[425]
Мы стали многостороннее и подробнее изучать языки, чем наши предшественники, вводя новые дисциплины в их изучение. Семантика, типология языков, словообразование, системы языковых данных в самих языках, наконец, синтаксис—стали основой этих изучений.
В связи с этим мне казалось бы не лишним, как это делается и в других областях знания в подобных же случаях, подвергнуть пересмотру некоторые из учений, дошедших донас в форме аксиом. Таково, как мне кажется, учение де-Соссюра о языке и речи („langue" и „parole"), снискавшее себе громкую известность в мире и доброжелательно встреченное и воспринятое большинством современных лингвистов.
Де-Соссюр и сам сознавал полную зависимость языка от речи, которая необходимо предшествует языку. Он видел в языке, и это совершенно правильно, осуществление всех абстракций реализованной речи у представителей известного общества. Но в то же время де-Соссюр считал необходимым отделить речь от языка и оставить ее без внимания в своих лингвистических исследованиях, потому что в речи, по его мнению, находят выражение индивидуальные комбинации, зависящие от воли данного лица, и, во-вторых, и индивидуальная фонация, необходимая для передачи этих комбинаций.
Из этого следовало бы, что произношение отдельных людей является настолько обособленным, благодаря своей физико-психической природе, что в исследованиях языка можно с ним и не считаться, и, с другой стороны, языковое творчество отдельных писателей должно казаться настолько произвольным и свободным, что его следует считать чем-то находящимся за рубежом общего языка. Я думаю, что в настоящее время можно усомниться в точности этих положений. Поэтому я считаю себя вправе предложить некоторые критические замечания по этому поводу.
Возьмем звуки. Они, безусловно являются при произношении данного лица физико-психологическими фактами, относящимися только к данному лицу, но, в действительности, они передают и абстракцию всех реализаций этого звука не только у данного лица, но и у всех тех, с которыми данное лицо находилось в общении. Конечно, и оно, со своей стороны, влияло на других. Таким образом, абстракция звуков являлась у данного лица результатом деятельности всего коллектива. Я тут не буду входить в отношение того, что мы называем абстракцией реализаций данного звука, к фонеме Трубецкого и его школы. Но, имея в виду основное положение этой школы, что в дефиницию фонемы входят только элементы звуков, обязательные для их семантической функции в словах, мы считаем его настолько узким по отношению к тому, что в действительности должно заключаться в абстракции звуков, как мы эту абстракцию, вместе с многими другими, понимаем, то есть как совокупность всех элементов, заключающихся во всех реализациях данных звуков.
[426]
Имея в виду все это, мы спрашиваем, чем является воспроизведение звука в языке членов известного общества? Для нас ясно, что какой бы ни был тембр этого звука, его относительная высота и т. п. (т. е. специальные, сопровождающие этот звук второстепенные звуки и шумы), тем не менее он является звуком коллектива, реализующим абстракцию этого звука, полученную общим содействием всего общества. Поэтому он является и понятным для всех знаком. Можно ли назвать такой звук индивидуальным в полком смысле этого слова? Правда, в звуках много привходящих моментов, не заключавшихся раньше в абстракции подобных звуков, как, например, влияние сложения органов речи у данного лица на его характер, способ функционирования фонетического аппарата данного лица и т. п., но самая суть, характер данного звука, его окраска, его отношение к системе звуков данного языка и т. п. — все это находилось уже в абстракции этого звука и должно было быть воспроизведено. Произношение данного звука зависело от воли говорящего не в том смысле, как слово было произнесено, а только в том смысле, что оно, вообще, было произнесено. Проявление воли, конечно, при нормальных условиях произношения, только в том, будет или не будет этого звука, а не в способе фонации. Таким образом, этот звук является отражением коллектива.
Как сказывается в языке индивидуальное языковое творчество? Ведь известно, что слова — вечные странники, переходящие из одного предложения в другое, из одной синтагмы в другую. Ясно, что при каждой новой реализации слова, т. е. при назывании им нового предмета или понятия в речи, являются условия для его обогащения или изменения в известном направлении. Правда, не всегда бывает так, но несомненно, что в слагающихся в нашем сознании абстракциях отдельных слов, синтагм и предложений проявляется совокупность взаимодействий всех членов общества в этом отношении, конечно, в том числе и деятельности самого говорящего или пишущего лица. Таким образом и получается общность языковых абстракций, называемая де-Соссюром языком.
Это общее представление всех черт языка и его отношений в речи отдельных лиц постоянно получает реализацию, т. е. прикрепление к действительным предметам или понятиям. Оно совершается по приемам, заключающимся в самих абстракциях, по путям, давно проложенным совместными усилиями представителей всего коллектива, в результате получается речь всем понятная, несмотря на личное вмешательство индивидуальных особенностей данного лица в процессе ее передачи. Поэтому справедливо спросить, является ли эта речь настолько индвидуальной, что можно считать, что она идет в разрез с тем, что содержится в общих абстракциях слов, синтагм и предложений. Это немыслимо по многим соображениям и фактам.
Во-первых, ведь, сами слова, синтагмы и предложения основываются на всех реализациях, имевших место в каком-нибудь обществе, доступных его членам, а, во-вторых, каким бы оригинальным ни был писатель или член общества, он творит, как уже сказано, по образцам, установленным в общем языке, по уже много раз изведанным путям. Таким образом, несмотря на оригинальное применение языковых приемов, такой писатель является, в смысле языка, выразителем коллективных установок. Вот почему в этом отношении его творчество идет по направлению общего языка всего коллектива. Он — его отражение. И поэтому его творения не могут быть вне нашего изучения языка; напротив, они его интегральная часть. Языковая абстракция и ее реализация — это одно целое. Разорвать это целое невозможно без большого ущерба для того или другого. Таким образом, если же языковую абстракцию можно и следует различить от языковой реализации, то отделить ее от нее невозможно. Мы ведь и до сих пор так de facto смотрели на писателей. Мы считали Пушкина глашатаем своей эпохи и в смысле языкового творчества,
[427]
и в других направлениях. Разве это же не относится и к Тургеневу, Некрасову, к Толстому и Горькому? Возможно ли было бы исследование старого языка, если бы мы не считали летописцев или составителей и переписчиков грамот или писцов приказных книг — представителями своего времени в отношении языка, а не индивидуальными работниками, поступавшими в направлении языка по своему свободному усмотрению.
Из этого видно, что творчество в языке значительно ограничено, оно обусловлено развитием языка у всего общества. Поэтому писатели не являются столь индивидуальными, как это могло бы казаться. Ведь то, что считается обыкновенно оригинальным у них — это их так называемые стилистические и эстетические особенности. Между тем и то и другое входит в область языка или грамматики в более широком смысле слова. Мною имеются в виду всевозможные сравнения и тому подобные приемы, в которых содержатся метафоры, метонимии, синекдохи, различные тропы и фигуры. Во всем этом сказывается именно творчество в языке, какое может быть в распоряжении современного человека, пользующегося уже готовым языком. Сюда входят и всевозможные инверсии, паузы, порядок слов, различные интонационные модуляции и все подобное. Все это — законные языковые средства, помогающие писателю справиться со своей задачей. Тут нет ничего индивидуального, кроме применений этих средств, но их способы и приемы применения выработаны общими усилиями представителей известного общества.
Во избежание пользования индивидуальным языком нам рекомендуют исследовать общие места (loci communes), получившие якобы печать общности, неизменяемости. Но что обозначают эти общие места? Значат ли они, что их застывшие формы обозначают что-то особенное в языковом отношении, или же их неизменяемая форма получена благодаря другим обстоятельствам? Мне кажется, что их неизменный характер получен благодаря их определенному смыслу, развивающемуся нередко по направлению к их обособлению в отдельные слова или синтагмы. Но, на самом деле, разве для познания известной синтаксической категории имеет большее значение какая-нибудь окаменелая форма, чем постоянно сменяющиеся члены какой-нибудь конструкции? Для нас, ведь, важно изучение языка, а не бережное отношение к теориям ученых.
Вообще, при де-соссюровском взгляде на речь изучение синтаксиса немыслимо. Ибо все, что является в предложении, имеет индивидуальный характер, даже по де-Соссюру. Но, на наш взгляд и синтаксические конструкции, кроме своей схемы или общей абстракции, имеют и абстракцию всевозможных своих реализаций. Поэтому и тут писатель или говорящий, создавая ту или другую реализацию какой-нибудь синтагмы или предложения, действует от имени коллектива, давшего возможность сложиться его синтаксическим абстракциям. Точно так же при отделении речи от языка нельзя было бы и говорить о тех языковых формах, какие имеются только в реализованном виде, ибо они принадлежат индивидуальному языку (напр. verbum finitum, местоимения, артикли и т. п.).
Можно было бы заметить, что если считать каждого писателя полнозначащим представителем известного языкового коллектива, — все появляющееся в его труде этим самым становилось бы „общим добром", общепринятой частью языкового целого данного общества. Но мы знаем, что это не так, не потому что писатель не является языковым выразителем своего поколения, а потому, что у каждого общества, у каждого коллектива и бессознательно есть свои стилистические, эстетические и другие критерии, на основании которых он воспринимает или отвергает новую черту, явившуюся или у говорящего или у писателя. Ведь не все, что писатели пускают в оборот, является всегда одинаково ярким, рельефным и живописным. Разве мало такого, что не превышает среднего уровня членов общества? И общество на все это реагирует по-своему. Так бывает и в народном, разговорном
[428]
языке. Иногда новое слово, синтагма или синтаксическая конструкция становятся общим достоянием и овладевают языком, в другой раз, хотя языковая черта и принята, но не держится долго, уступая свое место другим особенностям. То же самое наблюдается и в литературном языке. Иная конструкция, речение начинают успешно распространяться, но вдруг перестают употребляться и совершенно исчезают из обихода. Ведь на это есть определенные причины, хотя бы они и были у общества за порогом сознания. Исследуя язык Вука Караджича, который был очень талантливым писателем, я должен был нередко констатировать, что многие пережитки старого, являвшиеся у него в форме какой-нибудь конструкции, разделявшейся с ним и прекрасными сербскими народными песнями, не могли удержаться долго в литературном языке. Общественный критицизм, стремящийся к полной ясности в языке, отвергал их. То же самое происходит при обобщении или устранении известных черт в народном или общественном языке.
Когда де-Соссюру приходилось думать об индивидуальном языке какого-нибудь коллектива или о таком же языке какого-нибудь писателя — быть может, ему мерещились опасности специального рода. Его пугало, быть может, множество возможных комбинаций, которые охватить или очень трудно или даже невозможно. Мне кажется, эти опасения скорее теоретические. На самом же деле отступления и различия между писателями, при всей индивидуальности их стиля, в известном смысле вовсе не так велики. По крайней мере, читая и исследуя сербских писателей, я никогда не испытывал таких трудностей даже и тогда, когда они находились и на отдельных пунктах языковой территории.
Таким образом, и это показывает, что общие коллективные языковые абстракции в нашем понимании этого слова, как обобщение всех его реализаций, налагают на их новые реализации нивелирующий характер, не позволяющий языку писателей, при всей свободе языкового творчества, перейти в анархизм.
Но это не значит, что язык писателей является стереотипным, не вскрывающим новых сторон языкового развития. Напротив, он своими чертами передает не только его настоящее, но предугадывает отчасти и его будущее. Это развитие тех зародышей, которые уже находились в общих языковых абстракциях, но еще не успели получить в них полного оформления; это вскрытие черт, только намечающих дальнейшее развитие языка. И поэтому речь и язык одно и то же.
Несмотря на сходство индивидуального языкового творчества у различных писателей, обусловленное коллективным характером языка, у них проявляются и известные различия в зависимости от их таланта и других особенностей. Великие, гениальные писатели (как Пушкин, Лермонтов, Толстой и др.) отличаются и своеобразием содержания слов от других писателей, и способом словосочетаний, ибо они складываются у них из их особенных наблюдений и более глубокого проникновения в скрытые стороны действительности. Ведь между писателями бывают и особенно одаренные языковой фантазией, языковым творчеством, заключающимся в способности извлекать из слов их затаенные значения, уменьи приводить их в связь с подобными же сторонами других слов, чутьем гармонии и меры в них и т. п. Простота языка Толстого представляет совершенство, непревзойденное до сих пор и заключающееся в том, чтобы самым простым способом передать всю пестроту отношений в жизни людей. Но результаты подобных особенностей в различной мере сказываются и у других писателей, менее, быть может, разносторонних и влиятельных, но так же самобытных в языковом отношении, как и они. Ведь язык Крылова, по многогранности своих особенностей, не уступает языку писателей, которые на литературной лестнице стояли, быть может, значительно выше. И все это создал, в действительности, один великий русский язык,
[429]
опирающийся на народный коллектив. Он глубок и выразителен потому, что его общие задатки глубоки, а Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Крылов и многие другие открывают, при посредстве своего гения, самые лучшие, самые типичные стороны языка народных масс. Неужели же мы скажем, что характеристика русского языка может обойтись без них и что в их языке так много индивидуально-различного от народного языка, что народный язык в их произведениях искажен или изувечен. Не видим ли мы скорее, что абстракции черт народного языка выразились в них в самой блестящей форме, что они, благодаря их ясновидению, благодаря всасыванию ими лучших соков из народного языкового материала получили кристальную правильность и ясность. И не есть ли после этого народный язык и их язык одно целое, взаимно дополняющее друг друга.
Если народные писатели являются воплощением народных особенностей, если они ведут народные массы по жизненным путям потому, что являются лучшими выразителями их переживаний, их чувствований и их стремлений, неужели только в языке они их недостойны? Напротив. Мы знаем, что и тут они являются их учителями и их вождями не потому, что они украшают или поправляют их язык, а только потому, чт -они являются глашатаями, самыми тонкими и самыми чуткими, всех его особенностей.
Если бы мы следовали до конца за де-соссюровским требованием признать только абстракцию языковых черт языком, а их реализацию чем-то не входящим в наше исследование, мы не могли бы принять такого рассуждения о языке русских писателей. Оставалось бы или отвергнуть де-соссюровское учение как неточное в известном направлении, или отвергнуть значение языка русских писателей. Для меня тут выбирать нечего. Русский литературный язык, как, быть может, ни один другой в мире, самым существованием своим, своими незаменимыми особенностями и своей миссией, которую и до сих пор исполнял в русском народе, и несомненно будет исполнять и впредь, говорит ясно против этого учения. Таким образом, русский литературный язык самым, убедительным способом идет на подмогу нашим теоретическим размышлениям в этом направлении.