[205]
        Вопрос о стадиальности в строе глагольного предложения — один из наиболее волнующих советскую лингвистику вопросов. Разрешение этого вопроса чрезвычайно далеко продвинуто в трудах акад. И. И. Мещанинова. Ныне, по почину акад. И. И. Мещанинова, вопрос ставится в некоторых новых аспектах. В частности, акад. И. И. Мещанинов указывает (имеем в виду его доклад в ИЯМ 23/II, 1946 г.), что нельзя стремиться расценивать разные строи глагольного предложения, например, номинативный и эргативный, обязательно как разностадиальные: дело может сводиться к выбору между равноценными возможностями. В обстановке нового оживления в работе по вопросу о стадиальности в строе глагольного предложения весьма важно привлечение нового материала. Ниже мы вводим в вопрос финно-угорский материал и в связи с этим высказываем некоторые новые соображения, которые, надеемся, будут небесполезны в том большом деле, которое делает акад. И. И. Мещанинов.
        Начнем со строя глагольного предложения, который распространен особенно широко и свойствен, в частности, русскому языку.
        Этот строй покоится на том, что действователь ставится в одно и то же отношение к действию совершенно независимо от того, каким является действие, переходящим или непереходящим. Преобладает активная конструкция, выдвигающая действователя на первый план: «Старик медведя поймал», «Старик пошел». В этом случае разработаны, во-первых, использование позиции подлежащего для указания действователя независимо от характера действия и позиции прямого дополнения для указания прямого объекта действия и, во-вторых (поскольку в дело идут падежные различия, что необязательно), использование номинатива или его эквивалентов для указания действователя независимо от характера действия и аккузатива или его эквивалентов для указания прямого объекта действия. Не исключается, однако, и пассивная конструкция, отодвигающая действователя на второй план: «Медведь стариком, у старика, старику и т. п. поймался», «Стариком, старику и т. п. пошлось». В этом случае разработаны, во-первых, использование позиции подлежащего для указания прямого объекта действия и позиции какого-либо косвенного дополнения для указания действователя независимо от характера действия и, во-вторых (поскольку в дело идут падежные различия, что необязательно), использование номинатива или его эквивалентов для указания прямого объекта действия и какого-либо косвенного падежа для указания действователя независимо от характера действия. Употребление страдательной конструкции может быть ограничено — примеры вряд ли нужны.
        Данный строй глагольного предложения мы будем называть, несколько расширяя употребление традиционного термина, номинативным. Термин этот весьма условный.
[206]
        Теперь перейдем к другому строю глагольного предложения, который составляет в некотором отношении противоположность номинативному.
        Этот строй покоится на том, что действователь ставится в разное отношение к действию, смотря по тому, каким является действие, переходящим или непереходящим. Дело в том, что для говорящих важны не категории действователя и прямого объекта действия, а категория предмета-средоточия действенной ситуации, причем предметом-средоточием действенной ситуации оказывается прежде всего прямой объект действия и только при непереходящем характере действия, когда прямого объекта действия нет, действователь. Чего-либо вроде противостояния активной и пассивной конструкций не бывает, — налицо всегда одна конструкция: «Медведь стариком, у старика, старику поймался», «Медведь пошелся». Разработаны, во-первых, использование позиции подлежащего для указания прямого объекта действия и для указания действователя, если действие является непереходящим, и позиции какого-либо косвенного дополнения для указания действователя, если действие является переходящим, и, во-вторых (поскольку в дело идут падежные различия, что необязательно), использование абсолютного падежа для указания прямого объекта действия и для указания действователя, если действие является непереходящим, и какого-либо косвенного падежа для указания действователя, если действие является переходящим.
        Данный строй можно наблюдать наряду с номинативным, например, в мордовской речи. Здесь возможно не только Атясь овто кундась «Старик медведя поймал» и Овтось мольсь «Медведь пошел», но и Овтось атянень кундавсь «Медведь старику поймался» и Овтось молевсь «Медведь пошелся». Обратим внимание на в-овый суффикс глагола в последних двух предложениях: особый строй предложения в мордовской речи бывает именно при в-овом суффиксе глагола (реже при т-овом, совсем редко при вт-овом).
        В-овый суффикс вносит указание на «подталкивающее» воздействие внешних сил или обстоятельств на действенную ситуацию — принуждающее или развязывающее воздействие. Дополнительные примеры одного рода: Малазонзо пачкодят—эзэзэнзэ эшкеват «Близко к нему подойдешь — о него ударишься» — «не сможешь не удариться» (Эрз. фолькл. 179), Кудонь азорось от кода пильгензэ стукадизе лангозон, натой озавинь «Дома хозяин вот как ногу стукнул на меня, аж я селся» — «не смог не сесть» (Эрз. фолькл. 36). Дополнительные примеры другого рода: Пештясть мешок, зяро кандови «Наполнили мешок, сколько несется» — «сколько может нестись» (Эрз. фольклор 145), Сон, грешник, ютавсь, амонправедноян, монуш ютан «Он, грешник, прошелся» — «смог пройти», — а я, праведный, я уже пройду» (Эрз. фолькл. 115).
        Связь между особым значением предложения, выступающим при в-овой суффиксации глагола, и особым строем предложения, выступающим в том же случае, понятна: действователь оказывается в сущности полуответственным выполнителем действия, и обычный строй предложения, ориентированный на понимание действователя именно как такового, не устраивает.
        Указанная связь может расторгаться. Это ведет к сдвигам в двух направлениях.
        С одной стороны, сходит со сцены особый строй, но торжествует особое значение. По образу отношений вроде Овтось мольсь «Медведь пошел»: Атясь овто кундась «Старик медведя поймал» строятся и отношения вроде Овтось молевсь «Медведь пошелся» — «не смог не пойти, смог пойти»: х, где х = Атясь овто кундавсь «Старик медведя поймался» — «не смог не поймать, смог поймать». Дополнительные
[207] 
примеры: Больши монтенть лезэ кодамояк а тееван «Больше я тебе пользы никакой не сделаюсь» — «не смогу сделать» (Мат. эксп., Бубр. 1,78), А рамавдадо сынст эйсэпрязонк сюлмамс паця; «Не купитесь на них (деньги) на голову повязать платок» — «не сможете купить...», Ансяк ремавдадо, тейтерь-эйдть, кедь-кирьгакс путомс пижень суркс «Только купитесь девушки-дети, в качестве запястья надеть медное кольцо» — «только сможете купить...» (Еве. Морд. св. 186, Еве. Слов. 199).
        С другой стороны, сходит со сцены особое значение, но торжествует строй, правда, с тем, чтобы быть первоосмысленным. Дело касается случаев вроде Овтось кундавсь (без атянень) «Медведь поймался» (без «старику»). Среди таких случаев многие начинают выступать как предложения с возвратным или «средним» глаголом. Само Овтось кундавсь "Медведь поймался" сюда не подходит. Но подходят другие случаи. Пример возвратного глагола: Мон тейдян пастухокс, а монсь тееван ревинекс «Я сделаю тебя пастухом, а сама сделаюсь (сделаю себя) овечкой» (Эрз. фолькл. 59). Пример «среднего» глагола: Теевсь чинь кондямо валдо «Сделался дню подобный свет» (Эрз. фолькл. 84). Особого значения, выступающего обычно при в-овой суффиксации глагола, тут уже нет. Но строй остался. Правда, это только внешность. По существу это уже совсем не прежний строй. В позиции подлежащего — совсем не название объекта действия, а название действователя в действии, переходящем на самого действователя или сосредоточивающемся в самом действователе.
        Нетрудно видеть, что сдвиги в обоих направлениях устанавливают номинативный строй вместо описанного[1].
        Сейчас описанный строй глагольного предложения мы будем называть, беря на себя смелость ввести новый термин, абсолютивным. Термин этот — тоже весьма условный.
        Абсолютивный строй в некоторых языках представлен очень широко: в то время, как в мордовской речи он существует наряду с номинативным, в тех он является единственным. Но редко он представлен в той «чистоте», какая наблюдается в мордовской речи. Обычно он испытывает переработку, в той или иной мере меняющую самое его существо. Переработка в направлении номинативного строя возникает, кажется, при условии, если абсолютивный строй существует наряду с номинативным, который оказывает, так сказать, притягивающее воздействие. Если абсолютивный строй является единственным, приходится считаться с переработкой совсем в другом направлении.
        Начало переработки в этом другом направлении можно наблюдать, например, в языках чукотской группы — собственно чукотском, корякском и камчадальском.
        В языках чукотской группы падежное оборудование предложения совершенно такое же, как при абсолютивном строе. Абсолютный падеж употребляется для указания прямого объекта действия и для указания действователя, если действие является непереходящим, а один из косвенных падежей — творительный или местно-притяжательный —употребляется для указания действователя, если действие является переходящим. Перед нами «Медведь стариком, у старика поймался» и «Медведь пошелся». Несмотря на это, перед нами уже далеко не «чистый» абсолютивный строй.
        Началось «выдвижение» названия действователя, как бы он ни был падежно оформлен, в позицию подлежащего. Это ясно показывает согласование глагола. Если дело касается переходящего действия, глагол согласуется не только с названием прямого объекта действия, но и с названием дейст-
[208] 
вователя. Если дело касается непереходящего действия, глагол согласуется, естественно, только с названием действователя. При этом во многих системах форм согласование глагола с названием действователя поставлено однородно в обоих случаях. Последнее обстоятельство имеет особенный вес. Что «выдвижение» названия действователя, как бы оно ни было падежно оформлено, в позицию подлежащего закончилось, никак нельзя сказать. Процесс находится в стадии борьбы двух слов за позицию подлежащего. Если бы существовал твердый порядок слов, эта борьба получила бы весьма простой исход — несомненно, в пользу названия действователя, как бы он ни был падежно оформлен. Но в языках чукотской группы существует ярчайшим образом выраженный свободный порядок слов («Место слов.... не постоянно. Совершенно все равно, поместим ли мы подлежащее в начале, в середине или в конце предложения. То же самое и в отношении сказуемого и прочих частей предложения». (Языки и письменность народов Севера, III, стр. 79, ср. там же, стр. 103).
        Завершение переработки абсолютивного строя в том направлении, которое наметилось, например, в языках чукотской группы, мы находим, например, во многих языках Кавказа. О последних мы судим по трудам акад. И. И. Мещанинова.
        Во многих языках Кавказа при сохранении падежного оборудования предложения, характерного для абсолютивного строя, вполне завершилось «выдвижение» названия действователя, как бы оно ни было падежно оформлено, в позицию подлежащего, в связи с чем название прямого объекта действия отошло в позицию прямого дополнения. Этот процесс мог протечь не совсем так, как протекает в языках чукотской группы, но результат оказался тот самый, к которому стремятся последние.
        Получился совсем новый строй. Морфология — в основном та, которая характерна для абсолютивного строя. Но синтаксис, если не говорить о той его области, которая связана прямо со своеобразием морфологии, — в основном тот, который характерен для номинативного строя. Подлежащее и прямое дополнение как синтактические категории поставлены по номинативному.
        Этот новый строй уже никак не абсолютивный. Мы будем называть его, согласно традиции, эргативным. Термин этот опять-таки весьма условный. Он содержит в себе ссылку на то, что в некоторых языках, обнаруживающих данный строй, в качестве падежа действователя, если действие является переходящим, употребляется особый падеж эргатив (по происхождению косвенный, но сохранившийся лишь в позиции подлежащего и в связи с этим оказавшийся прямым).
        Итак, перед нами три основных строя глагольного предложения: номинативный, абсолютивный и эргативный. Из них исторически самостоятельными величинами являются два: номинативный и абсолютивный. Эргативный является производным от абсолютивного.
        Отношение между номинативным и абсолютивным строем пока не ясно. Оно и не может разъясниться, пока мы будем держаться плоскости глагольного предложения. Чтобы оно разъяснилось, нам надо спуститься в глубину до-глагольного предложения.

        Для суждения о до-глагольном предложении очень много материала дают финно-угорские языки. Глагольное предложение в них представляет относительно (конечно, только относительно) молодое явление. В некоторых случаях — особенно по линии 3-го лица — именная база глагольного предложения почти на поверхности, и ее не затрудняется подметить и не лингвист. Так, мордвин-мокша не затрудняется связать Сон сокай «Он пашет» с Сон сокай «Он пахарь», а Синь сокайхть «Они пашут» с Синь сокайхть «Они пахари» (разница обнаруживается только в том случае, если эти
[209] 
предложения получают распространение). Конечно, исторический анализ глагольного предложения в финно-угорских языках в целом совсем не прост. Наоборот, он очень и очень сложен. Но сложность в данном случае из тех, которые преодолеваются. А после преодоления сложности исторического анализа глагольного предложения открывается до-глагольное предложение.
        В статье «К вопросу о происхождении спряжения» мы выяснили все важнейшие моменты генезиса финно-угорских глагольных форм и вообще финно-угорского глагола, а вместе с тем весьма важные моменты генезиса финно-угорского глагольного предложения. Попутно мы выяснили многое в финно-угорском до-глагольном предложении. В частности, мы дали представление о функционировании финно-угорских имен действия. Здесь мы можем опереться на названную статью, не повторяя приведенной в этой статье аргументации.
        В глубокой доистории финно-угорских языков глагола не было. Предложение было именным. Связь слов в нем покоилась на уже выработавшихся определительных отношениях, причем определение предшествовало определяемому. Говорилось, например «дне-свет» и «свето-день» — ср. морд. валдо чи и чи валдо. Определительная связь по содержанию была двоякая: неприравнительная и приравнительная. Приравнительная выступала в таких случаях, как «язь-рыба», ср. морд. сэней кал. Легко происходило переосмысление неприравнительной определительной связи как приравнительной. Так, «свето-день» легко переосмысливалось, как «светлое нечто-день» — ср. морд. валдо чи именно с таким и еще дальнейшим переосмысленным («светлый день»).
        Обозначение действия в эту эпоху ставилось следующим образом. Многочисленные имена действия различались во многом, но все допускали одинаково значение «лов» и т. п. Другие значения определялись словосочетаниями, куда входили имена действия — см. названную нашу статью. Весьма важно было, с названием какого предмета сочеталось имя действия, с названием активного или пассивного предмета. Одно дело было, скажем, «старико-лов» и «лово-старик» > «ловящий некто-старик», равно как «старико-ход» и «ходо-старик» > «ходящий некто-старик». Совсем другое дело было, скажем, «медведе-лов» и «лово-медведь» > «пойманное нечто-медведь», равно как «медведе-ход» и «ходо-медведь» > «пошедшее нечто-медведь». Конечно, активное и пассивное — вещи относительные: активное может эпизодически оказываться пассивным и наоборот — не исключается, например, что медведь поймает старика. Поэтому, различие активного и пассивного неизбежно должно было преобразоваться в различие активной и пассивной позиции в действенной ситуации. За формальным оборудованием этого сдвига дело не стало: была соответственным образом использована суффиксация имен действия. Впрочем в области формального оборудования осталось много разнообразных пережитков первоначального состояния, что отчасти объясняет нередкие случаи расхождения финно-угорских языков в этой области.
        Нетрудно видеть, что в рассматриваемую эпоху уже были зародыши номинативного строя глагольного предложения, с одной стороны, и абсолютивного его строя, — с другой. Построения типа «лово-старик» > «ловящий некто-старик», равно как «ходо-старик» > «ходящий некто-старик» содержит в себе зародыши номинативного строя глагольного передвижения. В самом деле, эти построения уже давали ориентацию на позднейшие предложения типа «старик ловит» и «старик ходит». Наоборот, построения типа «лово-медведь» > «пойманное нечто-медведь», равно как «ходо-медведь» > «пошедшее нечто-медведь» содержали в себе зародыши абсолютивного строя предложения. В самом деле, эти построения уже давали ориентацию на позднейшие предложения типа «медведь поймался» и «медведь пошелся.
[210]
        Мы оказываемся перед замечательным явлением: номинативный и абсолютивный строи глагольного предложения уходят в одну и ту же историческую глубину и в этом смысле, так сказать, равноценны.
        Тем не менее нельзя не признать, что, когда стал формироваться глагол, сначала возникли системы форм, ориентированных на абсолютивный строй, и гораздо позднее системы форм, ориентированные на номинативный строй. Очевидно, что, несмотря на возможность хотя бы одновременного возникновения и номинативного и абсолютивного строев, что-то сначала благоприятствовало реализации возможностей сложения абсолютивного строя и задерживало реализацию возможностей сложения номинативного строя. Очевидно, что почему-то именные явления, содержавшие зародыши абсолютивного строя, относительно быстро давали рост в глагол, а именные явления, содержавшие зародыши номинативного строя, в течение долгого времени оставались в именном лоне.
        Факт возникновения на финноугорской почве сначала систем форм, ориентированных на абсолютивный (пассивный с точки зрения его истоков) строй, и лишь в очень позднее время систем форм, ориентированных на номинативный (активный с точки зрения его истоков) строй — совершенно несомненен.
        Напомним выводы названной нашей статьи.
        Финно-угорские глагольные формы резко разбиваются на два исторических пласта, древнейший и позднейший. Древнейший пласт является общефинно-угорским. Позднейший оформился уже в отдельных группировках финно-угорских языков, весьма по-разному, хотя, конечно, не без сходств, обусловленных общностью прошлого развития. В состав форм древнейшего пласта входят изъявительные формы законченного действия, с течением времени приобретшие качество форм прошедшего времени. В состав форм позднейшего пласта входят изъявительные формы незаконченного действия, с течением времени приобретшие качество форм настояще-будущего времени.
        Формы древнейшего пласта построены на базе образований типа «лов-мой», «лов-твой», «лов-наш», «лов-ваш» (если действие единичное, направленное на один прямой объект) или «ловы-мои», «ловы-твои», «ловы-наши», «ловы-ваши» (если действие множественное, направленное на много прямых объектов), а то и просто «лов», а равным образом «ход-мой», «ход-твой», «ход-наш», «ход-ваш», а то и просто «ход». Вместо «лов», может быть, лучше было бы говорить «улов», «пойманное «нечто». Формы эти имеют ясную абсолютивную (пассивную с точки зрения ее истоков) ориентированность. Вполне возможно свести их к тем самым построениям, которые содержали в себе зародыши абсолютивного строя. Если обратиться к тем примерам, которыми мы в свое время оперировали, говоря о зародышах абсолютивного строя, то нам станет понятно, как эти формы древнейшего пласта оказались формами законченного действия.
        Формы позднейшего пласта построены на базе образований типа «ловец-я», «ловец-ты», «ловцы-мы», «ловцы-вы», а то и просто «ловец», «ловцы», а равным образом «ходок-я», «ходок-ты», «ходоки-мы», «ходоки-вы», а то и просто «ходок», «ходоки». В мордовской речи есть и формы, построенные на базе образований типа «ловец-твой-я», «ловец-его-я», «ловец-мой-ты», «ловец-его-ты» и т. п., а то и просто «ловец-мой», «ловец-твой», «ловец-его» и т. д. Формы этого пласта имеют ясную номинативную (активную с точки зрения ее истоков) ориентированность. Вполне возможно свести их к тем самым построениям, которые содержали в себе зародыши номинативного строя. Если обратиться к тем примерам, которыми мы в своем месте оперировали, говоря о зародышах номинативного строя, то нам станет понятно, как эти формы позднейшего пласта оказались формами незаконченного действия.
        Когда формы древнейшего и позднейшего пластов сошлись вместе, они не остались каждые сам по себе, а вступили в интенсивное взаимодей-
[211] 
ствие. Прежде всего в их взаимодействии выработались различные глагольные времена: формы законченного и незаконченного действия стали противостоять друг другу как формы прошедшего и настояще-будущего времени. Затем, в их взаимодействии выработалась одинаковая «планировка» — они уподобились одни другим по составу субъектно-личных и объектно-личных форм, что было связано со значительным выравненном употребления формантов. И, наконец, в связи с выработкой одинаковой «планировки» они усвоили одинаковые синтактические особенности. Возобладали синтактические особенности форм позднейшего пласта, еще не слишком далеко отошедших от своей именной базы и почерпавших в именной сфере синтактическую стойкость. Это значит, что номинативный строй возобладал над абсолютивным. Добавим, в одном кругу случаев произошло, впрочем, обратное. При глаголах, указывавших на «подталкивающее» действие внешних сил или обстоятельств на действенную ситуацию и тем самым сводивших роль действователя к роли полуответственного выполнителя действия, оказалась благодарная почва для возобладания абсолютивного строя над номинативным. Имеем в виду глаголы, представленные в мордовских в-овых (и некоторых других) глаголах.
        Тот ход вещей, который раскрывается в финно-угорских языках, не может считаться каким-нибудь специфическим финно-угорским. Это весьма понятный, весьма, так сказать, естественный ход вещей. Не может быть никакого сомнения в том, что сходный ход вещей имел место и во многих других языках. Конечно, кое-где могло сохраниться различие абсолютивного строя в связи с одними глагольными формами и номинативного в связи с другими, при различных позднейших передвижках. Тут надо вспомнить грузинский язык с его эргативным (по происхождению абсолютивным) строем в связи с одними глагольными формами и номинативным строем в связи с другими.
        Это совершенно не исключает того, что в некоторых языках традиции использования абсолютивного строя подчинили себе все вообще развитие глагола. Абсолютивный строй в этих языках, однако, не остался на месте, а стал развиваться в направлении эргативного строя. Эргативный строй, с синтактической стороны обеспечивающий решительно все то, что обеспечивает номинативный строй, а с морфологической стороны ровно ничему не мешающий, надо рассматривать как явление, возникающее примерно в тот момент, когда при других обстоятельствах укрепляется номинативный строй.
        Почему же все-таки приходится считаться с запаздыванием номинативного строя по сравнению с абсолютивным? Нам представляется, что ответ на этот вопрос следующий.
        В глубинах первобытно-коммунистического общества активное начало в действии рассматривалось совсем не так, как в наши дни. Далеко не важно было, например, кто из состава орды или рода поймал медведя. Медведь (кроме разве доли, причитавшейся удачливому охотнику) все равно шел в общий котел. Совсем не так, как в наши дни, рассматривалось и пассивное начало в действии. Чрезвычайно важно было, например, что поймался медведь. В этом была главная суть происшествия, остро интересовавшая всю орду или весь род. Как видно, пассивное начало в действии было гораздо важнее активного. Это отражалось в речи. Хотя были уже все возможности развернуть строй предложения, ориентированного на активное начало в действии, но разрабатывался по преимуществу строй предложения, ориентированный на пассивное начало. И именно поэтому глагол вышел на свет впервые в связи с абсолютивным строем предложения.
        Позднее, когда в первобытно-коммунистическом обществе появились предвестники разложения (а это было очень и очень задолго до падения этого общества), обстоятельства стали все больше меняться. Активное-начало в действии стало делаться все важнее. Так, все важнее стало делать-
[212] 
ся, например, кто именно поймал медведя. Медведь стал иметь всё меньше отношения к общему котлу и все больше отношения к котлу удачливого охотника, именно его и никого другого. Вместе с тем стало падать значение пассивного начала в действии. Медведь в чужом котле возбуждал уже относительно мало интереса. Это отражалось в речи. Стал разрабатываться на достаточно энергичных основаниях и строй предложения, ориентированный на активное начало в действии. Только тогда в глагол влилось пополнение, связанное с номинативным строем. Впрочем вполне устраивала и переработка абсолютивного строя в эргативный: этот последний с синтактической стороны обеспечивает решительно все то, что обеспечивает номинативный строй, а с морфологической стороны ровно ничему не мешает.