией, необходимо государственное сплочение территорий с населением, говорящим на одном языке, при устранении всяких препятствий развитию этого языка и закрепленнию его в литературе".

        Соответствующую в общих чертах этой схеме развития наций схему развития национальных языков выдвинул Н. Я. Марр. Но не будучи в начальный период разработки своей теории марксистом, Н. Я. Марр не придал своей схеме той цельности и стройности, которые отличают марксистско-ленинское учение об образовании и развитии наций. Поскольку он вместе с тем, не будучи еще марксистом, не мог поставить себе задачи разработать проблему увязки процесса образования и развития племенных и национальных языков с процессом классообразования, постольку он не оттенил и не вскрыл специфических особенностей процесса образования национальных языков в сравнении с племенными, особенно же — в сравнении с речью доклассового общества.
        Несмотря на это, заслуга Н. Я. Марра в области исследования и объяснения процесса образования национальных языков огромна. Выводы Н. Я. Марра по данному вопросу заставляют в корне пересмотреть все те исторические выводы, которые были основаны на буржуазных лингвистиче-
[39]    
ских схемах. Они затрагивают, таким образом, не только область собственно лингвистики, но и истории, археологии, этнографии, антропологии — всех тех отраслей знания, в пределах которых в той или иной мере трактуются вопросы племени и нации. Выводы Н. Я. Марра наносят сокрушительный удар по всем националистическим, шовинистским построениям, объективно подтверждая правильность тех теоретических предпосылок, на которые в соответствующем пункте опирается марксистско-ленинское учение.
        С лингвистической схемой образования и развития национальных языков связан и вывод Н. Я. Марра о развитии языка в сторону будущего единства.

„У человечества с каждым днем возрастает потребность в общем языке, в одном общем мировом языке", „путь человеческой речи от многоязычия к единству языка", „будущий единый всемирный язык будет языком новой системы, особой, доселе не существовавшей, как будущее хозяйство с его техникой, будущая внеклассовая общественность и будущая внеклассовая культура”, — утверждает Н. Я. Марр в различных своих работах.

        Этот вывод органически вытекает из сущности его учения о языке. Он сходится с марксистско-ленинским выводом о единой интернациональной культуре будущего, при победе социализма в мировом масштабе. Но он уступает марксистско-ленинскому выводу об интернациональной культуре в четкости и точности, в частности, в определении условий образования единства. В то время, как В. И. Ленин учил, что интернациональная культура будущего возникнет лишь в условиях победы социализма в мировом масштабе, что вновь подробно разъяснил на XVI съезде ВКП(б) тов. Сталин, Н. Я. Марр вовсе не определяет условий распространения единого языка, неопределенно говоря о будущем времени во всех своих прежних работах, до знакомства с марксистско-ленинским учением. Таким же образом он не определяет в своих прежних работах и путей образования единого языка будущего, в то время как В. И. Ленин четко указывает в отношении интернациональной культуры будущего, что она сложится из последовательно социалистических элементов культуры каждой нации. „Мы из каждой национальной культуры берем только ее демократические и ее социалистические элементы, берем их только и безусловно в противовес буржуазной культуре, буржуазному национализму каждой нации",— говорил В. И. Ленин, вскрывая классовый характер национальной культуры.
[40]             
Однако, гениально, самостоятельным путем Н. Я. Марр пришел к положению, указанному В. И. Лениным относительно интернационального характера культуры будущего, как культуры вовсе не безнациональной. В. И. Ленин разъяснил, что интернациональная культура будущего, не являясь безнациональной, в то же время не будет иметь в своем основании культуру какой-либо одной только нации. Она будет интернациональна в полном смысле этого слова. Останавливаясь на том же вопросе на XVI съезде ВКП(б), тов. Сталин отметил, что великодержавные шовинисты пытаются извратить и по-своему толковать идею интернациональной культуры. Они отрицают необходимость национального строительства, считают, что настал момент ликвидации национальных культур ранее угнетенных народов и предлагают положить в основание культуры будущего культуру какой-либо одной нации.
        Соответственно марксистско-ленинской установке Н. Я. Марр высказался по вопросу о характере будущего интернационального языка: „отдельно языки, как бы они ни распространялись империалистически, никогда не станут тем будущим единым языком”. Этим своим утверждением он со своей стороны нанес удар по великодержавной, шовинистической попытке трактовать „по-своему” проблему единого интернационального языка, который, как и культура в целом, не будет ни национальным, но и ни безнациональным по своему происхождению.
        Неверно представляя себе в прежних работах значительный период в развитии доклассового общества, как период доклассового общества, Н. Я. Марр, тем не менее, сделал важнейшее открытие, указав на лингвистическом материале на классовую сущность языка и мышления, в классовом обществе.
        Как было указано выше, буржуазные лингвисты рассматривают язык в качестве внеклассовой или надклассовой категорий. Н. Я. Марр подошел к языку как к явлению классовому в условиях классового строя общества, а по тесной связи языка с мышлением — указал и на соответствующую особенность мышления.

„У различных классов наличны различные дифференцированные языки, — говорит Н. Я. Марр, — и с своим отличным у каждого класса языком также иное классовое мышление”.

        Это — не голая декларация. Прежде, чем притти к такому выводу, Н. Я. Марр проработал огромный языковый материал, установив, что ни один язык не представляет собою
[41]    
абсолютного единства, „монолита”. В течение долгого времени он не мог правильно объяснить сложный состав языков, отмечая лишь категорически, что все языки — слоями, все — расслоены. Ему первоначально казалось, что всюду это — результат скрещения разных языков разных народов. И только впоследствии, по накоплении значительного количества фактов, он вынужден был констатировать, что суть дела заключается в пользовании каждым классом общества своим особым классовым языком, связанным с классовым мышлением. Он отметил черты своеобразия и особенности языка и мышления феодального общества в сравнении с языком и мышлением общества буржуазного. Вместе с тем, он показал, что в каждую эпоху существования классового общества язык господствующего класса значительно отличается от языка эксплоатируемой массы населения. Нельзя не отметить, что этому открытию в значительной мере способствовало то внимание Н. Я. Марра, которое он уделял изучению живых, разговорных языков, не пренебрегая, вместе с тем, письменными. Буржуазные лингвисты, как правило, основывают свои выводы на изучении письменно зафиксированных языков, пренебрегая живой, разговорной речью, отличия которой от литературного языка воспринимают в качестве „отклонений от нормы” или „исключений". Подойдя к разговорному языку массы без предвзятой мысли об „искажениях", рассматривая его в качестве естественного, образовавшегося на основе действующих закономерностей, Н. Я. Марр истолковал отличия литературного языка от живого разговорного языка массы — классовыми различиями внутри самого общества. Литературный язык, как выяснилось в итоге, оказывается всюду, у различных наций, письменно зафиксированной речью господствующих классов. Он отличается своими особенностями и в области грамматическрго строя, и в области фонетики, и в области значения отдельных слов от разговорного языка масс. Его особенности теснейшим образом связаны с классовым мышлением господствующих классов.

        Учение Н. Я. Марра о различных категориях звуковой речи

        Теоретические обобщения и выводы Н. Я. Марра, как это уже подчеркивалось выше, опираются на обширный конкретный лингвистический материал, проработанный и исследованный Н. Я. Марром в различных областях языкознания.
        С кропотливостью и упорством, неоднократно возвращаясь вновь и вновь к одним и тем же проблемам, казалось бы,
[42]  
уже разрешенным, вновь и вновь пересматривая полученные выводы, Н. Я. Марр коснулся всех отделов языкознания; всюду прокладывая новые пути к разрешению вопросов, коренным образом перестраивая каждый отдел языкознания, а вместе с тем утверждая недоступное для буржуазных лингвистов единство языкознания, как науки.
        Исследуя фонетический состав яфетических языков Кавказа и устанавливая между ними определенные звуковые соответствия, Н. Я. Марр обнаружил существование языков, с преобладанием свистящих и шипящих звуков, назвав такие языки, соответственно — свистящей и шипящей группами сибилянтной ветви языков. Наряду с ними он обнаружил языки с преобладанием гортанных звуков. Языки этого рода он назвал спирантными. Изучение каждой такой ветви и группы языков привело далее Н. Я. Марра к открытию, что с каждой такой ветвью и группой языков связана и своеобразная огласовка, т. е. аканье, оканье и аканье. Окающая огласовка более свойственна шипящей группе языков, сибилянтной ветви, экающая — языкам спирантной ветви. Однако, ни одной группы и ветви языков безукоризненной чистоты в действительности не существует, и в каждом случае имеет место преобладание указанных особенностей, но не более. Таким образом, и огласовка не всегда и не во всех случаях выдержана в пределах одной и той же группы, или ветви языков. Так, например, в пределах шипящей группы сибилянтной ветви может, наряду с оканием, наблюдаться аканье и эканье. Обнаружилось далее, что внутри каждого элемента закономерно наблюдается продвижение согласных по трем ступеням озвонченности, а также перерождение слабых согласных в сильные и наоборот — сильных согласных в слабые. Последние два явления Н. Я. Марр назвал последовательно подъемом и падением.[1] Графически падение и подъем он обозначает в своих работах знаком наклоненной стрелки, причем острие стрелки указывает всегда направление движения. Горизонтальная стрелка обозначает в работах Н. Я. Марра движение от одной формы или от одного значения — к другим. Острие стрелки в таких случаях направлено всюду в сторону позднейшего, т. е. формы или значения, которые возникают позже, после. Как уже отмечалось выше, падение или ослабление согласных - может вести к полному их исчезновению. Возможна и пол-
[43]    
ная утрата огласовки. Все случаи различных форм каждого элемента выявлены были Н. Я. Марром в процессе длительного изучения различных языков и сведены им в виде особой таблицы соответствий, отдельно указываемых для каждого лингвистического элемента. Единство глоттогонического процесса и первоначальная общая для всех языков диффузность звуков подчеркнуты и отражены Н. Я. Марром в особом алфавите, который он назвал аналитическим. В основание этого алфавита им положены буквы латинского алфавита, с небольшими дополнениями из греческого, из русского (например, ш) и из арабского. Для обозначения более сложных звуков, в частности аффрикатов, Н. Я. Марр прибегает к условным значкам — точке, которая ставится наверху и внизу соответствующих букв, и перевернутому французскому знаку „аксансиркомфлекс", который также ставится вверху и внизу соответствующих букв. Так, например, точка, на греческом ϑ обозначает звук „ц“, значок над латинским d обозначает слитный звук „дз“ и т.д.
        Изучая фонетические соответствия „чередования" и так называемые перебои (переход. например, переднеязычных в заднеязычные (t v k), Н. Я. Марр установил, что изменения в формальной стороне звукового комплекса связаны с изменением значения этого комплекса. Н. Я. Марру не удалось, правда, полностью выявить закономерность связи изменения звуков и перехода одних в другие с развитием общества. Но ему все же принадлежит огромная заслуга доказательства наличия такой связи. Он с очевидностью доказал, что изменения звуков носят исторический характер и вовсе не являются тем чисто физиологическим явлением, как это изображают буржуазные лингвисты.                  

„Яфетидолог, — говорит Н. Я. Марр, — не может отступиться от того положения, что развитие языков идет от разнообразия к единству, а не наоборот, что самые звуковые законы, в частности закономерные корреспонденции — позднейшие явления”.
        „Каждую систему языков отличает в то же время особое состояние звуковых данных”, — говорит он в другой, своей работе.

        Первоначально, на ранних ступенях развития звуковой речи, изменение звуков происходило в тесной связи с изменением значения звуковых комплексов, т.е. слов. В дальнейшем звуки обособились как бы в особую „надстройку” и приобрели относительную самостоятельность в своем отмирании, ослаблении и изменении.
[44]              

„Когда речь идет о звуках, — говорит Н. Я.Марр, — то прежде всего надо считаться с тем, что есть ли возможность самостоятельной трактовки звуков вне слов, предполагающей самостоятельную историю каждого отдельного звука, точно звуки не то, чтобы существовали самостоятельно вне слов (этого и сейчас никто не будет утверждать), но чтобы изменения звуков имели место независимо от содержания или смысла слова с первых же эпох звуковой речи. Это глубокое недоразумение. Мы теперь прекрасно знаем, что нормы видоизменения звуков в статике языка могут касаться только формы, отнюдь не затрагивая основного значения. Известное видоизменение звуков и самих форм-то слов, конструктивных форм не касаются, они безразличны или декоративны, часто в связи с этим говорится о благозвучности того или иного безразличного не только для смысла, но и для формы произношения. Такое функционально самостоятельное существование звуков, их как бы независимое бытие с самодовлеющими, казалось бы, нормами есть позднейшее достижение, поскольку звуки с развитием их функций выделились в особую надстроечную категорию явлений, как мастерство, оторвавшись от служебной функции производства, от запросов материальной культуры с порождением надстроечных потребностей в отвлеченном от жизни мышлений и в самодовлеющей красоте обратилось в надстроечный мир искусств и художественно расцениваемых им форм. Постепенно, следовательно, и звуки получили самостоятельную значимость; получилась возможность самостоятельной их трактовки, изучения независимо от идеологического обоснования, изучения их как явлений чисто формальных и порой художественных, благозвучных и т. п. И в них, именно в составе самостоятельно трактуемых звуков и в их качестве, мы наблюдаем рядом с развитием и вымирание. Мы наблюдаем, как постепенно отмирают заднеязычные согласные аффрикаты,… а с ними и спиранты,... за ними переднеязычные аффрикаты. Ясное дело, что более сложный состав согласных определяет более древнюю систему речи".

        В области морфологии и словообразования Н. Я. Марр открыл закон скрещения, который действовал в течение продолжительного времени и пережиточно наблюдается иногда и в некоторых современных языках. Особое внимание в области словообразования обращено им также на так называемое удвоение, представляющее собой частный случай скрещения. „Альфа познания словарной палеонтологии, — говорит он, — что в известный период, долгий период развития человеческой
[45]    
речи, удвоение служило средством для производства новых слов”.
        Материал для общения, прежде чем был получен этот вывод, собирался по крупицам. Н. Я. Марр буквально не пропускал ни одного сообщения, ни одного известия, ни одного факта, которые относились к этой области и так или иначе проливали некоторый свет на древний закон словообразования.        

„Недавно мне рассказывал в Москве Н.Т. Тюрякулов, — например, записывает Н.Я. Марр, — что в Туркестане ему приходилось наблюдать, как туркестанец с родной турецкой речью при беседе с туркестанцем с родной речью персидского круга, таджикской, употреблял по два слова для выражения одного понятия: одно полное, турецкое, то, что он хотел сказать, другое — соседское, таджикскок, чтобы быть понятным собеседнику. Осведомитель мой не сообщал нам, наблюдались ли случаи скрещения таких пар слов турецкого с персидским, т.е. не указан случай этого явления, наблюденный в коми языке на известном примере mu-zem ‘земля’, скрещения собственного коми-слова mu ‘земля’ с однозначащим русским ‘земь’, ‘земля’.”

        Прежде чем высказать общее положение: „нет в мире языка, который был бы прост, который не был бы скрещен", Н. Марр в первую очередь изучил языки яфетической системы, установив в итоге: „скрещение — источник формации новых видов, наблюдено и прослеживается во всех яфетических языках".[2]
        Вслед за яфетическими были изучены различные другие, не исключая берберского, готтентоттского, в дальнейшем — европейские — финские, русский и др.

„Скрещение имело этапы своего развития в любой среде, начинаясь парным употреблением двух самостоятельных слов, и лишь в конечном результате оно завершалось их не только полным, как бы физическим сращением, но и химическим слиянием, т. е. такой переработкой двухэлементного слова, что от четырех согласных двух элементов, если не^: интересоваться участью гласных, присущих каждому из них по одному, оставалось три, часто всего-навсего два. В семитических языках трехсогласный состав каждого корня основан на систематическом. использовании такого усечения четырех согласных двухэлементных скрещений в трехсогдасный корень”.

[46]              
Закон скрещения — не единственное новое слово, сказанное Н. Я. Марром в области морфологии. Подобно тому, как фонетические изменения он поставил в связь с развитием значений слов, так и морфологические явления он связал с семантическими. Мало того, как сказано выше, Н. Я. Марр обнаружил, что закон скрещения слов имел свои исторические пределы. Он наблюдался в тот период, когда не существовало еще „грамматики" речи — в нашем, привычном смысле слова. Было время, когда в известном смысле слова речь была так сказать без определенного, грамматического строя, т. е. „бесстройной", „бесформенной", или аморфной — в сравнении с современной грамматикой. С последней мы связываем представление о наличии определенных грамматических категорий, частей речи и предложения, т. е. имен существительных, прилагательных,  глаголов, местоимений, наречий и т. п. и подлежащего, сказуемого, дополнения и проч. В древнейщей речи не существовало ни спряжений, ни склонений, ни лиц, ни грамматического строя. Не было, следовательно, ни суффиксов, ни флексий, отличающих в современной грамматике различные падежи, лица, наклонения, времена, залоги и т.п. Все это явилось не сразу, не с самого начала возникновения звуковой речи, а лишь в процессе длительного ее развития. Установив все это, Н. Я. Марр тесно связал морфологию, следовательно не только с семасиологией, отделом языкознания о значении слов, но и с синтаксисом, т. е. с отделом языкознания, трактуемым традиционной лингвистикой как обособленный от морфологии отдел о расстановке или „порядке слов" в предложении.
        Как выяснилось, морфологические изменения, возникновение и действие новых морфологических законов шло параллельно и в связи с развитием синтаксиса. Морфология влияла на синтаксис, синтаксис — на морфологию. В свою очередь, развитие явлений обеих этих групп было обусловлено развитием самого общества.
        Особенности древнейшего синтаксиса звуковой речи периода аморфного строя заключались в том, что смысл и значение всего предложения определялись расстановкой слов в предложении. Тот или иной порядок в размещении слов в предложении определял тот или иной смысл фразы. По этой особенности синтаксиса древнейшей речи Н. Я. Марр назвал систему последней, помимо первого названия „аморфная", еще — синтетической.
        В связи с историей синтаксиса выяснилось происхождение суффиксов и флексий современной, например, европейской
[47]    
флективной речи. То, что в дальнейшем стало суффиксами и флексиями, т. е. вспомогательными частицами, помощью которых мы образуем падежи в склонениях, числа и грамматические рода, равно наклонения, залоги, времена, лица — в спряжениях, первоначально являлось самостоятельными словами, имевшими свои особые значения, свой самостоятельный смысл. Только поэтому ныне какое-нибудь окончание, вроде „-енький" придает, например, слову, образованному с его участием „уменьшительный" смысл, как скажем, в слове „зелененький", „гладенький" и т. д. Точно таким же образом возникли и предлоги, сохранившие более, чем суффиксы и флексии, самостоятельные значения.

„Целые звуковые комлексы в речи рядом с их материальным значением как слов, — объясняет Н.Я. Марр, — например ‘рука’, ‘глаз’, ‘рот’, равно ‘небо’, ознавчавшее одновременно и ‘голову’, имели и другое, как бы надстроечно-добавочное значение по функции обслуживать увязку слов, именно члены тела оказались предлогами, многие наречия со значениями : ‘рука’ — ‘через’ (первично в роли ‘орудия’), равно ‘около’, ‘близ’, ‘глаз’ — ‘на виду’, ‘вперед’, ‘рот’ — ‘на краю’, ‘у’, ‘небо’ (→ ‘голова’) — ‘вверху’, ‘земля’ — ‘низ’ и  т.д. Впоследствии слова эти истерлись, обратились в пережитки-звуки, точно символически означающие тот или иной предлог, послеслог, наречие; эти же имена образуют падежные окончания, множественное число, целые части речи, например, глагол. Функциональное значение слов пережило их основное значение, как самостоятельных слов, каковое сейчас приходится откапывать путем палеонтологических изысканий".       

В связи с таким происхождением суффиксов и флексий, равно предлогов и наречий, выяснилась тесная связь развития всех категорий звуковой речи с развитием общества.
        Выяснилось, что в эпоху первобытного коммунизма, на древнейшей ступени развития последнего, до выделения, обособления из коллектива личности, не было в звуковой речи единственного числа, не существовало, следовательно, и понятия множественного числа.

„И множественное число выработалось из одного с единственным числом оформления, но раньше все-таки — множественность и затем единичность, как ее часть, как ее противоположность", — указывает Н. Я. Марр.

        Множественное и единственное числа стали различаться лишь с того момента, когда первичная дифференциация производства привела к некоторому обособлению личности, к выделению ее из коллектива. Процесс этот окончательно
[48]    
завершился с дальнейшей дифференциацией доклассового общества, в связи с чем окончательно оформилось и понятие 'я’, ’ты' в отличие от — 'мы’, ’вы'. В связи с этим . процессом, развития общества стоит и, образование понятий 'мой’, 'твой’, в отличие от 'наш', ’ваш’. Только частная собственность могла закрепить и окончательно оформить эти понятия. Для обозначения их были использованы конкретные наименования предметов, прежде всего обозначение самого коллектива. Его название стало одновременно обозначать и ’мы’, 'наш'. Название чужого коллектива стало обозначать ’вы', 'ваш’. В соединении с определяемым словом, присоединенное в конце данного слова, слившись с ним, оно в дальнейшем утратило всякую самостоятельность и превратилось в простое окончание множественного числа. Изменение огласовки, иное произношение первоначально диффузных согласных — дали таким же образом окончание единственного числа.
        Соответственно возникло обозначение грамматических лиц, связанное с происхождением спряжения глаголов.
        Соответственно возникло и различие по грамматическим родам. Женский род, как указывает Н. Я. Марр, возник лишь в связи с возникновением материнского рода, матриархата, мужской — в связи с отцовским родом, патриархатом, средний род — как отражение переходного времени. „Грамматический род — отражение лишь форм общественного строя — говорит он. Те предметы, которые вошли в обиход в условиях существования материнского рода, оформились в обозначении, как предметы женского рода. Так же было со словами так называемого мужского рода. В период смены матриархата патриархатом, в „переходное время" возникли формальные признаки и среднего рода. Впрочем, непререкаемый в смысле общего своего направления по выявлению связи образования грамматического рода с общественным развитием, этот вывод Н, Я. Марра может подлежать оспариванию в смысле уточнения. Скорее, образование грамматических родов было связано с первичной половозрастной дифференциацией труда, которая привела к образованию так называемых возрастных „классов" или брачных „классов". Различались группы мужчин — охотников, женщин— собирательниц, наконец, „средней" группы — стариков и детей. Каждая такая группа, конечно, должна была иметь свое наименование, свое обозначение. То, что „принадлежало" группе мужчин обозначалось „мужским" словом; таким же образом обозначались предметы соответственно принадлежавшие женской группе и „средней". „Мужское" слово, присоединенное к обозначе-
[49]    
нию какого-либо „мужского” предмета, слившись с этим обозначением, в конечном счете образовало окончание мужского рода. Соответственно возникли окончание слов так называемого женского и среднего родов. Но оформление и завершение этого процесса, в известной степени его продолжение в смысле возникновения ряда новых слов всех трех „родов" относилось ко времени развития родового строя, и это дало Н. Я. Марру основание целиком связать происхождение грамматических родов с родовым строем. Что Н. Я. Марр так и представляет себе развитие этого процесса, своими корнями уходящего в большую древность, чем родовой, строй, видно из другой его работы, где он говорит:    

„Признаки рода вышли из признаков деления всех предметов на категории трех миров: верхнего, нижнего или среднего, и преисподнего, находящихся, каждый мир, во владении соответственного божества. Подлинный первобытный человек не представлял себе ни одной твари, ни одной вещи в абсолютном бытии вне пространства и времени, вне принадлежности владыке, племени и его тотему, без отношения к полу, с установлением матриархата — владычице той или иной плоскости вселенной, владычице того или иного мира"...        

        Естественно, что в истолковании нуждается и самое разграничение первобытным человеком мира на три плоскости, на верхнее, среднее и нижнее небо. Это представление древнее родового строя. Оно должно иметь какие-то иные социальные корни, чем родовой строй и особенности последнего. Принимая во внимание огромную роль развития различных форм разделения труда, которую отмечают для развития общества К. Маркс и Ф. Энгельс в „Немецкой идеологии", не будет ничего удивительного, если дальнейшие исследования Н. Я. Марра приведут к установлению половозрастного. разделения труда как первопричины, первоисточника зачаточных представлений первобытных людей о трех плоскостях вселенной и соответственно о  трех грамматических родах.
        Падежи, как категория склонения, возникли, как обнаружил Н. Я. Марр, так же в связи с развитием общества. Так, родительный падеж образовался путем присоединения к основному слову — слова со значением ’сын’, ’дитя’. Это последнее слово, превратившееся в дальнейшем в простое окончание, имело, однако, первоначально другое значение, еще более древнее. Оно являлось выражением принадлежности данного какого-либо лица, человека определенному коллективу людей, древнему тотемному их объединению. Первоначальный смысл слова был не 'сын родителей’ как физических лиц, а 'сын коллектива’,
[50]    
т. е. 'происходящий из коллектива’, 'принадлежащий коллективу'. Никакого представления „семейного порядка” в это слово не вкладывалось. Дальнейший путь развития заключался именно в образовании нового значения 'сын', или 'дитя родителей’, прочном объединении с основным словом, которое им определялось в смысле принадлежности обозначаемого основным словом предмета, и превращении, наконец, слова-определителя в простое окончание. Самое понятие родительного падежа, таким образом, связано с понятием принадлежности, а возникновение последнего обусловлено развитием общества, пришедшего в своей хозяйственной, производственной деятельности к необходимости различать, что принадлежит ему, что — , другому, соседнему коллективу.

„Такая отвлеченная грамматическая категория, как родительный падеж, разъясняется как построение, воспроизводящее социальные взаимоотношения, казалось, семейного порядка, дитяти, resp, сына и родителей, ибо окончание этого падежа оказалось словом, означающим 'дитя’, однако, 'дитя' вовсе не является постоянным конкретным значением данного слова, ибо слово существовало, и праобраз той же грамматической категории существовал и тогда, когда не было еще не только семьи, но и рода, а лишь коллектив, объединяемый определённым производством”, — разъясняет образование родительного падежа Н. Я. Марр.

        Аналогичным образом истолковывается возникновение так называемого объективного падежа, который в дальнейшем распался на два, — винительный и дательный. Окончание этого падежа выявилось в качестве первоначально самостоятельно существовавшего слова, с значением ’рука’. Рука являлась первичным орудием воздействия или объективирования. Присоединение ее обозначения к какому-либо слову, названию какого-либо предмета, придавало данному слову или названию значение того, чему что-либо причиняется или на что именно оказывается какое-либо воздействие.

„Так же увязана своим образованием, — говорит Н. Я. Марр относительно происхождения этого падежа, — с конкретным уже производственно-социальным процессом и соответственным мировоззрением такая же отвлеченная категория, как основной объективный падеж, впоследствии распавшийся на два, один так называемый прямой падеж (винительный), другой так называемый косвенный (дательный). Здесь построение отвлеченной грамматической категории является, казалось бы, оформлением слова по технике, именно по 'руке', первичному орудию воздействия или объективирования, ибо окончание
[51]    
этого падежа разъясняется как рука, грамматическая функция, т. е. значимость, изменчива".[3]

        В связи с развитием общества, в тесной зависимости от изменения его структуры, возникли и степени сравнения. Самая возможность сравнения, что ’лучше' или 'хуже’, выше’ или ’ниже’ и т. д., оформилась лишь в связи с дифференциацией самого общества. Когда первичная, еще доклассовая (Н. Я. Марр ошибочно определяет ее в качестве классовой) дифференциация общества привела к выделению слоя высших вождей — старейшин, слоя простых вождей — родоначальников, в отличие от основной массы племени, каждая такая социальная группа получила свое особое обозначение. Принадлежность какого-либо предмета какой-либо из этих трех групп первобытно-коммунистического общества отмечалась прибавлением к наименованию, этого предмета названия соответствующей группы общества. Принадлежащее высшему слою считалось лучшим, да таким оно было и на самом деле. Принадлежавшее массе, племени считалось наиболее простым, „худшим"; таковым оно и было. С течением времени наименование социальной группы, прибавляемое к названию предмета, превратилось в простое окончание. Последнее и стало признаком „степени", признаком степени сравнения. Относящееся к высшему слою оформилось в качестве превосходной степени, относящееся к среднему — в качестве сравнительной степени и т. д. В дальнейшем таким же образом, в случае надобности сравнения, стали обозначаться лучшие, средние и худшие предметы, уже безотносительно к тому, какой группе общества эти предметы принадлежат.
        Степени сравнения получили свое оформление уже в условиях разложения родового строя. Они оформились тем же, по существу, первоначально самостоятельным словом, каким оформился родительный падеж, т. е. словом ’дитя’, ’сын’. Это и понятно, так как прибавляемое к основному определяемому слову — слово-определитель должно было означать, как и в случае родительного падежа, принадлежность. Звуковой комплекс в каждом из трех случаев трех степеней сравнения был различный, но значение его, точнее одно из значений, 'сын’, дитя’ было всюду одно и то же. В связи с этим Н. Я. Марр замечает: „русское окончание сравнительной степени — ше… 'боль-ше', ’вы-ше’, ’ни-же’, 'низ-ше’
[52]    
повторяет полностью признак родительного падежа в языках яфетической системы, мертвом клинописном халдском и живых мегрельском и чанском”.
        Касаясь происхождения числительных, Н. Я. Марр вскрыл глубокую связь и их с развитием общества.

        „Числительные, как и все имена, первоначально как вся звуковая речь, магические слова, культовые термины, затем тотемы-боги, все одинаково происходят из одного и того же глоттогонического процесса, базирующегося на росшем и растущем единении мирового хозяйства и общественности", — говорит он.

„Числительные более связаны на первых стадиях развития общественности, объективно говоря, конечно, с хозяйственно-материальными интересами, чем с отвлеченностями философско-научных исканий, тем более богословских", — указывает Н. Я. Марр в другой своей работе.

        Числительные возникли в связи с потребностью счета, обусловленной интересами первых зачатков обмена еще в условиях натурального хозяйства первобытного общества. При этом, чем выше ступень развития того или иного общества, чем прочнее и шире его связи с соседними обществами, тем менее самобытны и обособлены числительные данного общества, тем более общи они с числительными других обществ, других народов, тем более они приобретают интернациональный характер.

„Эта часть речи, — говорит Н. Я. Марр, — первая проторила организованно систематически путь интернационализма языка". Поэтому „сходства числительных — не унаследованное от начала благо, а достижение, добытое тяжелым трудом многих веков, многих тысячелетий, согласованием первых социальных групп, впоследствии межплеменным, над организацией труда. Сходства и закономерная согласованность — не природный дар родственных физиологических данных органов произношения. Наоборот, несходства и расхождения — вот эго наследия первичного состояния человеческой речи, пережитки зависимости от природы в целом, от физического окружения человека"…

        Числительные вообще являются одной из позднейших по времени возникновения частей речи. Наиболее древней является просто имя, название предмета, ставшее, однако, частью речи, именем существительным, лишь с возникновением других частей речи. Вначале        

„вообще не было частей речи, не было и имени, а был лишь звуковой комплекс, используемый для выражения образа, представления или понятия, но
[53]    
использование этого образа, этого представления и этого понятия статически или динамически, т. е. или с одной стороны как имени существительного, или как имени прилагательного, или как местоимения, или как числительного, союза, или с другой стороны как глагола, зависело от потребности речи".

        Из имени образовались в дальнейшем, с усложнением хозяйства и всей общественной организации, глаголы, прилагательные, местоимения и прочие части речи. Глаголы могли возникнуть лишь в связи с выделением местоимений. „В качестве местоимений, — разъяснил Н. Я. Марр, — использованы имена, означающие 'голову', 'душу', 'тело' и т. д.“ Но эти значения не являются первоначальными. В конечном счете местоимения, первоначальному значению соответствующих им звуковых комплексов, восходят к значению 'божество', ’тотем’, к словам, Обозначавшим в то же время и 'коллектив’, 'общество', 'производство'. В известном смысле местоимения заменили собою название тотема. Поэтому Н. Я. Марр говорит о них, как о „зам-тотемах": „Местоимение замещает имя, но имени, как надстроечного понятия, не было. Оно заместило надстроечный образ, тотем. Это — местоблюститель тотема. Замтотем".
        Местоимения помогли оформить глагол. Только с их помощью стало возможно спряжение, которое, однако, первоначально применялось просто к имени. Местоимение и имя образовывали первоначальный глагол. Дальнейшее спряжение последнего оформилось с образованием суффиксов и флексий.
        Прилагательное возникло как выражение понятия принадлежности, как выражение понятия, относящегося к чему-либо, какой-либо категории предметов. Таким образом, его оформление имеет общее происхождение с оформлением родительного падежа, т. е. при. помощи первоначально самостоятельного слова с значением ’дитя’, 'сын'. Одним из примеров является образование в русском языке прилагательных с окончанием -ский. Это окончание, некогда представлявшее собою самостоятельное слово, с значением ’дитя’, указывает на принадлежность к определенной категории предметов. Так, „конский" — то, что относится к категории „коня", „заморский" — то, что относится к категории „заморья".
        Изучая грамматический строй различных языков, Н. Я. Марр обнаружил, что далеко не всюду подлежащее выражено в предложении, во фразе именительным падежом. Встречаются такие конструкции, где подлежащее закономерно вовсе не по какой-либо ошибке или в силу так называемого „исключения" пред-
[54]    
ставлено в творительном падеже. Такую конструкцию речи Н.Я. Марр назвал пассивной и разъяснил, что она является пережитком определенной общественности, с которой было связано иное, чем наше, общественное сознание. В эпоху первобытного коммунизма, на древнейшей ступени развития последнего, действующим лицом всегда являлось само производство и отобразившее его божество-тотем. Именем и от имени тотема совершалось все, хотя не обязательно в каждом случае, в каждом предложении должен был быть назван тотем. Последний подразумевался в качестве „действующего лица” само собою. Таким образом, когда нужно было, например, сказать: „охотник убил дичь",—говорили: „охотником убита дичь”, причем подразумевалось: „тотем охотником убита дичь“. Отсюда, на последующих ступенях развития общества, когда первоначальный смысл всей такой фразы, естественно, утратился, „охотник“ начал выступать в такой фразе уже в качестве подлежащего, формальное же окончание творительного падежа осталось, и фраза приняла вид пассивной конструкции. В русском языке мы имеем в том же случае еще более новое состояние речи. Пассивость передается в фразе тем, что прежнее дополнение, в качестве которого должно было бы являться слово „дичь”, в действительности выступает в качестве подлежащего в именительном, а не винительном, следовательно, падеже.
        Прослеживая пережитки предшествующих стадиальных состояний речи в изучаемых языках, Н. Я. Марр таким же образом пришел к установлению и ряда других пережитков прошлого в настоящем состоянии различных языков, как, например, агглюцинации в флективной, по основным особенностям речи. Буржуазные лингвисты всегда рассматривали или рассматривают подобные явления в качестве „трудных случаев", „исключений“ и т. п. Все разъяснилось на деле очень просто. Язык ни одной системы не представляет особенности своей системы в их чистом виде. Он включает, наряду с ними, также большие или меньшие пережитки предшествующей, более древней системы, т. е. обнаруживает следы более раннего своего стадиального состояния, а также включает и „ростки" будущего, зародыши новой системы, зачатки будущего своего стадиального состояния.
        Характеризуя капиталистическую формацию общества, К. Маркс указывает:        

„Буржуазное общество есть наиболее развитая и многосторонняя организация производства. Категории, выражающие его отношения, понимание его организации дают одновременно возможность понять строение и производствен-
[55]    
ных отношений всех отживших общественных форм, из обломков и элементов которых это общество строится, отчасти продолжая влачить за собой их остатки, которые оно не успело преодолеть, отчасти развивая до полного значения то, что прежде имелось лишь в виде намека… А так как, далее, буржуазное общество есть само только противоречивая форма развития, то отношения предшествующих форм появляются в ней часто в искаженной виде или даже в новой оболочке, как, например, общинная собственность. Если правда поэтому, что категории буржуазной экономики заключают в себе истину и для других общественных форм, то это надо понимать cum grano salis. Они могут содержаться в ней в развитом, в искаженном, в карикатурном и т. д. виде, но всегда в виде существенно измененном.”

        Понимая язык, как категорию расы, и относя особенности той или иной системы языка к особенностям расового характера, буржуазные лингвисты, естественно, не могут понять действительной природы остатков прежнего состояния языка и ростков будущего. Эти явления они и толкуют поэтому в качестве „исключений", „засорения" языка, „влияния", „заимствования“, „неправильности" и вообще „трудного случая", не желая нарушить цельности своей теоретической системы, в которой иначе получилась бы брешь, сквозь которую слишком откровенно проглядывала бы расовая теория. Напротив, став на точку зрения органического развития языка, т. е. усвоив исторический подход к^; речи, как явлению общественному, Н. Я. Марр пришел к выводу о закономерно наблюдаемых в каждом языке напластованиях предшествующих состояний и о наличии в каждом языке зародышей будущего состояния.
        Такая фраза в русском языке, например, как „мать любит дочь“ —представляет для флективного строя русской речи отголосок более древнего состояния, когда не флексия, а определенный распорядок в размещении слов в предложении определял и смысл всего предложения. Другим примером пережитков более древнего состояния служит немецкий язык. При построений предложения на немецком языке, в последнем распорядок слов, та или иная их расстановка в предложении, имеет гораздо большее значение, чем, например, в русском языке. Склонение с помощью члена в романских флективных языках тоже представляет собою пример архаизма, пережитка. Таким же образом армянский язык представляет некоторое среднее состояние между состоянием яфетической системы языков и индоевропейской.
[56]              
        Именно открытие и правильное истолкование пережитков прошлых состояний языка и зародышей новых состояний дало Н. Я. Марру возможность непререкаемо доказать, что основные особенности речи, ее грамматического строя в частности, связаны не с расовой средой, а с развитием общества, что сами они являются показателем определенных стадий в развитии языка, смена которых обусловлена изменением общественного строя. Наличие следов в каждой речи предшествующих ее состояний позволило с полной очевидностью установить, что такие состояния речи, от которых остались лишь в дальнейшем пережитки, были в прошлом действительно пережиты соответствующими изучаемыми языками.
        Некоторые легкомысленные и невежественные критики Н. Я. Марра, ухватившись за наличные в его работах действительные ошибки, связанные с тем, что Н. Я. Марр не был знаком с марксистско-ленинскйм учением, пытались упрекать Н. Я. Марра за то, что он слишком много внимания уделяет древнему состоянию речи, мало интересуясь современностью. Следует прежде всего сказать, что быть лингвистом „вообще”, не зная и не изучая ни одного конкретного языка, невозможно. Н. Я. Марр начал свою научную деятельность прежде всего с кавказских языков. Кавказские языки и в настоящее время являются его основной лингвистической специальностью. И вот, эти языки, отнюдь не будучи „мертвыми", „древними", а представляя собою живое воплощение такой же современности, как флективный, современный русский или французский и прочие языки, оказались по ступени развития более, так сказать, старыми, представляют более ранние ступени в развитии речи. Уже одно это обстоятельство показывает легкомыслие и невежество тех критиков Н. Я. Марра, которые пытались его обвинять в пренебрежении к современности. Мало того, в этих „обвинениях" слышится оттенок великодержавного, великорусского шовинизма „критиков", противопоставляющих фактически русский язык, как образец современности, кавказским языкам, как будто „несовременным”. Но ведь кроме всего этого, именно изучение более ранних лю своему развитию языков и их сравнение с более развитыми способствовало выработке у Н. Я. Марра исторического подхода в изучении языка. Именно это способствовало, как видно из предыдущего изложения, тем открытиям, которые сделал Н. Я. Марр в области обнаружения связи языка с мышлением, связи развития языка с развитием общества, истолкования различных состояний речи как состояний стадиальных, не связанных с „неизменными" расовыми особен-
[56]    
ностями и мифической, ничего не говорящей „народностью” того или иного народа или той или иной группы народов.

        Учение Н. Я. Марра о смысловой стороне речи

        Важнейшей частью своего учения с полным основанием Н. Я. Марр считает раздел палеонтологии, лучше всего разработанный в части учения о значении слов и развитии значений. И на самом деле, в этой области Н. Я. Марр внес особенно много нового, по существу заново построил весь отдел семасиологии в языкознании.
        В итоге продолжительной работы по изучению языкового материала, в процессе неоднократных пересмотров ранее сделанных выводов, Н. Я. Марр установил, что первоначальные слова в первоначальной звуковой речи отличались многозначимостью или, иначе, полисемантизмом. Это обстоятельство, целиком было связано с мировоззрением первобытного человека, которое было обусловлено характером общественного строя, уровнем развития материального производства. Мышление первобытного человека, в сравнении с современным, имело свои частные особенности. Оно не требовало от слова той категорической определенности, которой требуем в настоящее время от слова мы. Термин, обозначавший одновременно и 'птицу', и 'коня', и 'оленя', и 'лося', и 'медведя', и 'рыбу' и т. д. вполне удовлетворял в течение долгого времени первобытного человека. При всей неопределенности, диффузности значения, он объединял, в конце концов, все такие различные значения одним общим, основным: он обозначал 'объект охоты’, 'объект производства’. Различные значения слова, таким образом, объединялись одной и той же или приблизительно одной и той же функцией хозяйственного характера. Хозяйственная функция предметов, обозначаемых одним и тем же словом, являлась, следовательно, тем стержнем, вокруг которого объединялись различные понятия, связанные с различными предметами. И потребности в большей дифференцированности слова и его значения до дифференциации самого производства у первобытного человека не было. Первые же зачатки этой дифференциации потребовали усовершенствования речи, большей ее дифференцированности. Эта новая ступень в развитии звуковой речи, следовательно, отразила дифференциацию самого общества, а вместе с тем призвана была ее обслужить. Первое уточнение и усовершенствование выразилось в простейшем и возникло незаметно, само по себе. На помощь пришло предшествующее стадиаль-
[58]    
ное состояние речи — кинетический язык жестов и мимики. Жест и мимика „подправляли" начальную звуковую речь, помогая в каждом необходимом случае определить именно то из возможных многих значений, которое было нужно. Уточнению и усовершенствованию примитивной звуковой речи способствовала и расстановка слов в предложении и тому подобные вспомогательные средства. И лишь в дальнейшем, по мере усиливавшейся дифференциации общества, образовывались из прежних новые звуковые комплексы, обслуживая дифференциацию значений слов.
        Установив, таким образом, полисематизм, многозначимость слов первобытной звуковой речи, Н. Я. Марр эмпирически открыл диалектический характер речи — способность слова иметь в одно и то же время множество значений — по конкретным особенностям обозначаемых им предметов, и одно единственное значение — по хозяйственной функции этих предметов.

„Коллективность представлений... служит отправным пунктом для скачка от материальной базы в надстроечный мир, — говорит Н; Я. Марр, — ибо такой предмет, как ‘топор’, находясь во владении всего производственного коллектива, первобытного общества, воспринимался двояко: и как конкретный предмет ’топор’, и как общее понятие 'орудие’, и потому одно слово, сигнализовавшее его, обозначало и ’топор’, и ’орудие’ и в то же время, так как с эпохи возникновения коллективного права в звуковом языке принадлежность 'топора’ всему обществу выражалась постановкой выразителя его коллектива в целости, т. е. тотема, то тот же звуковой комплекс, присоединившийся к слову с начала или конца для характеристики отношения предмета к обществу, его принадлежности коллективу и нахождения в общем пользовании его, переключался на характеристику самого предмета, и от такой придаточной части, присоединялась ли она спереди и становилась префиксом, присоединялась ли сзади и становилась суффиксом или окончанием, слово, сигнализовавшее предмет, получало все значения, присущие коллективу, именно собирательность (множественное число), общность (собирательное значение) и общее или отвлеченное значение."

        Таким образом, развитие значений слова и преодоление первобытного полисемантизма было тесно связано с изменением морфологии, фонетики и синтаксиса.
        Не ограничившись открытием полисемантизма первобытной речи, Н. Я. Марр далее установил, что с развитием общества, с изменениями в области хозяйства, старые термины по функ-
[59]    
циональному же признаку переносятся на новые предметы, и таким путем образуются целые ряды значений или смысловые, семантические ряды. Так, если в первобытном хозяйстве в качестве средства передвижения первоначально использовалась собака, в дальнейшем — олень, еще позже — лошадь, то термин, которым обозначалась функция перевозки, передвижения, — переходил с собаки на оленя, а в дальнейшем на лошадь. Семантические ряды связаны, вместе с тем, с семантическими пучками. Так, по функции перевозки и передвижения, при одновременном использовании в качестве средства перевозки или передвижения лошади или лодки, и то и другое обозначалось одним словом. Путь передвижения мог быть одновременно и сухопутный и водный. И тот и другой обозначался одним и тем же словом, причем тем же словом могла быть обозначена, по связи 'воды’ с 'рекой', также 'река', равно 'озеро’, 'море' и т. д.
        Своеобразие внешних условий развития различных обществ, как условий географических, так и исторических, наложило свой отпечаток на языки различных народов. В одних случаях, например, слово прошло в развитии своих значений через ряд: 'собака', ’олень', 'конь’ и т. д. В других случаях, в силу местных особенностей, оно прошло ряд значений: 'олень', 'слон', ’осел’ и т. д.
        Примерами других рядов и пучков значений являются: использование названия 'каменного орудия’, для обозначения в дальнейшем этим же словом металлического орудия, например, 'топора', при одновременном обозначении тем же слевом и других аналогичных орудий — 'ножа', 'меча', 'кинжала' и т. д.; использование названия неба для обозначения его своебразной 'части’ — 'птицы', но также, по другой линии „членения'* неба — 'облака', 'горы', 'столпа', 'башни', 'воды' и 'дождя', в линии строительства — 'шатра', 'палатки', 'ограды', 'города' и т. д.; использование названия 'дуба' для обозначения ’жолудя’, предмета питания первобытного человека, а потому в дальнейшем и для обозначения 'хлеба'; использование название 'собаки' для обозначения 'льва' — как 'большой собаки’, а где не было 'льва', для обозначения, как 'большой собаки’ — ’волка’, в то же время, как малой собаки —’лисицы’; использование названия ’ слона’ для обозначения его части — 'хобота', по 'оленю' рога’, по 'лошади' — ’гривы' и т. д.
        Подобное изменение значений слов наблюдается и в настоящее время, с тем отличием от первобытных времен, что древний полисемантизм уже изжит и не может наблюдаться в такой степени многообразия и сложности, как в первобыт-
[60]    
ные времена. Н. Я. Марр рассказывает:   

„Недавно я слышал фразу: „когда в конку впрягали лошадей", т. е. „конка” используется в значении 'трамвая’; забыто, что слово „конка" предполагает средство передвижения с помощью ’коней’, 'лошадей’, и оно перенесено на 'трамвай’, заменивший по функции ’конку’.”

        Н. Я. Марр открыл и еще одно диалектическое свойство речи — обозначение в исходном пункте одним и тем же словом прямо противоположных понятий.

„Одно и то же слово на одной стороне, покинутой (подчеркнуто Н. Я. Марром. — С. Б.) стороне, значит 'голова’ да 'начало’, а на новой, завоеванной, разумеется, борьбой в процессе развития производства и производственных отношений, значит ’хвост’, 'конец', на одной стороне слово 'огонь', на другой — ’вода’, на одной стороне 'день', 'белый' — на другой ’ночь’, 'черный', на одной стороне ’верх’, на другой — 'низ', т. е. мир при таких сдвигах переворачивается верхом вниз, или, вернее сказать, низом вверх, сбиваясь в пути с одного направления или измерения на другое: 'восточным ветром' называют раньше бывший 'верхним ветром’ и 'западным' — раньше бывший 'нижним ветром’. Происходит это и с ярко или четко зримыми предметами: на одной стороне слово означает ’луну’, на другой оно понимается как 'солнце’".

Таким же образом одним словом первоначально обозначалась каждая пара таких противоположных понятий, как 'содействующее' и препятствующее', 'полезное’ и 'вредное’, 'хорошее' и ’дурное’, 'белое’ и 'черное', ’живое’ и 'мертвое’, ’враг’ (также 'чужой') и друг’, день’ и ’ночь’, 'свет’ и мрак’, божество’ и злой дух’ и т. д. Каждое слово с парой таких противоположных значений имеет свою особенную, собственную историю. Так, например, Н. Я. Марр объяснил, что наименование одним и тем же словом 'ноги’ и руки’ представляло собою след наименования одним и тем же словом вообще всех частей тела, в том числе ’головы’, 'груди' и т. д. Каждая часть тела обозначалась по целому 'телу'. В дальнейшем возникли особые звуковые комплексы, слова для обозначения 'головы’, 'груди’ и пр., но ’нога’ и 'рука' продолжали называться попрежнему старым словом, примерно так, как мы и ныне словом 'конечности’ обозначаем и 'руки’ и 'ноги'. Значения одного и того же слова 'враг’ и 'друг' явились развитием, уточнением первоначального общего понятия 'чужой', 'посторонний'. 'Посторонний' мог быть и 'другом' и 'врагом', первоначально — преимущественно 'врагом’, а в порядке исключения мог быть также и 'другом'. Отсюда — пара противо-
[61]    
положных значений. 'Живое’ и ,мертвое’, связанные первоначально соответственно с понятиями 'душа' и ’тело’, собственно, 'мертвое тело’, сходятся в едином первоначальном понимании 'тело’ вообще 'человек’, с исключением представления о 'жизни’ и 'смерти’, до возникновения представления о ’душе’. Как известно, первобытный человек первоначально вовсе не имел понятия 'душа’, как не имел представления и об естественной смерти. Поэтому и 'покойник’, 'мертвый' также первоначально оказывался ’живым’. Так его и обозначали тем же общим словом ’тело’. С образованием понятия 'труп’, 'мертвый’, 'смерть' прежнее слово не сразу вышло из употребления. Отсюда — его первоначальное двоякое значение. Латинское слово „sacer" переводится на русский язык двояко, судя по контексту, или как 'священный’ или как 'оскверненный’, 'поганый’. Но оба значения объединяются в одном общем — 'запретный'. Запретным для пользования мог быть и предмет оскверненный и священный. Отсюда — два значения, по смыслу противоположные.
        Расщепление одного понятия на два противоположных, или, по крайней мере, различных — связано с дифференциацией самого общества. Раз возникнув, противоположные значения долгое время сохраняются за одним общим словом, в дальнейшем же их противоположность оформляется закреплением за двумя различными словами. Примером непосредственного влияния дифференциации общества на процесс развития из одного понятия двух противоположных является представление о загробной жизни, о месте ее и о расщеплении этого представления на два различных — ’рай’ и ’ад'. До определенной ступени в развитии дифференциации общества существовало представление о едином месте 'упокоения душ’. Таков первоначальный, например, греческий „гадес" или „аид“, т. е. ’ад’. В него „помещался" всякий умерший. С расслоением общества выработалось представление о двух ’адах’. Один предназначался для высшего слоя старейшин, другой — для массы племени. Понятие „греховности" в отнесении умерших к тому или иному месту было не причем. Лишь с оформлением классов общества, когда явилась необходимость тщательного завуалирования классового расслоения, в интересах господствующего класса, „ад" в представлении классового общества „лишился" своей „классовой" сущности. Однако, вовсе не во всех случаях социальная дифференциация общества, как видно из приведенных выше примеров анализа происхождения противоположных значений, непосредственно обусловливала расщепление первичного общего понятия на два противоположных.
[62]              
В итоге, в качестве пережитка или следа минувшего,       

„на двух концах мира наблюдаются части одного целого лишь со слабой технической разностью в оформлении или по единству противоположностей, или, наоборот, у тесно спаянных узами родства народов — различный подбор материала в словотворчестве".

        Так, например, русское „пята", с значением 'рука', и французское „pied“ с значением 'нога', — представляют такой след минувшего, когда и 'рука' и 'нога’ обозначались одним и тем же словом. С небольшими различиями один и тот же звуковой комплекс сохранился у русских с одним значением, у французов — с другим, противоположным. Таким же образом различные разновидности одного и того же звукового комплекса встречаются у различных народов то в значении 'верблюд', то 'лошадь', то ’бык’, то 'олень’, то 'собака' и т. д.
        С общественным развитием изменялось и содержание определенных значений одних и тех же слов. Не улавливая медленной эволюции явления, несмотря на все изменения его сущности, общество продолжало в его обозначении пользоваться все тем же привычным термином. Наступал диалектический скачок перехода к новому качеству. Явление переходило в свою противоположность. Не замечая этого скачка, общество попрежнему сохраняло старое слово и для обозначения нового, совершенно качественно отличного явления. Впервые указал на это свойство речи К. Маркс, обратив внимание на неправильное применение термина „капитал“ к явлениям совершенно иного порядка. К. Маркс высмеивал полковника Торренса, который словом „капитал" обозначал простое орудие первобытного человека, даже палку — в руках обезьяны. Со своей стороны Ф. Энгельс отмечал это свойство речи на примере греческого и латинского 'царь', греч. басилевс, лат. rex, которые в доклассовом обществе означали 'племенного вождя’, в классовом — 'монарха', 'царя', представителя господствующего эксплоататорского класса, в полном смысле слова. Слово и его общее значение сохранилось, но содержание значения изменилось коренным образом.
        Н. Я. Марр также указал на упомянутое свойство речи. Так,        

 „на стадии функциональной смены значений первобытное общество переносило имя космического ’тотема’ на его 'служителя', 'проповедника', одержимого им, 'шамана' resp., 'пророка', а далее на 'царя' - 'жреца'."

        Открывая диалектические свойства речи, являющиеся, конечно, отражением диалектики общественного развития, Н. Я. Марр установил также, что современные названия
[63]    
наций в далеком прошлом, до образования наций, являлись племенными названиями, еще ранее — обозначениями родов и еще раньше — тотемных производственных объединений. В исходном пункте они имели общее значение „производство". На протяжении тысячелетий изменился строй общества, вместе с ним изменился весь культурный облик общества, в том числе структура его речи, но имя осталось тем же самым, лишь варьируясь в произношении его составных частей. Для буржуазных исследователей, не исключая историков, для которых свойствен вне-исторический подход к изучению явлений истории, это обстоятельство служило и служит формальным основанием к чудовищному смешению понятий „нация" и „племя", к полному отождествлению с современными нациями и народами каких-либо древнейших группировок, носящих то же имя. Своим анализом племенных и национальных названий Н. Я. Марр разоблачил антинаучный характер соответствующих построений буржуазных исследователей, показав тем самым классовую подоплеку подобных „научных" работ.
        „Название каждого народа, так называемое племенное название, становилось таковым из имени-тотема производствено-социальной группировки", — говорит Н. Я. Марр, показывая это на многочисленных примерах анализа различных, племенных и национальных названий.

„Если бы, — отмечает он, — хотя бы это первое положение о племенных названиях было известно в свое время, когда шел спор о национальном названии русских, то был бы сэкономлен громадный труд, потраченный, можно сказать, совершенно зря… на созидание доводов в процессе борьбы за то или иное происхождение термина „рус“ или ,,руса“.

        Буржуазные историки и лингвисты спорили, например, о скифах, были ли последние славянами, германцами, монголами, финнами и т. д. или древний народ гунны — славянами или турками. Все эти споры несостоятельны с самого начала. В эпоху древних скифов не было еще ни славян, ни германцев, ни монголов, ни финнов, ни других народов современности. Все древние группы, подобно скифам, в одинаковой степени участвовали в формировании различных народов современности, принеся с собою свой культурный вклад то в виде тех или иных слов, то в виде своих верований, то — названия и т. д. И то обстоятельство, например, что одна из разновидностей названия скифов — „чудь“ — присваивается, между прочим, финнам, вовсе не означает, что скифы был финнами, и только финны могут претендовать на родство свое со скифами. Напротив, в ряде случаев наблюдается использование
[64]    
одного и того же древнего названия в качестве национального имени самых разнообразных народов. Так, разновидности названия „кимер", древних тотемных объединений, использованы были не только древним народом киммерийцев, живших на берегах северного Причерноморья, не только мало-азийским народом древности — шумерами, но также славянами, германцами, финнами-суоми, чувашами и другими. Все эти национальные названия одинаково оказываются разновидностями одного и того же имени ’кимер’.
        Анализ племенного, в дальнейшем национального имени „русь“ привел Н. Я. Марра к установлению, что одним из древнейших значений этого названия было 'конь’, 'лошадь’. В национальном имени русских мы имеем, таким образом, след давнего прошлого, эпохи тотемизма, когда в числе других тотемных объединений была группа 'коня’.
        Палеонтологический анализ лингвистического материала, являющийся сильнейшей стороной учения Н. Я. Марра, в формальной своей части основывается на членений слова на уже упоминавшиеся лингвистические элементы. Поскольку же формы звучания тесно связаны с формами самого мышления, анализ смысловой стороны в учении Марра органически связан с анализом формальной стороны.
        Выше было уже указано, что Н. Я. Марр эмпирически установил, наличие в речи четырех основных лингвистических элементов А, В, С и И. Им исследованы и установлены все возможные звуковые соответствия, которые могут наблюдаться в пределах разновидностей каждого из этих элементов. Сюда относятся и усеченные разновидности, т. е. без согласного в начале и в конце, а также с потерей огласовки. Н. Я. Марр расчленяет, на основании установленных соответствий, анализируемое слово на составные элементы и устанавливает их первичное значение, как и значения всего слова в целом, на основании уже установленных семантических законов, с привлечением материала из многих других языков, в частности яфетических, как лучше всего до сих пор изученных. Именно в последних чаще всего встречаются не-скрещенные слова, для образования которых использован тот или иной вариант одного из лингвистических элементов. Как показал анализ лингвистического материала, и анализируемое слово и каждый из составляющих его элементов порознь, в числе разнообразных значений, обязательно должны иметь и общее им всем значение. Иначе говоря, если какое-либо слово состоит, например, из элементов А и В, то в ряде различных значений будет и такое, которое в отдельности, порознь, прина-
[65]    
длежит и элементу А, и элементу В, и всему сложному слову АВ. Так, анализ термина „скиф“ обнаружил, что первая часть этого слова, представляющая разновидность элемента А, в числе, своих значений имеет значение ’конь’. Вторую часть этого термина представляет усеченная разновидность элемента С. В ряде его значений также имеется — ’конь’. Наконец, одно из значений всего термина „скиф" тоже — ’конь’.
        Палеонтологический анализ Н. Я. Марра обнаружил, между прочим, существование определенного закона образования новых слов, именно, закона скрещения. Как указывалось выше, этот закон имеет исторический характер, т. е. является законом словообразования определенной, древнейшей эпохи развития звуковой речи. Опираясь на этот, а также и ряд других, установленных Н. Я. Марром законов, характеризующих различные ступени в истории глоттогонического процесса, палеонтологический анализ вскрывает, таким образом, особенности мировоззрения, мышления древнейших эпох в развитии общества. Так как звуковая речь и мышление, как надстроечные категории, в своем развитии не сразу, не немедленно отражали все изменения внутри общества, иначе говоря, как бы консервативнее общественного строя, развитие которого обусловливало их развитие, анализ, основанный на учете и различении упомянутых четырех лингвистических элементов, в состоянии вскрыть некоторые особенности и более позднего, уже классового по своей структуре общества. Таким образом удается изучение некоторых особенностей мышления рабовладельческого общества, а также ранних стадий развития феодального общества. Гораздо в меньшей степени это возможно по отношению к более поздним этапам развития классового общества. Палеонтологический анализ с помощью четырех элементов в таких случаях возможен лишь постольку, поскольку дело касается пережитков, остатков далекого прошлого. Конкретные особенности словообразования позднейшего периода развития звуковой речи Н. Я. Марром во всех подробностях не установлены. Вообще известно, что словообразование в период флективной речи происходит преимущественно при помощи суффиксов и флексий, но конкретные закономерности этого процесса в деталях неизвестны. Для установления их необходимо подробное исследование различные словообразований, различных суффиксов и флексий, входящих в состав новых слов, при том — на материале разных языков. Такой работы, требующей усилий значительного коллектива, еще не проделано. В силу всего этого, палеонтологический анализ более нового словарного материала в уче-
[66]    
нии Н. Я. Марра не имеет такого значения и применения, как анализ и выявление ранних состояний общественного сознания.

        Практическое значение учения Н. Я. Марра

        Лингвистические исследования Н. Я. Марра и его учение о языке имеют огромное значение для развития науки. Они имеют выдающийся теоретический интерес, устанавливая, как видно из изложенного, ряд новых положений в области всех разделов языкознания. Этот теоретический интерес исследований Н. Я. Марра тем значительнее, что его работы обслуживают актуальнейшие вопросы практического характера в области языковой политики, неразрывно связанной с национальной политикой советской власти. Национальная политика советской власти представляет собою органическую часть социалистического строительства. Точнее говоря, теоретическое значение научной работы измеряется степенью ее практической приложимости в условиях социалистического строительства. И этот признак, взятый в отношении исследований Н. Я. Марра и его учения о языке в целом, — налицо.
        Н. Я. Марр справедливо говорит:        

„Кто взял бы на себя смелость утверждать, что язык у нас, в Союзе, отвлеченная материя? Что мышление, без чего мы уж не учитываем языка, у нас в эти именно яркие, с беспощадным к себе напряжением сил переживаемые дни социалистического строительства, не представляет исключительной ценности? Ведь наши мысли, наше четкое диалектико-материалистически заостренное мышление, когда удается овладеть им, реализовать на конкретном материале своей специальности, действительное теоретически-научное мышление и делает то, что язык наш приобретает ничем незаменимую значимость одновременно на всех полях брани развертывающейся на наших глазах жестокой классовой борьбы. Язык по своему происхождению вообще, а звуковой язык в особой степени, потому и является «мощным рычагом культурного подъема», что он — незаменимое орудие классовой борьбы…”

        Н. Я. Марр пришел к такому осознанию языка в итоге многолетних научных исследований. Но, придя к этому, он положил это осознание языка в основу всех дальнейших своих исследований, сознательно, в силу сложившейся убежденности, становясь на позиции марксистско-ленинского учения.
[67]              
Буржуазнкя лингвистика, ввиду ее реакционной политической направленности в интересах буржуазии, не может являться теоретической базой, научным обоснованием и пособником языковой политики советской власти. Напротив, она ведет и вела бы в сторону великодержавного шовинизма и неразлучно связанного с последним его антипода, его противоположности, — узкого местного национализма, националистической замкнутости и ограниченности. Показать все это, обнаружить ложные, антинаучные основания буржуазной лингвистики, конкретно вскрыть порочность ее построений, выяснить конкретно ее реакционный характер, — уже это составляет большую заслугу, имеющую огромный практический смысл. В ряде своих работ Н. Я. Марр шаг за шагом установил тесную связь буржуазной лингвистики с реакционной расовой теорией, показал ее империалистическую сущность, ее ложные, антинаучные основания.
        Но Н. Я. Марр не только разрушал. Он разрушал в процессе строительства нового. Он одновременно строил, создавал, творил, отнюдь не ограничиваясь негативной критикой существующего официального языкознания. Напротив, его критика вытекала из строительства нового, с необходимостью сопровождая вновь, впервые устанавливаемые положения.
        Так, устанавливая тесную диалектическую связь языка с мышлением, Н. Я. Марр, со своей стороны, обосновал политику советской власти в области национального строительства, в области введения обучения в национальных районах на родном языке, введения национального литературного языка и т. д., отнюдь не забывая о развитии языка в сторону будущего единства.        

„Яфетическая теория, — отмечал Н. Я. Марр в одной из прежних своих работ, — независимо от Дагестана, Абхазии или вообще Кавказа, представляет совершенно определенный общественный интерес. Открывая представляющие общекультурный интерес перспективы возникновения и развития человеческой речи, она органически заинтересована в выявлении особенностей языка одинаково каждой народности, независимо от того, древнеписьменная она, новописьменная или вообще без письменности, приобщена к современной культуре в полной мере или весьма слабо; она особенно, заинтересована в усилении национального самосознания маленьких и отсталых народов с своеобразным речевым мышлением, отличным от мышления господствующих языков, языков господствующих народов, собственно, господствующих классов, и привлечении из этих замалчивавшихся и наукой на-
[68]    
ционально-загнанных народов активных сотрудников нового учения об языке, так называемой яфетической теории".

        Таким образом, Н. Я. Марр уже давно, пропагандируя идею единого языка будущего, понимал, что предпосылкой его является полный расцвет национальной культуры, в том числе национальных языков, в условиях социалистического строительства — культуры национальной по форме и социалистической по содержанию. Интенсивное участие различных национальностей, ранее угнетенных и придавленных русским царизмом, в социалистическом строительстве предполагает быстрый их общекультурный рост, немыслимый в условиях пользования неродной речью, неприспособленной к особенностям мышления и быта, с которыми связан родной язык.

„Октябрьская революция, — отмечает Н. Я. Марр, — с первых же дней разрешила национальный вопрос, перевернув его, стоявший головой вниз, прочно поставила его на устойчивом основании предоставлением каждой нации хозяйственно-политического самоопределения, мощного развития национальных культур. Всякая культура, всякий территориальный район при наличии объективных данных, выделяющих население с особенностями актуального производственно-социального порядка, получают возможность развития в рамках национальных признаков, языка и быта. В связи с этим при районировании каждой национальной единицы размежевание в Советской стране имеет совершенно иные цели: производится оно не столько для отделения одного народа от другого, сколько для более тесного сплочения, до ускорения процесса дорастания нации до той степени культурного подъема, с которой легче будет ее приобщить к высокой культуре... Всякая нация, урезывающая возможности развития входящей в ее состав даже собственной разновидности, наносит вред не только общему делу, но и самой себе, ибо тем самым пресекает широкий путь своего собственного экономического роста и нового культурного подъема".
        „С сох ранением основ советской общественности можно ли вести дело индустриализации края без урегулирования вопроса о языке?" — отмечает Н. Я. Марр в другой своей работе. „А можно ли с фактическим успехом вести дело национализации культурных достижений человечества без урегулирования вопроса о языке? А можно ли достигнуть реальных успехов в деле приобщения действительных широких масс, подлинных рабочих и подлинных крестьян, без урегулирования вопроса об языке?“

[69]              
        При разрешении всех практических вопросов, имеющих самое тесное отношение к социалистическому строительству, как вопросы создания литературных языков, вопросы нового алфавита, вопросы составления словарей и т. д. — всюду исследования Н. Я. Марра имеют огромнейшее значение, помогая практическому работнику в решении волнующих его вопросов.
        Значение лингвистических исследований Н. Я. Марра вовсе не ограничивается областью только национальной политики. По связи языка с мышлением, огромное практическое значение теоретическая работа в языкознании имеет и во всех других отраслях социалистического строительства. Так, огромное практическое значение имеет, например, постановка вопроса о правильной, точной технической терминологии. Упорядочение технической терминологии — „актуальнейшая задача, — говорит Н. Я. Марр, — не знать, как зовут знакомого собеседника, — это ставит в неловкое положение. Но не знать терминов сложного аппарата, строя его, используя его или имея с ним дело, как с предметом купли и продажи и т. д., это значит — при наших темпах — без тормоза тормозить дело“.
        В области технической терминологии, как отмечает Н. Я. Марр, наблюдается отрыв от производства, отрыв производных значений от основных, взаимная несогласованность терминов. В ряде случаев все это ведет к самым тяжелым последствиям. В результате имеют место не только производственные ошибки, тормозящие развитие производственного процесса, но нередко и такая путаница, которая на долгие годы откладывает возможность усовершенствования и рационализации, затемняя неправильным термином, с которым всегда было связано то или иное представление о сущности обозначаемого им явления, действительный характер явления в производственном процессе. Так, неверный термин „тяга" в отношении печей и дымоходов на многие десятилетия затормозил развитие технической мысли в области строительства печей для производства. На деле в печи ничто не „тянет“, а имеет место определенная циркуляция газов, связанных с процессом горения и нагревания.
        С теоретической работой в области языкознания тесно связана разработка языка пропагандиста и агитатора, понятного массам. В. И. Ленин обращал особое внимание на то, чтобы язык наш был прост и понятен, доступен массам. Соответственно прост и понятен должен быть й язык газет, равно и законов, которые пишутся для их исполнения.
[70]              
Огромное значекие имеет теоретическая работа в области языкознания и для педагогической работы. Преподаватель тех или иных предметов, не учитывающий особенностей мышления учащихся, говорящий языком применительно к своему мышлению, рискует быть не понятым, „скучным", не научить ничему.
        В исследованиях Н. Я. Марра содержится обширный материал, который обслуживает все эти практические запросы социалистического строительства.

        Значение научной теории Н. Я. Марра для смежных с лингвистикой отделов науки

        Научная теория Н. Я. Марра имеет, однако, значение, далеко выходящее за пределы только языкознания. Новая постановка исследования лингвистических материалов, в корне отличная от метода буржуазных лингвистов, заставляет коренным образом перестроить многое в области собственно истории и связанных и относящихся к ней отделов научного знания, как археология, этнография, антропология.
        Известно, что на основании языковых материалов, при диалектико-материалистическом подходе к ним, Ф. Энгельс сделал свой замечательный вывод о древних формам семьи и брака, в то время еще нигде не наблюденных этнографически. Ф. Энгельс заметил, что в некоторых случаях словесное обозначение отношений родства не соответствует фактическим отношениям родства. Названия оказываются уже устаревшими. На этом основании он предположил, что в более глубокой древности имела место еще более древняя система родственных и брачных отношений, вполне соответствовавших сохранившемуся пережиточно их обозначению. Вывод Ф. Энгельса подтвердился этнографическими наблюдениями. Предположенная им система родственных и брачных отношений действительно отыскалась у другого народа, причем и в данном случае, названия родства уже более не соответствовали фактическим отношениям, оказались древнее последних. Эти свои наблюдения и выводы Ф. Энгельс, конечно, мог сделать только потому, что исходил из понимания языка, как общественного явления, развитие которого обусловлено и отражает общественное развитие.
        То обстоятельство, что Н_ч Я. Марр разъяснил ряд грамматических категорий в качестве отражения общественных отношений, различных их исторических состояний, превращает языковые данные в ценнейший исторический источник,
[71]    
каким они на деле и являются. Так, например, выводы о возникновении местоимений в связи с зачатками частной собственности, выводы о возникновении единственного числа после формального образования множественного .числа и т. д. — служат к обоснованию на лингвистическом материале теории первобытного коммунизма, опрокидывая ложные построения буржуазных историков о вечности частной собственности, государства и т. д.
        В основании многих исторических построений лежат буржуазные лингвистические схемы образования и развития национальных языков, хотя бы соответствующие историки вообще не имели специальной лингвистической подготовки и представляли дело, так, что все их выводы получены путем изучения исторических источников. Так, известный буржуазный историк В. О. Ключевский, подобно другим русским историкам, представлял процесс образования восточных славян как процесс расселения праславян с Карпатских гор. Отлично зная из летописи о существовании еще в X веке отдельных восточно-славянских племен радимичей, кривичей, полян, древлян, северян и т. п., позднее слившихся в более крупные национальные объединения русских, украинцез и белоруссов, он, тем не менее, весь процесс представлял по формуле „Волга течет из Каспийского моря", т. е. как процесс постепенного дробления и расчленения древнего единого целого. Таким же образом рисуют этот процесс и другие историки. И. Е. Забелин, Д. И.. Иловайский, С. Гедеонов и ряд других историков с одной стороны, М. П. Погодин, С. М. Соловьев и проч. — с другой, вели бесконечный спор, имевший, разумеется, политическую подкладку, как образовался русский народ и откуда взялось имя „русь”. В этих спорах нередко фигурировали имена разных древних народов и племенных образований, как скифы, тавры, гунны, готы, геты, даки, некогда населявшие Европу. Историки спорили между собою, как отмечалось уже и выше, славяне ли скифы, или монголы, или финны и т. д.; не были ли славянами гунны; не имели ли отношения к русским хазары и не являлись ли хазары турками, а потому и русские — турками по происхождению. В этих спорах участвовали и лингвисты, занимавшиеся историческими исследованиями. Лингвисты, со своей стороны, пытались определить, к какому современному национальному языку относятся, например, собственные имена древнейших русских князей, как Рюрик, Олег, Игорь и т. д ; древние названия днепровских порогов и проч. При этом никто даже не задавался вопросом, а сложились
[72]    
ли к тому времени те особенности национальных языков, которые наблюдаются в настоящее время; существовали ли тогда современные нации? В итоге вопросы с самого начала ставились неправильно, и ответы на вопросы давались произвольные, неверные.
        Исследования Н. Я. Марра показали, что вопрос о происхождении современных наций надо ставить иначе, что нелепо по одному сходству названий отождествлять древние племенные образования с современными нациями, считать скифов или гуннов сложившимися славянами и финнами, на деле таковыми не являвшимися.

„В формации славянина, — отмечает, например, Н. Я. Марр, — конкретного русского, как, впрочем, по всем видимостям, и финнов, действительное доисторическое население должно учитываться не как источник влияния, а творческая материальная сила, формирования: оно послужило в процессе нарождения новых экономических условий, выковавших новую общественность, и нового племенного скрещения фактором образования и русских (славян) и финнов. Доисторические племена, следовательно, по речи все те же яфетиды, одинаково сидят в русских Костромской губернии, как и в финнах, равно и в приволжских турках, получивших вместе с финнами доисторическое пра-урало-алтайское рождение из яфетической семьи, разумеется, более раннее, чем индоевропейцы получили из той же доисторической этнической среды свое пра-индоевропейское оформление."

        Надо заметить, что противоположные, антинаучные схемы буржуазных историков были связаны с исторически развивавшимися и изменявшимися интересами эксплоататорских классов. Так, в период двух завоеваний русским царизмом финнов, дважды историками В. Н. Татищевым и несколько десятилетий спустя — П. Бутковым, была выдвинута „теория” финского происхождения первых русских князей. На этом основании Финляндия становилась „древней вотчиной” Романовых, как потомков Рюрика. „Теории” И. Е. Забелина, Д. И. Иловайского и С. Гедеонова о происхождении русских от скифов были связаны с периодом балканских войн, с эпохой распространения идей панславизма и поисков славян, всюду, даже среди греков, которые — „славяне" по той простой „причине”, что и греки и славяне — православные, или среди венгров, которые „не могут не быть славянами”, будучи окружены кольцом славянских народов. Таким же образом и „теория” норманского или шведского происхождения первых русских князей обслуживала идею „исключительного^”, „благородного” происхожде-
[73]    
ния первых русских князей, „учредивших” среди „диких славян“ государство, „установивших порядок" и „согласие”.
        В буржуазной археологии настоящего времени, в той мере, в какой буржуазные археологи занимаются историческими построениями, до последнего времени применяются старые лингвистические схемы, основанные на применении расовой теории. Все эти построения обслуживают интересы империалистической политики. Так, исходя из идеи единого пра-японского языка и древней пра-родины праяпонцев, якобы находившейся в Азии, японские археологи и историки пытаются от лица науки обосновать лозунг японских империалистов: „назад в Азию". Финляндские историки и археологи таким же путем, исходя из идеи единого пра-финского языка и пра-финскрй пра-родины, якобы, в В.Европе, поддерживали еще недавно лозунг финских фашистов: „Великая Финляндия до Черного моря и до Урала."
        Исследования Н. Я. Марра разоблачают антинаучный характер всех этих построений и тем самым вскрывают их действительную подоплеку — стремление соответствующих ученых обслужить запросы империалистов. ^;ч
        Особенно большое значение для истории имеют исследования Н. Я. Марра в области значения слов и соответственно — раздел семасиологии и палеонтологии в его учении о языке. При скудности и фрагментарном характере дошедших до нас источников для изучения истории доклассового общества, языковые данные, палеонтологически исследованные, проливают яркий свет на такие вопросы, которые не могут быть изучены ни на основании археологических, вещественных памятников, ни на основании этнографических материалов. Примерами являются выводы относительно хозяйственного использования в качестве средства передвижения собаки, в дальнейшем — оленя и позже лошади, в иных случаях — оленя, позднее — слона или верблюда и т. д.; использования в качестве основного источника питания жолудя, в дальнейшем — хлеба и т. п.
        При раскопках одного погребения в Алтае было обнаружено несколько захороненных в нем лошадей. На лошадях оказались надетыми своеобразные маски, принадлежностью которых были рога оленей. Лошади, таким образом, были маскированы „под оленя". К этому времени Н. Я. Марром лингвистически уже был получен вывод, что в качестве, средства передвижения олень в ряде случаев предшествует лошади. Отсюда явилась возможность детального истолкования находки. В хозяйстве соответствующего общества уже произошло изменение: конь сменил собою оленя. Но религиоз-
[74]    
ный культ оказался, как и всюду, консервативнее хозяйства. Религиозные обычаи требовали, чтобы умершего хоронили с традиционным животным, оленем. Оленя в хозяйственном быте уже не было. Компромисс с действительнбстью был найден, он разрешался в виде маскировки «под оленя" лошади.
        Палеонтологический анализ слов, с значением ‘тело’, ’душа’, и т. п. обнаружил, что первобытный человек не различал мертвого и живого, трупа и живого организма, тела и души. Между тем, еще не имея соответствующих представлений о „душе" и „духе", первобытный человек определенной эпохи каменных орудий, накануне перехода к более тонкой их отделке, к так называемому верхнему палеолиту, имел уже ритуальные захоронения. Таким образом, первобытный человек этого времени уже придавал какое-то значение погребению покойников. На основании упомянутых лингвистических данных явилась возможность говорить о культе покойников, культе мертвых, как непосредственном предшественнике веры в существование души, т. е. так называемого анимизма.
        В свете палеонтологического анализа языковых данных в области истории явилась новая возможность интерпретации, объяснения, следовательно, критического изучения письменных источников. Сплошь и рядом письменные извеетия о каком-либо народе древности имеются на языке соседнего народа. Естественно, в соответствии с своим пониманием, т. е. особенностями своего мышления, народ, сохранивший письменные известия о своем соседе, рассказывает и его историю. В тех случаях, когда общественное сознание обоих народов более или менее одинаково, особых неудобств для исторического исследования отсюда не возникает. Но бывали случаи, когда народ, оставивший о. другом народе письменные изве стия, был классово организован, его сосед — жил еще в условиях доклассового общества. Соответственно этому мышление первого значительно отличалось от второго. Это обстоятельство не могло не отразиться на тексте памятника. В тексте неизбежно, в соответствии с мышлением классово-организованного общества, категории доклассового строя должны были превратиться в классовые. Например племенной вождь должен был превратиться в „царя", подлинного монарха, простое поселение общества, не знавшего еще отделения города от деревни, должно было превратиться в „город" и т. д. Распутать эту „путаницу" помогает палеонтологический анализ значений слов, входящих в состав текста памятника.
        Именно такой случай имел место при изучении группы текстов памятников, относящихся к истории Закавказья. Бур-
[75]    
жуазные историки, читайя текст формально, извращали действительную историю, которую отражали эти памятники. Применив палеонтологический анализ, акад. И. И. Мещанинов дал новое, правильное толкование текстов тех же памятников, совершенно иначе осветив события, ими отображенные.
        Н. Я. Марр внес много нового в область истории и в смысле широких возможностей использования, путём палеонтологического анализа, так называемых топонимических данных, т. е. географических названий мест, как рек, озер, урочищ, селений и т. п. Буржуазные историки, применяя приемы буржуазной лингвистики, не могли извлечь из этих данных ценных исторических сведений. Мало того, своим толкованием топонимических данных они извращали действительность, используя этот ценнейший исторический материал для тенденциозных своих построений, обслуживающих политический интерес буржуазии. Еще в 70-х годах XIX века один из буржуазных учёных, Д. Европеус, признавался, что обычно топонимический материал для историков, этнографов и лингвистов служит средством для натравливания одного народа на другой. Одни исследователи доказывают на основании географических названий древнюю принадлежность обследуемого района одному народу, другие — другому. Искусственно обостряя спор и стараясь привлечь к нему общественное внимание, буржуазные исследователи разжигали националистические настроения у соответствующих народов. Палеонтологический анализ Н. Я. Марра и соответствующие схемы образования и развития национальных языков кладут этому конец. Выясняется „доисторическое" содержание большинства названий географических мест. Большинство названий возникло или уходит своими историческими корнями в эпоху, когда еще не существовало современных наций. Многие из тех названий северного Причерноморья, которые признавались то финскими, то иранскими, то славянскими и т. д., оказались по своему происхождению кимерскимй и скифскими, причем, как выяснилось, и кимеры и скифы одновременно „материально" участвовали в процессе создания и образования всех этих названных позднейших народов. Закономерно кимерские и скифские названия обнаруживаются в топонимике и северо-восточной Европы и северо-западной В. Европы и в Западной Европе, и в Сибири, и в Малой Азии и т. д.
        В область археологии, своим материалом теснейшим образом связанной с историей, Н. Я. Марр внес не только много нового, но существенно изменил всё направление археологических исследований, еще не будучи марксистом, рас-
[76]    
чищая дорогу для применения марксистско-ленинского метода к изучению вещественных археологических памятников.
        Лингвистические исследования Н. Я. Марра вскрыли, что и археологические буржуазные исследования, подобно лингвистическим, основаны на применении расовой теории. Особыми разновидностями последней служат так называемые теории миграций, культурных кругов и культурных влияний или заимствований.
        Сознавая связь археологии с историей, буржуазные археологи тем не менее практически отрывают свои археологические исследования от истории. Они исследуют вещественные памятники формально, идеалистически, обращая главное внимание на форму памятников, на характер стиля, орнамента и т. д. и идеалистически объясняя сходство и различие внешних признаков памятников. Сходство формы, орнамента, стиля и т. д. они объясняют принадлежностью памятников одному и тому же народу или народам одной расы, или же, если наблюдается лишь частичное сходство, объясняют последнее влиянием или заимствованием. Различие внешних признаков памятников они соответственно объясняют принадлежностью памятников разным народам или группам народов разных рас. В этом последнем случае применяется ими теория миграций, или теория культурных кругов. Теория миграций выступает на сцену в тех случаях, когда необходимо объяснить смену одной категории памятников, с одними внешними признаками, памятниками другой категории, с другими признаками. Существо теории миграций сводится к признанию, что на место одного народа пришел, переселился другой народ. Теория культурных кругов заключается в признании, что ряд каких-либо определенных признаков памятников объединяется в устойчивый комплекс, „культурный круг”, имеющий расовое происхождение. Так, например, германские ученые Бильке и Корнеманн считали, что приручение крупного рогатого скота и материнский род — связанные между собою явления; их наличие указывает, якобы, на распространение и присутствие древней средиземноморской расы, особенности которой, однако, в точности неизвестны. Они же утверждали, что приручение коня связано с наличием отцовского рода, причем все это составляет признак расы индогерманцев. Из этого видно, что теория культурных кругов представляет собою яркое проявление расовой теории.
        Все эти теорий, с помощью которых буржуазные археологи объясняют сходство и различие памятников, следова-
[77]    
тельно, и все изменения археологических памятников на какой-либо данной территории, имеют определенное политическое содержание и значение. Все эти теории направлены своим политическим острием против теории диалектического материализма. С ними связано отрицание органического развития общества, диалектического характера исторического процесса. Признавая на основании вещественных археологических памятников изменение, буржуазные археологи толкуют его не в качестве развития общества, а в качестве именно изменения: крупное изменение представляет собою у них смену одного народа другим, частичное изменение результат заимствования или влияния. Этим вовсе устраняется необходимость говорить о диалектическом скачке в развитии общества, одним из проявлений которого является социальная революция. Этим, наоборот, достигается новая возможность утверждать вечность категорий буржуазного общества. В частности, теория культурных кругов служит одним из средств пропаганды идеи исключительной самобытности народов, принадлежащих к разным расам. Является, следовательно, возможность к утверждению, что пути исторического развития народов вообще различны, что такое всемирно-историческое событие, как пролетарская революция, вовсе не обязательно должно иметь место в истории народов Западной Европы, Америки и т. д.
        Установив проявление расовой теории в области языкознания, Н. Я. Марр одновременно разоблачил расовую теорию в археологии, показав ее антинаучный характер. Это явилось неизбежным следствием его лингвистических исследований. Устранив теорию заимствований и влияний в области языкознания, Н. Я. Марр должен был устранить ее и из области археологии, имеющей дело с вещественными остатками общества и его деятельности: речевые особенности такой же признак развития общества, как и особенности вещественных памятников. Если для возникновения первых и для их изменения не требуется внешнего воздействия, влияния и заимствования, то оно не требуется и для возникновения и изменения последних. Поскольку особенности в области языка оказались результатом исторического развития, представляют исторические ступени в развитии речи, постольку и вещественные памятники могут являться результатом исторического развития и показателями различных его ступеней. Изучение вещественных археологических памятников подтвердило это целиком, превратив вероятность в твердо установленный факт.
[78]              
        Буржуазные археологи, применяющие в своем исследовании вещественных памятников формально-сравнительный метод, с помощью этого метода датируют памятники. Формальное сходство последних служит для них основанием относить соответствующие памятники к одному времени. Формально изучая внешние признаки памятников, например, орнамент и стиль, буржуазные археологи по предположенному ими направлению изменений определяют, что возникло раньше, что —позже. В итоге, во-первых, их хронологические выкладки совершенно необоснованы и бездоказательны; во-вторых, эти выкладки нередко бывают у различных археологов прямо противоположны, — то что один принимает за начальное, то другой считает позднейшим, и наоборот; в третьих, — эти хронологические выкладки вообще идут в ряде случаев в разрезке действительным ходом истории, так как формальное сходство памятников в ряде случаев указывает лишь на совпадение ступени развития обществ, существование которых по абсолютной хронологии относится вовсе не к одному времени.
        Разоблачив расовую сущность буржуазной археологии, Н. Я. Марр обнаружил и эту ошибку буржуазных археологов, указав, со своей стороны, что одним из приемов датировки вещественных памятников может являться учет особенностей мышления, отразившихся в изучаемых памятниках. Эти особенности будут указывать на определенную ступень в развитии общества.
        Область археологии вообще не является для Н. Я. Марра случайной, с точки зрения его научной работы. Будучи прежде всего специалистом в языкознании, он, вместе с тем, специально занимался и археологией, причем изучал практически и приемы полевого исследования археологических памятников. Так, в течение ряда лет он производил систематические раскопки в Ани, средневековой столице Армении, открыл закавказские каменные изваяния гигантских рыб „вишапов” и специально занимался изучением других вещественных памятников. В этой связи Н. Я. Марр внес в область изучения вещественных памятников не только то, что опрокинул построения буржуазных археологов, основанные на расовой теории, и поставил археологические исследования в тесную связь с историей, но он указал вообще новые пути к изучению вещественных памятников.
        У К. Маркса и Ф. Энгельса мы находим ценнейшие указания, как надо подходить к изучению археологического материала. Для основоположников марксизма, вещественный памятник — прежде верго ценнейший исторический источник, „сви-
[79]    
детель эпох прошлого, история которых восстанавливается по вещественным памятникам примерно так, как по остаткам какого-либо животного естествоиспытатель восстанавливает вид всего исчезнувшего животного. К. Маркс и Ф. Энгельс не только указали все это, но они установили и метод, с помощью которого вещественный памятник можно „читать". Конкретизируя метод диалектического материализма, они установили, что правильное изучение вещественного памятника должно быть основано на анализе формы памятника в тесной связи с выполнявшейся им функцией. Функция вещей есть не простое их физическое свойство, а свойство историческое, такое, каким вещи наделяются общественным человеком. Изменялся строй общества, изменялись и функции вещей, например, орудий труда, а изменение функций, назначения предмета, вызывало и изменение его формы. Таким образом, изучение формы вещи в связи с ее функцией дает возможность судить о структуре общества, о степени его развития, об его характерных особенностях.
        Н. Я. Марр, раоблачив расовую теорию в археологии, неизбежно должен был притти к этому же выводу. И он, действительно, его сделал. Главное свое внимание в изучении археологических памятников он направил на исследование функции представляемых ими предметов древности, объясняя изменением функции и изменение внешнего вида памятников.
        Тесно примыкает к истории, кроме археологии, и этнография. Буржуазная этнография не имеет ни строго установленного предмета изучения, ни метода, ни задач. Это не мешает ей, однако, быть вполне классовой наукой, т. е. обслуживать интересы буржуазии. Она служит и орудием информации буржуазии о состоянии „инододцев“, национальных меньшинств внутри „метрополии", а также угнетаемых империалистской буржуазией народов колоний и полуколоний. Она служит одновременно и орудием морального угнетения эксплоатируемых народов, пропагандируя, идею их неспособности к самостоятельному культурному развитию, их расово предопределенного угнетенного положения, их расово предопределенного вымирания и вырождения. Она, вместе с тем, служит и средством для разжигания националистических настроений, средством для натравливания одного народа на другой. Буржуазная этнография служила и средством соответствующего воспитания угнетенных народов, воздействуя на них в надлежащем направлении, в котором была заинтересована буржуазия. Например, многие этнографические исследования предпринима-
[80]    
лись буржуазными этнографами в связи с их миссионерской деятельностью.
        Классовая политическая направленность буржуазной этнографии достигалась путем применения, как и в археологии, расовой истории. Все разновидности последней, теория миграций, теория культурных кругов и теория культурных влияний и заимствований — на лицо в буржуазной этнографии.
        Разоблачение Н. Я. Марром расовой сущности лингвистики буржуазных ученых имело для этнографии такие же последствия, как и для буржуазной: археологии. В свете исследований Н. Я. Марра стала особенно очевидной классовая сущность этнографических построений, основанных на применении расовой теории и ее разновидностей.
        Этнография, подобно археологии, в буржуазных империалистических странах используется в качестве средства для „научного" обоснования захватнических интересов буржуазии. Путем формального изучения, в духе расовой теории, этнографических признаков населения пограничных с данной империалистической страной зарубежных районов, буржуазные этнографы пытаются доказать право „своей страны" на такие районы. Метод изучении заключается при этом в отыскании типических признаков, наблюдаемых в каком-либо пункте, который принимается за исходный пункт изучения. Выбор пункта в качестве исходного для изучения, с научной точки зрения, производится вполне произвольно. Действительным же основанием выбора служат предвзятые политические интересы. Ввиду того, что чистых этнографических признаков какой-либо одной определенной категории нигде не наблюдается, везде имеются смешанные этнографические признаки, от выбора исходного пункта изучения зависит весь ход исследования и его результаты. Признаки, принятые произвольно для исходного пункта в качестве типических, конечно, будут обязательно обнаружены в той или иной мере во всех прилегающих к данному пункту районах. Если исходный пункт изучения принадлежит к территории империалистической страны, которой соответствующее изучение и предпринято, то обязательно явится возможность видимо-„научного" доказательства тяготения к ней всех изучаемых таким способом районов, находящихся по другую сторону границы. Отсюда — „права" империалистической страны на непринадлежащие ей соседние области, „права", „научно" обоснованные. Показав на лингвистическом материале, на ряде разнообразных конкретных примеров, что чистых признаков исключительной национальной, расовой, замкнутости вообще не
[81]    
существует, что всюду приходится иметь дело со смешанными признаками, являющимися результатом исторического развития и исторических напластований, Н. Я. Марр по-новому поставил и этнографическое изучение народов, требуя не формального сравнения признаков, а сравнения по существу, с учетом исторической ступени развития сравниваемых признаков. В итоге явилась возможность говорить о подлинном своеобразии в развитии той или иной национальной. культуры, однако, своеобразии отнюдь не исключительном, расово замкнутом и обособленном.
        Своими исследованиями Н. Я. Марр, вместе с тем, убедительно показал, что история тех народов, которые долгое время не имели письменности, вполне может быть написана, и если буржуазные исследователи в таких случаях подменяли историю этнографией, то это имело свой политический смысл. Народы делились на письменные и бесписьменные, имеющие свою историю и не имеющие ее вовсе, „исторические“ и „неисторические". Это являлось одним из вариантов расового подхода к изучению различных народов — угнетённые и эксплоатируемые народы оказывались „не помнящими родства”, „неисторическими", чем сильнее подчеркивалось их бесправное положение. Широкая возможность использования для исторического исследования вещественных памятников, языковых данных, данных топонимики, наконец, того же этнографического материала — восполняет отсутствие письменных известий в такой степени, что исторические исследования в отношении бесписьменных прежде народов не представляют никаких особых и исключительных трудностей.
        В буржуазной науке вообще принято деление наук не по действительному предмету исследования, не по характеру закономерностей развития, хотя бы „побочных форм движения" (Ф. Энгельс), а по видам источников изучения. Так история — наука, преимущественно имеющая дело с письменным памятником; археология — наука, преимущественно имеющая дело с вещественными памятниками; энтография — то же обществоведение, но основанное на данных непосредственного наблюдения, и т. д. Эта классификация исторических наук у буржуазных ученых далеко не случайна. Она имеет определенное классовое содержание. Буржуазные ученые, как идеологи буржуазии, не только не заинтересованы в объективном изложении хода действительных событий и их правильном объяснении, но, напротив, в интересах буржуазии фалтсифицируют, искажают историю, делая это и сознательно и бессознательно. Одним из средств, облегчающих возможности фаль-
[82]    
сификации, как раз и является искусственное расчленение исторической науки по видам источников. Только на основании всей совокупности различных видов источников, казалось бы, можно выявить ход истории, дополняя данные одного вида источников другими, т. е. данными всех иных видов источников. Буржуазные ученые поступают как раз наоборот. В итоге, создаются искусственные препятствия к выявлению действительного хода событий, — препятствия, — в виде недостаточности данных. Так, только по одним этнографическим материалам буржуазные ученые отрицают существование эпохи первобытного коммунизма и, напротив, настаивают на извечности частной собственности, классов, государства, религии и т. п. Дело в том, что в настоящее время более уже не существует таких примитивных _;обществ, где первобытный коммунизм наблюдался бы в классических формах и не являлся бы в форме пережитков. Этот недостаток этнографических данных восполняется археологическими, лингвистическим и другими данными. Но буржуазные ученые „избегают” такого дополнения, так как оно противоречит буржуазному классовому интересу. Таким же образом искаженно освещается археологический материал, оторванный от лингвистических, этнографических и прочих данных. Вещественные памятники сами по себе „не говорят”: их надо заставить „говорить”, при том „говорить” правильно. Это возможно лишь путем их сопоставления с другими видами источников. Не делая этого сопоставления, буржуазные археологи субъективно, т. е. произвольно толкуют вещественный, археологический источник, сообразуясь сознательно или бессознательно с классовым буржуазным интересом.
        Если мы обратимся к работам классиков марксизма-ленинизма, то заметим совершенно иное обращение с источниками. К. Маркс писал свой „Капитал" не только на основании одних письменных источников. Он пользовался и этнографическими, и археологическими, и лингвистическими данными. Таким же образом труд Ф. Энгельса „Происхождение семьи, частной собственности и государства" основан на всех видах источников. Работы В. И. Ленина, в их исторической части, также основаны на использовании всех видов исторических источников. Касаясь вопроса о фальсификации истории, тов. Сталин указывает, что только одни „архивные крысы” могут думать о возможности написания истории, например, какой-нибудь буржуазной партии по ее собственным официальным документам: „слова" такой партии проверяются по ее „делам”. Тов. Сталин совершенно ясно указывает этим на по-
[83]    
литическую сущность одностороннего использования источников.
        Отличительной чертой научных исследований Н. Я. Марра является разностороннее использование самых разнообразных материалов. Свои исторические исследования он всегда основывал на использовании всех видов источников, показывая яркие примеры, как следует привлекать одновременно письменные, этнографические, археологические и лингвистические данные. Эта практика исследовательской работы и ее результаты привели Н. Я. Марра в дальнейшем к категорическому требованию не разрывать в историческом исследовании одни источники от других, в частности — археологические от этнографических, как и те и другие — от языковых данных. С этой точки зрения для Н. Я. Марра невозможно существование ни археологии, ни этнографии в качестве самостоятельных наук: и археологический и этнографический материалы — одинаково область истории.
        Н. Я. Марр оказал своими исследованиями большое влияние и еще на одну особую отрасль знания — на антропологию. Буржуазная антропология, подобно другим буржуазным обществоведческим наукам, целиком основана на применении расовой теории. Ведя с последней упорную борьбу, Н. Я. Марр не оставил без внимания антропологию, хотя специально антропологическими исследованиями не занимался.
        Лингвистические исследования Н. Я. Марра разрушили идею существования пра-языков и пра-народов; тем самым Н. Я. Марр косвенно разрушил и идею особых пра-рас.
        Его исследования доказали отстутствие функциональной зависимости языка от расовых особенностей; тем самым Н. Я. Марр косвенно затронул вопрос о характере расовых признаков и их изменчивости.
        Его исследования показали необходимость исторического подхода к изучению языка; тем самым Н. Я. Марр косвенно поставил вопрос о необходимости исторического подхода к изучению расовых признаков, т. е. о связи их изменчивости с развитием общества.
        Исследования Н. Я. Марра обнаружили скрещенность языков с первых этапов развития звуковой речи. В связи с этим Н. Я. Марр неизбежно затронул вопрос о „чистоте" расы, указав: „чистота племен и наций, несмешанность крови есть идеалистическая фикция, продукт тысячелетнего господства желавших быть изолированными классов, захватчиков власти. Культур изолированных расовых так же нет, как нет расовых языков".
[84]              
        Исследования Н. Я. Марра разоблачили буржуазную теорию миграций, теорию „расовых волн" из гипотетических „пра-родин“. Эта теория тесно связана с метафизической трактовкой расы как постоянной, статичной категории.
        Таким образом, исследования Н. Я. Марра способствуют также и антропологам в деле высвобождения из омертвляющих антропологию пут расовой теории, подсказывая новые пути исследования, новое понимание процесса расообразования, новые построения на путях создания марксистско-ленинской антропологии.
        Упомянутые выводы Н. Я. Марра приобретают особенно большое политическое значение при сопоставлении их с современными попытками германского социал-фашизма использовать рафинированную расовую теорию для грубо-откровенных политических целей. Германские „захватчики власти" своей „охраной" „чистоты арийской крови" лишний раз подтверждают правильность и полную обоснованность оценки Н. Я. Марром расовой теории, как орудия эксплоататорских классов, стремящихся, по его выражению, „быть изолированными“.

        Биография Н. Я. Марра

        Свои замечательные открытия в области языкознания и смежных с ним отделах обществоведения, приведшие его, в конце концов, в марксистско-ленинский лагерь в науке, Н. Я. Марр, как отмечалось выше, делал, еще не будучи марксистом. Само собою разумеется, если бы он с первых дней своей научной деятельности был знаком с марксистско- ленинским учением, путь его научцых исканий был бы существенным образом облегчен. Ему не пришлось бы делать на пути отыскания правильных решений поставленных им вопросов многих из тех ошибок, которые были на деле, без знания марксизма, допущены. Энергию, которую он тратил на установление положений, уже установленных марксизмом-ленинизмом, можно было бы израсходовать целесообразнее, еще с большим эффектом, обратив ее на уточнение, детализацию, углубление найденных решений. Н. Я. Марр шел более извилистым путем. Он не сразу оценил и понял огромное значение для развития науки марксистско-ленинской методологии. И из этого нельзя не извлечь соответствующих поучительных уроков всем, кто занимается научной деятельностью в области любой научной специальности.
        Развитие науки объективно идет в сторону марксизма-ленинизма. Этого могут и не осознавать те или иные отдель-
[85]   
ные ученые. Бессознательное тяготение их в сторону марксизма, при скептическом субъективном отношении их к марксизму-ленинизму, лишь замедляет темпы развития науки. Вне сознательно применяемого марксистско-ленинского метода исследования не может быть интенсивного развития научной мысли.
        К научной добросовестности Н. Я. Марра, к подлинной чести ученого, относится целиком то обстоятельство, что, осознав значение марксизма-ленинизма, он не постыдился, будучи зрелым и при том крупнейшим ученым, взяться за изучение трудов основоположников марксизма-ленинизма, еще раз, в свете марксистско-ленинской методологии, пересмотреть и проверить свои научные выводы. Н. Я. Марр не только непоколебимо встал на позиции той методологии, к которой ощупью шел долгие годы, но отказался и от названия разработанного им учения—яфетической теории и яфетидологического метода, считая, что должна существовать только одна лингвистика — марксистско-ленинская, и один метод — метод диалектического метериализма.
        И, конечно, многое в славном и почетном научном пути Н. Я. Марра объясняется его биографией, историей его жизни.
        Н. Я. Марр родился 25 декабря 1864 г. в Гурии. Его отец по происхождению был шотландец. Он долгие годы в молодости скитался по различным странам. Некоторое время он жил во Франции, затем в Испании и, наконец, приехал в Россию. Здесь он окончательно поселился на Кавказе, где занялся садоводством и стал ученым садоводом. Ему принадлежат первые удачные опыты по разведению в Закавказье, в Гурии, чая. Это и способствовало тому, что он окончательно остался в Гурии, где женился на местной гурийке. От брака с нею родился Н. Я. Марр.
        Детство Н. Я. Марра прошло в грузинской среде. Его родным языком стал язык матери, т. е. гурийский говор грузинского языка. Первая его грамотность была также на гурийском языке. На нем же Н. Я. Марр получил и общее начальное образование — первоначально дома, а затем в Озургетском уездном училище. 13 лет Н. Я. Марр лишился отца.
        Из внимания к заслугам последнего в области распространения на Кавказе сельскохозяйственных, культур, Н. Я. Марр был после смерти отца принят на казенный счет пансионером в Кутаисскую гимназию. Почти вовсе не зная русского языка, Н. Я. Марр, благодаря хорошим своим способностям и прилежанию, стал одним из лучших учеников. Однако его учение
[86]    
вскоре вынужденно было прервано. Он тяжело заболел, причем ему грозила ампутация ноги. Врач сообщил о своих предположениях и намерениях директору гимназии. Последний не решился дать согласия на операцию, не зная мнения на этот счет матери Н. Я. Марра. Он срочно послал ей известие о болезни сына и намерении врачей. Мать Н. Я. Марра немедленно отправилась пешком через горы в Кутаис, категорически воспротивилась операции и увезла больного сына с собой в горы. Лечение и заботы матери сделали свое дело.
        Н. Я. Марр начал поправляться и получил возможность продолжать прерванное учение. В связи с перерывом во время болезни учения, получив к тому же известие, что за время отсутствия его в гимназии введен новый предмет — греческий язык, Н. Я. Марр не надеялся, однако, догнать своих товарищей и намеревался не возвращаться обратно в гимназию. Этому решению способствовало материальное положение его матери. Н. Я. Марр надеялся своей службой хотя бы немного его облегчить. В качестве возможной профессии он выбрал службу телеграфиста. Но мать Н. Я. Марра категорически запротестовала против решения сына. Она уговаривала его отказаться от исполнения намеченного замысла и вернуться в гимназию. Для того, чтобы восполнить его пропуски в гимназических занятиях за время болезни, она занялась подготовкой Н. Я. Марра к приемным испытаниям, достала учебник греческого языка и засадила сына за книги. Условия для занятий были тяжелые. Н. Я. Марр жил с матерью в чужом помещении, в бедной сакле. Хозяин сакли отказал в освещении, и Н. Я. Марру приходилось заниматься ночью при свете костра, хворост для которого он собирал собственноручно. Но способности и трудолюбие дали Н. Я. Марру возможность преодолеть все тяготы положения. Осенью он мог явиться в гимназию на испытания, сдать экзамены и продолжать свое учение. И, как оказалось, он продолжал учение не менее успешно, чем до болезни, причем именно по древним языкам обнаруживал особенно значительные успехи.
        Свободное ог обязательных гимназических занятий время Н. Я. Марр посвящал чтению. Он самостоятельно выучился читать по-французски, по-немецки и по-итальянски, так что свободно пользовался литературой и на этих языках. Чтение литературы способствовало общему развитию и дальнейшим успехам в учении. Под влиянием чтения он вырабатывал свое мировоззрение и склонности к будущей специальности. Однако, выбор его остановился на усвоенной в дальнейшем
[87]    
специальности не сразу. Первоначально он проявлял больше склонности к естественно-научным дисциплинам и медицине. Одно время у него было даже намерение поступить по окончании гимназии на медицинский факультет.
        Несмотря на успехи в учении, Н. Я. Марр дважды делал попытку „убежать“ из гимназии. В первый раз, оставив гимназию, он ушел в Тифлис, где начал занятия в ботаническом саду, желая, очевидно, последовать примеру покойного отца — заниматься ботаникой. Но, не имея средств к существованию, он вынужден был вскоре оставить эти занятия и поступить на службу. Место для службы случайно нашлось в библиотеке.
        Вторично № Я. Марр оставил гимназию из нежелания держать экзамены на аттестат зрелости; хотя в перспективе имел получение золотой медали.
        В старших классах гимназии Н. Я. Марр занялся изданием гимназической газеты на грузинском языке. В газете он помещал переводы этнографических статей из „Journal des savants“, заметки по изучению топонимики, а также стихи на гимназические и политические темы. Характерным для его настроений этого времени является „Ответ" на стихотворение А. Церетели о прилете с севера ласточки с доброй вестью о событии 1 марта 1881 г. „Ответ" был помещен в № 12 газеты от 5 марта, и гласил: „Как можем мы одними стихами вызвать расцвет нашего сада? Нам нужно дело: — объединимся вместе и спасемся, наконец, от этого ужаса. Со сном разлучимся (сейчас удобный момент для нас) и действительно. украсим наш цветник. Не будем довольствоваться, тем, что обоняем аромат — оружие возьмем в руки“.
        Чтение литературы постепенно начало вызывать у Н. Я. Марра поворот от естественно-исторических наук в сторону филологии. В частности, по признанию самого Н. Я. Марра, большую роль в этом повороте сыграла книга Шлейдена „Море". В ней имелось много цитат из греческих авторов, которые заинтересовали Н. Я. Марра и вызвали у него желание обстоятельно заняться греческим языком. Он так увлекся греческим языком, что решил на лишний год задержаться в гимназии, чтобы основательно изучить этот язык и овладеть им совершенно. Во исполнение этого намерения, он даже обратился с соответствующей просьбой к гимназическому начальству. Начальство восприняло эту просьбу в качестве признака… психического расстройства Н. Я. Марра.
        Сильное влияние на Н. Я. Марра в отношении склонности к филологии оказали преподаватели гимназии, истории и фран-
[88]    
цузского языка. Преподаватель истории возбуждал у Н.Я Марра большой интерес к истории и этнографии Кавказа. Учитель французского языка заинтересовал его проблемой взаимоотношения новых так называемых романских языков и древнего латинского. Под влиянием всего этого у Н. Я. Марра₎ возникла мысль разрешить проблему происхождения грузинского народа и языка.
        Н. Я. Марр поступил студентом на факультет восточых языков Петербургского университета. Положение на факультете было крайне сложное и противоречивое. С одной стороны чувствовалась во всем обстановка великодержавного строительства в школе. Чувствовалось стремление готовить верных русскому великодержавному шовинизму буржуазных идеологов. Последние должны были явиться в дальнейшем послушным орудием русской колониальной политики царизма на Востоке. Выученикам факультета предстояло, по окончании учения, стать своего рода миссионерами в деле „обращения" народов Востока, входивших в состав населения Российской империи, способствовать их угнетению русским царизмом и постепенной ликвидации. С другой стороны, занятия организовывались на материале самих угнетенных национальных меньшинств. Неизбежно затрагивались вопросы внутренних противоречий, политических и религиозных. Для организации занятий по необходимости привлекались политические ссыльные, которые освещали и объясняли факты со своей точки зрения. Студенты были из угнетаемых национальных меньшинств. Эта противоречивая обстановка учебных занятий на факультете, при соответствующем воспитании в детстве и самом происхождении Н. Я. Марра, разумеется, вызывала у него обостренное внимание и интерес именно к той стороне, которая была ему всех ближе. Отец его был представителем одной маленькой угнетенной нации, имевшей тяжелое историческое прошлое упорной борьбы за независимость против Англии. Мать его была представительницей другой угнетаемой нации, задыхавшейся в тисках русского царизма. Тяжелое материальное положение детства тоже делало свое дело. Н. Я. Марр, при этих условиях, не мог забыть о тяжелом положении Грузии, политически бесправной и задавленной. Великодержавный „дух" восточного факультета лишь резче оттенял эту сторону общих условий для занятий.
        Свое определенное значение для будущего направления всей научной работы Н. Я. Марра имели и организационные перестройки, которые предпринимались на восточном факуль-
[89]    
тете его руководителямй-профессорами. Исходя из различных реакционных политических соображений, они поставили вопрос о ликвидации преподавания грузинского и армянского языков по двум самостоятельным кафедрам, слив преподавание по одной общей кафедре. Они подняли вопрос о необходимости увязки изучения восточных языков единым методом, сопоставляя, в то же время, культуры Востока и Запада. Эти организационные перестройки имевшие своим основанием определенный политический замысел реакционного характера, при соответствующей иной направленности Н. Я. Марра давали иной результат, чем ожидавшийся руководителями перестроек. Н. Я. Марр делал лишь отсюда вывод о возможностях сравнения того, что, как правило, сравнению не подлежало. В этих организационных перестройках Н. Я. Марр, таким образом, черпал материал для выработки нового метода.
        Имея отличную академическую подготовку одновременно по четырем разрядам факультета — по армяно-персидско-турецко-татарскому, арабско-еврейско-сирийскому, армяно-грузинскому и санскрито-персидско-армянскому, — в указанных выше условиях Н. Я. Марр приобретал и надежную научную базу для осуществления своих научных замыслов, обусловленных его политической направленностью. Именно в этих условиях у Н. Я. Марра выработался протест против велико- державного подхода к изучению языков угнетенных царизмом народов, а одновременно и мысль о новом, возможном методе изучения этих языков, при наличии разносторонней академической подготовки, которая давала возможность не только протестовать во всеоружии науки, но и творить новое на месте разрушаемого.
        В этой обстановке были заложены первичные основы яфетической теории, которая еще долгие годы своего развития являлась протестом молодого, националистически настроенного ученого против великодержавной науки.
        Как указывалось вначале, первой работой Н. Я. Марра, послужившей отправным пунктом его дальнейших исследований по яфетическим языкам Кавказа и по разработке яфетической теории, была статья „Природа и характер грузинского языка” напечатанная в грузинской газете „Иверий" в 1888 г. Направление этой работы становится совершенно понятным и естественным в свете обстоятельств, изложенных выше.
        Университет Н. Я. Марр окончил с серебряной медалью и был оставлен при кафедре для подготовки к научной работе, несмотря на то, что направление его первых научных исследований, в том числе студенческая диссертация „Историко-лите-
[90]    
ратурный обзор грузинских повестей, написанных в прозе в XI и XII веках", — не удовлетворяло его руководителей, мало того, вызвало у них большие сомнения. Своей специальностью Н. Я. Марр избрал армяно-грузинскую словесность.
        В 1890 г. Н. Я. Марр был командирован для дальнейшего совершенствования по избранной специальности в Армению. Там он занимался изучением рукописей армянского средневековья. Эти занятия подготовили его к сдаче магистерских экзаменов. Защитив магистерскую диссертацию, он был назначен в мае 1891 г. приват-доцентом в Петербургский университет. Это назначение не обошлось без тягостного для Н. Я. Марра инцидента: армяне-националисты отправили к министру народного просвещения специальную делегацию с протестом против предоставления кафедры арменистики грузину. Намереваясь, очевидно, использовать Н. Я. Марра в качестве орудия царской политики натравливания друг на друга угнетаемых национальных меньшинств, министерство народного просвещения тем охотнее утвердило назначение: нежелательный для армян кандидат по арменистике был всего безопаснее, с точки зрения министерства, для армянского национального движения. С октября 1894 г. Н. Я. Марр приступил к чтению лекций.
        В 1892 г. Н. Я. Марр был командирован Археологической комиссией в Армению для раскопок средневекового городища Ани. В 1893 г. он продолжал эти раскопки, а вместе с тем обследовал так называемые языческие могильники и производил археологические раскопки некрополя в Ворнаке. Н. Я. Марр имел возможность одновременно производить этнографические наблюдения и совершенствовать свои знания по армянскому живому разговорному языку. Таким образом, ему предоставлялась возможность продолжать свою специализацию. Н. Я. Марр использовал эту возможность, однако, гораздо шире, нарушая план министерства народного просвещения по своему дальнейшему использованию. Он интенсивно занялся изучением взаимоотношений армян, турок и курдов и у него начала мелькать догадка, что обычное понимание культур каждой из этих наций не соответствует действительности. Обычно принято было считать, что каждая из этих национальных культур вполне замкнута и изолирована. Археологические памятники не долько этого не подтверждали, но свидетельствовали об обратном, т. е. о глубоких исторических взаимных связях. То же подтверждали этнографические наблюдения, а наряду с последними — и лингвистические. Таким образом, Н. Я. Марр не тодько не оставлял своих начатых занятий по вопросам
[91]    
взаимоотношений языков и народов, но еще больше их углубил. Архитектурные монументальные памятники, а вместе с ними и бытовые, не исключая обломков утвари, ярко свидетельствовали также против обычных в науке представлений об „исключениях", „неправильностях" и „отклонениях". Занявшись наблюдениями над живым бытом, этнографией и изучением разговорного языка, Н. Я Марр обнаружил, что все так называемые „неправильности" и „отклонения" вполне разъясняются в качестве закономерности из живой, письменно не зафиксированной речи местного населения.
        Продолжая, таким образом, свои занятия по изучению кавказских языков в направлении своей первой работы, но воздерживаясь от публикации новых наблюдений и выводов, Н. Я. Марр добился научной командировки в Страсбург. Официальной целью являлось совершенствование в знании семитических языков, что вполне соответствовало и действительности.
        Но Н. Я. Марр имел более далекие и значительные цели —  совершенствование в знании названных языков ему было необходимо для дальнейшего сравнительного изучения кавказских языков. В Страсбурге в это время находился крупнейший для того времени языковед-семитолог, проф. Нельдеке. Под его руководством Н. Я. Марр продолжал специализироваться по письменных арамейским языкам, сирийскому и другим, а также по живому разговорному сирийскому языку, в частности — урмийских айсоров. Под руководством проф. Нельдеке Н. Я. Марр изучал одновременно мало известный даже семитологам мандейский язык, на котором сохранился лишь один письменный памятник — книга об Адаме. Попытка Н. Я. Марра поделиться с проф. Нельдеке своими наблюдениями в области родства грузинского языка с семитическими вызвала со стороны проф. Нельдеке холодный и враждебный отпор. Проф. Нельдеке не хотел даже слушать сообщения Н. Я. Марра о сделанных наблюдениях.
        С возвращением в Петербург обстановка, не благоприятная для публикаций выводов и положений по новой теории в области языкознания, не изменилась к лучшему. Попрежнему Н. Я. Марр вынужден был молчать. Но упорство в начатом научном предприятий его не оставляло. Он добился новой научной командировки — в Палестину и на Синай, где предполагал найти в древнейшей грузинской рукописи IX века следы древнейшего же грузинского языка. Здесь Н. Я. Марра ждало, однако, разочарование. Язык
[92]    
рукописи оказался по структуре не столь архаичным, как он это предполагал. Он не упал духом и в этой неудаче. Напротив, свои занятия по изучению кавказских языков он продолжал с большей энергией. Обратившись от классических языков, представленных письменно, армян и грузин к живым, бесписьменным кавказским языкам, сначала близко родственным с грузинским, чанскому и мегрельскому, затем — дальнему, — сванскому и, наконец, к еще более отдаленному от грузинского — абхазскому, Н. Я. Марр далее изучал черкесский, цова-тушинский и др. и, наконец, вышел за пределы одних кавказских языков. В 1916 г. чтение древних клинописных памятников поставило перед Н. Я. Марром вопрос о необходимости заняться греческим языком, а вместе с тем, в том же 1916 г. в Средней Азии, на Памире, был открыт новый материал по языку вершикскому или буришскому, в котором Н. Я. Марр усмотрел пережитки доисторического, как ему казалось, яфетического населения. Почти за все это время, начиная с 1904 г., когда были возобновлены раскопки в Ани, вплоть до 1917 г., Н. Я. Марр вел вместе с тем систематические археологические исследования, которые были тесно связаны с его историко-филологическими и лингвистическими работами.
        В официальном положении Н. Я. Марра, как ученого, за тот же промежуток времени произошли существенные изменения. С 1894 г. ему было поручено ведение в Петербургском университете курсов по грузиноведению. В 1900 г. он был назначен экстраординарным профессором по кафедре армянской и грузинской словесности, по защите диссертации, посвященной исследованию считавшегося утраченным памятника грузинской литературы. В 1902 г. он был назначен ординарным профессором по той же кафедре. Он имел уже несколько десятков крупных историко-филологических работ и статей и репутацию блестящего представителя образцовой археологической школы, в связи с раскопками в Ани. За археологические исследования, по отзыву академиков В. В. Бартольда и Я. И. Смирнова, представленному в Русское археологическое общество, ему была присуждена золотая медаль. В районе Ани имя Н. Я. Марра среди населения стало нарицательным — „маром" называли вообще всякого археолога. В этих условиях Н. Я. Марр мог более решительно выступить со своей новой теорией, и термин „яфетический", „яфетиды" — начал постепенно узаконяться в научной среде.
        Подводя итоги археологических работ Н. Я. Марра в Ани, Археологическая комиссия констатировала:
[93]

„Для Н. Я. Марра изучение Ани является только одной из научных задач, поставленных им на очередь и при том далеко не главной. Круг его научных интересов… обнимает всю жизнь кавказского, культурного мира и „яфетической" — по терминологии Н. Я. Марра — семьи народов, насколько эта жизнь отразилась в языке, верованиях, быте, письменных и вещественных памятниках, от эпохи более ранней, чем клинообразные надписи, до наших дней... Созданная Н. Я. Марром „яфетическая теория" станет, вероятно, со временем незыблемым „яфетидским элементом" при будущих построениях истории и лингвистики Передней Азии и Месопотамии и заполнит собой ту пустоту, которая уж чувствовалась многими… Если работы по изучению этого города и занимают лишь второстепенное место, в широкой научной деятельности Н. Я. Марра, то сами по себе они таковы, что им должни быть отведено одно из первых мест среди работ по изучению вещественных памятников прошлого, находящихся в России, и в особенности памятников, относящихся к средневековому Востоку."

        Несмотря на наличие таких благосклонных отзывов о работах Н. Я. Марра, его новая теория все же не встречала сочувствия в кругу специалистов. Именно второстепенные, побочные, с точки зрения основного научного интереса Н. Я. Марра, его работы создавали ему репутацию крупного специалиста-ученого и заставляли снисходительно относиться к введенному им в научный оборот новому термину. За этим признанием не скрывалось признания его новой теории по существу. В 1908 г. Н. Я. Марр опубликовал первое изложение яфетической теории — „Основные таблицы к грамматике древне-грузинского языка с предварительным сообщением о родстве грузинского языка с семитическими". Работа эта в кругу специалистов не только не встретила одобрения и поддержки, — она не вызвала никакого отклика, просто игнорировалась. В 1909 г. Н. Я. Марр был избран в адъюнкты Академии наук, но в записке о его научных заслугах об этой работе не говорилось ни слова. В записке давалась высокая оценка его историко-филологических и археологических работ, но в отношении его лингвистических исследований отмечалось лишь: „мы должны еще указать на ряд статей по грамматике, и словарям грузинскому и армянскому… Сюда же относится его „Грамматика древне-армянского языка. Этимология. 1903 г.“ Между тем в своих „Основных таблицах" Н. Я. Марр давал исключительно новую постановку лингвистических вопросов, как, впрочем, и в кратко лишь отмеченной „Грамматике" он
[94]    
устанавливал наличке двух армянских языков — древне-письменного, индоевропейского и живого, яфетического, резко расходясь с принятым в науке отношением к армянскому языку. В 1912 г. состоялось избрание Н. Я. Марра в действительные члены Академии наук, и опять-таки его лингвистические исследования во внимание приняты не были.
        Избрание академиком дало Н. Я. Марру некоторые возможности в смысле расширения своих работ. Он поспешил привлечь к своим работам сотрудников-националов для возможно более полного накопления материалов, неизвестных вовсе или мало изученных. Тогда же Н. Я. Марр основал серии „Материалы по яфетическому языкознанию*⁴ и „ШЪИоШеса агтепо^еог^са⁴⁴. Однако, и в это время Н. Я. Марр, вплоть до 1917 г., не выступал со своей новой теорией ни со всей полнотой, уже вполне возможной по ходу исследований, ни со всей откровенностью в изложении своих новых взглядов. В некоторых работах, в условиях, осложненных еще более империалистической войной, Н. Я. Марр вынужден был говорить почти иносказательно, „эзоповским языком”.
        Расцвет научной деятельности в области языкознания начинается у Н. Я. Марра уже послеОктябрьской революции, давшей ему возможность открыто высказывать свои научные взгляды и пропагандировать новую теорию. Годы 1917—1920 были заняты кипучей научно-организационной и общественной деятельностью, Н. Я. Марр принимал горячее участие в реорганизации высшей школы, в устройстве музеев, в организации учета и охраны археологических памятников. В 1918 г. Н. Я. Марр был назначен членом Всероссийской коллегии по делам музеев и охране памятников. Он принял ближайшее участие в реорганизации Археологической комиссии и учреждении, на месте последней, Академии истории материальной культуры, председателем которой он и был избран. В то же самое время Н. Я. Марр не прекращал своих научных исследований и энергично работал над уточнением разработанных им положений нового учения о языке, яфетической теории. В 1920—1921 гг. он совершил первую после революции научную поездку за границу. Поездка была посвящена преимущественно изучению баскского и этрусского языков. Оба этих языка привлекались в качестве необходимого нового материала по уточнению яфетической теории.
        По возвращении из заграничной командировки Н. Я. Марр вошел в Академию наук с ходатайством об организации специальной исследовательской лаборатории для продолжения лингвистических работ по изучению яфетических языков/
[95]    
Так возник Институт яфетидологических изысканий, переименованный в дальнейшем в Яфетический институт (ныне Институт языка и мышления Академии наук). Вновь организованный Институт стал базой по разработке и пропаганде нового учениц о языке.
        Октябрьская революция не застала Н. Я. Марра в политическом отношении врасплох. Уже детские годы подготовили его к резко отрицательному, враждебному отношению к царскому режиму, что в сильнейшей степени было связано с положением Н. Я. Марра, как представителя национального меньшинства. Политическая направленность Н. Я. Марра, как отмечалось выше, прорвалась уже в заметке в гимназической газете по поводу событий 1881 г. Годы студенчества нисколько не изменили этой направленности, напротив, они ее укрепили и подтвердили. Не только начало, но и вся последующая научная деятельность Н. Я. Марра вплоть до Октябрьской революции находилась, если и не под прямым запретом казенных профессоров царского режима и буржуазных националистов, бессильных со своей стороны ей воспрепятствовать, то так или иначе „под обстрелом”. Во всяком случае, основное направление научных работ Н. Я. Марра не только не встречало одобрения, но всячески игнорировалось, замалчивалось. Сопротивление носило по форме характер пассивного, но по существу оно было достаточно деятельно и упорно, оно изолировало Н. Я. Марра с его новым учением о языке, ставило его в положение не то чудака, не то круглого невежды в вопросах, по поводу которых он высказывал мнение, идущее в полный разрез с общепринятым в буржуазной науке… И эти условия научной работы, внешне, казалось бы, с точки зрения положения Н. Я. Марра, как ученого, вполне удовлетворительного, более того — блестящего, психологически были на деле крайне тягостны. Они лишь сильнее развивали тот внутренний протест против буржуазной науки, под влиянием которого Н. Я. Марр выступил с первой своей научной работой, видоизменяли и направляли этот протест в новое русло, с осознанием невозможности итти общим с буржуазными идеологами путем. Уже в обстановке 1905 г. Н. Я. Марр, активно и непосредственно не принимая участия в революции, высказывал свои симпатии и сочувствие партии большевиков. Случайностью это отнюдь не являлось. Именно в сторону партии большевиков толкала его внутренняя диалектика развития собственной деятельности на поприще науки. И вспоминая об этом, М. Н. Покровский с полным основанием имел возможность отметить: уже тогда не случайно Н. Я. был снами.
[96]              
С первых дней революции в Октябре 1917 г., приняв участие в научно-организационной и общественно-политической работе, с возвращением из заграничной командировки 1920-1921 гг., Н. Я. Марр еще интенсивнее принимал в ней участие и в дальнейшем. В 1923 году он был избран на I Всесоюзном съезде научных работников председателем Центрального совета Секции научных работников. На II и III съездах он вновь был переизбран. Одновременно он был избран членом Ленинградского совета, членом Центрального комитета Союза работников просвещения, членом ВЦСПС. В 1929 г. последовало избрание Н. Я. Марра кандидатом в члены ЦИК СССР, а в 1931 г. — членом ВЦИК. Диалектическим следствием и выражением развития общественно-политической своей работы было вступление Н.Я. Марра в 1930 г. в члены ВКП(б).
        В процессе развития общественно-политической деятельности Н. Я. Марра изменялось и содержание его нового учения о языке. Первоначально являясь учением о яфетических языках Кавказа, яфетическая теория все более и более становилась общей теорией языкознания. Пройдя ряд частных этапов развития, отмечаемых самим Н. Я. Марром, яфетическая теория ввела Н. Я. Марра неизбежно в круг марксистов, из среды которых начали раздаваться голоса о близости яфетической теории к марксизму. Яфетическая теория привела к марксизму и самого Н. Я. Марра. Переломным моментом в этом отношении явился 1929 г., когда началось общее развернутое социалистическое наступление по всему фронту строительства, не исключая науки. Выступив на всесоюзной конференции историков-марксистов с докладом о значении яфетической теории для исторического иследования, Н. Я. Марр именно с этого момента особенно широко заинтересовал своим учением о языке марксистов и сам, в свою очередь, почувствовал необходимость серьезно заняться изучением марксистско-ленинской методологии.
        С возбуждением внимания марксистов к яфетической теорий последняя вступила в новую фазу развития, все еще оставаясь „яфетической теорией”. Вместе с тем резко изменилось отношение к ней и буржуазных ученых лингвистов. Если ранее они игнорировали учение Н. Я. Марра, стараясь об яфетической теории не говорить, то со времени выступления марксистов в пользу теории Н. Я. Марра — они сделали попытку перейти в наступление. Первой попыткой более серьезного характера было выступление реакционного профессора Е. Поливанова. Маскируясь в собственных своих работах „под марк-
[97]        
сизм”, по существу пропагандируя в лингвистических своих работах идеи империализма и расовой теории, Е. Поливанов почуствовад в яфетической теории вполне реальную опасность. Е. Поливанов не столько критиковал на специально организованном дискуссионном собрании учение Н. Я. Марра по существу, будучи, собственно, очень поверхностно осведомлен об яфетической теории, сколько пытался лично дискредитировать Н. Я. Марра. Приемы Е. Поливанова были разоблачены под руководством В. М. Фриче, который резюмировал итоги дискуссии как полное поражение Е. Поливанова. Это надолго отбило всякое желание у буржуазных реакционных лингвистов открыто выступать против яфетической теории. Но вполне отказаться от всяких попыток борьбы с ненавистным учением они не могли. В итоге нашлись иные, более сложные приемы. Реакционные буржуазные лингвисты мобилизовали против Н. Я. Марра своих учеников, выступивших против яфетической теории под видом критики „слева," критики с точки зрения марксизма-ленинизма. Наиболее острой попыткой этого рода было выступление группы „Языкфронт", в составе Данилова, Лоя, Алавердова, Ломтева и др. Неграмотные в вопросах учения Н. Я. Марра, не менее неграмотные в области языкознания вообще и столь же неграмотные в вопросах марксизма-ленинизма, языкфронтовцы повели решительную борьбу за восстановление буржуазной лингвистики, за спасение ее… от яфетической теории, маскируя свои настоящие взгляды подобием марксистской терминологии. Ухватившись за наличные в учении Н. Я. Марра ошибки против марксистско-ленинской методологии и используя неразработанную в соответствии с марксистско-ленинской методологией терминологию Н. Я. Марра, а также не всегда ясный способ изложения им своих мыслей, вместо здоровой критики учения Н. Я. Марра, языкфронтовцы пытались огульно опорочить все лингвистические исследования основоположника яфетической теории. Эта попытка явилась последней вылазкой классового врага на лингвистическом фронте.
        Н. Я. Марр, со своей стороны, в процессе дискуссии обнаружил наиболее уязвимые места своей теории. По прекращении дискуссии он энергично принялся за изучение трудов классиков, марксизма-ленинизма и за перестройку своей теории, отказавшись от обособленного ее существования и даже от самого ее названия, ставшего своего рода анахронизмом в новых условиях.
        Ныне Н. Я. Марр целиком включился в строительство
[98]    
социалистической, марксистско-ленинской науки о языке. Но марксистско-ленинской науке он смог отдать не только готовность своего творческого ума к новым исследовательским исканиям на основе новой методологии, — он принес с собой и ряд бесспорных положений. В ряде основных положений своей теории он повторил выводы основоположников марксизма-ленинизма, сам не подозревая этого ранее. Однако, его открытия не являются простым повторением того, что уже было открыто, — Н. Я. Марр обогатил многие из выдвинутых им вторично положений новыми деталями, новыми подробностями и усилил их обоснование новым обширным конкретным языковым материалом.
        Чрезвычайно поучительна и в высшей степени характерна для Н. Я. Марра, как ученого-общественника, эта новая фаза в его научной деятельности. Зрелый и заслуженный ученый, широко известный своими научными заслугами не только в СССР, но и за его пределами, Н. Я. Марр смело берется за перестройку всего направления своих исследований, нисколько не задумываясь и не размышляя над вопросом, а не пострадает ли от этого крутого поворота его научная репутация, его репутация ученого, профессора, академика. Нет, не пострадает, — так же, как не пострадала за все время его деятельности, в продолжение которой он неоднократно пересматривал и переделывал, вновь и вновь проверял и уточнял ранее полученные выводы. Поэтому Н. Я. Марр совершенно спокойно смотрел на отход от своей теории бывших учеников. Его это не только не пугало, но он видел в этом признаки роста, признаки развития своих научных исканий. С каждым новым поворотом вновь и вновь обнаруживалось, что те или иные „попутчики" отпали. Но движение вперед продолжалось. Таким образом, бывшие ученики и „попутчики" отпадали в действительности не от теории, а обнаруживали свою собственную неспособность к движению вперед.
        Та смелость, прямота и честность, с которыми Н. Я. Марр вошел в науку, всегда являлись его отличительными чертами. Со славным и большим именем вошли в науку не те из случайных „попутчиков" яфетической теории, которые боялись за свой „авторитет", а бесстрашно менявший в процессе работы направление своих исследований Н. Я. Марр. Эти личные качества Н. Я. Марра, отчасти воспитанные еще в детстве, но, главным образом, в условиях упорного труда в научной работе, при осознании игнорирования его теории до Октябрьской революции всеми буржуазными учеными, явились одним из существенных оснований близости к партии большевиков.

[99]

         Содержание

        Н. Я. Марр и буржуазное языкознание… 5
        Классиеи марксизма-ленинизма о происхождении и развитии языка… 13
        Исходные моменты учения Н. Я. Марра… 18
        Учение Н. Я. Марра о происхождении и развитии языка… 27
        Учение Н. Я. Марра об образовании национальных языков… 36
        Учение Н. Я. Марра о различных категориях звуковой речи… 41
        Учение Н. Я. Марра о смысловой стороне речи… 57
        Практическое значение учения Н. Я. Марра… 66
        Значение научной теории Н. Я. Марра для смежных с лингвистикой отделов науки… 70
        Биография Н. Я. Марра… 84

Отв. редактор Л. Г. Башинджагян. Техн. редактор Ф. С. Садовский.

С-4-46. Ленсоцэкгнз № 1045.

Сдано в набор 22/1Х-33 г. Подписано к печати 19/Х-ЗЗ г. Бумага 82Х110- Колич. знак, в печ. л. 40.000. Колич. печ. лист. 6¹/₄. Бум. л. 3¹/₈

              Зак. 4339. Тираж 5.000. Ленгорлит № 23336.

Ленпромпечатьсоюз. Тип. „Печатня”, Прачечный, 6 ⁴