[291]            
        И. В. Сталин в своем гениальном труде «Марксизм и вопросы языкознания» подверг сокрушительной критике идеалистическое учение Н. Я. Марра о скрещивании языков. «Не может быть сомнения, — пишет И. В. Сталин, — что теория скрещивания не может дать чего-либо серьёзного советскому языкознанию. Если верно, что главной задачей языкознания является изучение внутренних законов развития языка, то нужно признать, что теория скрещивания не только не решает этой задачи, но даже не ставит её — она просто не замечает, или не понимает её»^[1].
        Как и во всех основных вопросах лингвистической теории, в вопросе о смешении (скрещивании) языков Н. Я. Марр повел советское языкознание по ложному, идеалистическому пути и совершенно запутал и извратил эту важную научную проблему. Н. Я. Марр постоянно шельмовал лингвистов за то, что они якобы отрицают факты языковых смешений и говорят только о «расово» чистых языках, ограничиваясь признанием лишь лексических заимствований. Это прежде всего обнаруживает неосведомленность основателя «нового учения» о языке и его последователей в истории нашей науки и стремление доказать, что «до Н. Я. Марра не было никакого языкознания, что языкознание началось с появлением „нового учения" Н. Я. Марра»^[2]. «Старая лингвистическая школа учила, — писал Н. Я. Марр,— что заимствуются слова, но не формы»^[3]. Это заявление совершенно не соответствует действительности. Уже давно лингвисты отмечали многочисленные случаи заимствования словообразовательных аффиксов. В современном румынском языке представлено большое число славянских глагольных префиксов и именных суффиксов, которые употребляются при корнях латинского происхождения. Еще в прошлом веке некоторые явления фонетики (например, польское мазуренье) пытались объяснить воздействием одной языковой системы на другую^[4]. Все это очень элементарно и об этом не следовало бы вспоминать, если бы Марр и его «ученики» не игнорировали общеизвестные факты.
        Нужно сказать, что Н. Я. Марр со своей «теорией скрещения» также имел предшественников. На Марра и его «учеников» в данном случае оказали влияние, с одной стороны, Каутский, с другой — представители французской лингвистической географии.
        Еще в одной из своих работ 1914 г. Н. Я. Марр писал, что вопросы языкового смешения в его учении составляют «в данный момент очередную
[292]  
и главную теоретическую проблему»^[5]. Позже, неоднократно возвращаясь к этому вопросу, он всегда высказывался в том смысле, что все языки земного шара являются скрещенными языками и что сам процесс скрещивания определяет реальное содержание развития любого языка. Приведу несколько цитат подобного рода. «Дело в том, что по яфетической теории нет ни одного языка, ни одного народа, ни одного племени (и при возникновении их не было), простого, не мешанного, или, по нашей терминологии, не скрещенного»^[6]. «В самом возникновении и естественно дальнейшем творческом развитии языков основную роль играет скрещение»^[7]. «Скрещение — не аномалия, но нормальный путь, объясняющий происхождение видов и даже так наз. генетического родства»^[8]. «Скрещение вообще, как фактор возникновения различных языковых видов и даже типов, скрещение — источник формации новых видов, наблюдено и прослеживается во всех яфетических языках, и это одно из важнейших достижений яфетического языкознания»^[9]. Много аналогичных утверждений найдем и в работах «учеников» Н. Я. Марра. «Следовательно, — пишет И. И. Мещанинов, — скрещение не характеризует собою только яфетические языки. Оно характеризует все языки. Отсюда яфетидология делает вывод, что не скрещенных типов речи вообще не существует»^[10]. Таким образом, марровцы утверждали, что скрещивание является основной формой языкового развития, объясняет близость языков друг к другу и что в результате скрещивания создаются новые виды или типы языков.
        От множества языков к единству через скрещивание — вот, по Н. Я. Марру, путь развития языков всего земного шара во все периоды человеческой истории. Н. Я. Марр решительно заявлял, что иного пути не было и быть не могло. Утверждение, что возможен путь дифференциации, путь выделения ряда родственных языков из общего источника, Н. Я. Марр всегда квалифицировал как антинаучное, противоречащее естественному ходу развития языков, в основе своей расистское. «Только мысль, оторванная от материально существующей действительности, может допустить, что родство русского языка с германским проистекает из общего праязыка и более того, хотя бы то, что у русского с чешским или польским или у французского с испанским будто одно происхождение, позволяющее строить их праязыки, праязык романский, праязык славянский и т. д., не говоря о научнейше сочиненном общем индоевропейском праязыке. Такое основанное на недоразумении утверждение есть достояние старого учения об языке, учения, господствующего по сей день во всех школах всех ступеней, и высшей, да и наивысшей, конечно, притом всех стран, даже у нас. Этому учению присуще и расовое деление языков, поскольку остается презумпция, что каждая крупная группировка языков, предполагается, имеет свою прародину и свой праязык, независимый от языков иных по происхождению групп и их праязыков»^[11]. Уже в ходе лингвистической дискуссии было убедительно показано, что учение о языковых семьях, о дифференциации языков и самая генеалогическая классификация языков никакого отношения к расизму но имеют. «Генеалогическая классификация языков ни фактически, ни логически не связана с расовым делением, ни тем
[293]  
более с расизмом»^[12]. Это безусловно так. Глубоко ошибочным было отрицание Н. Я. Марром процессов дифференциации в жизни языков, приведшее его к отрицанию генетического родства языков, так как это родство могло возникнуть именно в результате выделения из языка-основы ряда родственных языков. Родство языков схождением объяснить невозможно. Проф. А. С. Чикобава справедливо отмечал: «Акад. Н. Я. Марр говорит о родстве языков по „схождению": но схождением нельзя объяснить наличие общих корней в латинском, русском и древнеиндийских языках.
        С другой стороны, „схождение" баскского с древним латинским и новыми романскими языками на протяжении по меньшей мере двух тысяч лет не сделало баскский язык родственным с испанским или французским языками»^[13]. Румынский и болгарский языки не принадлежат к одной ветви родственных языков, хотя в образовании румынского языка болгарские (славянские) этнические и языковые элементы играли большую роль. С другой стороны, румынский и португальский языки относятся к одной романской ветви, представляют огромное число фонетических, грамматических и лексических «схождений» несмотря на то, что никаких португало-румынских скрещиваний не было.
        Н. Я. Марр постоянно упрекал языковедов за то, что они изучают языки в отрыве от реальной истории, говорят о каких-то универсальных законах в развитии языка. Нужно сказать, что этот упрек с полным основанием может быть направлен по адресу самих марровцев, прежде всего в связи с их учением о скрещении языков, как универсальном, всеобщем процессе языкового развития.
        Процессы смешения языков хорошо известны лингвистам. Для изучения их много сделали в свое время русские ученые И. А. Бодуэн де Куртенэ и А. М. Селищев. Но процессы смешения не исходят из самой природы языков — они объясняются реальной, конкретно-исторической обстановкой, в которой жили носители этих языков. Гораздо большее значение в формировании современных языков имели процессы расщепления, дифференциации, что объяснялось условиями развития языков при родовом обществе. Этот вопрос подробно был исследован Ф. Энгельсом.
        В своей работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельс обращает много внимания на язык доклассового (родового) общества. Основной общественной ячейкой родового общества было племя. Основным признаком каждого племени был особый (племенной) диалект. Именно этот признак прежде всего отличал одно племя от другого. «Особый, свойственный лишь этому племени диалект. В действительности племя и диалект по существу совпадают…»^[14]. Между территориями, которые занимали племена, «кроме места своего действительного поселения» они владели «еще значительной областью для охоты и рыбной ловли. За пределами этой последней лежала обширная нейтральная полоса...»; «...у племен с родственными языками эта полоса была у́же; у племен, чуждых друг другу по языку, — шире. Эта полоса — то же самое, что пограничный лес германцев, пустыня, которую создали вокруг своей территории свевы Цезаря; это то же, что между датчанами и германцами isarnbolt (по-датски jarnved, limes Danicus), между германцами и славянами — саксонский лес и branibor (по-славянски—„защитный лес"), от которого получил свое название Бранденбург»^[15].
[294]            
        Характерной чертой племенного диалекта эпохи расцвета родового общества является его единство : племя едино по языку. Возможны лишь редкие исключения. «Там, где два ослабевших племени сливаются в одно, бывает, что в виде исключения в одном и том же племени говорят на двух близких родственных диалектах».[16] Подобные процессы слияния племен для родового общества являются редкими. Л. П. Якубинский правильно считает, что «...основной процесс состоит в том, что племена и диалекты в родовом обществе непрерывно, по мере роста населения, разделяются и дают начало новым племенам и диалектам»^[17]. Энгельс указывает, что «...новообразование племен и диалектов путем разделения происходило в Америке еще недавно и едва ли совсем прекратилось в настоящее время»^[18]. В эпоху родового строя племена и племенные языки развивались путем дифференциации, что приводило к созданию новых родственных племен и родственных языков. «Скрещивания языков, как ведущего, при родовом строе в его самостоятельном развитии не было и быть не могло. Не желающий признать филиации языков родового строя обязан обречь их на застойность, обязан отказать им в развитии и тем самым оторвать развитие языка от развития общин, носителей этих языков».[19] Этими словами, направленными по адресу Н. Я. Марра и его «учеников», проф. М. Г. Долобко подчеркнул антиисторизм «нового учения», «застойность» языковых стадий Марра. Это же недавно было отмечено и проф. А. С. Чикобава: «Весь глоттогонический процесс, по теории акад. Н. Я. Марра, состоит из застывших в развитии языков (системы языков); языки (системы языков) иллюстрируют „развитие” единого глоттогонического процесса, но сами не развиваются».[20]
        Между взглядами Энгельса и Марра на развитие языков в эпоху родового строя имеются глубокие принципиальные расхождения. Это хорошо понимали сами последователи Н. Я. Марра. Поэтому они сознательно замалчивали работы Энгельса о развитии языков родового общества и грубо шельмовали тех советских лингвистов (например, Л. П. Якубинского, М. Г. Долобко), которые пытались опереться на работы Энгельса. «Проф. Л. П. Якубинский, — писал Ф. П. Филин, — следуя по стопам проф. М. Г. Долобко, в статье „Образование народностей и их языков” пропагандирует гипотезу „праязыка” весьма „своеобразным” способом: для „прикрытия“, „дымовой завесы“ он приводит искаженные им высказывания Маркса и Энгельса об этногенетическом процессе. Нужно ли говорить, что попытка „приспособить“ марксизм-ленинизм к реакционным буржуазным „теориям” может потерпеть лишь позорный крах! Между прочим, в этой статье нет ни одного упоминания о Н. Я. Марре, который, как известно, в своих работах уделял много внимания этно- и глоттогонии народов Восточной Европы, в том числе славянских, и открыл для науки новые перспективы, значение которых поистине велико» ^[21]. И это все написано о работе, в которой представлен богатый материал, где дано детальное изложение вопросов в соответствии со взглядами Энгельса на развитие языков в эпоху родового строя!
[295]            
Н. Я. Марр опирался не на Энгельса, а на Каутского, который, как известно, не разделял взглядов Энгельса на развитие языков в эпоху родового строя. В своей работе «Национальность и международность» он, как и Н. Я. Марр, утверждал, что языки всегда развиваются путем скрещивания^[22].
        Существенным образом меняются условия жизни племен и развития племенных диалектов в эпоху разложения родового строя. И в это время возможны отдельные случаи дальнейшей дифференциации, в результате чего диалекты могут утратить «всякий след первоначального единства» (Энгельс). Но это для периода разложения родового строя уже не типично. В эпоху перехода от доклассового общества к классовому возникают крупные племенные союзы. Происходит объединение племен, говорящих на различных племенных диалектах. Энгельс подчеркивает, что обычно происходит концентрация родственных племен (следовательно, концентрация родственных племенных диалектов). Судьба огромного большинства языков подтверждает эту мысль Энгельса и противоречит утверждению Н. Я. Марра о том, что само родство языков возникает в результате смешения племен.
        «Если основной языковой ячейкой родового общества эпохи его расцвета, его классической поры был диалект племени, или племенной диалект, то теперь, в условиях заката родовой организации и первобытного доклассового общества вообще, накануне развития классового общества, когда союзы родственных племен становятся исторической необходимостью, специфической, характерной для эпохи языковой ячейкой, языковым объединением становится не диалект, а язык, общий язык племенного союза, различающийся диалектами, который в дальнейшем развитии, при слиянии родственных племен, входящих в союз, в народность, сам преобразовывается в язык народности»^[23].
        Энгельс дал блестящий пример конкретно-исторического изучения развития языков и диалектов в эпоху родового строя. Он показал, что историю языков нужно изучать в связи с историей общества, и только тогда мы поймем характер и причины смен различных форм движения языков. Работы Энгельса подтверждают то положение марксизма, что «...язык и законы его развития можно понять лишь в том случае, если он изучается в неразрывной связи с историей общества, с историей народа, которому принадлежит изучаемый язык и который является творцом и носителем этого языка»^[24].
        История развития языков в период расцвета родового строя доказывает ошибочность утверждения Н. Я. Марра, что в «развитии языков основную роль играет скрещение». Значительные эпохи в истории диалектов (племенных диалектов) характеризуются их расчленением, дифференциацией, выделением из одного диалекта (прадиалекта) ряда родственных диалектов.
        Можем ли мы, однако, считать, что идеи Н. Я. Марра о скрещивании языков могут оказаться плодотворными и ценными для изучения тех периодов, когда в силу новых исторических условий начался процесс племенной консолидации и в связи с ним процесс концентрации племенных диалектов (обычно родственных диалектов)? Нет, не можем. Не можем не только потому, что Н. Я. Марр в этом случае полностью отрицал важнейший фактор генетического родства, не только потому, что все доказательства Марра и вся его аргументация покоятся на
[296]  
фантастическом элементном анализе. Глубоко порочная система взглядов Н. Я. Марра на взаимоотношения между языками и на характер языкового развития вообще. Н. Я. Марр всегда упорно и решительно настаивал на том, что язык развивается не по своим внутренним законам, а только в результате скрещивания. «Трудно представить себе что-либо более антисоциологическое!» — восклицал он по адресу тех лингвистов, которые утверждали, что язык имеет свои законы развития^[25]. Всякую попытку изучения внутренних законов развития языка Н. Я. Марр и его «ученики» всегда третировали как проявление идеализма. «...Сосредоточивая все свое внимание на внутренних причинах творческого процесса в развитии речи, мы отнюдь не можем процесс этот помещать в самом языке. Язык такая же надстроечная общественная ценность, как художество и вообще искусство».[26] И. В. Сталин на богатом конкретном материале показал антимарксистский характер подобных утверждений Н. Я. Марра. Законы развития языка можно понять только в том случае, если они изучаются в связи с историей. общества. Это является одним из основных положений марксистского языкознания, но отнюдь не исключает того, что язык развивается по своим внутренним законам.
       И. В. Сталин показал, что слияние (скрещивание) языков, в различные исторические периоды идет различно. До победы социализма в мировом масштабе могут быть только победившие и побежденные языки. «Формула Сталина в его брошюре, в части, касающейся скрещивания языков, имеет в виду эпоху до победы социализма в мировом масштабе, когда эксплуататорские классы являются господствующей силой в мире, когда национальный и колониальный гнёт остаётся в силе, когда национальная обособленность и взаимное недоверие наций закреплены государственными различиями, когда нет ещё национального равноправия, когда скрещивание языков происходит в порядке борьбы за господство одного из языков, когда нет ещё условий для мирного и дружественного сотрудничества наций и языков, когда на очереди стоит не сотрудничество и взаимное обогащение языков, а ассимиляция одних и победа других языков»^[27].
        После победы социализма в мировом масштабе развитие языков пойдет иначе. «Понятно, что в этих условиях не может быть и речи о подавлении и поражении одних и победе других языков. Здесь мы будем иметь дело не с двумя языками, из которых один терпит поражение, а другой выходит из борьбы победителем, а с сотнями национальных языков, из которых в результате длительного экономического, политического и культурного сотрудничества наций будут выделяться сначала наиболее обогащённые единые зональные языки, а потом зональные языки сольются в один общий международный язык, который, конечно, не будет ни немецким, ни русским, ни английским, а новым языком, вобравшим в себя лучшие элементы национальных и зональных языков» ^[28].
        На данном конкретном примере мы хорошо видим, что развитие языка нельзя изучать в отрыве от истории общества. Смешение (скрещивание) языков дает совершенно иные результаты в различной исторической обстановке. Это вовсе не исключает того, что сами процессы языковой ассимиляции или обогащения языков в порядке сотрудничества идут по своим внутренним законам, изучение которых и составляет основную задачу лингвистов.
[297]            
        Вопреки многочисленным фактам Н. Я. Марр считал, что нет победивших и побежденных языков и что воздействие утраченного языка на сохранившийся язык «должно рассматриваться не как источник влияния, а как творческая материальная сила формирования»^[29]. Вот почему исследователи истории русского языка, пытавшиеся — правда, бесплодно — строить свои гипотезы на основе «нового учения» Н. Я. Марра (Ф. П. Филин, Н. П. Гринкова и др.), всегда стремились, вопреки общеизвестным фактам, многие важнейшие явления современного русского языка (например, редукцию безударного вокализма) обязательно возвести к языку доисторического дославянского населения Восточной Европы. Таким образом, за русским языком отрицалась возможность самостоятельного развития. Он просто превращался в своеобразное зеркало, в котором яфетидолог обнаруживал особенности языков «древнейших типологий». Именно эти языки, исчезнувшие в ходе исторического развития, были «творческой материальной силой формирования». Русский же язык уже не творчески, а только пассивно усваивал и бережно сохранял черты этих языков. «Даже виды языков не погибали так примитивно, языки одни не поглощались другими с той упрощенностью жизненного процесса, какой отличается ясность отвлеченной по вопросу мысли, а материально скрещивались друг с другом, и в этом скрещивании уничтожаемые общественностью виды находили свое спасение, часто торжество, претворяли в свою природу, казалось бы, бесследно поглощавшие их языки»^[30]. Эти идеи Н. Я. Марра в отношении изучения славянских языков оказались совершенно бесплодными и принесли большой вред изучению русского языка^[31].
        Так, в частности, лишены всякого научного значения все южнославянские языковые сопоставления Н. П. Гринковой, как совершенно произвольные и антиисторичные^[32]. Прежде чем сравнивать в различных языках какие-то явления, нужно знать их историю. Это основное положение сравнительно-исторического метода всегда произвольно нарушалось Н. Я. Марром. Нарушает его и Н. П. Гринкова. Из различных диалектологических описаний Н. П. Гринкова узнала, что во многих болгарских говорах представлена редукция безударных гласных. Об этом она и сообщает в своей работе, приводя кое-какой случайный материал. Н. П. Гринкова даже не ставит перед собою вопроса, когда отмеченное ею явление появилось в болгарском языке. Она не знает этого и знать не хочет. В работе нет ни одной ссылки на исследования по истории болгарского языка. Н. П. Гринкова глубоко убеждена, что они ничего ей не дадут. Она даже не подозревает, что, относя появление редукции безударных гласных в болгарском языке к глубокой древности (к языку «хазароболгарских групп»), она одновременно должна ответить на ряд новых сложных вопросов. Обратим внимание на один такой вопрос.
        В болгарском языке двусложные слова среднего рода представляют перенос ударения с начальных циркумфлектированных слогов на окончание (сенó, златó, ухó, месó и др.). Процесс этот происходил сравнительно поздно. Проф. Л. А. Булаховский убедительно доказал, что это явление могло иметь место первоначально только при членных формах (т. е. мéсо, но месóто). «Господствующие теперь в литературном
[298]  
языке формы месó, окó, бреговé, родовó и т. п. возникли позднее в результате отвлечения из форм членных»^[33]. Болгарский язык пережил несколько аналогичных акцентологических процессов. В результате всех подобных перемещений под ударением оказывались старые безударные гласные. Если бы редукция безударных гласных в болгарских говорах отражала особенности «хазаро-болгарского» субстрата, то под новым ударением мы должны были бы обнаружить следы редукции. Если бы в слове месó конечное о изменилось в у до переноса ударения, в современном болгарском языке было бы месу. Но этого нет. Все перемещения болгарского ударения происходили до редукции безударных гласных. В связи с хронологией редукции ставится вопрос о времени появления членных форм. Проф. А. М. Селищев убедительно показал, что эти формы в болгарском языке появились в среднеболгарскую эпоху. «Членные формы современного болгарского языка нужно рассматривать в ином аспекте, — в аспекте морфологических и семантическо-синтаксических процессов, пережитых болгарским языком в среднеболгарскую эпоху в связи с другими балканскими языками»^[34].
        Все эти факты свидетельствуют о том, что в древний период редукции гласных не было.
        В полном согласии с учением Н. Я. Марра проф. H. П. Гринкова отрицает существование грамматической системы языка. Она не желает видеть, что между различными явлениями языка имеется тесная связь, которую нельзя произвольно нарушать, ибо история языка представляет собою не историю отдельных разрозненных явлений, а историю языковой системы.
        В связи со своей «гипотезой» Н. П. Гринкова должна была бы пересмотреть основные вопросы истории ударения не только для болгарского, но и для всех славянских языков. Редукция безударных гласных связана с экспираторным типом ударения, который пришел на смену старому тоническому (музыкальному). При тоническом ударении взаимоотношения между ударными и безударными слогами были принципиально иными. Говоря о глубокой древности русского аканья, Гринкова не имела права обойти этот вопрос.
        Сравнивая явления редукции безударных гласных в различных славянских языках, И. П. Гринкова сознательно умалчивает, что результаты этой редукции далеко не идентичны (в болгарском безударное о изменяется в у, в русском — в а). Эти различия нельзя игнорировать, тем более, что уканье свойственно и некоторым украинским говорам, а они автором исключены из «хазаро-болгарского мира».
        Н. П. Гринкова указывает, что еще до нее А. А. Шахматов и А. М. Селищев проводили аналогичные сопоставления. Это явное недоразумение. А. А. Шахматов сравнивал русское и словенское аканье не для того, чтобы доказать, что это явление было уже известно праславянскому языку или отдельным его говорам, как это показала Н. П. Гринкова. Более того, в заключении своего исследования он писал: «Но вообще среднерусское (т. е. южновеликорусское. — С. Б.) и словенское аканье имеют разное происхождение»^[35]. Это и было им установлено в результате тщательного сопоставления разных видов аканья. В отдельных
[299]  
говорах аканье известно болгарскому языку. Но и оно не связано ни со словенским, ни с русским аканьем. Н. П. Гринкова пишет: «Мысль о связи явлений южнорусского аканья с явлениями восточноболгарскими попутно высказал и А. М. Селищев в рецензии на книгу H. Н. Дурново»^[36]. Это не так. А. М. Селищев говорит не о генетической связи этих явлений, а о том, «что для уяснения судьбы неударенных гласных в русском языке важно было бы изучить сходный по своему происхождению процесс, пережитый и неударенными гласными в других славянских группах. В этом отношении наиболее поучительны были бы параллели восточноболгарского неударенного вокализма. Процессы восточноболгарские проще сравнительно с изменениями неударенных гласных в ю.-великорусских говорах. Поэтому сущность исследуемого процесса, не затемненного другими изменениями, была бы показательна и для русиста»^[37]. А. М. Селищев считал, что сравнительно-исторический метод служит не только для реконструкции праславянского языка, но и для уяснения сущности поздних процессов в истории отдельных славянских языков.
        Не дает никаких оснований для утверждений Н. П. Гринковой и неорганическое смягчение задненёбного к, в свое время исследованное Д. К. Зелениным. Говорить о том, что это «явление древнее, восходящее к племенным диалектным особенностям», может лишь человек, совершенно неосведомленный в исторической фонетике славянских языков. Наличие сходных явлений в украинских и болгарских говорах не может служить основанием для «хазаро-болгарских» гипотез уже потому, что мягкое к в славянских языках могло появиться поздно. Русские дядинькя, Ванькя, Манькя, маминькя, дарожанькя — явления поздние, о чем свидетельствует прежде всего их словообразование. Они не могут восходить «к племенным диалектным особенностям», так как в таком случае было бы не Ванькя, а Ваньця (ср. пыльца).
        Гипотезы нужны в науке, но самые смелые гипотезы должны строиться на достоверных фактах. «Гипотезы» Н. П. Гринковой— не научные гипотезы, а беспочвенные и легкомысленные фантазии. Они очень наглядно показывают, куда могут завести исследователя этно- и глоттогонические теории И. Я. Марра.
        Было бы, однако, ошибочно думать, что в славянских языках нет следов воздействия чуждых языковых систем, результатов смешения славянских языков с неславянскими.
        Можно указать, например, на случаи смешения свистящих и шипящих согласных, встречающиеся в различных славянских языках. Это явление (соканье, шоканье, цоканье, мазуренье и т. н.) «вызвано было воздействием иной звуковой системы»^[38]. А. М. Селищев убедительно показал, что смешение согласных ч, ж, ш, с ц, з, с представлено там, где славянская речь непосредственно сталкивалась с языками, в которых были иные взаимоотношения между этими согласными. Явление соканья и шоканья наблюдается в Далмации, на островах Адриатического моря, в Истрии, в некоторых словенских говорах, в Польше (мазуренье), во многих северных и переходных великорусских говорах (цоканье), в говорах Сибири. Известны эти процессы были и полабским славянам. И всюду они возникали, как результат смешения славянской и неславянской речи.[39]
[300]            
        Наблюдения и выводы А. М. Селищева не вызывают сомнений. Однако одного указания на источник соканья и щоканья недостаточно. Почему именно здесь, в этом месте славянской языковой системы, отразился иноязычный (неславянский) элемент?
        «Ведь фонетические системы подвергающихся смешению языков имели не одно это отличие, но и многие другие, не оставившие никакого следа в продукте языкового смешения. Ответ на это может дать функциональное изучение, учет того места, которое занимает ч и ц в фонетической системе славянских диалектов давнего времени, и ее дальнейшей эволюции»^[40]. Р. И. Аванесов обращает внимание на то, что фонемы ч и ц почти не противопоставлены друг другу и не употребляются в аналогичных фонетических и морфологических условиях. «Даже теперь еще смыслоразличительная дифференциальная роль звуков ч и ц по отношению друг к другу в русском языке минимальна»^[41]. Таким образом, разграничение фонем ц и ч является слабым звеном фонетической системы славянских языков. Именно такие слабые звенья и «поражаются» прежде всего в случаях языкового смешения.
        Это ценное наблюдение Р. И. Аванесова помогает уяснить многое. Оно на конкретном примере убедительно иллюстрирует то положение марксизма, что «...при скрещивании один из языков обычно выходит победителем»^[42]. Именно закономерности победившего языка определяют результаты смешения. Именно они, а не закономерности побежденного языка, являются «творческой силой формирования». Даже «поражение» слабых звеньев победившего языка является часто временным и локальным. Так обстоит дело с явлением соканья и шоканья. Оно нигде не проникло в литературные славянские языки. Даже польское мазуренье, характеризующее значительную часть говоров Польши, является типичным фонетическим признаком только диалектной речи. Несмотря на упорное сопротивление, которое оказывают воздействию литературного языка польское мазуренье и русское цоканье, эти особенности территориальных диалектов в конце концов исчезнут.
        Итак, конкретные результаты смешения обусловливаются прежде всего закономерностями победившего языка. Они определяют результаты смешения не только в области фонетики и грамматики, но и словаря.
        Учение И. В. Сталина о скрещивании языков наглядно показывает ограниченность старых работ, посвященных вопросам языковых смешений. Миклошич, Бодуэн де Куртенэ и другие ограничивались лишь констатированием фактов и не задумывались над тем, что результаты смешений не произвольны, а определяются прежде всего внутренними законами победившего языка.
        Утверждая, что смешение (скрещивание) языков является основной формой языкового развития, Н. Я. Марр и его «ученики», естественно, должны были притти к заключению, что в результате смешения создаются совершенно новые языки, т. е. происходит полная перестройка их структуры. И. И. Мещанинов еще во время лингвистической дискуссии полагал, что это положение П. Я. Марра лежит в основе советского языкознания. «Прослеживание сложного процесса смешения, дающего в своем итоге новое качественное состояние языков, а вовсе не поиски единого их
[301]  
первоисточника, ложится в основу советского языкознания»^[43]. Это не так. Только «ученики» Н. Я. Марра, отрицавшие внутренние законы развития языка, могли стоять и стояли на такой точке зрения.
        Известны случаи, когда в результате смешения возникал как будто бы новый «язык». Так, армянские цыгане говорят на языке, лексика которого цыганская, а грамматический строй — армянский. Примером такого смешанного «языка» может быть «сабир», на котором говорят в средиземноморских портах. Этот искусственный язык образовался в результате смешения французского, испанского, итальянского, новогреческого и арабского языков. К подобным же «языкам» можно отнести «пиджин-инглиш» и «брокен-инглиш». Лексика «пиджин-инглиш» — английская, а грамматический строй — китайский. В свое время академик Б. Я. Владимирцов обратил внимание на то, что в Западной Монголии китайские купцы говорят на особом смешанном языке, грамматический строй и лексика которого монгольские, а фонетика китайская. Различные типы аналогичных смешений представляют многие креольские говоры.
        К этой же группе можно отнести и так называемые «тайные языки», которые представляют в значительной своей части искусственное смешение самых различных языков. Сюда же относится и эсперанто.
        Все приведенные нами примеры (число их можно было бы увеличить) опровергают учение Н. Я. Марра о том, что в результате смешения создаются новые языки. Легко заметить, что в данном случае мы имеем дело не с языками, а с жаргонами, в большинстве случаев искусственными. Эти жаргоны не могут характеризовать процессы смешения языков и продукты этих смешений. Языки так не развивались.
        Жаргоны, в отличие от языков, не имеют внутренних законов развития. «Они обречены на прозябание и ни в коей мере не могут заменить общенародного языка»^[44]. Они не имеют непроницаемых сфер, т. е. свободно и безгранично усваивают элементы любого языка.
        Другое дело язык. «Наличие внутренних законов развития языка является важнейшим условием сохранения самобытности языка, его специфики как национального языка»^[45]. Процесс ассимиляции одного языка другим и состоит прежде всего в том, что ассимилируемый язык постепенно утрачивает внутренние законы своего развития, становится полностью проницаемым, а затем исчезает.
        Недавно молдавский лингвист И. К. Вартичан в статье «К вопросу о грамматическом строе молдавского языка в свете учения И. В. Сталина о языке» высказал мысль, что в молдавском языке нет непроницаемых сфер^[46]. Это доказывается анализом в нем славянских элементов. Однако автор приводит примеры главным образом из области словообразования и не дает ни одного примера флексий. И это не случайно, так как в каждом развивающемся языке система флексий непроницаема и не поддается внешнему влиянию. Не составляет исключения и молдавский язык, который успешно развивается по своим внутренним законам.
        Значение фактора смешения в различных языках различно и определяется оно той конкретной исторической обстановкой, в которой жили носители
[302]  
этих языков. В истории русского языка смешение не играло какой-либо существенной роли. Результаты смешения отразились лишь на некоторых чертах отдельных говоров. Существуют, однако, языки, в истории которых процессы смешения играли значительно большую роль. К таким языкам следует отнести, например, английский язык, некоторые балканские языки.
        Английский язык в IX—X вв. испытал сильное воздействие родственных скандинавских (древнедатских) диалектов. Особенно сильно оно было на севере и востоке острова. Английский язык вышел победителем. Однако нет никакого сомнения в том, что влияние древнедатских говоров не прошло бесследно. Во второй половине XI в. английскому языку пришлось вступить в борьбу с французским языком норманнов. Борьба эта была продолжительной и трудной. Но и она закончилась победой английского языка; он вышел обогащенным отдельными элементами французского языка (лексика и словообразовательные элементы). Несмотря на сильное смешение, английский язык не стал ни датским, ни французским языком. Претерпев с V в. и до наших дней сильное изменение, английский язык развивался по своим внутренним законам и представляет современный этап в истории именно английского, а не датского, французского или какого-то «нового» языка.
        Еще более глубокое смешение пережил румынский язык. В связи со славянским влиянием, которое продолжалось несколько веков, в румынский язык проникло много славянских элементов. Было заимствовано большое число именных и глагольных аффиксов. В современном румынском языке хорошо известны славянские глагольные префиксы до-, за-, из-, о-, под-, при-, про-, раз- (domoli — «успокаивать», zaminti — «перемешивать», izgoni — «преследовать», rӑsturnа, — «опрокидывать»), именные суффиксы -iţа, -işte, -са, -nie и др. Имеются следы славянского влияния и в синтаксисе^[47]. Значение многих слов латинского происхождения отражает следы славянского влияния. Славянское влияние наложило отпечаток на весь румынский язык. И тем не менее лингвисты с полным основанием относят tго к группе романских языков, с которыми румынский связан прежде всего своим грамматическим строем и основным словарным фондом.
        Историк румынского языка должен со всем вниманием отнестись к славяно-румынским языковым смешениям. Игнорирование их отрицательно сказалось на старых работах по истории языка. Однако никак нельзя отсюда делать вывод, что развитие румынского языка происходило не по своим внутренним законам, а явилось результатом смешений (главным образом со славянскими диалектами). Славянские элементы придают румынскому языку много своеобразия по сравнению с другими романскими языками. И тем не менее румынский язык является романским языком, а не славянским.
        Факты румынского языка очень наглядно свидетельствуют о ложности марровской теории скрещения. Происходил длительный процесс интенсивного смешения, который вызвал ряд новообразований в грамматическом строе. И тем не менее, вопреки утверждениям И. Я. Марра, румынский язык не перешел в новую стадию, не испытал никакой коренной ломки грамматического строя.
        «Совершенно неправильно было бы думать, что в результате скрещивания, скажем, двух языков получается новый, третий язык, не похожий ни на один из окрещённых языков и качественно отличающийся
[303]  
от каждого из них. На самом деле при скрещивании один из языков обычно выходит победителем, сохраняет свой грамматический строй, сохраняет свой основной словарный фонд и продолжает развиваться по внутренним законам своего развития, а другой язык теряет постепенно своё качество и постепенно отмирает.
        Следовательно, скрещивание даёт не какой-то новый, третий язык, а сохраняет один из языков, сохраняет его грамматический строй и основной словарный фонд и даёт ему возможность развиваться по внутренним законам своего развития»^[48]. Эти слова И. В. Сталина подтверждаются огромным материалом из жизни самых различных языков. Именно поэтому, несмотря на различные скрещивания, можно проследить историю отдельных языков за большой промежуток времени. Это же объясняет и бесследное исчезновение многих древних языков.
        Н. Я. Марр и его «ученики» никогда не делали различий между слиянием (смешением) народностей и смешением языков. В действительности же это процессы различные. «Нынешняя итальянская нация, — писал И. В. Сталин,— образовалась из римлян, германцев, этрусков, греков, арабов и т. д. Французская нация сложилась из галлов, римлян, бриттов, германцев и т. д. То же самое нужно сказать об англичанах, немцах и прочих, сложившихся в нации из людей различных рас и племён»^[49]. Это место часто цитировалось марровцами и сопоставлялось с утверждениями Н. Я. Марра о том, что в результате языкового скрещивания создаются новые языки. Легко заметить, что это не так. Итальянская нация, действительно, сложилась из различных этнических элементов. Но из этого никак нельзя делать вывод, что итальянский язык представляет собой новый язык, возникший в результате смешения латинского, древнегерманского, этрусского, греческого и арабского языков. При смешении победу одержал коренной язык жителей Аппенинского полуострова, который и должен быть назван древнеитальянским языком.
        В данном случае мы сталкиваемся с очень распространенным взглядом, когда ставится знак равенства между языком, с одной стороны, и культурой народа, — с другой.
        После исторического выступления И. В. Сталина всем стала очевидна ошибочность отождествления языка и культуры, которая в отличие oт языка меняется с каждым новым периодом развития общества. Однако сразу отказаться от старого, привычного взгляда трудно. Он проявляется в том или ином виде в ряде новых работ. В статье «Пример творческого марксизма» С. П. Толстов писал, что праязыковая теория должна быть отброшена, так как она вступила в «резкое противоречие с объективными историко-археологическими и этнографическими фактами»^[50]. Позже в. статье «Значение трудов И. В. Сталина по вопросам языкознания для развития советской этнографии» эта мысль повторяется много раз: «Я говорил уже в начале доклада о том, что „праязыковая теория" давно уже вступила в резкое противоречие с фактами археологии, истории и этнографии»^[51]. Мне представляется, что в данном случае сама постановка вопроса неправильна. «Праязыковая теория», под которой автор понимает всякую теорию происхождения ряда родственных языков от одного языка- основы, может быть отброшена только в том случае, если она будет
[304]  
противоречить данным языка и только языка. Противоречить данным археологии и этнографии она, конечно, будет, потому что данные языка не совпадают и часто противоречат данным материальной культуры и быта. Для археологов и этнографов «объективными фактами» будут факты материальной культуры и быта, для нас — данные языка.
        Фактам языка отдают предпочтение не только лингвисты. Границы между современными народами легче и проще всего устанавливать именно по данным языка, а не на основании археологических и этнографических наблюдений. Между многими народами нет резкой этнографической границы.
        Трудность решения этногенетических проблем, очень популярных в период господства «нового учения» о языке, состоит именно в том, что исследователь их должен быть одновременно археологом, этнографом, историком, антропологом, лингвистом, но давая предпочтения, вопреки мнениям С. А. Токарева^[52], ни одной из этих наук. Осторожно сопоставляя все данные, исследователь происхождения народов может обнаружить много ценных фактов для истории. Опыт, однако, показал, что один человек совмещать в себе археолога, этнографа, антрополога и лингвиста не может. Над решением этногенетических проблем нужно работать коллективно.
        Мы видели, что Н. Я. Марр не только совершенно ошибочно оценивал значение смешения в развитии языков, но и не понимал самого процесса языкового смешения. Он не понимал, что процесс этот весьма длительный, сложный и противоречивый. Ни о каких скачках, внезапных ломках и речи быть не может. «Скрещивание языков нельзя рассматривать как единичный акт решающего удара, дающий свои результаты в течение нескольких лет. Скрещивание языков есть длительный процесс, продолжающийся сотни лет. Поэтому ни о каких взрывах не может быть здесь речи» ^[53].
        При формировании болгарского народного языка некоторую роль сыграли туземные племенные языки Балканского полуострова (фракийские). Из всех славянских языков наиболее значительные процессы смешения пережил именно болгарский язык, что сказалось отчасти и на его грамматическом строе. Сохранив свой старый славянский грамматический строй и основной словарный фонд, болгарский язык развил в себе некоторые новые черты, имеющие аналогии в соседних неславянских балканских языках (сербский язык их не знает). Процесс этот был чрезвычайно длительным (600—700 лет). То же можно сказать и об английском языке и всех тех языках, в которых процессы скрещивания играли большую роль.
        Процессы смешения (скрещивания) языков лингвисты могут изучить и изучают непосредственно в самой жизни. Эти наблюдения полностью подтверждают слова И. В. Сталина о сложности и длительности этих процессов.
        Придавая огромное значение смешению языков, Н. Я. Марр, однако, совершенно не занимался исследованием самих процессов смешения. Он не интересовался важной проблемой двуязычия (билингвизма) и не изучал на конкретном материале значения его в смешении языков. Лингвистами собран большой материал по двуязычию. Он свидетельствует против теории скрещивания Марра.
[305]            
        Уже указывалось, что на формирование некоторых взглядов последователей Н. Я. Марра оказала известное влияние лингвистическая география Жильерона и его школы. Это особенно сказалось в учении о смешении языков (диалектов), в отрицании системы языка, в нигилистическом отношении к грамматическому строю, в отрицании внутренних законов развития языка. Вместо звуковых изменений (т. е. фонетических процессов) лингвистическая география на первое место выдвигает понятие звуковой субституции, сводя, таким образом, всю историческую фонетику к звуковым заменам в результате заимствования слов. Особое значение лингвистическая география придает фактору смешения языков и диалектов. Как и Марр, Жильерон склонен был считать смешение основным фактором развития языка и диалекта. В результате непрерывного процесса смешения диалекты, по Жильерону, фактически исчезли. Он отрицает существование границ каких-либо фонетических и грамматических явлений, указывая на необходимость картографирования лишь отдельных слоев.
        Не чужд теории Жильерона и наивный биологизм. Отсюда открываемые им в жизни языка «патологические» и «терапевтические» явления^[54]. Как известно, всякие звуковые изменения Жильерон относил к патологическим явлениям, т. е. к факторам, которые разрушают язык.
        Большинство советских лингвистов резко отрицательно относилось к идеям Жильерона. Исключение представляли последователи и «ученики» Н. Я. Марра, которые справедливо усматривали в западноевропейской лингвистической географии своего союзника. Связь между школами Жильерона и Марра бесспорна. Яфетидологи всегда ставили себе в заслугу наиболее последовательную борьбу с буржуазными влияниями в языкознании. Но вот что писал проф. С. Д. Кацнельсон о зарубежной лингвистической географии. «Лингвистическая география поставила перед наукой ряд новых проблем общего значения, осветив громадную роль общественно-исторических условий формирования языка, всемерно подчеркивая роль смешения в процессе образования диалектов и недостатки теории „родословного древа“, выступая против младограмматического понимания фонетических законов и т. д. Обогащение фактами шло далее по линии исследования материальных связей отдельных семей между собою» ^[55]. С. Д. Кацнельсон считает, что «в лингвистических атласах наука получила новое могучее орудие исследования конкретной истории языка, поскольку последовательное снятие исторических напластований, отложившихся в диалектах, выводит в эпохи, предшествовавшие древнейшим письменным памятникам»^[56].
        В 1948 г. С. Д. Кацнельсон более подробно изложил свое отношение к лингвистической географии в статье «Лингвистическая география и история языка»^[57]. В этой статье уже можно найти ряд критических замечаний по адресу западноевропейской лингвистической географии. Однако и в этой статье автор выступает защитником основных положений школы Жильерона, в частности его учения о смешении языков и диалектов. «В отличие от компаративистики, рассматривавшей историю родственных языков как процесс непрерывной филиации и расхождения, лингвистическая география в пределах доступной ей по материалу исторической эпохи выдвигает смешение и схождение языков в качестве основного фактора
[306]  
образования языков. С этой точки зрения каждый язык есть не столько продукт спонтанного преобразования искони унаследованных и связанных между собой речевых явлений, сколько конгломерат напластований, различных по времени и по территории их происхождения. Обнаружение этих пластов, определение территории и характера их распространения и, по возможности, датировка их — такова основная проблематика диалектографических работ в отличие от младограмматиков, для которых пространство и время были абстрактными, лишенными конкретного исторического содержания понятиями» ^[58]. Таким образом, С. Д. Кацнельсон ставит в заслугу лингвистической географии то, что она отрицает историческую закономерность в развитии языка, и, выдвигая на первый план скрещивание, рассматривает язык как «конгломерат напластований». И это естественно, так как все это полностью совпадает с учением Н. Я. Марра.
        На такой же ошибочной позиции стоит и Ф. П. Филин: «Лингвистическая география в описании фонетического состояния современных говоров оказалась относительно ближе к истине, чем последователи гипотезы фонетического закона»^[59].
        Вслед за Жильероном Ф. П. Филин также отрицает реальность диалекта. «Итак, — пишет он, — современные диалектные границы в их совокупности, с точки зрения современного фактического распространения диалектных черт, не образуют наречий и диалектов»^[60]. Ф. П. Филин склонен допускать существование диалектов только до образования общерусского языка.
        Нет сомнения, что диалектологи, пытавшиеся в своих исследованиях опереться на работы Н. Я. Марра и представителей западноевропейской лингвистической географии, нанесли советской лингвистике большой ущерб.
        Работы И. В. Сталина не только с предельной ясностью вскрывают порочность теории скрещения Н. Я. Марра, по и дают нам, советским лингвистам, основополагающие указания в решении сложной проблемы смешения языков.