„Карелы народ трудолюбивый — я  верю в их будущее".

                                                                                                                                    Ленин.

[3]

1. Сущность карельской проблемы

        Значительная часть карел Советского союза обитает в пограничной с Финляндией местности, которая уже давно возбуждает аппетит наших «добрых соседей», финляндских буржуа, своими неисчерпаемыми лесными и ископаемыми богатствами. Чтобы понять, насколько силен этот аппетит, особенно в настоящий момент, когда капиталистический мир и, в частности, капиталистическая Финляндия находятся в тисках небывалого экономического кризиса, достаточно указать на следующее. Финляндская экономика держится в основном на лесной промышленности. В последние годы экспорт лесоматериалов и продукции лесной промышленности составлял более 80% всего финляндского экспорта. Охвативший капиталистические страны кризис нанес финляндскому лесному экспорту тягчайший удар: с 1927/28 г. финляндский лесной экспорт упал вдвое и вce продолжает падать. Разумеется, финляндские буржуа не могут спокойно думать о конкуренции со стороны советского лесного экспорта. Как и все капиталистические страны, буржуазная Финляндия мечтает о выходе из кризиса за счет СССР. Финляндская буржуазия стремится к захвату граничащей с ней Карелии и Кольского полуострова. Для нее лакомым кусочком являются не только леса Карелии, но и большие запасы иско­паемых в Карелии и на Кольском полуострове. Эти районы финляндские империалисты хотят превратить  в  свою колонию.
[4]
В этой-то обстановке и существует своеобразное освещение карельской проблемы в буржуазной печати Финляндии. Ни слова о карельских лесах. Ни слова о карельских ископаемых. Зато очень много слов о карелах, территорию которых финляндские буржуа хотят взять себе, видите ли, исключительно из «любви» к ним.
        «Любовь» к  карелам  надо  как-то  обосновать.  И  вот перед нами теория, утверждающая, что карелы не что иное, как составная часть финской нации, насильственно отторгнутая Россией и насильственно удерживаемая Советским союзом от соединения с Финляндией.
        Стоит ли считаться с тем, что на протяжении всего исторического времени у финнов и карел были различные территории, резко друг от друга отделенные сначала границей между владениями финских и карельских «князей», потом границей между Швецией и Россией, затем границей между великим княжеством Финляндией и Россией, наконец границей между буржуазной республикой Финляндией и СССР? Эта территориальная разъединенность ведь результат насилия! И стоит ли считаться с тем, что на протяжении всего исторического времени у финнов и карел была различная экономика? И это отсутствие эконо­мической связи тоже результат насилия! И стоит ли считаться с различием финской и карельской культур? И это культурное различие — тоже результат  насилия!               
        Считаться, мол, надо, во-первых, со сходствами финской и карельской культур в их древнейших напластованиях — сходствах, которые ярчайшим образом проявляются в народном эпосе, так называемой «Калевале», и, во-вторых, со сходствами в языке, особенно со сходствами в языке. Финский и карельский язык — это, мол, в сущности один и тот же язык. Если и есть кое-какие мелкие различия, то они обязаны воздействию на карельский язык русского языка.                
        Эта теория разрабатывается отнюдь не в одних только политических по профессии финляндских кругах, но и «аполитичной» финляндской буржуазной наукой. Впрочем, граница между политическими по профессии деятелями и «аполитичными» учеными в Финляндии вообще неуловима. Так, человек, играющий исключительную роль в так называемом лапуаском движении, Кай Доннер, одновременно является влиятельнейшим служителем «аполитичного» финляндского языковедения, того самого языковедения, которое утверждает, что финский и карельский языки — это в сущности один и тот же язык, стремясь таким путем обосновать принадлежность карел к финской нации.
        «Научная» разработка описанной теории началась уже давно, задолго до 1905 г. В 1905 г. из нее делались уже «оргвыводы÷. Вот характеристика работы финляндской буржуазии в Карелии в 1905 г.

«Настоящую работу по завладению Карелией финская буржуазия начала в период революции 1905 г. К ее работе относятся   хождение студенчества в Карелию, народные  собрания в Ухте,
[5]
создание в среде проживающего в Финляндии карельского купечества и активной буржуазии русско-карельского союза (т.е. союза в России проживающих или из России происходящих карел—Д. Б.), создание в Карелии изб-читален, школ и библиотек. Появившись в Карелии в конце 1903 г. движение поставило на народных собраниях требования, взятые из про­граммы русско-карельского союза: право владения землей, передачу таможенных сборов в финляндские руки, введение фин­ского языка в школах, церквах и правительственных учреждениях. Карельский маломощный полупролетарский крестьянин никогда не был сторонником движения, которое было насквозь кулацко-буржуазным» (сб. «Десять лет Советской Карелии», Петрозаводск, 1930 г., стр. 49—50).

        Нечего и говорить, что вышеописанная теория не соответствует действительности. С территориальной и экономической раздельностью, а равным образом с различиями в культуре в ее позднейших напластованиях никак нельзя не считаться, тем более в обстановке бесспорного наличия этой раздельности и этих различий на протяжении более тысячи лет. Попытки замазать эту раздельность и это различие криками о насилии смехотворны, тем более, что сейчас ни о каком насилии над карелами в пределах СССР не может быть и речи. Только в буржуазной Финляндии могут делать вид, что не знают о двенадцатилетнем существовании Автономной Карельской ССР, о грандиозном социалистическом строительстве в ней. Какая противоположность Финляндии, где тоже есть карелы (в частности около 30 000 нефиннизированных карел поберегу Ладожского озера, около границы АКССР), но где карел никто не спрашивает, нужна ли им автономия, причисляют ли они себя к финской нации, где их только финнизируют и финнизируют, втискивая в «единую, неделимую» Финляндию и предлагая приобщаться к «благам» буржуазной культуры не иначе, как через финнизацию!                                                                                          
        Не будем особенно распространяться о финско-карельской культурной общности, поскольку дело касается древнейших слоев культуры. С народным эпосом, так называемой «Калевалой», как доказательством этой культурной общности, уже произошел крах. В настоящее время насчет финско-карельской природы «Калевалы» в Финляндии кричат только в кругах «широкой публики».
        В ученых же кругах, более осторожных, уже считаются с громадным напором фактов, не допускающих и мысли о финско-карельской природе «Калевалы».
[6]
«Калевала» — явление финское, но не финско-карельское по происхождению. История ее может считаться в основном выясненной. Возникла она (разумеется, на основе ранее существовавших произведений устной эпической поэзии) в конце 1-го тысячелетия христианской эры в обстановке развертывания деятельности финских викингов. Место ее формирования — Западная Финляндия. В период феодализма «Калевала» весьма обогатилась и весьма распространилась с запада на восток.
        С развитием капитализма в Финляндии, как и везде, произошло падение устной эпической поэзии, которая отступила в село, да и там стала вымирать. Быстрее всего этот процесс протекал на западе Финляндии, где капитализм пустил корни раньше. Чем дальше на восток, тем этот процесс протекал медленнее. Создалась картина отступления «Калевалы» с запада на восток, отступления, вполне аналогичного предшествующему ее распространению с запада на восток.
        В конце концов, к моменту, когда она стала предметом изучения на местах, она оказалась лишь на востоке Финляндии, в Ленинградской обл., да еще в пограничных местностях Карелии. Поскольку последние культурно отставали от Финляндии, «Калевала» в них сохранилась дольше всего. Особенно хорошо она сохранилась в самом далеком уголке пограничной Карелии, в б. Архангельской губ., на северо-западе АКССР — в так называемом Ухтинском р-не. Здесь-то и были собраны лучшие  записи  «Калевалы».
        За пределы пограничной полосы Карелии «Калевала» никогда не переступала. Ее никогда не знали даже ближайшие соседи ухтинских карел — кемские карелы. Тем более ее никогда не знали остальные карелы — паданские, олонецкие и т. д., не говоря уже о Tверских.
        «Калевала», как она поется (го уже перестает петься) в Ухтинском р-не, содержит в себе все признаки финского, а не финско-карельского происхождения. Язык ее со стороны словаря на одну треть (!) чужд местному населению, — все это финские слова, не замененные соответствующими карельскими. Со стороны синтаксиса и морфологии язык ее тоже обнаруживает множество финских черт, совершенно неизвестных разговорной карельской речи. Весьма важно, что география «Калевалы», как она поется в Ухтинском р-не, — география Западной Финляндии, но отнюдь не Карелии. Карелия изображается в «Калевале» как некая чуждая страна. Туда бегут финские «изгои». Туда ходят с войной, как во враждебную страну. С точки зрения «Калевалы», Карелия не «здесь», а «там». Не менее важно и то, что «Калевала», как  она  поется, в  Ухтинском р-не содержит
[7]
следы католицизма. А католицизм был религией финляндского феодализма и никогда в Карелию не проникал: в Карелии княжеская  и царская власть насаждала православие.
        Во избежание недоразумений: то обстоятельство, что пограничные карелы усвоили «Калевалу», ни в малой мере не делает их финнами, как то обстоятельство, что финны  Ленинградской обл. усвоили   весьма многое из эстонского эпоса, ни в малой мере не делает их эстонцами.
        Больше нам придется говорить  о  мнимой финско-карельской языковой общности. За эту мнимую общность — последнее прибежище теории  о  вхождении карел в состав финской нации — финляндская наука держится упорно. Факты  ломают утверждение  об  этой  общности. Но, пользуясь тем, что до последнего времени    финляндская    наука   имела    монополию  в    изучении карельского языка и, следовательно, стояла вне контроля, финляндские   ученые   позволяют   себе  такие  вещи,  как сокрытие действительных   расхождений   между   финским   и   карельским   языками, превратное   изображение   карельского языка   и т. д.,    (не говоря  уже  об  использовании   выгодных   общелингвистических концепций. Ниже мы продемонстрируем  в  качестве иллюстрации один важный документ — финляндскую книгу по карельскому языку («Karjala-aunuksen äännehistoria», Helsinki, 1918), составленную виднейшим финляндским  кареловедом H. Ojansuu.
        Вопросу о мнимой  финско-карельской  языковой общности, который занимает в карельской проблеме весьма значительное место будет  посвящена часть последующего  изложения.  Как мы увидим, финский и карельский языки различаются между собою гораздо больше, чем великорусский и украинский. Различие между ними такое же, как между великорусским и польским языками.                                                                             

II. Финский и карельский языки в их прошлом

…..

III. Финский и карельский языки в их настоящем

[16]
        Сделаем несколько предварительных замечаний о наречиях карельского языка. В Московской обл. в сущности лишь одно карельское наречие. Отход от «среднего типа» этого наречия наблюдается лишь по краям заселенной карелами части Московской обл. (и в соприкасающейся части Ленинградской обл.). На данном наречии говорит большинство карел — немногим меньше 200 000. Называется это наречие тверским.
        В пределах АКССР картина сложнее, хотя карел здесь гораздо меньше, чем в Московской обл., — немногим более 100 000. Тут различаются 4 наречия.
        На северо-западе АКССР распространено так называемое ухтинское наречие, представляющее собою скрещенное карело-финское   образование (с преобладанием карельского начала).
        В средней части АКССР и в Кемском р-не распространено так называемое паданское наречие.
        В юго-западной части АКССР распространено так называемое олонецкое наречие.
        Узкой полосой к востоку от олонецкого наречия, к северо-западу и  юго-востоку  от Петрозаводска, распространено   так называемое людинское наречие.
[17]
        В старых его пластах (но отнюдь не в новых) в нем обнаруживается скрещивание с другим языком — вепсским, ныне сохраняющимся к северу от Свири, у берегов Онежского озера, в пределах АКССР, и к югу от Свири.
        Тверское наречие в пластах, относящихся ко времени до XVII в., близко к паданскому. Объясняется это тем, что до переселения современных тверских карел в тверские края они составляли с паданскими единый этнический массив. Это, разумеется, не дает права закрывать глаза на значение почти 300-летней территориальной обособленности тверского наречия.
        Отличия карельских наречий друг от друга не исключают возможности свободного взаимопонимания. Тверской карел без затруднений беседует не только с паданским, но и с олонецким и людинским. Трудности возникают лишь тогда, когда тверской карел сталкивается с ухтинским.
        Общее между карельскими наречиями, если оставить в сто­роне ухтинское наречие, начинается со словаря. Словарь карельских наречий, за исключением ухтинского, в сущности один и тот же, чем главным образом и определяется взаимопонимание. Синтактико-морфологическая система карельских наречий, даже включая ухтинское, в основе одна и та же. Наконец, звуковая система карельских наречий, кроме ухтинского, в основе и почти во всех частностях одна и та же.
        Различия между карельскими наречиями (без ухтинского) меньше, чем, например, различия между эрзянским и мокшанским наречиями мордовского языка или между луговым и горным наречиями марийского языка.
        Теперь перейдем к сравнительному рассмотрению, финского и карельского языков.
        «Генеральная линия» финляндских буржуазных ученых тут определенная: они смазывают различия между финским и карельским языками. Впрочем многое зависит от того, когда именно они выступают по этому вопросу. Около 1920 г., когда в Карелии по инерции еще проводился русский язык, в Финляндии раздавались голоса и за карельский письменный язык в Карелии, а вместе с тем более свободно, чем обычно, высказывались о различиях между финским и карельским языками. Рассуждали так: лучше уж карельский язык, чем русский; важно удержать карел от обрусения, а там уже можно будет их и финнизировать. Впрочем такие голоса были редки. Позже, когда в Карелии стал проводиться финский язык, эти голоса по понятным причинам умолкли. В 1923 г. «авторитет» по прибалтийско-финским языкам, проф. Л. Кеттунен, изрек окончательное «суждение» по этому  вопросу. Понаблюдав речь карельских
[18]
кулаков, бежавших в Финляндию в связи с бело-финскими авантюрами, он заявил, что смешно говорить о каком-либо ином письменном языке в Карелии, чем финский.
        Возьмем виднейшую финляндскую книгу по карельскому языку, написанную крупнейшим финлядским кареловедом H. Ojansuu, «Karjala-aunuksen äännehistoria», Helsinki, 1918. Книга эта в расширенном виде воспроизводит работу того же автора «Karjalan äänneoppi» (журнал «Suomi», серия IV, том III, 1905). Политическая физиономия этой книги вполне ясна. В ней имеется спешно написанное дополнение. Сначала сообщается, что «в год освобождения Финляндии (1918) приобрело мощный размах стремление в Карелию и идея великой Финляндии». А затем вниманию читателя рекомендуются две книги, содержащие сведения о Карелии и Кольском полуострове и являющиеся, мол, исключительно хорошими руководствами для «ходоков в Карелию» (как известно, с 1918 г. «ходоки в Карелию» ходили только с оружием в руках).
        В общей характеристике карельского языка (стр. 156—163) книга, конечно, не может обойтись без упоминания сходства между финским и карельским языками. Но... тут маленький конфуз. Оказывается, что сходств, которые бы шли дальше сходств, скажем, между финским и эстонским языками, в сущности нет. Автор может указать лишь на то, что в финском и карельском языках два разных е слились в одно, и затем на то, что в финском и карельском языках создались двугласные ио, uo и yö. К этому он добавляет указания на три явления, которые сближают не финский язык в целом, а его восточные на­речия с карельским языком. Эти добавочные указания имеют мало веса. Удивляться немногочисленным сходствам между восточными финскими наречиями и карельским языком вообще не приходится, так как восточно-финские наречия возникли на карельской основе (см. предшествующую главу). Сосредоточимся на двух явлениях, представляющих сходства между финским языком в целом и карельским языком. Сходства эти пустяковые. Если придавать значение таким сходствам, то придется, например, изумиться «удивительному» сходству между великорусским и польским языками: тут таких сходств гораздо больше, чем два. Немаловажно подчеркнуть, что ни одно из двух сходств не может быть названо специально финско-карельским сходством. Совпадение двух разных е в одном известно также в вепском языке и др., а также в лопарском языке, который даже не относится к прибалтийско-финской языковой группировке. Появление двугласных ио, uo и yö известно также в гово­рах   венского,   эстонского   и др. языков, а также в   лопарском
[19]
языке. Можно сказать, что рассматриваемые два сходства связывают финский язык с карельским не в большей мере, чем с лопарским. Это ли не конфуз? Естественно, что Ojansuu не может выдвинуть раздел о сходствах между финским и карельским языками на первый план. Он его прячет в середину. А как обстоит дело с различиями между финским и карельским языками? Соответствующего раздела в книге Ojansuu нет. Но так как читатель может прийти в недоумение, куда же делись различия, то приходится все-таки кое-что показать, но под особыми «этикетками», не возбуждающими представления о различиях как таковых, и с большим выбором.
        Прежде всего пускается в ход «этикетка» верности карельского языка «национальному духу», «этикетка» архаизмов (древ­них черт) языка. Соответствующий раздел характеристики раз­работан весьма детально, причем изложение даже выходит за соблюдаемые в книге рамки, перескакивает из области звуков в область форм. Но все-таки данная «этикетка» не особенно выигрышная. Все-таки читатель может сообразить, что архаизмы, встречающиеся в карельском языке и не встречающиеся в финском, знаменуют собою различия. Естественно, что Ojansuu прячет данный раздел характеристики подальше — в самый конец.
        Но вот на помощь приходит «этикетка» изменении в карельском языке, вызванных русским воздействием. Вот это выигрыш­ная вещь! Всякий согласен с тем, что на основе изменений, возникших в карельском языке в обстановке русификации, насилия, нельзя противопоставлять этот язык финскому. Различия, связанные с этими изменениями, не в счет. И вот Ojansuu выносит раздел о русском воздействии на карельский язык на первое место своей характеристики. Этот раздел задает тон. Читателю внушается, что вопрос о различиях между финским и карельским языками надо трактовать в плане российского насилия. Разумеется, этому разделу приданы соответствующие размеры: он занимает столько же места, сколько все остальные, взятые вместе. Русское воздействие на карельский язык в этом разделе невероятно раздуто. Дело доходит до утверждений нелепых, рассчитанных, вероятно, на читателя, незнакомого с рус­ским языком. Так, карельское с (=русск. ч) он объясняет русским воздействием, несмотря на то, что те русские говоры, которое соседят с карельским языком, до последнего времени сохранили цоканье, т. е. ц вместо ч.
        Так как других подходящих «этикеток» нет, то на этом Ojansuu и кончает. О весьма многих очень важных различиях между финским и карельским языками — ни звука.
[20]
Перед нами очень «ловкая» характеристика карельского языка, вполне отвечающая настроениям «ходоков в Карелию».

Теперь возьмем статью другого рода, написанную в 1920 г. когда по указанным выше причинам некоторые финские ученые ненадолго стали трактовать вопрос о различиях между финским и карельским языками свободнее, статью Е. V. Ahtia «Suunta-viivoja karjalan kirjakielen asiassa» (журн. «Virittàjа», год издания 24-й). Легкомысленный, увлеченный временной ситуацией автор, что называется, срывает всю работу Ojansuu и ему подобных.
        Вот что говорит автор статьи:

«Является ли карельский язык наречием финского языка или нет, — этот вопрос зависит всецело от того, что понимать под финским языком. Если это понятие соответствующим образом расширить, то можно прекрасно причислить к наречиям финского языка эстонский и даже ливский язык или наоборот. Достоверно то, что карельская речь в Олонецкой и Архангельской губ. несравненно дальше от финского письменного языка, чем любой из употребляющихся в лютеранской Финляндии говоров. Даже на говоре Раума можно печатать книги, так что финская публика будет их читать без приложения словаря своеобразных слов. Этого нельзя и помыслить относительно карельского «наречия». Восточно-финская речь в некоторой мере ближе к карельской речи, чем письменный финский язык, но это не делает письменный финский язык понятным карелам к востоку от границы. Они и сами отдают себе ясный отчет в этом: насчет «шведкой» книги (как они называют финскую книгу) они сообщает, что понимают в ней лишь половину или даже третью часть. Кто знаком с карельской грамматикой и словарем, должен признать, что это так. Здесь не место для более или менее подробного обзора грамматических различий. Что касается словаря, то надо отметить, что есть громадное множество совершенно обычных, ежедневно употребляемых слов финского письменного язык г, которых нет в карельском языке.

(…)

[28]
        Так сравнительное рассмотрение карельского и финского языков ставится в Финляндии. В действительности дело обстоит следующим образом.

            Словарь

        То, что указывал в упомянутой статье Е. V. Ahtia, далеко неполно характеризует действительность. Мало сказать, что карельский словарь сильно отличается от финского. Он отличается от финского глубочайшим образом.
        Различия были всегда, ибо не существовало финско-карельского «праязыка». К этому прибавилось постепенное расхождение между словарями, начавшееся еще в дофеодальные времена, прогрессировав­шее во времена феодализма, прогрессировавшее при капитализме, прогрессирующее сейчас, когда карелы вступили в период социализма. Дело не только в том, что для обозначения явле­ний, связанных с возникновением новых социально-экономических формаций, финны, с одной стороны, и карелы, с другой, по-разному использовали возможности роста, заложенные в старых пластах словаря.
        Дело и в том, что они в отношении словаря взаимодейство­вали с разными народностями: финны — со шведами, карелы — с русскими. Связи финского словаря со шведским установились ничуть не менее тесные, чем карелы кого словаря с русским. 
        Но это не все. Укажем еще на одно обстоятельство, касающееся финского, письменного языка и особенно углубляющее расхождение  между   финским и карельским словарями.
        Не секрет, что письменный финский язык возник на службе финской буржуазии и разрабатывался так, как это было классово выгодно буржуазии. Буржуазии же классово выгодно разрабатывать письменный язык так, чтобы он, проникая в среду эксплуатируемых, был возможно более отгорожен от других письменных   языков.   Любая   национальная   группа  буржуазии стремится закрепить за собой при помощи национального языка эксплуатируемых и отделить их от общения с эксплуатируемыми других стран. Короче: буржуазии выгодно разрабатывать письменный язык, как язык национально ограниченный, а по возможности даже национально-замкнутый.
        Культивирование «национального духа» в письменном языке, стремление охранить его «чистоту», отгородить его от других языков путем вытравливания следов их влияния называется пуризмом. Пуризм в области словаря выражается в том, что из числа средств образования новых слов исключаются все средства, кроме признаваемых национальными, исключается всякое заимствование из других языков и всякое усвоение слов, приобретших интернациональный характер. Надо впрочем сказать, что ни одна буржуазия не в состоянии провести пуристическую тенденцию в словаре до конца. Дело вот в чем. Культивируя «национальный дух» в словаре, поскольку он предназначен для «грубых» масс, буржуазия в своей «культурной» среде отнюдь не боится слов интернационального порядка. Она без них в сущности не может обойтись, и мы видим обилие интернациональных терминов в буржуазной литературе «высшего порядка». Но эксплуатируемые массы культурно поднимаются, и в их среду проникают ив научной литературы многочисленные интернациональные слова. Не говорим уже о том, что немало интернаци­ональных слов распространяется в среде эксплуатируемых помимо   буржуазного письменного языка-
[34]
Структура обоих языков остается глубоко различной. Словарь обоих языков в своих «нижних» (старых) пластах различается коренным образом. Некоторая словарная общность свойственна лишь «верхним» (новым) пластам словаря.

V. Перспективы развития карельского письменного языка

        С самого возникновения Автономной Карельской ССР (первоначально — Карельской коммуны) в качестве письменного языка в среде карел был принят финский. На решение этого вопроса повлияло то, что часть карел АКССР говорит на языке, близком к финскому.
        В пределах Московской обл. карелы перешли к карельскому письменному языку. Это явление встречено советской общественностью с глубоким удовлетворением.

«Нынешний этап решающего боя за социалистическое земледелие, за сплошную коллективизацию, ликвидацию кулачества как класса поднимает на новую высоту национальную культуру отсталых народностей Советского союза. На наших глазах карелы, составляющие национальное меньшинство, воскрешают свою письменность, свой язык». Так писала «Правда» 14 мая 1931 г., (отдел «Партийное строительство»).

        В другой статье она тогда же писала следующее:

«В настоящее время возник вопрос о создании карельской письменности и литературы на карельском языке. Это вполне соответствует решениям X съезда партии о необходимости про­ведения работы суда, административно-хозяйственных органов, прессы, школы, театра и т. д. среди трудящихся масс не велико­русских народов на родном языке той или иной национальности. Карелы не могут составить исключения. Не может быть также сомнения, что для карел родным языком является карельский . язык, а не русский и не финский. Если до сего времени у карел не было своей письменности и литературы, то их надо было, создавать и развивать. Создали же и продолжают создавать свою письменность и литературу многие десятки народностей,, освободившихся волей пролетарской революции из-под националь­ного гнета царизма».
[35]
        В Московской обл. выделены карельские районы и создается карельская письменность. Карельское отделение издательства Мособлисполкома, находящееся в Лихославле, выпускает, помимо газеты «Колхозойн Пуолэх», учебники для карельских школ, политическую, сельскохозяйственную и прочую массовую литературу.
        В марте 1932 г. в торжественной обстановке праздновалась первая годовщина карельской письменности. Этот момент теп­ло отметила центральная пресса.
        Карельский письменный язык в среде карел Московской обл., несмотря на зловещие предсказания его недоброжелателей — он-де и бедный, и некрасивый, и вообще шагу не может сделать без вмешательства финского языка (ср. ленинградскую газету «Vapaus» от 2 апреля 1931 г. и наш ответ в той же газете от 12 апреля 1931 г.), — живет и растет. Выходит научная грамматика карельского языка, написанная по карельски Д. В. Бубрихом и А. А. Беляковым.
        Каковы же перспективы развития карельского языка, в первую очередь словаря?
        Совершенно очевидно, что молодому письменному карельскому языку необходимо огромное обращение словаря новыми терминами. Откуда черпать новые слова?
        Пуристы за использование исключительно тех средств слово­творчества, которые признаются национальными. Пуризм резко враждебен всему интернациональному. Отвергая пуризм, мы ни в коем случае не должны ограничивать всестороннее использование словарных богатств, наличный в живом языке. Надо брать из живого языка все, что имеет хождение в широких массах трудящихся (особенно в языке колхозников и рабочих), не только в непосредственной данности, но и в потенции (известно, что в любом языке, кроме словарной данности, есть и словарные потенции, т. е. словарные возможности).
        Где же граница между пуризмом и всесторонним использованием словарных богатств, наличных в живом языке? Граница эта весьма определенная. Там, где в угоду средствам словотворчества, признаваемым национальными, пренебрегают укоренившимися или укореняющимися в широких массах трудящихся иноязычными словами, избегают заимствования чужих слов лишь потому, что они не являются национальными в узком смысле этого слова, — начинается пуризм.
        Приведем пример. Карельские трудящиеся массы широко знакомы с такими словами, как rуvoljuçij, Massa, respubliltka. Слова эти не могут быть признаны карельскими в узком смысле
[36]
этого слова. Это слова интернациональные. Они крепко укоренились в широких массах трудящихся карел. Если бы кому-нибудь вздумалось строить вместо этих слов слова «чисто карельские», это было бы отвратительным   проявлением пуризма.
        Надо отвергнуть также слепое заимствование слов из какого-нибудь другого языка. Если пуризм есть проявление местного национализма, то слепое заимствование слов из какого-нибудь другого языка неизбежно должно лить воду на мельницу соответствующего великодержавного шовинизма.
        Нередко можно встретиться с предложениями, смысл которых сводится к тому, что надо обогащать карельский словарь путем неограниченного включения в него достижений финского сло­варя (см. хотя бы газету «Vapaus» от 2 апреля 1931 г.). В финском словаре есть «достижения» весьма сомнительного свой­ства — наследие крайнего финского пуризма. Бесспорно: финский язык в СССР есть язык революционного финского пролетариата. Но также бесспорно и другое: финский язык в СССР унаследовал многие из предшествующей стадии своего развития, когда он был в руках не пролетариата, а буржуазии. Поэтому революция в нем называется все-таки vallanlcumous, класс — luohka, республика — tasavalta и т. д. Такого рода «достижения» карелам совсем не нужны Карелам, далее, совершенно не нужно из финского языка ничего, что покоится на непонятной для них идеологии или неизвестной им озвуковке. С какой стати им называть, например, таблицу словом tavïu (по-фински taulu) или профессию словом ammatii (по-фински ammaiti), если эти слова для них столь же чужды, как однозначащие французские или немецкие?
        Кое-что карелы из финского языка, разумеется, могут взять. Бесспорно, что финский язык во многих случаях удачно скомбинировал словарные элементы для создания новых слов. В этих случаях карелы вполне могут использовать опыт финского языка. Точно также в таких же случаях можно использовать опыт и любого другого языка.
        Нередко можно встретиться и с предложениями обогащать карельский словарь путем неограниченного включения в него достижений русского словаря. Эти предложения так же неправильны.
        Из русского языка карелы однако могут взять немало, не говорим уже о том, что русский язык во многих случаях удачно скомбинировал словарные элементы для создания новых слов. Важнее остановиться на другом. Русская советская общественно-политическая терминология — в громадном большинстве случаев в сущности не русская, а интернациональная — имеет весьма
[37]
значительный вес везде, где торжествует революция. Карелам нет оснований, сторониться русской советской общественно-политической терминологии («советизмов»). Далее, русский язык является языком, который в пределах СССР обладает наиболее богатой научной (и в частности философской) литературой. Русская научная (и в частности философская) терминология — в громадном большинстве случаев в сущности не русская, а интернациональная. Карелам нет основания сторониться русской научной (и в частности философской) терминологии. Точно так же карелам нет оснований сторониться русской технической терминологии, тесно примыкающей к научной. Всю эту терминологию необязательно заимствовать в русской форме в тех случаях, когда соответствующие термины имеют интернациональный характер.
        К указанному важно добавить следующее.
        Различия между языками в социалистическом обществе постепенно будут сглаживаться. Процесс этот не может не протекать весьма медленно. «Ленин недаром говорил, что национальные различия останутся еще надолго даже после победы диктатуры пролетариата в международном масштабе» (Сталин). Путь постепенного изжития различий между языками, поскольку дело касается словаря, — постепенное внедрение слов интерна­ционального порядка. Уже сейчас общественно-политическая и научная терминология, вместе с терминологией технической, чрезвычайно сильно проникнута интернациональными элементами, которые ведут начало из самых различных языков. Интер­национальная терминология все глубже проникает и в быт. В го­роде люди ходят преимущественно в «пальто»; «шарфах», «шапках» или «кепках», «ботинках», а летом «сандалиях» и т. д., причем называют эти вещи словами интернационального порядка. В городе люди передвигаются в «трамваях», «автобусах», «автомобилях» и т. д., причем называют эти вещи словами интернационального порядка. И так во всех областях быта. По мере уничтожения противоположности между городом и деревней то же самое будет происходить и в языке сельского населения, где уже теперь вошли в быт «трактор», «комбайн» и другие термины интернационального характера. Бесспорно есть области словаря, где интернациональная терминология укоренится весьма нескоро. Сюда относятся между прочим такие глаголы, как «давать», «брать», «идти», «бежать», «говорить», «петь» и т. д. Следует думать, что некогда — весьма нескоро — количественное накопление интернациональных моментов в словаре различных языков будет одной из тех сил, которые создадут скачок к языку нового качества, единому языку мирового бесклассового общества.
        Совершенно несомненно, что в строительстве карельского словаря надо уделять возможно больше места словам интернационального порядка.
        Однако необходимо иметь в виду, что всякий «левый» заскок тут грозит разрывом между языком литературы и повседневным языком широких масс, иными словами, ослаблением действенности языка литературы на службе социалистического строительства.
        Дополнительно несколько слов о перспективах развития синтаксиса и морфологии карельского языка.
        Карельский язык весьма «богат» формами. В карельском языке 13 падежей. Средства обозначения форм в карельском языке весьма сложны. Для обозначения форм в карельском языке использованы не только присоединение служебных частей слова (суффиксов), но и сложнейшие чередования звуков как слоговых, так и неслоговых, как гласных, так и согласных. В смысле сложности чередования звуков карельский язык имеет мало равных себе.
        «Богатство» морфологии — богатство пережитков старины, сейчас совсем ненужное. «Богатство» чередований звуков на службе морфологии — высочайший барьер, отделяющий карельский язык от других языков, пережиток времен этнической замкнутости, сейчас безусловно неполезный.
        В деле строительства карельского письменного языка следует ориентироваться на постепенное изжитие сложности морфологии при одновременном обогащении синтаксиса. Ни в коем случае не следует искусственно оживлять отмирающие морфологические категории и отмирающие средства их выражения. Это тем более легко, что карельский язык уже находится в полосе изжития многих морфологических категорий, а равным образом в полосе разрушения наиболее сложных средств их выражения (ни одно из звуковых чередований карельского языка уже не является живым).
        Само собою разумеется, что и в деле устранения излишнего морфологического балласта при обогащении синтаксиса совершенно недопустимы «левые» заскоки.

«Создание карельской письменности и литературы есть политическая необходимость, полностью отвечающая политике партии в национальном вопросе, ибо только при условии развития национальных культур можно будет приобщить по-настоящему отсталые национальности к делу социалистического строительства» (Сталин). («Правда» от 14 мая 1931 г.).