Термин « этнологическая география » применен нами по аналогии с géographie linguistique, названием дисциплины, разработанной — во Франции (школа Жильерона) и в Германии (Марбургская школа) и быстро завоевавшей себе популярность среди лингвистов почти всего мира. Я пытаюсь в своей статье приложить методы лингвистической географии к изучению этнографических фактов. Этнография не раз прибегала к методам лингвистики, и ряд ее завоеваний обязан этим методам. Однако, излишнее увлечение, а иногда и рабское следование лингвистическим методам не раз приводило этнографов к грубым ошибкам. Не надо забывать, что материал, подлежащий изучению лингвистики, и материал обследования этнографии во многом резко различаются между собой, и прилагать методы, добытые на одном материале, к другому следует с большой осторожностью. И методами лингвистической географии в области этнографии можно пользоваться лишь как путеводными вехами. В детальной же разработке методов необходимо будет отступить от методов лингвистической географии и итти своими путями.

Следует отметить, что в целом ряде этнографических работ нашли себе применение методы, близкие методам лингвистической географии. Картографирование отдельных этнографических явлений и фактов давно уже проделывалось и приводило к ряду интересных наблюдений. В результате таких картографирований можно  констатировать, что нередко районы распространения одного или ряда этнографических явлений совпадают с районами распространения ряда диалектических особенностей. Эти совпадения между прочим освещают ряд вопросов о колонизационном движении того или иного племени или его части. Так в отдельных областях Подкарпатской Руси было отмечено, что ряд этнографических черт совпадает с фонетическими и лексическими особенностями одной области Подкарпатской Руси
[601]
с другой.[1] Однако, далеко не всегда этнографические деления совпадают с языковыми делениями. Так проф. Поливка пришел к тому выводу, что типы сказок, как по мотивам, так и по своим формальным особенностям распределяются географически далеко не в близком соответствии с языковыми границами. Родство сказочных типов вовсе не отвечает языковому родству. Географическая близость здесь нередко играет куда большую роль, нежели близость языковая. То же следует сказать и об этнографических чертах материальной культуры и об обрядах. Ясно, что, если границы распределения сказок, которые безусловно тесно связаны с языком, не совпадают все-таки с языковыми границами, то тем более мы в праве ожидать этого несовпадения между изоглоссами и границами фактов материальной культуры или фактов духовной культуры, мало связанных с языком. Все это заставляет при картографировании отдельных этнографических явлений учитывать не только народы, близкие по языку, но и географическиx соседей. Ведь и лингвистика все больше и больше уделяет внимание роли словарных, фонетических, семантических, синтаксических и прочих заимствований из соседних, хотя и далеких генетически, языков. Эта проблема методологически все заостряется. Достаточно сослаться на работы современных французских лингвистов, и, если оставаться в рамках науки славянской, хотя бы на работы русских лингвистов по вопросу о иноязычных ингредиентах в истории русского языка. Сравни, напр., работы Шахматова, Трубецкого, а за последнее время принципиальная постановка о словарных заимствованиях Льва Якубинского.[2] Если лингвист нередко находит у заимствовавшего народа факты, уже утраченные языком народа, источника заимствования, то в этнографии такие факты встречаются на каждом шагу. Вполне естественно, что проф. Зеленин освещение темных мест старорусской мифологии и обряда ищет у финских народов.[3]

 [602]

 Уже давно показано, что явления политического и социального порядка играют кардинальную роль в языковой жизни;[4] но язык один из самых консервативных фактов, и ряд явлений материальной и духовной культуры несомненно куда легче и радикальнее поддаются влиянию вышеназванных социально-политических факторов. Отсюда при выводах о районах распространения того или иного этнографического    явления или факта необходимо учитывать также старые и новые государственные границы[5].

Картографирование отдельных этнографических явлений не только важное вспомогательное средство для разработки вопроса о распространении тех или иных явлений. Оно может дать ответ и на вопрос об исчезновении отдельных этнографических черт. Здесь, напр., для наблюдения над этнографическими явлениями, происходящими в настоящее время, интересно установить, как в отдельных местах исчезает сельский костюм и заменяется городским, идет ли завоевание городским костюмом сельского сплошной полосой или при этом наступлении городского костюма остаются отдельные острова, сохраняющие сельские костюмы. Точно отметив на карте эти острова, дальнейшей задачей является объяснить, каковы причины этой стойкости сохранения в отдельных местах более старого костюма.[6]

Важно картографировать не только присутствие обряда,

но и отсутствие в данной области обряда, имеющегося в соседящих или родственных этнографически областях.[7] В области обряда очень показателен в данном случае пример исчезновения у великорусов всего цикла обрядов, совершаемых у европейских народов в сочельник. Интересно, что тогда, как весь цикл обрядов в этот день за вычетом отдельных деталей мы встречаем у западных и южных славян, а из восточных славян у украинцев и белорусов, у великорусов мы наблюдаем только небольшие фрагменты этого цикла, и то большею частью перенесенные на другие ближайшие дни, 
[603]
а именно на самое Рождество, канун Нового Года и Крещения и самый Новый Год и Крещение. Невольно напрашивается аналогия с выводом проф. Трубецкого, сделанным в области славянских языков, показывающего, что многие языковые изменения пришли к восточным славянам от славян южных и западных, но не имели силы охватить всю восточнославянскую территорию и оставили незатронутой северную часть этой территории, более оторванную от остального славянства, но зато испытавшую влияние соседних инородцев и рано пережившую ряд самостоятельных, прочим славянам незнакомых языковых изменений.[8] Великорусы, особенно это следует сказать о северно-великорусах, находясь на крайнем пункте распространения славян, сталкиваясь с народами этнически резко отличающимися от славян, теряли многие обряды, общие всем славянам, и не воспринимали новых обрядов, которые усваивались остальными славянами, не воспринимали также модификаций, вносимых этими славянами в старые обряды, т.е., короче говоря, некоторые обряды великорусов не переживались совместно со всеми славянами. В частности, целый ряд обрядов, связанных с кануном Рождества, переживаемых сообща славянскими народами, а в некоторых случаях даже переживаемых славянами сообща с другими европейскими народами, у великорусов или исчез, или даже никогда не совершался.

Но оставляя в стороне великорусов, мы можем констатировать, что целый ряд обрядов, бытующих у отдельных славянских народов, у других отсутствуют, при чем нередко распространение этих обрядов не совпадает с языковыми границами. Укажу, напр., на игры, происходящие в то время, когда покойник лежит у себя в доме, на так наз. «свiчиня», существующие у украинцев и у румын (из славянских народов, кроме украинцев остатки этих игр сохранились только у хорват) и отсутствующие у других славянских народов.[9] Или, напр., обрядовая крестинная каша, сохранившаяся у великорусов, белорусов, чехов, остатки этого обряда имеются на Балканах,
[604]
но не отмеченная у других славянских народов, напр., у поляков. Повидимому, здесь какие-то условия или заставили в отдельных областях исчезнуть эти обряды, или совсем никогда не дали им возможности укрепиться. Картографирование отдельных этнографических черт дает нам точную картину их распространения. Такие карты, фиксирующие отдельные этнографические явления, будут приблизительно отвечать картам отдельных диалектических явлений, которые в области лингвистической географии были осуществлены Жильероном и его школой. Но помимо того, такое картографирование отдельных этнографических фактов дает нам возможность сгруппировать целый ряд этнографических черт, имеющих одни и те же районы распространения, воедино (напр., мы сможем констатировать, что целый ряд общих для определенного района черт из области костюмов совпадает c целым рядом черт из свадебного ритуала) и уточнить методологическую проблему о комплексах этнографических черт, как это в области лингвистики на основании языкового атласа было сделано венским проф. Этмайером в его работе «Was ist Dialekt» и на основании русских диалектических материалов было разработано Московской диалектологической комиссией.[10]

В этнографических работах видимо большие результаты, по крайней мере на первое время, может дать картографирование по типу карт школы Жильерона, так как при изменчивости границ этнографически замкнутых зон, интенсивных смешениях и т. д. всякий априоризм в группировке, связанный неизбежно с уклоном от строгого принципа картографирования отдельных черт, очень опасен.

При картографировании отдельных этнографических явлений следует пользоваться двумя методами : с одной стороны заносить распространение названия какого-либо обычая и сам этот обычай в самых общих чертах; с другой заносить
[605]
географическое подразделение отдельных деталей этого обычая или обряда. Нередко суммарное картографирование какого-либо обряда дает нам представление об одном периоде существования этого обряда, а картографирование отдельных деталей о другом периоде. В области материальной культуры нам представляется большая возможность снять более поздний пласт, объединивший несколько этнографических областей в единую этнографическую область, и тогда раскроется другая картина распределения этнографических вариантов этой теперь как бы единой области. В области духовной культуры, напр., при изучении обрядов, снять более ранний слой, объединяющий несколько старых обрядов, труднее, так как трудно решить, какой слой является изначальным, а какой позднейшим.

Не приходится доказывать, что атлас выше охарактеризованного типа — незаменимое подспорье при всяком исследовании в области исторической этнографии, в частности при выяснении вопросов о путях экспансии тех или иных этнографических фактов, при вопросе о распространении отдельных явлений из высших кругов в крестьянские, как это было при помощи картографирования отдельных явлений, показано проф. Зелениным в его работе «Великорус. говоры с неорган. cмягчением », наконец, в вопросе о процессе сложения комплицированных современных обрядов.

Таково в кратких чертах значение картографирования при историческом изучении этнографических явлений. Теперь посмотрим, что может дать этнографическая география при синхроническом изучении.

Под синхроническим методом я понимаю изучение этнографических явлений во временном разрезе, так как определяет этот метод в лингвистике де-Сосюр, при этом на первый план выдвигается вопрос о функциях данных этнографических явлений в данный момент.

Статическое изучение этнографических фактов представляет большие затруднения, чем статическое изучение фактов лингвистических. В то время, как статическая лингвистика начинает изучение языка путем интроспекции, с изучения исследователем своего собственного языка, этнограф, поскольку он не изучает этнографических фактов своей среды, не может широко пользоваться методом интроспекции.
[606]
Отсюда при статическом изучении, как материальной, так и духовной культуры, чтобы установить более или менее точные законы и постулаты, которым подчиняются в настоящее время различные этнографические явления, нам придется прибегать к самым разнообразным приемам.

С одной стороны мы должны проследить, как одновременно сочетаются в сознании одного и того же индивидуума различные явления различных культур. Напр., в области материальной культуры, как приспособляются и осознаются предметы городской культуры в крестьянском обиходе. В области народных верований, как сочетаются христианские верования с народными, в каком взаимоотношении находятся отдельные элементы народной религии и т. п.

Видоизменения, происходящие при столкновении различных культур, помогут нам вывести законы и постулаты не только относительно изменений, какие происходят при подобных столкновениях, но и дадут нам возможность вывести общие этнографические законы. Напр., чем объясняется стойкость отдельных этнографических явлений, не поддающихся чуждому вытеснению и т. п.

Но помимо этого изучения на одном индивидууме мы должны проследить все эти явления, как социальные факты. Проследить зависимость объяснения и осознания отдельным индивидуумом  какого-либо этнографического факта от объяснения всей окружающей данного индивидуума среды.

Затем установить, в какой степени осознание того или

иного этнографического факта зависит от отдельного индивидуума, а в какой степени от восприятия этого факта всей окружающей его среды.

Одной из ближайших задач синхронического изучения я считаю также установление законов при заимствовании этнографических фактов. Напр., установление, какие этнографические явления и факты заимствуются быстрее, какие медленнее, какие видоизменения претерпевают заимствованные факты в другой этнографической среде и т. п.

Эти последние наблюдения, конечно, лучше всего производить на границе двух этнографически различных областей. Наши наблюдения, сделанные в одном из пограничных сел, подверженном соседнему влиянию, не могут быть приняты за правила. Они должны быть проверены на большом количестве
[607]
материала, и это лучше всего сделать на пограничной полосе по возможности в большем количестве сел. Те же наблюдения, сделанные хотя бы и на большем материале, но не на пограничной полосе, не будут так убедительны, так как там труднее будет учесть значение отдельных причин, обусловливающих различные этнографические явления. Здесь же на пограничной полосе во многих селах эти причины будут подобными или очень сходными : одинаковый уровень грамотности, одинаковые экономические условия, наконец, часто сходные географические условия. А это дает возможность точнее определить степень их влияния на этнографические факты.

Что касается самого способа изучения вопроса о заимствовании одной области у другой, то полагаю, что самым рациональным будет одновременное детальное изучение какого-либо этнографического явления в двух соприкасающихся этнографически отличных селах и затем изучение этого же этнографического явления, может быть более поверхностное, на широком пространстве пограничной области. Изучение установленного нами факта в одной деревне поможет нам изучению его на всей пограничной территории, что в свою очередь поможет нам решить, как широко и при каких условиях это заимствование возможно, при каких нет, и, наконец, приведет нас к установлению законов и постулатов, которым подчиняется заимствование этнографических явлений, и к решению проблемы, чем объясняется устойчивость и живучесть какого-либо этнографического явления.

При разрешении вопроса о заимствовании стоят две кардинальные проблемы:

1. Установление причин, которые содействуют внедрению одних явлений в новую этнографическую среду,

2. установление причин, благодаря которым старая этнографическая традиция препятствует проникновению новых явлений.

Следует отметить, что вопрос о причинах, обусловливающих устойчивость традиции, ее сила сопротивления очень слабо изучены в этнографии. Собиратели и исследователи очень часто представляют старую этнографическую традицию, как инертную массу. В действительности дело обстоит далеко не так. Мы знаем, что нередко в одном и том же районе различные стороны культуры проявляют неравномерную силу
[608]
сопротивления: в одной сфере жизни новая культура проникла далеко, в другую проникнуть бессильна. Объяснять это следует не только слабостью нападающего противника, но и силой сопротивляющегося. Так мы наблюдаем, что сказочная традиция, если она сильна, может сопротивляться книге даже в такой среде, которая в других сферах далеко отошла от своей старой культуры, и могла бы, если рассуждать а priori, отойти от традиционных сказок, будучи вполне грамотной. Мне приходилось наблюдать в Московской губернии увлечение сказками людей хорошо грамотных, у которых, казалось, книга должна была бы вытеснить всякую любовь к устному народному рассказу. Народные поверья часто держатся и творятся в среде, в остальном очень далекой от народной культуры.

Кроме того старая традиция объясняет отбор фактов новой усваиваемой культуры. Так там, где слаба старая традиция, где нет сопротивления, новое воспринимается без всякого отбора. В одном селе Подкарпатской Руси, где не было прежде никаких вышивок, я нашел вышивки чуть ли не всех видов, встречающихся в самых разнообразных областях Подкарпатской Руси. Это естественно, раз не было никаких вышивок, если в этом отношении здесь была tabula rasa, любые вышивки могут быть усвоены. В том же месте, где имелись на лицо свои вышивки, старые навыки, традиционные требования кладут отпор тем вышивкам, которые этим навыкам и требованиям противоречат.

Все эти вопросы, конечно, подлежат всестороннему обследованию, а здесь мною лишь намечены в самых общих чертах.

Очень существен вопрос о заимствованиях, имеющих место при смешанных браках. Здесь, во-первых, возникает вопрос, насколько интенсивно заимствуются новые явления человеком, попавшим в другую этнографическую среду. Напр., в какой степени и в каких областях исчезают традиционные навыки у женщин, вышедших замуж в другое село, отличное этнографически от их родного села. А затем другой вопрос: как это новое лицо, попавшее из другой этнографической области, прививает свои этнографические навыки (напр., детям и кому именно из детей, мальчикам или девочкам, мужу, родителям мужа, своим соседям и т.п.). И здесь наши наблюдения, сделанные в одном селе, не могут быть приняты за правило. Не-
[609]
обходимо их проверить на большом количестве примеров, и опять таки лучше всего на целой пограничной полосе.

Весьма важен далее вопрос, какую роль играют при заимствовании природные, географические и какую социальные условия. Делая наблюдения по методу этнологической географии, нам сравнительно легко будет установить, в каких местах оказывают влияние природные, географические условия, в каких социальные. Напр., если при столкновении двух культур мы видим, что взаимовлияния в отдельных областях этих сталкивающихся культур нет, а с другой стороны мы видим, что географические условия мешают общению населения этих двух этнографически различных областей, то нам будет затруднительно на основании одного села решить, влияние ли это географических или социальных условий. Но, если мы увидим, что и в других селах, где нет географических препятствий для взаимовлияния этих двух разнородных этнографических областей, все же в определенных этнографических плоскостях этого взаимовлияния нет, то это побуждает нас искать объяснений социального порядка. Напротив, если мы видим, что взаимовлияния не имеется между определенными этнографическими явлениями, только там, где этому препятствуют географические условия, естественно искать причины в этих последних.

Здесь, между прочим, следует выяснить вопрос, уже до некоторой степени освещенный во французской лингвистической географии, в какой степени географические преграды действительно не проницаемы для культурного взаимовлияния двух соседящих областей и в какой степени эти преграды лишь относительный тормоз, сокращающий силу и пределы экспансии этнографических фактов. В последнем случае, граница этнографических явлений не совпадает с географической, но сравнительно близка к ней.                           

Возникает методологический вопрос, как наблюдать заимствование новых явлений.                       

Наблюдение это надо вести в двух направлениях. Во-        первых, следует вести наблюдение на строго ограниченном материале. Напр., проследить, как отражается в данной полосе двух соприкоснувшихся различных этнографических культур влияние одних вышивок на другие, или как заменяется, напр., один тип печи другим.    

[610]
Ограничивая себя определенным материалом, нам гораздо легче учесть, насколько при данных климатических, экономических и эстетических предпосылках в данной местности целесообразны были предметы старого обихода и предметы, его заменившие. Здесь встает целый ряд проблем, заменяются ли одни вещи другими из соображений большей целесообразности, принимая во внимание данные климатические, географические и т.п. условия, или же замена состоялась не из соображений утилитарного характера, а из соображений эстетического и т.п. порядка.

Но кроме наблюдений на этом узком материале одновременно следует изучать влияние одной культуры на другую в целом. Наприм., при рассмотрении влияния городской культуры на деревенскую некоторые заимствования мы себе не можем объяснить иначе, как только тем, что влияние одной культуры на другую было настолько интенсивно, что заимствовалось от нее все en bloc, оптом, и наряду с вещами, более целесообразными при данных экономических, географических и культурных условиях, заимствовалось и то, чего, логически рассуждая, заимствовать не следовало бы, менее отвечающее местным условиям, нежели устраняемая старина. Явления такой генеральной экспансии одной культуры за счет другой не могут получить всестороннего освещения на основании наблюдения в отдельных селах. Желательно по возможности наблюдение по всей зоне экспансии этой культуры.

При захвате одной культуры другой культурой, при подпадении одного народа под этнографические и культурные влияния другого народа необходимо учитывать, что является или являлось в этой захватывающей культуре специфически национального и что только общеевропейски городского. Так в комплексе фактов, воспринятых карпаторусами у мадяр, многое было только фактом общеевропейской городской культуры, другое фактами национальной мадярской культуры.

Методом этнологической географии мы можем произвести

ряд ценных наблюдений над изменением функций этнографических явлений. Известно, что при столкновении двух культур двух этнографических областей мы замечаем, напр., как искусственно удерживается национальный костюм, при чем к старым функциям этого костюма присоединяются новые: он превращается, например, в сознательный национальный при-
[611]
знак. Это особенно резко проявляется в условиях национальной борьбы. Костюм нередко при таких условиях искусственно культивируется. Такая нарочито националистическая функция традиционного костюма зачастую вовсе не требует сохранения его полным: иногда, напр., от национального костюма остаются одни только вышивки на рубашках, т.е. отдельный признак, предназначенный быть как бы сигналом национальности.

Та же самая мена функций может произойти не только в области материальной, но и духовной культуры. Напр., мы можем в целом ряде случаев подметить, как бывшие магические обряды принимают на себя под влиянием другой культуры чисто эстетические функции, и наоборот, самодовлеющая игра порой становится под влиянием другой культуры магическим действом. В интересах выяснения условий такой мены функций нельзя ограничиваться наблюдениями пограничной территории двух смежных этнографических зон. Только рассмотрев параллельно функции исследуемого явления и в тех пунктах зоны, куда влияние соседней зоны не проникает, мы сможем установить, происходит ли изменение функции данного явления в зависимости от столкновения двух разных культур или это изменение происходит самостоятельно в данной этнографической среде.

При статическом изучении изменения формы и значимости целого ряда этнографических явлений в одном селе, мы можем вывести за скобки законы этих видоизменений для данного села. Делая же наблюдения в целой области, занятой какой-либо одной компактной этнической средой, мы можем установить такие законы для целой области. Наконец, работа проделанная одновременно в самых разнообразных областях Европы, дает нам возможность установить общие этнографические законы действительные для всех европейских народов.

Все выше сказанное показывает, что этнологическая география безусловно будет содействовать плодотворной интерпретации этнографических фактов, их жизни и видоизменений в неменьшей степени, чем лингвистическая география содействовала аналогичному углублению языковедения.