Объединяя эти работы в одной книге под общим названием «Основные вопросы языкознания», редакция стремилась отразить в ней главнейшие вехи в истории развития взглядов Марра в области так называемого общего языкознания и дать возможность подготовленному читателю глубоко проникнуть в самые основы лингвистической концепции Н. Я. Марра.

Эта задача редакции, в известной степени, удалась, хотя в трудах Н. Я. Марра, написанных за этот период, работы по «общему учению о языке» от работ, посвященных изучению отдельных языков, можно отделить только условно и даже более того — искусственно. Теоретические основы нового учения о языке залегают в гуще огромного фактического материала, который накопился и продолжал непрерывно поступать в процессе исследовательской работы над отдельными конкретными языками, фактический же материал, в свою очередь, получал благодаря новой языковедной теории совершенно новое освещение, часто в корне изменявшее его значение и требовавшее пересмотра ранее установленных положений.

Кроме того, в настоящий том не вошло несколько работ, написанных Н. Я. Марром за тот же период и представляющих огромный интерес для всякого, изучающего «основные вопросы языкознания» (напр., «Происхождение терминов 'книгами ''письмо' в освещении яфетической теории» (1927, ИР, т. III), «Из Пиренейской Гурии» (1928), «Яфетидология в Ленинградском гос. университете» (1930, ИР, т. III) и др.[1]

Статьи, вошедшие в настоящий сборник, не расположены в строго хронологическом порядке.[2] Само собой разумеется, что для читателя, стремящегося уяснить себе ход развития взглядов Н. Я. Марра на тот или иной вопрос (семантические связи, родственные языки, морфология и т. п.), год издания (или написания)
[VI]
работы представляет первостепенный интерес, но в то же время следует помнить, что сложный путь развития творческих идей Марра невозможно представить себе в виде непрерывного и прямолинейного движения в одном направлении. Ко многим идеям своим, высказанным еще 20—30 лет назад, Марр впоследствии возвращался для того, чтобы вновь подтвердить их и уточнить,[3] и, напротив, высказывал нередко сомнения в правильности отдельных положений, выдвигавшихся им всего лишь год назад.

Нам кажется, что прежде всего следует определить «генеральную линию» в развитии творческой мысли Марра в области «общего учения о языке», установить, в каких именно лингвистических положениях, и почему именно в них, проявляется прогрессивный и революционный характер этого учения, а затем уже возможно расчленять творческий путь ученого на отрезки по «годам издания».

1924 год принято, между прочим, считать в этом смысле «историческим»: в этом году была напечатана в «Докладах Академии наук» знаменитая статья Н. Я. Марра «Индоевропейские языки Средиземноморья». Статья эта в настоящий том не вошла, хотя она органически связана с целым рядом других мелких работ («О ‘небе’, как гнезде празначений», «Из семантических дериватов 'неба'», «'Смерть' <— ‘преисподняя’ в месопотамско-эгейском мире» и др.), помещенных в первой части этого издания.

Все эти доклады были написаны Н. Я. Марром почти одновременно и представлены в один и тот же день (21 XI 1923 г.).

1923—24 гг., бесспорно, являются знаменательными в истории нового учения о языке. В эти именно годы зарождается и быстро крепнет, опираясь на все более и более четко определявшиеся и численно нараставшие факты взаимосвязж языков различных систем, идея «единства глоттогонического процесса».

Первоначально эти взаимосвязи языков яфетических с индоевропейскими, финскими, тюркскими и др. прослеживались Н. Я. Марром почти исключительно на лексическом материале.

Целая серия работ была посвящена еще совсем недавно (вплоть до 1919 г.) установлению или, как выражался сам Марр, «вылавливанию» яфетических элементов в лексике языков Армении.[4] Значение этого факта было в свое время огромным, так как он свидетельствовал не только о «гибридности» армянского языка, но и о «родстве» индоевропейских языков с яфетическими.

После 1923 г. работа по «вылавливанию» яфетических элементов в языках не только Армении, но и входящих бесспорно в состав индоевропейской «семьи»,
[VII]
теряет всякий смысл. К чему продолжать устанавливать таким путем общность множества отдельных фактов между яфетическими и индоевропейскими языками, если удалось уже установить, что индоевропейские языки в целом, как «система», «оказываются лишь трансформацией) яфетических, новым типологическим состоянием тех же доисторических языков».[5]

Работы Н. Я. Марра 1924 г. и нескольких последующих лет посвящены преимущественно установлению факта всеобщей распространенности одних и тех же семантических закономерностей в языках различных систем. Решительный перенос исследовательского внимания на семантику и почти исключительный интерес к лексике (со включением в нее способов словообразования) характеризуют весь этот период научной деятельности Н. Я. Марра.

Именно в этот период устанавливаются важнейшие «семантические ряды», «семантические пучки», «гнезда», «прагнезда»[6] и т. д. Впервые, еще только наощупь применяемый исследователем «палеонтологический анализ» расширяет семантический круг отдельного слова почти до бесконечности. Это влечет за собой возникновение представлений (а с ними вместе и соответствующих терминов) о «праслове», «празначевии», «прагнезде» и т. п. В статье «Из семантических дериватов 'неба' » (1923 г.) приводится, например, огромное число дериватов от ‘неба’, этого «вместилища гнезд празначений», среди которых — ‘радуга’, ‘гром’, ‘туча’, ‘облако’, ‘мрачный’, ‘печальный’, ‘хоронить’, ‘дупло’, ‘пустота’, ‘глубокий’, ‘яма’, ‘стена’, ‘кружок’, ‘кольцо’, ‘живот’, ‘чрево’, ‘поток’, ‘потоп’, ‘жалость’ и мн. др. Однако, семантический анализ в работах 1923—24 гг. еще не так далеко ушел от обычных индоевропейских этимологии, отличаясь от них, главным образом, стремлением обнаружить между самыми разнообразными значениями отдельного слова закономерную генетическую связь. По словам самого Марра, он занимается в это время «сравнительной семантикой».[7] Правда, почти во всех этих работах (так же, впрочем, как и в значительно более ранних) Н. Я. Марр подтверждает свои лингвистические выводы фактами из истории материальной культуры, не удовлетворяясь одним отвлечённо-лингвистическим анализом,[8] но даже и эта «увязка языка с материальной культурой» носит еще следы «индоевропеистики» и приближается до некоторой степени к шухардтовскому пониманию парадедлизма между историей «слов» и «вещей» (Sachen und Wörter). Она лишена еще того глубокого смысла, который приобретает в позднейших работах Н. Я. Марра.

[VIII]
Сама классификация множества устанавливаемых дериватов по семантически группам носит еще почти формальный характер. Так, например, в упоминавшейся уже работе «Из семантических дериватов 'неба'», Н. Я. Марр различает такие семантические группы: «долевые проявления 'неба'», «дериваты 'неба'», «космические двойники 'неба' и их дериваты», «'вода' с дериватами» и др.

Изменчивость значений слов, отсутствие стабильности в области семантики, только еще намечаются Марром в работах 1923—24 гг. и не связываются с двумя кардинальными вопросами, легшими в основу позднейших его исследований: когда и почему возникают те иди другие значения слов?

Эти два вопроса связаны уже с учением Н. Я. Марра о «лингвистических стадиях» и стадиальном развитии языка, которое оформляется лишь с 1926 г. С указанными особенностями наиболее ранних работ, из числа вошедших в состав настоящего тома, стоят в связи встречающиеся в них отдельные положения, свидетельствующие об опасностях, грозивших тогда исследователю на впервые прорубаемых им в чаще сложнейшего лингвистического материала путях, опасностях, которые удалось избежать, и препятствиях, которые удалось преодолеть благодаря четко осознанному применению в последующих работах метода диалектического материализма. Одним из примеров таких «опасностей» может служить следующее высказывание в статье «Яфетические переживания в классических языках и 'вера' в семантическом кругу 'неба'»: «Раз индоевропейские языки оказываются лишь трансформациею яФетических, новым типологическим состоянием тех же доисторических языков, то яфетидологу нельзя ограничиваться вылавливанием лишь отдельных яфетических элементов в индоевропейской речи. Все в них восходит к яфетическим архетипам, и то, что бесспорно индоевропейское и даже разъяснено в науке как таковое» (курсив мой. Л.Б.). Позднейшее понимание стадиального развития глоттогонического процесса и стадиальных взаимоотношений между отдельными языковыми системами, несомненно, противоречит приведенному нами высказыванию. Противоречит ему и разработанное позднее Н. Я. Марром учение о диалектическом единстве языка и мышления и зависимости их от условий общественного бытия. Для последователя нового учения о языке ясно в настоящее время, что если в индоевропейских языках все и восходит, в окончательном итоге, к «яфетическим архетипам», то вовсе не в том смысле, что может быть непосредственно из них выведено и разъяснено. То, что является «бесспорно индоевропейским», хотя и связано генетически с предшествовавшим ему «бесспорно яфетическим», не только, однако, не тожественно с ним, но, являясь свидетельством нового языкового состояния, может быть разъяснено лишь с учетом глубоко идущих революционных сдвигов, которые, как указывал сам Н. Я. Марр, «вытекали из
[IX]
качественно новых источников материальной жизни, качественно новой техники и качественно нового социального строя».[9]

Новое, революционное и монументальное в общем учении о языке Н. Я. Марра заключается именно в последовательно материалистическом понимании истории языка, ярко выразившемся и общеизвестных высказываниях его на страницах вошедшей в состав настоящего издания «Яфетической теории»: «Человечество сотворило свой язык в процессе труда в определенных общественных условиях и пересоздает его с наступлением действительно новых социальных форм жизни и быта, сообразно новому в этих условиях мышлению... Корни наследуемой речи не во внешней природе, не внутри нас, внутри нашей физической природы, а в общественности, в ее материальной базе, хозяйстве и технике. Общественность наследует, консервирует или перелицовывает свою речь в новые формы, претворяет ее в новый вид и переводит в новую систему».

«Генеральная линия» в развитии творческих идей Н. Я. Марра в период 1923—1933 гг. заключается именно в движении к последовательно материалистическому пониманию языкотворческого процесса как в целом, так и в самых разнообразных отдельных его проявлениях. Если в первых работах этого периода центральное место занимают выявление и обоснование генетических связей между самыми разнообразными лингвистическими фактами, причем констатация этих связей еще далеко не свободна от отвлеченной трактовки самих сопоставляемых фактов, то в позднейших работах лингвистический анализ становится неизмеримо глубже, проникая через «технику выявления» в технику мышления и, через мышление, в самые истоки языка — социальную среду со свойственными ей особенностями материальной и духовной культуры. Так, в работах 1923—24 гг. устанавливаемые семантические связи объясняются нередко внешним, физическим сходством между самими предметами, названия которых исследуются. В работах же последующих лет, трактующих семантические законы, т. е. законы наименования объектов человеческой деятельности в зависимости от общественного осознания, Н. Я. Марр приведенное объяснение признает несостоятельным для ранних эпох глоттогонии. Так, напр., достаточно прозрачная связь между 'небом', с одной стороны, и 'башней' или 'столбом' — с другой, объясняется первоначально как непосредственное отражение в языке физического сходства между всякими высокими, «вздымающимися» предметами. «... С 'небом', одновременно выражающим и 'гору', — пишет Марр в 1923г.[10], — отождествляется по высоте всякий вздымающийся или торчащий предмет, так не только
[X]
''башня' или 'столб', но и 'зуб', не говоря о 'клыке' как долевом проявлении 'неба—круга'». Однако, спустя всего лишь 2—3 года углубленной работы над выявлением семантических закономерностей, Н. Я. Марр приходит к выводу, что значения слов возникали первоначально «не по форме, не по материалу, не по технике, а по функции, определявшейся потребностью общественности и мировоззрением».[11] В работе же еще более поздней[12] Н. Я. Марр, касаясь анализа груз. suet (народн. svet) 'столп', устанавливает генетическую связь этого термина с 'солнцем' «по линии светозарности и животворчества», ни словом не упоминая о возможности увязки 'столпа' с 'небом' по форме или вообще каким-нибудь физическим признакам.

О том же проникновении всей лингвистической концепции Марра материалистическим мировоззрением свидетельствует сравнение между анализом терминов 'время' и 'пространство' в работах Н. Я. Марра 1923—24 гг. и анализом тех же терминов в последующих работах. В работах первого периода мы находим такие объяснения: «'небо' по форме протяжения или круга, круговращения: 'время'»;[13] «космические двойники 'неба' и их дериваты — 'пространство + время': баск. hor-ϑ—>or- ϑ' 'поверхность' (<-'пространство')—>'лицо', 'баск. ordu 'время'»;[14] «учитывать приходится не мало еще других парных значений того же слова, как, напр., в порядке космических представлений с одной стороны 'небо', 'развертывание', 'расстилание', 'стол', resp. 'место' или 'пространство', с другой — 'небо' 'круговращение', 'год', resp. 'час' или 'время' и т. п.».[15] Не отказываясь вовсе от указанных, прочно установленных уже связей между названиями 'времени', 'пространства' и 'неба', Н. Я. Марр в позднейших работах (1930 —1933 гг.) разъясняет их уже в совершенно другом плане, а именно — исходя из обусловленности семантических связей особенностями общественной практики. В работе «Verba impersonalia, defectiva, substantiva et aquxiliaria» (1932)[16] он выражает свое новое понимание в следующей формуле:

  «Время, движение ↖ (производство + общественность) ↗ место, стоянка». В другой работе того же года — «Языковая политика яфетической теории  и удмуртский язык» Н. Я. Марр, анализируя семантический пучок 'небо + пространство' («динамически 'время' -- статически 'место'») на материале языков яфетических и финских, привлекает для разъяснения его целый ряд географи-
[XI]
ческих и племенных названий, с целью конкретно увязать лингвистические факты с общественностью, в которой они бытуют.

Из приведенных нами примеров (число которых может быть значительно умножено) видно, что несмотря на огромные сдвиги, происшедшие в лингвистической концепции Н. Я. Марра между 1923 и 1933 гг., в позднейших его работах не берутся под сомнение ни разрабатывавшийся ранее фактический материал, ни установленные ранее на основании этого материала конкретные положения. Они лишь получают новое освещение, выступают в новом плане и если требуют иной раз пересмотра, то, главным образом, для более глубокого и четкого осмысления.

Последние годы своей жизни Н. Я. Марр посвящает разработке теоретических основ созданного им «нового учения о языке». В связи с этим, его занимают проблемы «философии языка», в числе которых и прежде всего проблема «языка и мышления». Если первая и большая часть рассматриваемого нами периода характеризуется сосредоточением теоретического интереса Марра на проблеме «увязки языка с историей материальной культуры», то во второй части центральное место занимает уже проблема «языка и мышления», правильной постановке и разрешению которой Н. Я. Марр придает исключительное значение. Именно в этот период «языка и мышления» материалистическое мировоззрение Н. Я. Марра проявляется с наибольшей глубиной и яркостью. Под воздействием четко осознанного и применяемого метода диалектического материализма лингвистические факты не только предстают теперь в его работах в новом облике, озаренные новым светом, но и служат отправной точкой для обоснования более глубоких и плодотворных идей, чем во всех предшествующих работах. Внимательному читателю стоит только обратиться к таким работам как «Язык и мышление» (1931), «Язык и современность» (1932) или «Сдвиги в технике языка и мышления» (1933), чтобы составить себе ясное представление о том, в какой мере марксистская методология стала для Н. Я. Марра методологией «общего учения о языке» и методологией конкретного лингвистического исследования. Об этом красноречиво свидетельствуют не только собственные слова Н. Я. Марра о значении метода в науке,[17] не только приводимые им многочисленные цитаты из работ Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина,[18] но — прежде всего — самая постановка рассматриваемых проблем, способ обращения с материалом и выводы, к которым приходит автор.
[XII]
Из числа работ, вошедших в вастоящий том, особенно богатый материал для уяснения того, в каком направлении шли усилия Марра к философскому обоснованию кардинальных положений нового учения о языке, читатель найдет в статье «К 50-летию смерти Карла Маркса».

Что касается практики лингвистического исследования, то здесь применение метода диалектического материализма легко обнаружить хотя бы на примере широкого использования основного закона диалектики — закона «единства противоположностей».

О его конкретном выявлении на изучаемом материале свидетельствует, например, утверждаемое Н. Я. Марром «диалектическое единство языка и мышления», он же лежит в основе идеи о «противоборствующих силах», которые обнаруживаются Н. Я. Марром в самых различных областях языка. Основные идеи работы «Verba impersonalia...» (1932) излагаются в свете того же закона единства противоположностей, и он же проступает в окончательном разрешении вопроса о том, что раньше — имя (состояние) или глагол (действие), в разъяснении причин общности и расхождения конструктивных элементов склонения и спряжения и мн. др. Было бы, однако, заблуждением думать, что приведенные примеры (как и многие другие) служат доказательством того, что Н. Я. Марр, теоретически вооруженный законом «единства противоположностей», впервые «открывал» с его помощью факты «расщепления понятия», «наименования по противоположности», общности структурных элементов в именных и глагольных формах и т. д.

Факты эти мы найдем и в значительно более ранних работах Н. Я. Марра, но тогда они или вовсе еще не разъяснялись, или разъяснялись неудовлетворительно.

Отметим здесь, для примера, что самый факт «раздвоения» некогда единого или общего слова на «двойников» прослеживается Н. Я. Марром еще в 1923 г. в работе «О 'небе', как гнезде празначеннй». «При полном перечне, — писал тогда Н. Я. Марр, — часть разнообразных дериватных слов позднейшей даты придется перераспределить по гнездам противоположных значений, возникавших в по-космические эпохи путем раздвоения одного общего некогда термина, вроде того, что 'добро' и 'зло', как двойники, тогда выражались одним словом». Достаточно простого сопоставления этого мимоходом, в плане констатации факта, сделанного замечания с постановкой вопроса о генезисе самого «расщепления» понятия и, с ним вместе, слова, в таких работах 1931 г., как «Язык и мышление» иди «К семантической палеонтологии...», чтобы понять существо «генеральной линии» в развитии идей Н. Я. Марра. Факты, фигурирующие в работах как 1923, так и 1933 гг., относятся в данном случае к одной и той же принципиально категории, но трактуются они исследователем в совершенно
[XIII]
различных (опять таки принципиально) плоскостях. В работе 1923 г., еще не вовсе свободной от влияния идеалистического языкознания, анализ фактов «расщепления» слова не выходит за пределы «сравнительной семантики», своеобразного формально-семасиологического анализа противоположных по значению терминов, в работах же 1931 г., на основе аналогичных фактов раскрывается захватывающая по своему интересу картина взаимоотношения между процессами «расщепления» понятий-слов в «языке-мышлении»[19] и сдвигами, происходящими в самом базисе — производстве и по производству складывающихся производственных отношениях. «Сдвиги настолько мощны, — говорит Н. Я. Марр, — настолько громадны по создающимся за сдвигами изменениям, что новые поколения кажутся пришедшими из другого мира сравнительно с теми прежними, от которых они произошли: на двух берегах пропасти, образующейся между ними, два противоположных предмета и, казалось бы, противоположных понятия обозначаются одним словом. Одно и то же слово на одной стороне, покинутой стороне, значит 'голова' да 'начало', а на новой, завоеванной, разумеется борьбой в процессе развития производства и производственных отношений, значит 'хвост', 'конец'; на одной стороне слово 'огонь', на другой 'вода', на одной стороне 'день', 'белый', на другой — 'ночь', 'черный', на одной стороне 'верх', на другой — 'низ'».[20] Не менее интересно, хотя и в другом аспекте, с упором на существо семантических потребностей, реализовавшихся в процессе расщепления «матери-слова между двумя возникшими из него видами», разъясняется тот же вопрос в работе «К семантической палеонтологии в языках неяфетических систем».

В связи с указанным значением «основного закона диалектики» в позднейших лингвистических построениях Н. Я. Марра, считаем нелишним обратить внимание читателя на одну подробность. Общеизвестно, какую большую роль играло, по Марру, в процессе словотворчества ранних глоттогонических эпох, «понятие-образ» 'неба', с его делениями на 'небо¹' ('небо-солнце'), 'небо²' ('небо-земля') и 'небо³' ('небо-вода', 'небо-преисподняя'). Об этих трех небесах с их многочисленными дериватами Н. Я. Марр упоминает одинаково часто как в начальных, так и в последних работах рассматриваемого нами периода, посвящая им нередко целые страницы и даже отдельные мелкие статьи. В них он касается, между прочим, и самого восприятия некогда единого неба как трех небес. «Небо + вода», — говорит он в одной из работ 1923 г.,[21] — воспринимаются в трех плоскостях — верхней, нижней и преисподней, что впослед-
[XIV]
ствии дало основание понять эти три мира, верхний как 'небо', нижний, как 'землю' и преисподний как 'воду' иди 'море'». В работе же «К семантической палеонтологии...» факт различения трех небес разъясняется по-новому.¹ Из 'неба', воспринимавшегося первоначально как единое, нерасчлененное 'небо — мир' выделяются непосредственно не три, а всего два неба: 'небо¹' (верхнее) и 'небо²' (нижнее). В процессе дальнейшей дифференциации последнее, в свою очередь, расчленяется на два: 'небо²'^[22] ('земля') и 'небо²'[23] или 'небо³' ('вода— преисподняя'). Эта незначительная, на первый взгляд, подробность лишний раз свидетельствует о той тщательности, с которой Н. Я. Марр пересматривал в свете законов диалектики не только главные положения, но и второстепенные, и даже отдельные детали нового учения о языке.

Далее, считаем необходимым обратить внимание читателя на развитие, как раз в пределах охватываемых настоящим томом работ, учения Н. Я. Марра о «четырех элементах». Известно, что «теории четырех элементов» в развернутом виде Н. Я. Марр ни в одной своей работе не излагал, и что теория эта не разработана до сих пор ни одним из его учеников или последователей.² И мы, соответственно задачам настоящего предисловия, не касаемся теоретических основ учения о четырех элементах и не входим в рассмотрение причин равнодушного к ним отношения. В рамках своей задачи мы ограничиваемся лишь самой сжатой характеристикой той роди, которую сыграли «элементы» в развитии и утверждении взглядов Н. Я. Марра на «основные вопросы языкознания».

Можно, конечно, спорить о том, что представляют собой «элементы» в понимании Н. Я. Марра, сомневаться или не сомневаться в их существовании, использовать или не использовать в своих работах, но совершенно бесспорным надо признать то, что сам Н. Я. Марр в существовании «элементов» не выражал никогда ни малейшего сомнения и элементному анализу в лингвистическом исследовании придавал первостепенное значение. В этом легко убедиться даже при самом поверхностном просмотре написанных им за последние годы исследований. «Яфетическая теория, — писал Н. Я. Марр в 1931 г., — новое языковедное учение, пользуется безоговорочно двумя совершенно прочно установленными средствами в своих изысканиях: одно из них — особая исследовательская графика, аналитический алфавит, другое — анализ по четырем лингвистическим элементам».[24] Этот анализ Н. Я. Марр последовательно и безоговорочно применял в исследовательской
[XV]
работе над любым языком: грузинским и чувашским, русским и удмуртским, халдскпм и французским, шумерским и немецким и т. д. Благодаря именно элементному анализу были добыты Н. Я. Марром изумительные факты, остававшиеся до тех пор неведомыми и легшие затем в основу таких блестящих завоеваний новой языковедной теории, как, например, учение о единстве глоттогонического процесса. Излишним было бы перечислять в настоящем предисловии разнообразнейшие факты, доказывающие огромное значение элементного анализа и самой идеи «лингвистического элемента» в процессе становления нового учения о языке.. В самое последнее время (1932—1933 гг.) элементный анализ, в качестве стержня «палеонтологии речи», подвергся тщательному пересмотру со стороны Н. Я. Марра, как то видно из его работ «Verba impersonalia…» и «Язык и современность», но принципиальные устои его остались незыблемыми. Оплодотворенный идеей «единства противоположностей», элементный анализ послужил, между прочим, основанием для новой постановки постоянно занимавшего Н. Я. Марра вопроса о взаимоотношении между «идеей» в языке и техникой ее звукового выявления. Так, в работе Verba impersonalia…» мы читаем: «Единство противоположностей, звуковой материи и нематериальной идеи, выявляется в первичном призраке — образе —> тотеме, поскольку оно в языке разрешается расщеплением каждого из четырех лингвистических элементов (А, В, С, В) с его двузначимостью, первично тотема-образа (α || β || γ) и неразрывно увязанного с ним звукового комплекса, одинаково продукции трудового процесса и производственных отношений».[25]

Самый факт всеобщей распространенности сходных семантических закономерностей и сходных звуковых корреспонденции был установлен Н. Я. Марром в значительной мере благодаря элементному анализу. Об исключительной роли элементного анализа для «семантической палеонтологии» достаточно четко высказывается сам Н. Я. Марр в не раз уже цитировавшейся нами работе «К семантической палеонтологии в языках неяфетических систем». Нам же, может быть, стоит остановить внимание читателя на тех сдвигах, которые повлек за собой элементный анализ в трактовке Н. Я. Марром морфологических и фонетических явлений.

Прежде всего, анализ по элементам вскрыл сложность или составность многих «простых основ» или так наз. «корней», считавшихся ранее нерасчленимыми, и, в этом смысле, первичными. В ранних работах (1923—1924 гг.), когда идея лингвистических элементов только еще зарождалась, мы встречаемся с большим количеством таких «простых основ», в числе которых, находится
[XVI]
между прочим, и особенно часто используемая Н. Я. Марром основа sam<—>sav ↗ tam<—>tav с многочисленными ее разновидностями. О том, что она рассматривалась первоначально как простая, неразложимая основа, можно судить по следующим, приводимым мной для примера, цитатам: «Считаю лишним повторять здесь все соответствия этой основы tav || tam и т. д. ↘ sav || sam ↗ sap и т. п. в значении 'неба' и его двойников или дериватов, но назову разновидность ϑam в форме мн. числа на -uz — ϑam-uz, гезр. Θam-uz, известное божество, двойник Иштари...»;[26] «tam (↘ sam)--ham || hav 'вера', 'свидетельство' (<-'клятва'), груз. m-tam-s 'верю', mo-tam-е 'свидетель', mo-tm-ob-s 'свидетельствует', груз. r-tmena 'вера' и т. д., арм. haw-at 'вера', haw-an-el 'одобрять', ham-oz-el 'убеждать' и т. д.».[27] Эта основа sam ↗ tam -- ham ↗ kam разъяснялась в работах того же периода как «первослово», наименование «известной племенной разновидности».[28] Однако, всего лишь через 3—4 года элементный анализ обнаруживает мнимую простоту этой основы и расчленяет ее, как это явствует уже из работ 1927 г., на две составные части, два самостоятельных лингвистических элемента.[29]

Это обстоятельство оказалось чревато важнейшими последствиями, поскольку элементы воспринимались как «значимые единицы речи», (в позднейших формулировках — как «лингвистические протоплазмы», «единство идеологического и формального моментов») и, следовательно, разложение на элементы обозначало не только формальную, но и семантическую расчленимость «мнимых примитивов». Так, напр., в работе «Право собственности по сигнализации языка в связи с происхождением местоимений» (1930) Н. Я. Марр, анализируя приводившуюся нами выше основу sam<—>sav с ее различными разновидностями, разъясняет груз. ϑav 'голова⁹ как «составной вид» слова (ϑa+v) и устанавливает, в связи с семантическим пучком 'голова+гора + небо', для одного первого элемента ϑa (<-ϑa) архетипное значение 'неба'; в другой же работе («О числительных», 1927), разлагая груз. sam ‘три’ на два элемента (sa+m), разъясняет его как составное слово с буквальным значением 'два + один'.

Конечно, составной характер многих терминов, привлекавшихся Н. Я. Марром к исследованию, был установлен и ранее, до четкого оформления элементного анализа, да и, кроме того, самый факт расчленимости требовал, во всяком случае, «своего объяснения, которое не всегда могло быть немедленно предложено. Ведь довольно долгое время вторые части составных слов объяснялись Н. Я. Мар-
[XVII]
ром как суффиксы множественного числа.[30] Впоследствии, в свете уточненного элементного анализа эти составные слова разъяснились как «двухэлементные», с когда-то самостоятельной лексической значимостью каждого из элементов, но ведь для многих слов значение вторых элементов, как суффиксов множественного числа, продолжало все-таки оставаться фактом? Конечно. Но эта грамматическая функция была приобретена ими позднее. Вскрывая эти факты изменчивости не только семантических, но и грамматических функций целых слов в их составных частей, элементный анализ приводил в конце концов к рассмотрению не только закономерностей происходивших изменений, но и изменений самих закономерностей. В этом заключалось одно из оснований для предпочтения анализа по элементам статическому фонемо-морфодогическому анализу.

Одним из последствий обнаруженной элементным анализом разложимости «мнимых примитивов» явился также пересмотр так наз. «трехсогдасных корней» и новое их разъяснение. «Трехсогласность» корня, характерная для строя семитического глагола, с давних пор прослеживалась Н. Я. Марром и на материале яфетических языков, в связи с занятиями его яфетическо-семитическими параллелями (в середине двадцатых годов эти параллели легли в основу интереснейшей «Сравнительной грамматики яфетических и семитических языков», оставшейся до сих пор ненапечатанной).[31] Так, напр., в работе «'Смерть'<-'преисподняя' в месопотамско-эгейском мире» (1923) Н. Я. Марр усматривает «трехсогласный вид корня» в грузинских основах ϑqn, skn, skl, skr и др. Правда, уже с начала двадцатых годов третий согласный разъясняется обычно как «Функциональный» и, вообще... «трехсогласный состав яфетических корней, вторящий такому же положению в семитических языках, вскрывается как результат развития более раннего состава из двух согласных»,[32] но разъяснение это не выходит еще за пределы констатации факта и проблема «трехсогласности» корня остается пока еще неразрешенной. Только в позднейших работах, опирающихся на элементный анализ, мы находим у Н. Я. Марра конкретные указания о происхождении и истории трехсогласных корней, как это видно, например, из следующего тезиса:

«Трехсогласие вместо двухсогдасия в основах слов звуковой речи, слывущее у семитов глагольными корнями, собственно смена лингвистических элементов А, В, С, В, и их идеологически закономерная служебная роль нарастает также
[XVIII]
скачкообразно из изменчивости формального момента выделением звуков из этих элементов, всего четырех, и их мнимонезависимой от материальной базы формальной техникой звуковых закономерностей».[33] Иными словами, возникновение трехсогласности является результатом смены лингвистических элементов («двух-согласных») сочетаниями выделяющихся из них отдельных звуков. Указанный процесс связан с нарастанием «служебной роли» элементов, т. е. потери ими первоначальной семантической функции «единиц речи». Приведенное разъяснение генезиса трехсогдасных корней не устраняет, разумеется, необходимости считаться с ними как с объективными фактами, реально существующими в языках определенного строя, но при изучении трехсогласных корней требует учета их «историчности», т. е. процесса образования «трехсогласности», как лингвистической категории, на базе других, предшествовавших ей и принципиально отличных от нее категорий.

Что касается сдвигов в понимании Н. Я. Марром «звуковых закономерностей» в тесном смысле этого слова, то считаем нелишним обратить внимание читателя на «фонетический закон»[34] перебоя плавных в сибилянты, широко используемый в ранних работах, по формуле l || r --s || ш,[35] и разъясненный впоследствии как результат чередования  разновидностей элемента А (sal || шоr и т. д.) с двухэлементными образованиями различного состава (любой из элементов + А или С); «фонетический закон» чередования плавных по формуле l <- n -> r, еще более широко использовавшийся Н. Я. Марром,[36] и так же разъясненный впоследствии как «проекция» чередования разновидностей элемента А (в отношении конечных согласных, т. е. sal || шоr и т. д.), или использования в языке двух различных лингвистических элементов: А или С, напр. sal (А) и san (С). Наконец, читателю следует учесть, что в связи с изменениями в трактовке Н. Я. Марром истории звуков, существуют небольшие расхождения в использовании им условных знаков лингвистических формул. Так, напр., в ранних работах, в связи с тем, что звук «I» в яфетических языках трактовался как сужение звука «е», а звук «u» как обычное сужение звука «о», Н. Я. Марр обозначал взаимоотношения между ними условным знаком «дериватности»: u<-о, ı<-е. Позднее, когда были установлены так наз. «эквиваленты», т. е. парные разновидности одного звука, Н.Я. Марр ввел в обращение новый условный знак» <-->, знак «эквивалентности».

29 ноября 1936 г.

Л. Башинджагян