[401]
1. Технический прогресс и наука о языке

Само название этой статьи может показаться странным. Казалось бы, все ясно: лингвистика занимается общей теорией языка и конкретными языками народов мира. Но стоит только задаться вопросом "что значит заниматься теорией языка и как следует применять подобную теорию к отдельным языкам?", так все становится уже гораздо менее ясным. В наши дни разные лингвистические школы и направления часто дают прямо противоположные ответы на такой, казалось бы, простой и очевидный вопрос о предмете языкознания.
        В последние годы часто приходится слышать, что предметом языкознания является прежде всего семиотика. Это, разумеется, неверно. Семиотика - наука о знаковых системах в природе и обществе. Семиотика относится к лингвистике в такой же степени, как и к биологии, к математике, к искусствознанию и т. д. Недаром говорят о биосемиотике, этносемиотике, лингвосемиотике, абстрактной семиотике, общей семиотике и т. д.[1]. И это понятно. Каждая область знания имеет свои семиологические проблемы. Можно допустить, что в одной науке эти проблемы имеют больший удельный вес, чем в другой. Но семиотика не может и не должна вытеснять собственный объект каждой науки. Всякий серьезный биолог усомнится, если ему заявят, что биосемиотика - основной объект изучения биологии, как бы ни были существенны сами по себе разнообразные биологические сигналы. На мой взгляд, то же должен сказать о своей науке и лингвист.
        Не следует забывать и о другом. Знаки отнюдь не всегда выполняют сигнальную функцию. "Чтение медицинской книги само по себе является не сигнализацией, а усвоением медицинской информации. Если же я вычитал медицинское предупреждение об опасности моего образа жизни для здоровья, то это уже сигнализация... Восход солнца - это не сигнализация о наступающем дне, а просто наступление дня. Зажигая электрическую лампочку в квартире, я ни о чем не сигнализирую, а просто освещаю свое жилье. Все это может выполнять сигнальную функцию лишь в определенных ситуациях"[2].
[402]
        То же следует сказать и о языке. Язык - средство общения между людьми и средство выражения их мыслей и чувств - может выполнять сигнальную функцию в ограниченном числе случаев. Поэтому и лингвосемиотике принадлежит сравнительно скромное место в общей лингвистике. Это надо подчеркивать тем настойчивее, чем чаще многие лингвисты рассматривают лингвосемиотику в качестве основного объекта всей лингвистики. Весьма неточно тем самым осмысляется основное назначение языка в обществе.
        Многие лингвисты рассуждают так: технический прогресс дает о себе знать не только в нашей жизни, но и во всех современных науках. Он не мог не сказаться и в науке о языке. Лингвистика стала наукой более технической, чем она была раньше, каких-либо 30 лет назад. Из этого положения часто делают вывод, согласно которому всю современную лингвистику будто бы объединяет понимание языка как системы чисто технических знаков в отличие от старого истолкования языка, которое основывалось на культурно-исторических традициях и на содержательных категориях самого языка.
        Возникает широко распространенное противопоставление современной и несовременной лингвистики, противопоставление по существу своему неясное, во-первых, потому, что сама "современная лингвистика" отнюдь не однородна, и, во-вторых (и это главное), подобное разделение проходит не по методологическим и теоретическим границам, а по чисто временному признаку, в данной ситуации в значительной мере случайному. Каждому лингвисту хорошо известно, что такие глубокие и оригинальные концепции языка, как, например, концепции Гумбольдта, Потебни, Соссюра или Щербы, несовременны хронологически, но вполне современны теоретически. Вместе с тем можно назвать множество хронологически современных лингвистических построений, книг, которые теоретически становятся несовременными чуть ли не на следующий день после их опубликования.
        Широко бытующее противопоставление "современная лингвистика - несовременная лингвистика" основывается не на теоретических принципах, а на методике исследования изучаемого объекта. Если в статье или книге имеются элементы одного из математических или статистических методов (известно, что подобных методов много), то такие работы признаются современными. В противном случае они оказываются за пределами современности. Я уже не говорю о том, что у многих пишущих математический метод наивно отождествляется с цифрами, с подсчетами, а то и просто с мудреной терминологией. Между тем лингвистическое исследование может быть остро современным и без чисто внешних признаков формализации.
        Противопоставление "современная лингвистика - несовременная лингвистика", перенося principium divisionis в чисто хронологический план, тем самым уводят нас в сторону от теоретических и идеологических споров, нередко весьма острых в недрах "современной лингвистики". Здесь же возникает и другой, более сложный вопрос. За последние 10-15 лет многие ученые, и у нас, и за рубежом, перестали оценивать ту или иную лингвистическую концепцию с философских позиций. Между тем не подлежит никакому сомнению, что истолкование природы языка может быть и материалистическим, и идеалистическим. При этом вопрос не сводится только к тому, что принимается за первичное - материя или сознание. Можно и материю считать первичной, но при этом истолковывать ее идеалистически. Вопрос, следовательно, прежде всего в том, как интерпретируются те или иные исходные лингвистические понятия, исходные категории. К сожалению, интерес к такого рода проблемам за последние десятилетия заметно ослабел.
        То же можно сказать и о проблеме системности языка. В наше время едва ли найдется серьезный ученый, который оспаривал бы этот тезис.
[403]
Все прекрасно понимают, что язык - это не конгломерат разрозненных элементов, а определенная, в большей или меньшей степени упорядоченная система. Но обосновать теорию системы невозможно без обоснования теории взаимодействия между категорией субстанции и категорией отношения. А это уже чисто философский вопрос, весьма важный для того или иного построения самой системы. Еще Трубецкой подчеркивал, что в любой оппозиции противопоставляемые категории должны не только различаться, но и взаимодействовать. Нельзя противопоставлять "чернильницу и свободу воли", в частности, и потому, что между ними нет "основания для сравнения"[3]. Система, организуя "материю языка" на любом его уровне, ставит перед исследователем проблему взаимодействия формы и содержания в самом широком смысле. Между тем эта важнейшая проблема почти совсем перестала изучаться в нашей науке. Система обычно анализируется чисто формально, без учета или без достаточного учета тех содержательных категорий, которые организуются в языке самой этой системой.
        В некоторых лингвистических направлениях нашего времени вновь возникает старый вопрос: относится ли языкознание к общественным наукам или его следует причислить к наукам о природе? Уже первые компаративисты 20-30-х годов прошлого столетия обнаруживали колебания в решении этого вопроса; в частности, Ф. Бопп, когда он описывал "механические законы", которыми "управляется" язык. Позднее аналогичные колебания были и у А. Шлейхера, еще позднее у младограмматиков. К наукам о природе лингвистику относил философ и социолог Г. Спенсер. В нашу эпоху к этому же вопросу возвращался Э. Бенвенист и особенно Э. Кассирер, настойчиво подчеркивавший, что положение языкознания в системе общественных и естественных наук нуждается в уточнении[4]. Чем же объяснить, что язык, столь "человеческое явление", будто бы должен изучаться наукой, имеющей прямое отношение не к самому человеку, а к природе, его окружающей? Ответ на этот вопрос потребует устранить своеобразную психологическую аберрацию.
        Обычно считают, что науки о природе - это точные науки, науки же о человеке (гуманитарные науки) - это науки неточные. Хотя последнее определение часто вслух не произносят, оно как бы подразумевается. Само понятие "точные науки" было бы невозможно выделить, если бы оно не предполагало противоположного понятия - "неточные науки". Представителям этих "вторых наук" нисколько не легче от того, что они называются еще и гуманитарными науками. Находясь же в оппозиции к "точным наукам", гуманитарные науки невольно осмысляются как науки "неточные".
        Из множества возможных доказательств широкого бытования подобной концепции приведу здесь только одно, но разительное. "В сущности, - читаем в книге 1966 г., - спор между структуралистами и неструктуралистами сводится к вопросу о том, может ли лингвистика стать точной наукой, или природа ее объекта такова, что она обречена всегда оставаться гуманитарной дисциплиной"[5]. Обратим внимание на аргументацию автора. По его мнению, перед лингвистикой нашего времени возникает такая дилемма: либо оставаться гуманитарной наукой (тогда она "обречена"), либо превратиться в точную науку (тогда перед ней открываются все двери, ей обеспечен и прогресс, и успех). Но ведь в таком противопоставлении "точные науки" - это физико-математические науки. Следовательно, лингвистике предлагается перейти в их лагерь. Дело даже не только в том, что автор подобных рас-
[404]
суждений вновь возращается к очень старому спору - в каком стане быть лингвистике?, - а прежде всего в том, что защитник приведенного тезиса даже не подозревает, что любая гуманитарная наука может весьма успешно развиваться, вовсе не лишаясь своего гуманитарного характера. В подобном представлении, чтобы стать точной, наука должна лишиться своего гуманитарного аспекта. Возрождается схема: точные науки - неточные науки.
        Защитникам таких схем, по-видимому, представляется, что в ближайшем будущем науки о природе (в широком смысле) поглотят науки об обществе и о человеке. Так дифирамб ошибочно понятой "точности" приводит к искажению всей перспективы развития разных наук. Как неоднократно подчеркивали выдающиеся представители математики, физики и физиологии, роль гуманитарных наук в мире в ближайшие десятилетия станет более значительной. Интерес к обществу, к человеку, к его внутреннему миру, к его возможностям и устремлениям находит прямое выражение и в росте удельного веса гуманитарных наук в мире. Об этом писали, в частности, А. Эйнштейн и И. П. Павлов, Луи де Бройль и Нильс Бор[6].

2. "Неточных" наук быть не может

Как только что было показано, выделение из множества наук особых "точных наук" приводит к ряду серьезных недоразумений. Сторонники подобного выделения исходят из широко распространенного предположения, согласно которому существует лишь одна точность - математическая. Но это, разумеется, неверно. Каждая наука оперирует своим понятием точности, причем в пределах каждой, отдельно взятой науки подобная точность может быть максимальной даже независимо от того, одинаково или неодинаково истолковывают разные ученые основы данной науки.
        Поясним сказанное. Едва ли кто-нибудь станет сомневаться в точности теории относительности, сыгравшей выдающуюся роль в физике XX столетия. Между тем философские основы этой теории до сих пор интерпретируются совершенно различно материалистами и идеалистами, на что в свое время обращал внимание В. И. Ленин в своей классической книге "Материализм и эмпириокритицизм". Едва ли кто-нибудь будет сомневаться в точности понятий частей речи и членов предложения (наименования, хорошо известные каждому со школьной скамьи), хотя эти понятия неодинаково истолковываются в различных направлениях лингвистики. Едва ли кто-нибудь усомнится в точности столь элементарных музыковедческих понятий, как гармония или мелодия, несмотря на то что в наши дни ведутся жаркие дебаты о роли и функции этих понятий в музыке композиторов разных эпох и направлений. Примеры можно легко увеличить.
        О чем свидетельствует сказанное? Во-первых, о том, что каждая наука, если она действительно наука, располагает своими критериями точности и, во-вторых, что подобные критерии не "расшатываются" даже тогда, когда основы данной науки различно истолковываются в различных теоретических школах.
        Для правильного понимания точности в разных сферах знания необходимо устранить еще один предрассудок, к сожалению, широко бытующий даже среди ученых. Очень часто противопоставляют "язык науки"
[405]
в целом "языку художественной литературы", тоже взятому в целом, и утверждают точность первого и неточность второго. Между тем, если иметь в виду великих писателей любой национальной литературы, приведенное противопоставление должно быть признано несостоятельным.
        Уже Пушкин глубоко понимал, что означает точность языка большого писателя. Отвечая одному из критиков "Евгения Онегина", который восставал против таких точных и ясных метонимий и метафор, как стакан шипит, камин дышит, ревнивое подозрение, неверный лед, Пушкин возмущался. Неужели вместо камин дышит нужно говорить пар идет из камина? Неужели обязательно нужно сказать ребятишки катаются на льду, а не мальчишек радостный народ коньками звучно режет лед? Тут мы подходим к еще одной важной разновидности точности - точности языка художественной литературы. Сравнение двух последних предложений между собой показывает, в чем специфика подобных разновидностей. В системе определенного стиля предложение мальчишек радостный народ коньками звучно режет лед выступает как максимально точное предложение. Оно не только "красиво", но и насыщено богатой информацией: читателю сообщается не только, что мальчишки катались, но и в каком настроении они находились, в каком состоянии был лед, какой шум при этом раздавался и т. д. Все это точно в пределах того художественного стиля, которым написан "Онегин". Как видим, понятие точности тоже нуждается в системном анализе. Поэтому рассуждения о том, что предложение ребятишки катаются на льду точнее, чем мальчишек радостный народ коньками звучно режет лед, должны быть признаны антифункциональными, а поэтому и антисистемными.
        Понятие об "однообразно-разнообразных лицах" трудно себе представить в математической формулировке, но в "Войне и мире" Л. Толстого "однообразно-разнообразные лица" русских гусар, бесстрашно стоящих под ядрами наступающих французов (т. I, ч. 2, гл. 8), весьма точно передают обстановку перед началом сражения.
        Язык художественной литературы изучается, как известно, в стилистике, определенной научной дисциплине, которая, как и всякая другая наука, располагает своим понятием точности. Язык плохого писателя или писателя, почему-либо утратившего свою былую силу, может быть неточным, а следовательно, и нехудожественным. Задача стилистики, в частности, и заключается в том, чтобы выработать критерии правильной оценки подобных явлений. Вопрос этот сложный, так как стилистическая точность языка великих писателей во многих случаях может не совпадать с точностью грамматической. И тем не менее первая сохраняет свою точность. Достаточно вспомнить в русской литературе имена Гоголя, Достоевского, Л. Толстого.
        Таким образом, проблема точности, весьма непростая уже в пределах науки (точность в работах математиков, точность в работах естественников, точность в сочинениях "гуманитариев" - по меньшей мере три категории), заметно осложняется, как только речь заходит не только о точности мысли, но и о точности выражения этой мысли. Разумеется, точность выражения в науке отлична от точности выражения в искусстве. Однако в обоих случаях имеем дело со своим понятием точности. Что же касается разговорного языка (языка "бытового"), то его точность обычно ограничена чисто коммуникативными потребностями: говорящему вполне достаточно, чтобы его правильно поняли. И в пределах этой цели говорящий и стремится к точности. Более сложные цели науки и искусства осложняют точность выражения в каждой из этих областей сравнительно с точностью языка разговорного.
        Чаще всего точность противопоставляют гипотетичности. При разделении наук на "точные и неточные" обычно исходят из предположения, что гипотетичность свойственна прежде всего "неточным" наукам. "Ваша наука неточна, в ней слишком много гипотез", — нередко приходится
[406]
слышать из уст представителей "точных" наук по адресу наук "неточных". При ближайшем рассмотрении, однако, оказывается, что никакая наука не может существовать без гипотез, а ученые - без воображения.
        Еще в начале нашего столетия известный английский математик и философ Б. Рассел обращал внимание, что математика оперирует такими абстракциями, достоверность которых почти невозможно проверить[7]. Позднее он писал об этом же в одном из главных своих сочинений - в книге "Человеческое познание"[8] Гораздо раньше и глубже к аналогичному вопросу подходил Ф. Энгельс, подчеркивавший, что часто "...из-за строгости математических формул легко забывается гипотетическая природа предпосылок"[9] В совсем другой связи лингвист Е. Поливанов, стремясь объяснить свое нерасположение к математике, заявлял, что курьерские поезда или усеченные пирамиды, заполняющие арифметические и математические учебники, никогда с действительностью не соотносятся (существуют лишь в воображении составителей этих учебников), а поэтому его, как лингвиста, и не интересуют[10] Этот элементарный пример, однако, показывает, насколько необходимо математику именно воображение, с помощью которого он может строить свои точные расчеты[11].
        Точность, таким образом, не противоречит ни гипотезам, которыми оперирует любая наука, ли воображению, без которого подлинная наука вообще невозможна. Понятие точности - это строго функциональное, а поэтому и системное понятие. Оно должно рассматриваться в широком контексте каждой отдельной науки.

3. Теория языка и формализация языка

В некоторых направлениях современного языкознания теория языка стала отождествляться с его формализацией[12]. Чем более формализован язык, тем выше уровень теории, которая способствует формализации. Между тем такое отождествление неправомерно. Весь вопрос в том, как и для чего формализуется язык и к каким результатам приводит формализация.
        Попытки отождествить человека и машину стали часто совершаться не путем моделирования свойств, присущих человеку, а путем приписывания человеку ограничений, неизбежно свойственных машине. Это опасно, так как в самом же начале резко ограничивает возможности человека и возможности его языка. При этом противники подобного отождествления нередко объявляются дон-кихотами, которые сражаются с ветряными мельницами и не желают видеть реальность. Вопрос о том, в каком направлении современного языкознания теория играет большую роль и в каком меньшую, не может находиться в прямой зависимости от степени формализации языка, которую допускает та или иная теория.
[407]
        Сказанное поясним примером. Сравним два определения слова в теории, предельно формализованной, и в теории, допускающей формализацию при постоянном учете содержательных категорий языка. Первое определение: "слово есть любая цепочка букв, которой предшествует и за которой следует пробел или знак препинания"[13]. Второе определение: "слово - важнейшая лингвистическая единица, обозначающая явления действительности и психической жизни человека и обычно одинаково понимаемая коллективом людей, исторически между собой связанных и говорящих на одном языке"[14]. Нельзя не заметить, что первое определение теоретически беззаботно, оно апеллирует не столько к разуму, сколько к глазу человека (пробел между словами, запятая). Напротив, второе определение многоаспектно, оно стремится учитывать как содержательные категории языка (значения), так и формальные (единица, определенным образом организованная). Аналогичные параллельные, но принципиально различные определения можно дать и другим важнейшим понятиям лингвистики, таким, например, как язык, предложение, лексическое значение, грамматическое значение, части речи и т. д.
        Только что приведенное "глазное" определение слова (есть пробел - нет пробела) основывается на искаженном представлении и языке как на явлении прежде всего "писаном". Между тем каждому лингвисту ясно, что язык - это прежде всего нечто звучащее, произносимое, слышимое. Письмо - понятие производное, зависящее от языка в его живом, "звучащем" функционировании. Я уже не говорю о том, что "глазное" определение слова стремится совсем "снять" одну из центральных проблем теоретического языкознания - проблему постоянного и глубокого взаимодействия слова и понятия. Почему, например, одно и то же понятие "железной дороги" по-русски передается двумя словами (железная дорога), по-французски - тремя слова (chemin de fer), а по-английски и по-немецки - одним словом (railway, Eisenbahn). Мимо всего этого, т. е. мимо реального материала разных языков мира, проходит "глазное" определение слова.
        Формализация не всегда обеспечивает высокий уровень абстракции и начинает резко противоречить фактам, которые она же призвана обобщать и осмысливать. Если не считаться с изложенными соображениями, то легко прийти к выводу, который еще недавно без улыбки формулировался лингвистами определенного направления: "Русское слово порося оказывается возвратным глаголом со значением существительного"[15].
        Здесь вновь возникает вопрос о пределах формализации языковых категорий. Об этом хорошо пишет известный специалист по программированию и вычислительной технике, профессор Колумбийского университета М. Таубе: "Если бы музыкант владел только техническим мастерством, не обладая ни глубиной выражения, ни интуицией, музыкальные критики разделалась бы с ним как с ремесленником... Но такие же ремесленники... есть и в областях логики и математики. Но поскольку почти нет таких критиков, которые могли бы до конца понять сущность тех технических манипуляций, которыми они занимаются, то продолжают торжественно заявлять, что техника - это все..."[16]. Здесь же Таубе показывает значение содержательных категорий в логике и математике. За 150 лет до публикации приведенных строк аналогичные мысли высказывал
[408]
Гете: "Я уважаю математику как самую возвышенную, полезную науку, когда ее применяют там, где она уместна, но не могу одобрить, когда ею злоупотребляют, применяя ее к вещам, которые совсем не входят в ее область и которые превращают благородную науку в бессмыслицу"[17].
        Я, разумеется, не хочу этим сказать, что математика вообще неприменима к языкознанию. За последние два десятилетия вышло немало интересных работ, в которых различными математическими методами исследовались те или иные свойства естественных языков мира. Еще большие возможности получает математика при построении моделей всевозможных искусственных языков, конструируемых для тех или иных целей. Успешно развивается и лингвистическая статистика. Все это бесспорно. Вместе с тем возникает и вопрос о пределах формализации различных уровней языка, а следовательно, и о пределах применения разных математических методов.
        Попытаемся пояснить суть дела. Выдающиеся лингвисты разных стран неоднократно подчеркивали, что развитые языки нашей эпохи являются не только средством коммуникации, средством передачи мыслей и чувств людей, живущих в обществе, но и средством выражения тончайших оттенков между этими мыслями и этими чувствами. В истории русского языкознания подобный тезис талантливо развивали Потебня и Шахматов, Пешковский и Щерба, Виноградов и Винокур, и мн. др. Пешковский, в частности, заметил: "Все дело в этих почти и как бы, на которых зиждется вся грамматика"[18]. Здесь особенно знаменательно местоимение вся ("вся грамматика"). По убеждению вдумчивого лингвиста, все здание грамматики вырастает из таких категорий, которые способны и призваны выражать мысли и чувства людей не приблизительно, не в общих чертах, а во всем богатстве, во всей подвижности их оттенков и градаций.
        К такому заключению Пешковский приходит в процессе анализа, в частности, двух следующих предложений русского языка (печальных по своей лексической семантике, но показательных по своему грамматическому строю):
        он закалывается кинжалом
        он убивается бандитом.

        Как показывает автор, в первом предложении существительное кинжалом имеет отчетливо выраженное инструментальное значение (кинжал - орудие действия). Во втором предложении аналогичное по форме творительного падежа существительное бандитом не поддается, однако, инструментальному осмыслению: бандитом вопреки форме падежа воспринимается как "действующее лицо", а не как орудие действия. Поэтому второе предложение осознается человеком, отлично говорящим по-русски, как его убивает бандит. Грамматика, взаимодействуя с семантикой, "разводит" в разные стороны два предложения, в чисто формальном отношении совершенно идентичные. Вот и оказывается, что почти и как бы, действительно вдыхают в грамматику жизнь, без которой сама грамматика существовать не может.
        Так обстоит дело не только с грамматикой, но и с лексикой. Лингвисты, которым язык представляется элементарной знаковой системой, подобной светофору, объявляют непримиримую борьбу понятию оттенка в лексике, как и в языке вообще. Между тем, перефразируя слова Пешковского, можно сказать, что вся система лексики любого современного развитого языка зиждется на оттенках. Без понятия оттенка ничего нельзя уяснить ни в синонимах, ни в синонимических рядах, ни в лексических расхождениях между языками, ни в теории перевода, ни в стилистике в целом. Только что было показано, что значит оттенок в грамматике.
[409]
Оттенок же в лексике - это смысловые различия между теми или иными словами или словосочетаниями, близкими по своей семантике, по функционально неадекватными. Понятие оттенка опирается, таким образом, на взаимодействие сходного и несходного. Причем это несходное - обычно "чуть-чуть несходное", "чуть-чуть неадекватное".
        За последние 20 лет и у нас и за рубежом появилось множество работ, в которых делались попытки обосновать изгнание понятия оттенка из самого определения синонимов. К счастью, однако, для языка и для говорящих на нем людей оттенки из любого ряда синонимов изгнать невозможно, так как именно они формируют "душу" самих синонимов.
        Раскроем новый двухтомный академический "Словарь синонимов русского языка" и прочитаем: знатный, знаменитый, именитый, прославленный, славный, или справедливый, правый, праведный, законный, или способный, одаренный, даровитый, талантливый соответственно способность, дар, дарование, талант и т. д. В чем трудность возникающей здесь семасиологической проблемы? В определении оттенков между словами каждого из синонимических рядов. Проблема бесспорно трудная. Не всегда, например, легко разграничить способный и одаренный или дар и дарование. В иных же синонимических рядах оттенки выступают отчетливее {ср., например, твердый, жесткий, крепкий). Но трудность проблемы не может служить основанием для ее снятия, тем более что в этом случае снимается и вся центральная проблема лексики любого языка - проблема смысловой дифференциации слов.
        Оттенки мешают формализации языка, поэтому они объявляются нежелательными. Пусть без способности передавать смысловые оттенки язык лишается своей силы и своей выразительности. Сторонников предельной формализации это не смущает. Важен принцип формализации, все остальное должно ему подчиняться. Но принцип, искажающий природу изучаемого объекта, должен быть признан ложным принципом.
        Борьба против оттенков обычно ведется под флагом борьбы с субъективизмом в науке о языке. Такое "обобщение" нужно признать несостоятельным по многим причинам. Обратим здесь внимание лишь на некоторые. Во-первых, как подчеркивает Э. Бенвенист, всякий язык "настолько органически выражает мир субъективных представлений человека", что люди этого обычно и не замечают[19]. Во-вторых, в самом языке субъективное и объективное выступает в постоянном взаимодействии. В-третьих, язык всегда неотделим от человека, которого невозможно представить вне его субъективных суждений и субъективных восприятий.
        Из создавшегося положения может быть только два выхода: отказаться от понятия оттенков или отказаться от мании предельной формализации. Многие лингвисты принимают первое решение, мне же представляется справедливым только второе решение. Сказанное не означает, что формализация вообще отвергается. Следует всегда помнить тезис Гегеля, отмеченный знаком nota bene у В. И. Ленина: "Форма существенна. Сущность формирована"[20]. Однако формализация языка не может и не должна проводиться в ущерб самому языку во всем его многообразии.

4. Теория языка и социальная природа языка

За последние два десятилетия в зарубежной и отчасти в советской лингвистике теория языка часто разрабатывалась как бы в стороне от собственно социальных аспектов науки. Проблемы взаимодействия языка и общества, языка и мышления относились к экстралингвистическим сферам, а не к языку sui generis. Социальную природу языка стремились обнаружить во всевозможных экстралингвистических факторах: в условиях раз-
[410]
вития самого языка, в способах влияния на него разнообразных "социальных институтов" и, шире, во всевозможных других влияниях (письменности, литературы, науки и т. д.). Спору нет, социальная природа явлений и факторов, с которыми взаимодействует язык, существенна и для самого языка. И все же еще важнее доказать другое: как социальная природа языка обусловливает функционирование самой его системы, как она обнаруживается в лексике, в синтаксисе, в стилистике, в литературной норме, в различных языковых стилях и т. д. К сожалению, в этой области сделано все еще очень мало.
        Еще в меньшей степени разрабатывались в последние годы проблемы языка и мышления. У нас нет недостатка в общих рассуждениях на эту тему, как и в размышлениях о языке и логике, о языке и психологии, но у нас почти совсем отсутствуют разыскания, которые бы показывали, как развитие мышления определяет развитие того или иного языка или тех или иных конкретных языков. Между тем без такого рода исследований общие рассуждения о языке и мышлении, сами по себе нередко интересные, все же "повисают в воздухе", не поддержанные анализом собственно языкового материала[21].
        Поясню мысль таким примером. Хорошо известно, что в 30-е и 40-е годы в советском языкознании исследовалась теория лингвистической стадиальности. В процессе ее изучения было высказано немало интересных соображений о связи между определенным уровнем мышления и определенным строем тех или иных языков. В 50-е годы критики теории стадиальности показали, что ее сторонники часто упрощали вопрос, приравнивая тот или иной строй языка к тому или иному типу мышления. К чему, однако, привела эта критика? Она привела к тому, что проблема стадиальности, как проблема сложных взаимоотношений между языком и мышлением, вообще была снята. Типология разных языков стала изучаться чисто формально.
        Я отнюдь не призываю возвратиться к тому пониманию стадиальности, которое было характерно для 30-х и 40-х годов. Но надо сказать, что стадиальные исследования, изолированные от исследований в области мышления, стали у нас гораздо беднее, чем они были в прошлом. Известно, что историческим синтаксисом языка в связи с историей мышления интересовались у нас А. А. Потебня и Л. П. Якубинский, И. И. Мещанинов и Н. Ф. Яковлев, Е. А. Бокарев и С. Д. Кацнельсон, не говоря уже о зарубежных ученых. Лишившись же "фона мышления*, типологические разыскания наших дней стали характеризоваться статичностью и некоторой схоластичностью[22].
        Разумеется, связь между строем языка и уровнем мышления нельзя упрощать и тем более вульгаризировать, но сама проблема взаимодействия между строем языка и уровнем мышления, рассмотренная исторически, продолжает сохранять большое теоретическое значение. Не подлежит, в частности, сомнению, что на языках номинативного строя люди точнее, полнее и адекватнее выражают свои мысли и чувства, чем на языках активного или эргативного строя. Между тем до сих пор наука не в состоянии удовлетворительно объяснить подобные различия.
        Здесь подходим к вопросу еще большего значения. Известно, что К. Маркс и Ф. Энгельс неоднократно писали о языках более развитых
411
и менее развитых[23]. Об этом же говорят и многие современные историки конкретных языков. Между тем, как понимать в таких случаях "степень развития языка"? Независимо от степени развития мышления? Но в таком случае, что означает "неразрывная связь языка и мышления"? Как видим, проблема языка и мышления применительно к разным историческим эпохам бытования языка оказывается гораздо сложнее, чем в синхронном плане, как общий постулат единства языка и мышления.
        Уровень развития мышления - это проблема не этническая, а историческая. Не существует особого "европейского мышления" или особого "африканского мышления", но существует определенный уровень развития мышления, характерный для определенной исторической эпохи в жизни людей. Что касается этнических различий, то они иногда могут обнаруживаться в своеобразии той или иной формы выражения мышления. Уровень же его развития детерминируется, разумеется, не этнически, а исторически.
        Между тем многие современные социологи, историки и филологи в разных странах вообще отрицают историческое развитие мышления. Даже у ярких и интересных исследователей можно прочитать о том, что "мышление у человека во все века было в целом тем же. Менялось не мышление, а мировоззрение, политические взгляды и эстетические вкусы"[24]. Такая постановка вопроса представляется мне ошибочной. Разумеется, между мышлением людей разных эпох и разных исторических периодов существует глубокая преемственность, но сама эта преемственность не снимает и не может снять проблему исторического развития, исторического совершенствования мышления. Исследования историков и социологов в последние годы показали, что даже сравнительно с мышлением людей средних веков мышление людей "нового времени" оказывается во многом более зрелым. Средневековый человек, даже независимо от своего социального положения и образовательного ценза, не мог представить себе категорию времени независимо от своего собственного существования, тогда как современный человек легко преодолевает былую "временную двуплановость". И таких примеров можно привести множество[25]. Между тем то или иное осмысление категории времени, как и категорий пространства, субстанции, действия и т. д., находило свое прямое или косвенное выражение в языке, в структуре предложения, в лексике и семантике.
        Я уже не говорю о том, что тезис о неизменности мышления противоречит тезису об органическом единстве языка и мышления. В развитии конкретных языков никто не сомневается. Но тогда возникает невозможное предположение: сохраняя с мышлением органические контакты, язык "уходит" от мышления, которое будто бы остается неизменным[26].
        Этот большой и очень сложный вопрос здесь может быть только поставлен. Несомненно, он нуждается в специальных и глубоких разработках. Проблема языка и мышления, как и проблема языка и общества, должны освещаться не только в самом суммарном плане как главы курса общего языкознания, но и конкретно-исторически, применительно к от-
[412]
дельным языкам, к группам родственных языков, к языкам разного строя. Тогда эти проблемы перестанут считаться проблемами только "дежурными", только экстралингвистическими. Они станут характеризовать внутреннюю сущность самих языков.
        Ученые, относящие себя к формальной школе (в лингвистике, в литературоведении, в искусствознании), попадают в странное положение. С одной стороны, они всячески призывают изучать собственный объект каждой науки (язык "сам по себе" в лингвистике, текст "сам по себе" в литературоведении и т. д.), а с другой - отсекая от этого объекта все то, что делает его живым, значимым, подвижным, многогранным, социально осмысленным, ученые этого направления страшно обедняют тот самый объект, изучать специфику которого они всячески призывают. Если отсечь от языка мышление, пусть даже в его обедненном "речевом варианте", если отсечь от языка его же собственные содержательные категории, если анализировать язык без учета его многообразных социальных функций в обществе, то и объект лингвистики окажется крайне обедненным, худосочным. Изучать специфику языка, разумеется, необходимо. Это, основная задача лингвистики. Весь вопрос, однако, в том, как понимать подобную специфику.
        Предметом языкознания является язык и языки в их реальном функционировании, в их статике и динамике, в их настоящем и прошлом, во взаимодействии их формальных и содержательных категорий, во всей их сложной человеческой сущности.