[27]
        1. Вступительные замечания
        Советское общее языкознание всегда развивалось в тесной связи с развитием всей советской культуры. За пятьдесят дет своего существования паука о языке прошла хотя и сложный, но яркий путь искании, исследований и открытий. И одной небольшой статье невозможно очертить весь круг проблем, которые разрабатывались языковеда ми- теоретиками па протяжении пятидесяти лет. Поэтому в последующих строках будет сделана попытка осветить лишь некоторые проблемы. Они представляются, однако, существенными и значительными.
        Великая Октябрьская социалистическая революция коренным образом изменила не только экономику и быт народов Советского Союза, но и их мировоззрение. Совсем иными стали и судьбы науки в нашей стране. История лингвистики за последнее пятидесятилетие целиком подтверждает это. Если до 1917 г. наука о языке имела в России лишь Отдельных выдающихся представителей, то после Октябрьской революции она нс только неизмеримо расширила свои границы, но и поставила перед собой гораздо более значительные цели. Из науки «кабинетной» она превращается в науку, преобразующую культуру многочисленных народов, населяющих нашу страну. Лингвисты создают алфавиты для тек народов Советского Союза, которые до 1917 г. вовсе не имели письменности на родном языке. Разрабатывается и теория литературных языков с богатой прошлой культурой. Наука о языке в нашей стране получает и теоретическое, и громадное практическое (прикладное) значение. Вместе с тем сама теория, опираясь на практику развития и функционирования огромного количества языков нашей страны, получает благоприятные условия для своего дальнейшего движения вперед.
        В отличие, например, от Америки, где интерес к местным индейским языкам никогда не выходил за пределы чистой теории (несмотря на то, что в XX столетии изучение индейских языков Америки возглавили такие выдающиеся ученые, как Ф. Боас и Э. Сепир), в Советском Союзе сразу же после Октябрьской революции работа по изучению языков всех народов, населяющих нашу страну, приобрела не только теоретическое, но и огромное практическое значение. Больше того, с помощью своего языка и своей письменности стала развиваться) самобытная национальная культура. Этому способствовала ленинская национальная политика Советской власти, обеспечившая самые благоприятные усло-
[28]    
вия для экономического и политического подъема народов СССР и для их культурного развития.[1]
        После Октября наука о языке изменяется и количественно и качественно. Лингвисты впервые начинают применять к языку методы марксистского исследования общественных явлений. Путь, на который вступили ученые, был сложен. На первых порах их ожидали не только удачи, по и серьезные трудности. Вопрос о том, как правильно истолковать социальную природу языка с новых позиций, не упрощая самой специфики языка на его разных уровнях, требовал глубоких раздумий и серьезной теоретической подготовки.
        Некоторые лингвисты старшего поколения, будучи марксистами в понимании закономерностей развития общества, не умели с этих же позиций подходить к явлениям языка. В этом отношении очень поучительна судьба такого известного ученого, каким был Д. Н. Кудрявский, умерший в 1920 г. в Воронеже. Он — автор весьма популярной в 10-х гг. нашего столетия книги «Как люди жили в старину». Работа эта была широко известна в подпольных рабочих кружках и выдержала ряд изданий. Д. Н. Кудрявский знал и высоко ценил В. И. Ленина.[2] Между тем в лингвистических исследованиях самого Д. Н. Кудрявского, в том числе и в его «Введении в языкознание» (изд. 1-е, Юрьев, 1912, изд. 2-е,—1913), трудно обнаружить передовые общественные взгляды ученого. Даже в таких главах его «Введения», как «Происхождение языка», «Грамматика и логика», «Язык — деятельность», эти взгляды не нашли своего выражения. Общественные и научные убеждения Д. Н. Кудрявского развивались как бы параллельно, не оплодотворяя и не обогащая друг друга.
        Октябрьская революция оказала огромное воздействие прежде всего на мировоззрение ученых. Вместе с тем лингвистика сохраняет постоянную преемственность лучших достижений науки предшествующих десятилетий. Этому способствовало и то, что на пороге 1917 г. стояли такие выдающиеся филологи и педагоги, как А. А. Шахматов, Л. В. Щерба, В. А. Богородицкий, Д. Н. Ушаков и другие. Лингвисты нового поколения учились у этих замечательных мастеров уменью тщательно анализировать материал конкретных языков и обобщать его теоретически.
        Каковы же наиболее характерные черты советского общего языкознания? За пятьдесят лет оно прошло большой и сложный путь. Но для него типичны определенные черты, которые и попытаемся обрисовать в последующих строках.

        2. Связь теории языка с практикой изучения языков мира
        Советское общее языкознание постоянно развивалось как теория языка, основанная на всестороннем анализе самых разнообразных языков мира. У нас почти никогда не было «чистых» общих языковедов, которым были бы чужды интересы исследователей конкретных языков. Напротив того, развивая лучшие традиции русского дореволюционного языкознания, советские теоретики обычно выступали как знатоки тех или иных конкретных языков, групп языков, семей языков. В дореволюционную эпоху подобными теоретиками были А. А. Потебня,
[29]    
Ф. Ф. Фортунатов, И. А. Бодуэн-де-Куртенэ, Л. В. Щерба. В послереволюционную эпоху — тот же Щерба, позднее — Л. П. Якубинский, В. М. Жирмунский, В. В. Виноградов, Г. О. Винокур, Е. Д. Поливанов, Н. Ф. Яковлев, Л. А. Булаховский, В. И. Абаев, А. С. Чикобава, А. И. Смирницкий, Р. И. Аванесов, С. Д. Кацнельсон и многие др. Советская наука о языке опиралась здесь на глубокую традицию. Еще в 70-х гг. прошлого столетия, когда А. А. Потебня выступил со своим знаменитым большим исследованием «Из записок по русской грамматике», эти, казалось бы, частные и весьма специальные разыскания одновременно явились важнейшим теоретическим манифестом, в котором были изложены взгляды автора на природу слова и предложения, на функции языка, на его развитие и совершенствование.
        Подобная органическая связь обшей теории языка с принципами конкретных исследований становится еще более характерной для советской эпохи. И это попятно. Изучая различные языки народов Советского Союза, как и другие языки мира, советские лингвисты все чаще и чаще задумывались над вопросами теории, разрабатывали общую теорию развития и функционирования языков в обществе. Теория вырастала на основе практики, на базе конкретных разысканий. Этим была обусловлена ее сила.
        Здесь может возникнуть вопрос: разве сказанное не очевидно? Оно было бы очевидным, если бы за последние десять — пятнадцать лет не стали бы появляться и за рубежом, и, отчасти, у нас так называемые «чистые» обшие языковеды, занимающиеся лишь общей теорией языка и не имеющие опыта изучения отдельных языков или групп языков. На наш взгляд, подобная «специализация» вредна и опасна. Она часто приводит к тому, что лингвист начинает рассуждать о языке «вообще», приписывая ему то, чего в нем нет и быть не может. Лингвисты подобного толка нередко смешивают законы естественных языков мира с особенностями искусственных языков, конструируемых для тех или иных целей. Возникает опасность создания теории языка, «работающей» на холостом ходу и вступающей в противоречие с особенностями живых естественных языков в их постоянном и сложной движении и развитии.
        В этом отношении весьма поучительна судьба такого крупного филолога, каким был акад. Н. Я. Марр. До тех пор, пока он занимался разнообразными конкретными языками, в частности и в особенности грузинским и армянским, его общие взгляды, порой спорные, всегда, однако, оставались в рамках научной гипотезы. Позднее, когда он перестал интересоваться языковой «материей» и стал строить свое знаменитое «новое учение о языке» вопреки этой материи, теория Марра потеряла научное значение и была предана забвению.
        Я не хочу сказать, что крах «нового учения о языке» объясняется только этой причиной, но она сыграли едва ли не главную роль в общем фиаско «нового учения о языке».        
        Итак, за немногими исключениями для советской общей лингвистики характерно такое отношение к языку, при котором сама теория вырастает на основе тщательного изучения конкретных языков мира. Особенности этих языков, как и закономерности их развития и функционирования, обобщаются и синтезируются. Теория не отрывается и не изолируется от языковой практики, понимаемой в самом широком смысле. Сказанное отнюдь не исключает возможности применения дедуктивных методов в процессе исследования, но требует, чтобы эти методы существовали не ради самих методов, а помогали глубже понять сложную природу языка и его многоярусную структуру.
[30]

         3. Социальная природа языка                  
        Социальную природу языка лингвисты стали обсуждать уже в начале текущего столетия. Особенно любил подчеркивать тезис, согласно которому «язык — исключительно общественное явление», французский ученый А. Мейе. Однако от общих деклараций на тему о социальной природе языка до конкретной разработки самой этой темы дистанция оказалась большой. Более пристальное внимание филологов проблема социальной природы языка стала привлекать позднее. В продвижении вперед всей сложной системы вопросов, связанных с истолкованием социальной природы языка, важную роль сыграли советские исследования 30-х и 40-х гг.
        В многочисленных дискуссиях о социальной природе языка наметились два центральных ее понимания. Согласно одной точке зрения социальная природа языка обнаруживается во всевозможных экстра-лингвистических факторах: в условиях развития языка, в способах влияния на язык «социальных институтов» и, шире — во всевозможных других влияниях (письменности, литературы, науки и т. д.). Подобная концепция «выводит» социальную природу языка за пределы самого языка. Сторонники подобной концепции рассуждают примерно так: язык социально обусловлен теми сферами и теми институтами, с которыми он соприкасается. Школа, например (тоже социальный институт), не может не оказывать воздействия на язык, точно также как не могут оказаться в стороне от языка различные формы письменности, художественной литературы, науки, искусства. При таком понимании социальной природы языка сам язык в собственном смысле этого слова оказывается как бы за пределами категории «социального»: исследователи говорят не о социальной природе языка, а о социальной природе тех явлений, тех факторов и тех сфер, с которыми живой естественный язык всегда соприкасается.
        Спору нет, социальная природа явлений и факторов, с которыми взаимодействует язык, существенна и для самого языка. Еще важнее, однако, другое. Является ли язык, как явление sui generis, социальным феноменом или его социальная природа проявляется лишь во взаимо- действии с экстралингвистическими факторами? Вот здесь-то и выступает вперед вторая концепция, получившая развитие в советском языкознании, согласно которой социальная природа языка должна быть обнаружена не только в формах взаимоотношений языка с другими социальными институтами, по и в самом языке как средстве общения между людьми, как в «действительной реальности мысли».
        Попытаемся временно отвлечься от взаимодействия языка с другими социальными явлениями и спросим: в чем обнаруживается социальная природа самого языка? Чтобы ответить на этот большой вопрос, зададим себе целую серию вопросов более специальных. Почему существуют разные языковые стили? Почему говорят несколько иначе, чем пишут? Почему имеются разные произносительные, грамматические, лексические и стилистические нормы в пределах одного языка в одну и ту же историческую эпоху? Почему во всех языках бытует специальная профессиональная лексика? Почему некоторые языки знают многочисленные формы для каждого из личных местоимении в зависимости от того, кто обращается и к кому обращается? Таких «почему» можно предлагать десятки. Ответы па подобные вопросы покажут, что язык отнюдь не безразличен к социальным, профессиональным, возрастным и прочим «членениям » общества.
[31]              
        Могут возразить: но это тоже внешние факторы, обнаруживаемые лишь во взаимодействии языка с другими социальными институтами. Чтобы ответить и на этот вопрос, надо иметь в виду следующее. Разумеется, профессиональная лексика, например, в любом отдельном языке возникает в результате взаимодействия самого языка с таким социальным фактором, как профессиональное членение общества. Но возникнув из взаимодействия лингвистических и экстралингвистических факторов, профессиональная лексика затем делается достоянием самого языка, становится явлением внутренним, лингвистическим.
        Отличие разговорной речи от письменной тоже обусловливается взаимодействием разных категорий — лингвистических и экстралингвистических. Но однажды возникнув, отмеченная дифференциация начинает характеризовать собственно язык. Поэтому в наше время составляются даже целые грамматики разговорной речи, отличные от грамматик речи письменной. Так, явления и категории, возникшие как бы на стыке лингвистических и экстралингвистических факторов, позднее становятся категориями самого языка. Социально обусловленным язык оказывается не только во взаимоотношениях с другими социальными институтами, но и сам по себе, в своем внутреннем членении, в своих собственных потенциях.
        Разумеется, отмеченная проблема очень сложна и ее нельзя упрощать. Следует считаться с тем, что на разных уровнях языка его социальная обусловленность обнаруживается по-разному. Сама глубина социальных «пересечений» языка неодинакова в его различных сферах. И все же в целом социальная природа языка обусловлена самим назначением языка, его важнейшими функциями, его ролью в обществе. К сожалению, за последние десять лет в советском языкознании заметно уменьшился интерес к многообразным проблемам так называемой социолингвистики. Внимание к чисто формальным аспектам языка стало отодвигать на задний план разработку социолингвистики. ^[3]
        Некоторые ученые односторонне и неправомерно противопоставляли формальное социальному. Это начало противоречить и лучшим традиция советской лингвистики и самой сущности языка, его функциям и его внутреннему членению. Поэтому в наши дни вновь возрождается интерес к большой, широкой и сложной проблеме, имеющей множество аспектов — к проблеме языка и общества.
        Сказанное, разумеется, не означает, что роль самых разнообразных формальных факторов в языке не существенна. Роль эта велика и очень существенна. Речь идет лишь о преодолении явно ошибочной альтернативы: или формальное, или социальное.
        Социальная обусловленность языка определяется, таким образом, не только взаимоотношениями языка с другими общественными институтами, но и природой самого языка.

        4. Проблема значения
        Не менее важной особенностью советского общего языкознания является постоянный и пристальный интерес его представителей к кате-
[32]    
гории значения. Это очень широкая проблема, включающая в себя и собственно лингвистическое значение на разных уровнях языка, и проблему соотношения языка и мышления, где значение выявляется в постоянном взаимодействии первого со вторым^[4].
        И здесь советские языковеды опираются на лучшие традиции русской науки о языке. Интерес к значению всегда был велик у таких ее представителей, как Буслаев, Потебня, Бодуэн, Крушевский, Шахматов, Щерба. Лишь у Фортунатова и некоторых его последователей категория значения несколько отодвинулась на задний план. Но уже с начала 30-х гг. категория значения вновь оказывается в центре всех лингвистических дискуссий.
        Осмысление категории значения менялось в связи с общим развитием советской науки о языке в разные ее эпохи. В нашу задачу не входит историческое освещение этого вопроса. Постараемся наметить лишь общую постановку вопроса.
        В XX столетии категории значения не повезло. Уже Соссюр взял под сомнение правомерность выделения значения в своем знаменитом, но ошибочном тезисе «язык есть форма, а не субстанция». Еще решительнее поступил американский ученый Блумфилд в своей книге «Язык»: антисемантическое направление, ему казалось единственно возможным, единственно научным. Еще сильнее одностороннюю формализацию языка стали проводить в середине нашего века те структуралисты, которым язык представлялся сферой «чистых форм и чистых отношений». Оставалось неясным, что же организуют «чистые отношения» и что же выражают «чистые формы»? Поэтому неудивительны и протесты, которые стали возникать в последние годы против подобного понимания языка без значения. Как писал недавно Э. Бенвенист, «соотношение формы и значения многие ученые хотели бы свести только к понятию формы, но им не удалось избавиться от ее коррелята — значения. Что только не делалось, чтобы не принимать во внимание значение, избежать его и отделаться от него. Напрасные попытки — значение, как голова Медузы, всегда в центре языка...»^[5].
        Изгнание категории значения из языка и языкознания, предпринятое в некоторых направлениях лингвистики XX в., проводилось под флагом защиты тезиса об относительности самого значения. Действительно, открытие относительности значения является важным достижением науки нашего века. В XIX столетии значение склонны были рассматривать как категорию абсолютную. Дальнейшее развитие теории показало, что языковое значение, во-первых, изменчиво во времени, во-вторых, частично совпадает, а частично не совпадает между разными языками в одну и ту же эпоху и, наконец, в-третьих, оказывается подвижным в неодинаковых контекстах одного и того же языка. Если историческую трансформацию значения понимали уже в прошлом веке, то остальные факторы, определяющие относительность значения, были открыты лишь в нашем столетии.
        Но из правильных наблюдений многие лингвисты стали делать неправомерные выводы и заключения. Начали отождествлять относительность значения с его субъективностью и изгонять эту «субъективную» категорию из языкознания. Но относительность значения не имеет
[33]    
ничего общего с его субъективностью. Это совершенно разные понятия. Сама относительность значения определяется объективными свойствами языка, в частности, его исторической изменчивостью и национальной спецификой. К тому же во всяком значении всегда имеются и абсолютные элементы. В противном случае люди, говорящие на разных языках, не понимали бы друг друга даже при знании языка собеседника, как оказались бы не в состоянии объясниться на одном языке представители разных поколений: отцам стал бы недоступен язык детей с его будто бы целиком относительными значениями.
        Если русское слово кипяток француз или немец вынуждены перенести словосочетаниями типа eau bouillante или heisses Wasser, то относительность значения выступает здесь наглядно (во французском и немецком языках нет слова, равного по значению русскому кипяток). Но если то же слово кипяток вполне адекватно передается словосочетаниями во французском и немецком, то лингвист не может не заметить взаимодействия между словом в одном языке и словосочетаниями в других языках. Относительные на уровне слова значения могут оказаться абсолютными на уровне словосочетаний (см., например, кипящая вода — eau bouillante). И это только один из огромного числа типов взаимодействия между относительными и абсолютными значениями.
        В отличие от некоторых направлений зарубежной лингвистики, в советском языкознании тезис об относительности значения не помешал разработке самой категории значения. Нельзя не считаться с опасностью, приводящей к тому, что признание факта относительности значения может создать впечатление, будто бы само значение вообще иллюзорно. Между тем в действительности, несмотря на свою относительность, значение не перестает быть объективной категорией языка. Без признания этого важного положения целесообразность исследования значения всегда может быть взята под сомнение.[6]
        Известно, что классическая формула суждения гласит:
                        S есть Р.
        Это означает, что познающая мысль человека направлена прежде всего на предмет, который выражен термином S (субъект суждения). Предикат же суждения (Р) передает определенные свойства предмета. В основе этого обобщения оказывается материалистическое убеждение, согласно которому наше познание носит предметный характер. Логика отношений стремится противопоставить этому положению другой принцип и формулирует его так:    
                        aRb
где а и b являются предметами, а R — отн ошением между ними. В этом случае познающая мысль человека направляется не столько на изучение свойств самих предметов (а, b), сколько, прежде всего, на те связи и отношения, которые существуют между предметами.
        Пристальное изучение всевозможных отношений (фонологических, морфологических, синтаксических, лексических и т. д.) постулируется самим пониманием языка как системы. Подобное исследование языка имело, как имеет и сейчас, огромное значение. Его трудно переоценить. Именно этим вниманием к категории отношения языкознание нашего столетии отличается от языкознания минувшего века. Категория отношения в ее самых разнообразных разновидностях и проявлениях дает
[34]    
возможность проникнуть и систему языка, попять язык не как конгломерат случайных элементов, а как целостное, хотя и не лишенное внутренних противоречий, явление. Все это бесспорно. Спорным оказывается другое. Может ли категория отношения вытеснить категорию значения или, по крайней мере, оттеснить её на задний план, превратить в quantité négligeable? Вот здесь-то и намечается водораздел между двумя основными методологическими направлениями современного языкознания. Одни лингвисты считают, что отношение вытесняет и даже уничтожает значение, другие защищают безусловно правильный тезис, согласно которому категория отношения не только не уничтожает категорию значения, но и сама была бы невозможна без этой последней.
        Приведем лишь один пример, который в другой связи уже встречался в научной литературе.
        Представим себе, что нам следует определить понятие «вагон-ресторан». Основываясь только па логике отношений, скажем:   вагон-ресторан — это такой железнодорожный вагон, который не может находиться между двумя товарными вагонами. Создается впечатление, что подобное определение только реляционное. В нем указывается лишь место (позиция, отношение), которое не может занимать вагон-ресторан в группе (системе) других вагонов. Но наше «реляционное определение» в действительности опирается на семантику, так как прежде чем вынести отрицательное заключение «не может находиться между двумя товарными вагонами», мы должны знать, что такое вагон-ресторан. Если же знать это, тогда становится очевидной возможность или невозможность той или иной позиции вагона-ресторана среди других вагонов железнодорожного состава. Если же не знать функции вагона-ресторана (resp. его «семантики»), тогда и реляционную проблему решить невозможно. Следовательно, само отношение (реляция) выступает как проивзводное от значения. То же наблюдается и в языке.
        Сказанное не противоречит тому, что категория отношения в известных случаях может изучаться в отвлечении от значения. Но одно дело изучать конкретное отношение во временном отвлечении от значения для того, чтобы глубже понять специфику первого, и совсем другое — изучать отношение в постоянной изоляции от значения, не учитывая «конечного» взаимодействия значения и отношении. Советские лингвисты всегда стремились следовать по первому пути, обнаруживая многообразные формы глубоких и разносторонних контактов между категориями значения и отношения на разных уровнях функционирования языка.

        5. Синхрония, диахрония и система языка        
        Как известно, споры о синхронии и диахронии длятся уже свыше пятидесяти лет, после того, когда в 1916 г. эта доктрина была впервые изложена в «Курсе общей лингвистики» Соссюра. Очень часто вопрос ставится так:    допустимо      или недопустимо отрывать синхронию от диахронии? Одни лингвисты готовы дать положительный ответ на этот вопрос, другие настаивают, что синхрония связана с диахронией, а поэтому изоляция первой невозможна. Споры на таком уровне представляются, однако, малоинтересными, ибо они декларативны и голословны.
        Сама разработка теории синхронного состояния языка имела большое положительное значение для лингвистики XX столетия. Спорным оказалось другое — истолкование природы синхронии в ее отличие от природы диахронии. Как известно, Соссюр настаивал на абсолютном и бескомпромиссном противопоставлении синхронии и диахронии. Он
[35]    
считал, что задачи синхронного изучения языка не имеют ничего общего с задачами исторического осмысления тенденций его развития. Совсем недавно об этом же писал и один из советских лингвистов, рецензируя сборник «Основные направления структурализма» (М., Изд-во «Наука», 1964). Он выразил свое несогласие с автором того раздела книги, в котором дается «положительная оценка попыткам пражцев ввести понятие эволюции в синхронное описание языка. Нетрудно увидеть, что такие попытки ведут к логическому противоречию. В этом отношении другие направления структурной лингвистики нам представляются более последовательными»^[7].
        Проблема разграничения синхронии и диахронии едва ли, однако, может решаться в формально-логическом, плане: следует или не следует сохранять чистоту того или иного ряда, не приведет ли к противоречию «внедрение» элементов диахронии в синхронию и т. д. Подобное решение вопроса неизбежно окажется умозрительным, если в угоду последовательности классификационной схемы не замечать динамики движения в самой синхронии. Попробуем иначе поставить вопрос: что подсказывает нам материал языков мира и как с «позиций» этого материала подойти к разграничению синхронии и диахронии?
        Обратимся к одному примеру. В истории русской лексики 30—90-х гг. прошлого столетия выделяются два важнейших периода: 30—40-е и 60—70-е гг. Один из исследователей русской лексики установил, что именно эти две эпохи сыграли особо важную роль в становлении той системы словаря, которая сложилась к началу 90-х гг. минувшего века и непосредственно предшествовала словарю нынешнего столетия. Примерно сто лет тому назад возникает существительное голосование в политическом значении и вытесняет ранее бытовавшее заимствованное слово вотирование. Процесс этой «замены» можно датировать определенной синхронной эпохой, для которой вообще характерно широкое развитие общественно-политической лексики (60—70-е гг. XIX столетия). При более пристальном рассмотрении оказывается, что семантика существительного голосование в процессе развития самого слова опиралась па переносное значение существительного голос («выражение мнения при обсуждении или выборе чего-либо или кого-либо»), возникшего раньше, в 30—40-е гг. В результате семантическое движение слов голос и голосование, казалось бы, совершенно единое, распределяется между двумя разными синхронными «срезами», один из которых относится к эпохе 30—40-х, а другой — к эпохе 60—70-х гг.[8]
        Возникает дилемма: что здесь относится к синхронии и что — к диахронии. Семантический процесс, в который втянулись существительные голос и голосование, был одинаковым, между тем сам процесс для каждого слова протекал раздельно, в разные эпохи: для первого слова —  в 30—40-е, для второго — в 60—70-е гг. То, что для других слов и для других групп слов русского языка эти эпохи были неодинаковыми, хорошо показано в только что названном исследовании. Между тем в формировании семантики существительных голос и голосование анализируемые эпохи как бы сблизились. Две разные синхронные эпохи для одних групп слов могут предстать как одна синхронная эпоха для других групп слов. Вместе с тем само понятие синхронии вырастает из понятия диахронии.
[36]              
        Как же должна решаться проблема разграничения синхронии и диахронии? С позиций «логической чистоты» каждого ряда, каждого из этих понятий? Как мы стремились показать, — нет. Дело не в том, нарушается или не нарушается чистота синхронного ряда. Важно другое — осмысление материала. Если «нечистое» противопоставление синхронии и диахронии способствует лучшему осмыслению конкретного материала разных языков, то подобное противопоставление предпочтительнее противопоставления «чистого», абсолютного, прямолинейного. В этом случае теория вырастает из практики и служит практике, хотя сама схема, как и сама формулировка различия между синхронией и диахронией, может быть логически не вполне последовательной.
        По-видимому, поэтому большинство советских исследователей синхронии и диахронии исходили из тезиса, согласно которому синхрония и диахрония постоянно взаимодействуют, хотя каждая из этих областей одновременно сохраняет и свою специфику.
        Любопытно, что даже наиболее последовательным сторонникам абсолютного разграничения синхронии и диахронии обычно не удавалось провести его столь же строго практически, на материале естественных языков. Так, ближайший ученик и последователь Соссюра Шарль Балли в своем большом исследовании вынужден был под воздействием фактов французского и немецкого языков отступать от принципа абсолютной замкнутости синхронии. В разных разделах своей книги[9] он постоянно говорит о «языковых тенденциях» («тенденция к прогрессивному порядку слов», «тенденция к концентрации языковых знаков», «тенденция к экспрессивности выражения» и многие др.), хотя само понятие тенденции относится не к синхронии, а к диахронии.
        Таким образом, вопрос о «логической чистоте» абсолютного проти- вопоставления синхронии и диахронии должен решаться не в стороне от материала естественных языков мира, а на основе самого этого материала. Тогда-то и окажется, что при всем значении специфики синхронии в отличие от специфики диахронии эти области науки о языке не только различаются, но и взаимодействуют постоянно.
        Учение о синхронии способствовало углублению наших представлений о языке как системе. В этом отношении оно сыграло важную роль в науке. Ошибочным, однако, оказалось другое — представление о диахронии как сфере случайных языковых изменений. В отличие от Соссюра, от Блумфилда и некоторых их современных последователей, советские лингвисты стремились и диахронные изменения языка интерпретировать как изменения системные, а поэтому и закономерные. Вопрос этот сложен, но он имеет принципиальное значение. Язык не был бы системой, если бы само его развитие протекало антисистемно. Впрочем, эта проблема должна решаться не декларативно, а путем конкретных разысканий в области истории разных языков. Здесь еще предстоит большая работа в будущем.
        В советской лингвистике выработалось, таким образом, свое представление о синхронии, диахронии и системе языка. Оно опирается прежде всего на лучшие достижения отечественных филологов, которые умели не только описывать современное состояние языков мира, но и глубоко понимать их историю, их историческое прошлое. Среди синхронных исследований особенно должны быть отмечены монографии, посвященные типологическому изучению языков мира, и среди них в первую очередь — работы И. И. Мещанинова, одного из виднейших наших специалистов в области общего языкознания.
[37]

        6. Теория литературных и национальных языков
        Теория литературных и национальных языков — детище советского языкознания. Нашим филологам принадлежит честь разработки этих важных областей лингвистики. В зарубежной науке, интерес к литературным языкам возник значительно позднее, причем использовали опыт их изучения, предложенный советскими лингвистами.
        Трудно переоценить роль и значение литературных языков в жизни разных народов. Невозможно представить себе развитую и богатую культуру народа без развитого и богатого литературного языка. В нем она как бы «фиксируется». С его помощью выражается. Поэтому и теория литературных языков имеет не только узколингвистическое, но и широкое общественное значение.
        В старом языкознании литературный язык обычно рассматривался как явление искусственное, «сделанное», будто бы противоречащее естественному ходу развития общенародного языка и его диалектов. Эту ошибочную точку зрения на литературный язык долго поддерживали младограмматики, а позднее и Соссюр. Он решительно сводил на нет роль сознательного фактора в языке. Литературный же язык казался ему результатом действия именно такого фактора.[10]
        Между тем периоды (сколь бы длительными они ни были), когда литературный язык оказывался чужим для народа (например, латинский язык в средние века у европейцев, арабский — у иранских и тюркских народов и т. д.), всегда справедливо рассматривались как особые случаи, а поэтому и признавались нехарактерными для обычных взаимоотношений между общенародными и литературными языками. Формирование того или иного литературного языка чаще всего является результатом закономерного развития самого общенародного языка. Литературный язык — это обработанная форма общенародного языка, обладающая в большей или меньшей степени письменно закрепленными нормами. В этом определении необходимо подчеркнуть: а) историческую изменчивость самого понятия «обработанной формы» в разные эпохи и у разных народов, б) известную относительность представления о «закрепленности» норм литературного языка (при всей важности нормы она подвижна во времени). Поэтому если и признать известный элемент «искусственности» в литературном языке, то эта «искусственность» обычно проявляется в степени «обработанности», обусловленной ходом естественного развития общенародного языка: на определенном историческом этапе своего бытования он сам способствует формированию литературной нормы.
        Возникнув на общенародной основе, литературный язык впоследствии выступает в функции катализатора дальнейшего движения всех языковых стилей. Как показали советские лингвисты в многочисленных конкретных исследованиях, для литературного языка характерны: а) отбор материала, б) его своеобразная регламентация, в) особенности его внутреннего развития.
        Литературный язык — понятие одновременно и типологическое и историческое. Как типологическое понятие литературный язык всегда выступает в обработанной форме, всегда приобретает те или иные сознательно осмысленные нормы. Как историческое понятие литературный язык может иметь разную степень обработки и разную степень закрепленности норм. Нельзя отрицать общее понятие литературного языка на том основании, что в разные эпохи и у разных народов степень его
[38]    
обработки и характер его норм весьма неодинаковы. Эти признаки свидетельствуют лишь о том, что литературный язык — историческое понятие, как и другие категории современной лингвистики. Вместе с тем не следует игнорировать и общие признаки литературного языка у разных народов. Эти признаки обнаруживаются в самом наличии элементов обработки языка (сколь бы различными они ни были) и в наличии элементов нормирования (сколь бы многообразно они ни выступали). Вот почему понятие литературного языка — это понятие одновременно и типологическое и историческое.
        В некоторых направлениях лингвистики последних лет наблюдаются две противоречивые тенденции: либо исторические «частности» (при всей их важности) заслоняют собой общее (типологическое), либо, напротив, общее (типологическое) как бы вытесняет историческое во всем многообразии его конкретных национальных проявлений. Между тем для советскою языкознания всегда было характерно внимание и к первым (историческим) и ко вторым (типологическим) особенностям и тенденциям языков мира. И это всегда оказывалось сильной стороной нашей науки, хотя на разных этапах ее развития иногда нарушалось «равновесие» в соотношении не только акцентов, но и самих исследований первого и второго рода.
        Как только что было отмечено, проблема нормы неотделима от проблемы литературного языка. Поэтому и этим вопросом много занимались советские лингвисты. В самые последние годы здесь наметилась, однако, не вполне правомерная на наш взгляд тенденция — всячески подчеркивать условность любой нормы в литературном языке. Эта своеобразная концепция нормы возникла как реакция и протест против пуристического подхода к норме. Но справедливо протестуя против пуристов, сторонники этой доктрины перестали учитывать организующую функцию нормы литературного языка, придающую этой лингвистической проблеме огромное общественное значение. Представляется, что одинаково важны как исследования, посвященные исторической изменчивости нормы разных литературных языков, так и разыскания в области организующей функции нормы в те или иные эпохи.
        Советские лингвисты разрабатывали не только теорию литературных, но и теорию национальных языков.
        Если всякий национальный язык выступает одновременно и как язык литературный, то не всякий литературный язык сразу становится национальным. Подобно нациям, национальные языки возникают в эпоху капитализма, о чем неоднократно писали Маркс, Энгельс и Лепин[11]. О русском литературном языке можно говорить уже с XVII в.[12], тогда как национальным языком он становится только в конце XVIII и в начале XIX в., в эпоху Пушкина. Памятники французского литературного языка известны уже с XI в. (более старые тексты литературно не обработаны), но только на протяжении XVII и XVIII столетий идет процесс постепенного становления французского национального языка. Литературный язык в Италии заявил о себе уже в могучем творчестве Данте (1265—1321), но лишь ко второй половине XIX в., к эпохе национального объединения Италии в 1860—1861 гг. относится оформление ее национального языка.
        В странах Западной Европы, в частности, литературный язык предшествовал формированию национального языка. Об этом приходится
[39]    
говорить и сейчас, так как многие зарубежные лингвисты и некоторые отечественные филологи придерживаются различных взглядов по затронутому вопросу, то отождествляя оба анализируемых понятия (литературный язык — национальный язык), то и вовсе не выделяя понятия национального языка. И то и другое представляется неправомерным.
        В самых общих чертах можно утверждать: и литературный язык и национальный язык предполагают известную степень «обработки», но во втором случае она значительно выше, чем в первом. Еще существеннее другое. «Обработка» национального языка стремится к более строгой нормативности, тогда как сублимации литературного языка более ранних эпох чаще всего сочетается со сравнительно свободным отношением к норме, допускает многочисленные варианты нормы.[13]
        В период превращения литературного языка в национальный влияние языка художественной литературы на все разновидности литературного языка усиливается. Соответственно и критерии разграничения этих двух разных понятий усложняются.
        Несмотря на многообразие точек зрения теория литературных и национальных языков продолжает успешно развиваться в советском языкознании.

        7. Советское языкознание и зарубежная лингвистика
        Хотя советские языковеды всегда имели свои традиции в разработке общей теории языка, они не изолировали себя от зарубежной науки и всегда следили за лучшими достижениями мировой лингвистики.
        Уже в 30-е гг. для знакомства более широкой публики с крупными зарубежными лингвистическими концепциями у нас был осуществлен по инициативе профессора МГУ Р. О. Шор перевод на русский язык таких произведений, как «Курс общей лингвистики» швейцарца Ф. де Соссюра, «Язык» француза Ж. Вандриеса, «Язык» американца Э. Сепира. В эти же годы было переиздано «Введение в, сравнительное изучение индоевропейских языков» Антуана Мейе, первая публикация которого на русском языке появилась еще в 1914 г. После Великой Отечественной войны 1941 —1945 гг. были переведены на русский язык несколько десятков монографий крупных зарубежных ученых как западных, так и восточных стран. Систематически издаются сборники «Новое в лингвистике», в которые обычно включаются наиболее интересные новейшие разыскания самых различных зарубежных лингвистов, посвященные как проблемам общего языкознания, так и проблемам частной филологии. Стали все чаще переводиться на иностранные языки и сочинения советских авторов. Все это нельзя не приветствовать. Все это свидетельствует об интернациональных связях нашей филологии.
        Но, расширяя контакты с зарубежными учеными, советские лингвисты не забывают о традициях своей отечественной науки. Эти традиции они стараются углубить. У большинства наших лингвистов свое понимание таких важнейших теоретических проблем, как проблема социаль-
[40]    
ной природы и специфики языка, проблема языка и мышления, проблема функций языка, проблема значения, проблема соотношения синхронии и диахронии, проблема развития языка и многие другие.
        В этой небольшой статье были затронуты лишь некоторые из вопросов, разрабатываемых в нашей науке. Их круг можно было бы легко расширить, но для этого потребовалась бы целая серия очерков. Плодотворно исследовались в советском языкознании и проблемы фонологии (московская и ленинградская фонологические школы([14], проблемы типологии языков, проблемы грамматики и диалектологии, семасиологии и стилистики. Особого упоминания заслуживают теория слова и словосочетания, вопросы фразеологии и лексикографии. За последние десять лет кое-что сделано и в разработке новых методов изучения языков, в сближении лингвистики с другими науками, в расширении самих объектов, подлежащих исследованию.[15]
        Сказанное, разумеется, не означает, что по всем этим вопросам среди советских ученых нет разногласий. Они, конечно, имеются. Но сейчас вновь намечаются пути сближения между сторонниками разных методов анализа языка. Приходится все чаще слышать о преемственности между старыми и новыми методами, между лингвистами разных интересов и разной ориентации. Говоря, однако, о преемственности и о сближении, не следует забывать, на какой принципиальной основе должно проводиться подобное сближение и как осуществляется подобная преемственность. Такой основой является марксистско-ленинское понимание языка как важнейшего средства общения, как практического сознания, как действительной реальности мысли.
        Советское общее языкознание на протяэении пятидесяти лет своего существования знало не только удачи, но и неудачи, сталкивалось со многими трудностями. Его отдельные представители нередко впадали в крайности: то в вульгарное социологизирование (30-е гг.), то в одностороннюю и наивную формализацию всех категорий языка (конец 50-х гг.). Между его сторонниками возникали и острые дебаты. И все же, несмотря на эти трудности, филологи продолжают с увлечением работать и тем самым преодолевают возникающие затруднения.
        Советские лингвисты, работающие в области общей теории языка, понимают, какие большие и ответственные задачи возникают перед ними в наше время. Общая теория языка должна помочь глубже понять закономерности развития и функционирования языков всех народов мира.