[55]
        Так наз. «пассивная» конструкция переходного глагола в яфетических языках представляет во многих отношениях большой интерес. В различных яфетических языках она представлена с таким богатством и разнообразием, что дает возможность проследить ее движение, дает возможность проследить разные стадии ее развития, освещая попутно и один из важнейших общих вопросов общего языкознания, вопрос о роли в развитии языка закономерностей самого языка. Кроме того, с вопросом о пассивной конструкции теснейшим образом связан и вопрос о развитии глагола, о склонении, о сущности падежей именительного и винительного, с чем в свою очередь увязывается вопрос о грамматическом классе.
        Настоящая работа является только началом большой работы о развитии глагола и в ней затрагивается одна из самых важных в этом отношении проблем, проблема о субъекте и прямом объекте переходного глагола. По этому вопросу существует обширная литература, но мы не касаемся ее в деталях, чтобы не увеличивать размеры статьи, и останавливаемся только на более поздних работах Uhlenbeck'a и Trombetti. Детальному разбору литературы будет посвящена особая статья.
        «Пассивная» конструкция переходного глагола свойственна целому ряду языков помимо яфетических: северо-американским, палеоазиатским, индокитайским, тибетскому, папуасско-австралийским; из индоевропейских языков эту же конструкцию имеют языки персидский, санскрит, ново-индийские.[1]
        В настоящей работе мы остановимся только на языках яфетической системы, привлекая северо-американские языки только в качестве вспомогательных для освещения вопроса.
[56]
        Особенность разбираемой конструкции в яфетических языках заключается в том, что при переходном глаголе логический субъект стоит не в именительном, а в косвенном падеже: или особом активном падеже, как это имеет место в громадном большинстве языков; или в родительном — так в лакском, халдском; или в творительном-орудивном — так в большинстве языков дагестанских.
        Логический объект стоит не в винительном падеже, а в именительном.

        ПРИМЕРЫ

        I. Логический субъект в активном падеже:

        1) Баскский язык:

         gızon-а-k               lıburu                  da-kar
'человек' (акт. п.) 'книга' (имен. п.) 'то-несет' ['он']:
'человек несет книгу'.

        Субъект gızon-а-k 'человек' в активном падеже. (показатель-k); логический прямой объект lıburu 'книга' в именительном падеже.

        2) Грузинский язык:

         kaϑ-man                ırem-ı                    mo-h-kla
 'человек' (акт. п.) 'олень' (имен. п.) 'он — убил':

         'человек убил оленя'.

        Здесь логический субъект kaϑ-man также в активном падеже (показатель — man, в современном грузинском -ma, -m), логический прямой объект ırem-ı — в именительном падеже.
        Эта конструкция употребляется в грузинском языке во временах второй группы (в аористных временах).

        II. Логический субъект в родительном пад.

        3) Лакский язык:

         τul       usuyn    bagn-al           ϑur                        duldundı
         'Мой’   'брату'   'бек' (акт. п.)   'сабля' (имен. п.)    'дал':
’бек дал моему брату саблю'.[2]

         bagn-al логический субъект — в родительном пад., ϑur логическое прямое дополнение в именительном пад.

        III. Логический субъект в орудивном (творительном) пад. Табассаренский язык:

                     ıϑu                    Suleiman-dı             hà^εwnuϑa
         букв.: 'мы' (имен. п.) 'Сулейман' (оруд п.) ‘послал’[3]  
‘Сулейман нас послал’.

[57]
Suleiman-dı логический субъект — в творительном пад. (показатель- dı) ıϑu логический прямой объект — в именительном пад.
        При аффиксации к глаголу местоименных показателей субъекта и прямого объекта местоимение-субъект, в одном из 3-х лиц по крайней мере, в некоторых языках выражается иным показателем, чем местоимение-прямой объект, причем последний совпадает с показателем субъекта непереходного глагола. Приведу пример из баскского языка:

                      Nı-k                lıburu               da-kuш-а-t: 'я вижу книгу',
букв.: ‘я’ (акт. п.) ‘книга’ (имен. п.) 'то-вид-я'.

        Здесь nı-k местоимение 1-го л. в уже известном нам активном пад., lıburu — прямое дополнение в именительном пад., dа-местоименный элемент-прямой объект 3-го л., -t местоименный элемент-субъект при переходном глаголе.

                   n-а-kar-su ‘меня несете Вы’, букв.: ‘я-нес-Вы’.

        Здесь n-а-местоименный элемент-прямой объект, -su местоименный элемент-субъект переходного глагола.
        Таким образом местоимение 1-го лица, являющееся здесь прямым объектом, выражено другим местоименным элементом, чем местоимение 1-го лица-субъекта: в то время как субъект выражен показателем -I, прямой объект выражен показателем n-. Тот же показатель n- используется в качестве субъекта глагола непереходного: n-а-bıl ‘я иду’, т. е. субъект непереходного глагола = прямому объекту глагола пере­ходного и противопоставляется субъекту глагола переходного. Эта особенность сохранилась в баскском языке только для 1-го лица единственного числа; но если в 1-м и 2-м лицах единственного числа и всех трех лицах множественного числа местоименные показатели общи для субъекта переходного глагола, прямого объекта переходного глагола и субъекта непереходного глагола, то разница между ними все же выражается разными оформлениями: в первом случае -u, во втором -а или -ın ||-еn.
        Разными же показателями, но только для 3-го лица, отличается и абхазский язык. Причем отметим, что в тех языках, в которых нет формального склонения, как в абхазском и многих северо-американских языках, только эти особенности в местоименных показателях и дают воз­можность заключать о наличии в них «пассивной» конструкции.[4] Абхазский,
[58]    
язык различает два класса: класс социально-активных (но Услару — существ разумных)[5] и класс социально-пассивных (по Услару — существ неразумных). Класс социально-активных в свою очередь делится на роды, мужеский и женский. Эти классы имеют особые показатели:

        d-ı-fwoyt: d- ‘его (из класса социально-активных) -ı- он (социально-активный) - fwoyt (ест)’.dǝ-l-fwoyt:          d?- ‘его (социально-активного), -l- она (социально-активная) — - fwoyt (ест)’. Как видим, субъект и объект выражаются разными местоименными показателями: объект d-||dǝ-, субъект -ı-||-у- для муже­ского рода, -l- для женского. Эта же особенность имеет место и при субъекте и объекте из класса социально-пассивных, заменяясь соответ­ственно показателями ı-||у- и а-. При непереходном глаголе субъект выражается местоименным показателем и, если субъект относится к классу социально-активных, и ı||у, если он относится к классу социально-пассивных:
        d?-kowp 'он есть' (соц.-акт.), dǝ-twoyt ‘он идет'’ (соц—акт.).
        ı-kowp ‘он есть’ (соц.-иасс.), ı- twoyt ‘он идет’ (соц.-пасс.).

        Таким образом в абхазском языке мы отмечаем то же явление, как и в баскском, но не для 1-го лица, а для 3-го. То же явление имеет место и в северо-американских языках.[6]
        Как на доказательство пассивности этой конструкции сторонники ее ссылаются на согласование глагола с местоимением—объектом. Но об этом ниже.
        На основании этих особенностей конструкции переходного глагола, особенно первой из них, т. е. постановки субъекта в «косвенном» пад., а прямого объекта в именительном, утверждается пассивность этой кон­струкции.
        Здесь приведены были наиболее простые формы так наз. «пассивной» конструкции. В действительности же имеется ряд более сложных случаев,
[59]    
которые заставляют А. Dirr'а сказать[7]: «Man sieht das Problem ist äusserst verwickelt und ich erkläre mich ausser Stande es zu lösen. Statt von passiver Konstruktion zu sprechen, werde ich die Ausdrücke Ergativ-Konstruktion das logische Subjekt steht im Erg.), Datif- oder Afektiv-Konstruktion (das log. Subjekt steht im Dat. oder Affekt., mir-lieb-ist = ich liebe), und Nominatif-Konstruktion sprechen (as log. Subj. steht im Nom. = ich gehe, ich schlafe)». Отметим мимоходом, что А. Dirr напрасно еще больше усложняет дело, привлекая сюда и глаголы с «субъектом» в дательном падеже, сюда не относящиеся. Еще более пессимистично настраивает эта конструкция итальянского лингвиста А. Trombetti:[8] «La costruzione e tale che, ache dopo reiterati studi del lavoro di Schuchardt sono lungi dal veder chiaro nelle congerie dei fatti». Эта сложность и запутанность, заметим, не мешает, однако, А. Trombetti быть ярым противником ее пассивности.
        Особенность этой конструкции была в свое время отмечена гениальным исследователем кавказских яфетических языков К. Усларом.[9] Fr. Müller особо отметил пассивность конструкции баскского глагола, но больше всего работал в этой области H. Schuchardt, статья которого «Über den passivischen Charakter des Transitivs in den kaukasischen Sprachen»[10] считается едва ли не классической в этом отношении. Большинство новейших исследователей примыкает к позиции Шухардта, не исключая и автора книги Das kharthvelische Verbum, Leipzig, 1931, Deeters'а. Из старых работ этой конструкции посвящена работа Stempf'а, но ее нам не было возможности достать. Сторонником же пассивности этой конструкции является и голландский лингвист С. С. Uhlenbeck, на цитированную выше работу которого придется часто ссылаться в дальнейшем. В общем можно считать общепринятым мнение о «пассивности» этой конструкции; противников этого взгляда очень немного, и в числе их ныне покойный F.N. Finck а также недавно скончавшийся уже упоминавшийся итальянский лингвист А. Trombetti.
        Решающим моментом в признании разбираемой конструкции пассивной является постановка субъекта не в именительном падеже, а в косвенном, а прямого объекта не в винительном падеже, а в именительном, т. е. расхождение этой конструкции с конструкцией действительного залога в индоевро-
[60]    
пейских языках и мнимое схождение ее со страдательным залогом в этих же языках — в самом деле, субъект стоит в косвенном падеже, прямое дополнение — в именительном — совсем как в страдательной конструкции. Но здесь, прежде всего, приходится внести существенную поправку, именно, указать на совершенно произвольное отожествление активного падежа с падежом творительным, на что язык не дает никакого права, и потому столь же произвольным является и обычный буквальный перевод этой конструкции на индоевропейские языки как пассивной: нет никаких данных переводить баскское предложение: Nık lıburu dakuш-t как «Мною видится книга», так как субъект nık стоит не в орудивном пад., а в активном. То обстоятельство, что в некоторых языках субъект стоит в этом падеже, еще ничего не доказывает, так как имеются языки, в которых субъект переходного глагола стоит в родительном падеже.[11] О причине использования орудивного падежа в качестве активного речь будет ниже. Совершенно очевидно, что решающую роль в определении этой конструкции как пассивной имела неспособность отделаться от традиционной грамматики и от «индоевропейских очков».
        По мнению А. Trombetti[12] конструкция эта вовсе не пассивная, а эмфатическая активная, и показатель активного падежа есть личное местоимение, подчеркивающее роль субъекта; со свойственной ему наивностью он замечает, что само собою понятно, что на вопрос «кто делает?», отвечают с большей энергией, чем на вопрос «кто спит?», т. е. в первом случае должно быть имя + эмфатическое местоимение. Не говоря уже о том, что можно, в зависимости от ситуации, отвечать с одинаковой и даже большей энергией на второй вопрос, чем на первый, следует отметить, что нет фактов, показывающих, что окончание активного падежа сводится к местоимению (так, в баскском языке, в котором имеются эмфатические местоимения, они не используются, однако, в качестве показателя активного пад.). Не спасает положения и то обстоятельство, что в грузинском языке показателем активного падежа является местоимение 3-го л. -man (совр. груз. -mа, -m), так как это местоимение все же оформлено показателем -аn или -а, следовательно вопрос об активном пад. остается открытым. Точно так же открытым же остается и вопрос, почему же прямое дополнение стоит в именительном пад., а пока этот вопрос не разрешен, теория пассивности не может быть опровергнута А. Trombetti, исходя из его позиций. Пытаясь опровергнуть другое якобы
[61]    
подтверждение пассивности конструкции — различие в местоименных показателях для субъекта и объекта, Trombetti справедливо замечает, что субъект должен выражаться другим местоимением, чем прямой объект. Подходя таким образом как будто близко к истине, он, однако, сворачивает с верного пути, доказывая, что субъект воспринимается как нечто одушевленное, объект — неодушевленное. Дело здесь, конечно, не в одушевленности или неодушевленности, а в активности и пассивности, о чем речь будет ниже. Кроме того, он должен объяснить, почему прямое дополнение стоит не в винительном, а именительном падеже. Наконец, третье его возражение основывается на согласовании глагола с субъектом, а не с объектом. Это возражение лишний раз доказывает, что А. Trombetti, пользуясь языками всего мира, не знал, собственно говоря, ни одного из этих языков. Он указывает, что если бы данная конструкция была на самом деле пассивной, то показатели множественности в глаголе должны были бы согласоваться с объектом, а не с субъектом, и приводит пример грузинского аориста,[13] где при логическом субъекте во множественном числе имеется показатель множественности:

        Действительно, во втором случае имеются показатели множественности - ϑ и -s, но это ровно ничего не доказывает, или, вернее, доказывает неосведомленность А. Trombetti в том, что в яфетических языках в глагол аффиксируются показатели множественности субъекта и объекта, так же, как и самые субъектные и объектные аффиксы, — именно, при множественном числе логического объекта при глаголе имеется показатель множественности и логического объекта, так что приведенная им парадигма должна принять следующий вид:[14]        

[62]    

          Так же обстоит дело и в баскском языке:

         da-ra-ma      'его уносит [он]'
da-ra-ma-tza 'их уносит [он]'  (-tza показатель множественности логического объекта),
da-ra-ma-tza-te 'их уносят [они]' (-tе показатель множественности логического субъекта)

        И в баскском и в грузинском языках глагол изменяется в зависимости от числа как логического объекта, так и логического субъекта, и возра­жение А. Trombetti основано таким образом на недостаточном знании привлекаемых им языков, с другой стороны, это утверждение является плодом все тех же «индоевропейских очков», через которые индоевропеисты глядят на весь многообразный мир языков; действительно, в индоевропейских языках дело обстоит так, что число глагола согласуется с грамматическим субъектом:

        я строю дом,
        мы строим дом,

         и

        я строю дома,
        мы строим дома

где форма глагола изменилась только в зависимости от изменения числа грамматического субъекта и не изменилась, несмотря на изменение грамматического объекта. Это отсутствие согласования в числе с грамматическим объектом есть только частный случай того, что в индоевропейских языках местоимение-объект не аффиксируется к глаголу. Если бы А. Trombetti учел это обстоятельство, то он не мог бы выставить свое возражение. Указываемый им факт не может говорить, таким образом, ни в пользу пассивности конструкции, ни против этого. Таким образом все три возражения А. Trombetti против пассивности конструкции отпадают.
        Но этим мы отнюдь не хотим сказать, что разбираемая конструкция является пассивной. Мы указываем только, что опровержения А. Trombetti не достигают цели.
[63]
        К вопросу следует подойти иначе, и именно начать с того главного пункта, на который опираются сторонники пассивности (стр. 59—60): как уже говорилось, основное их доказательство заключается в том, что логический субъект стоит в косвенном падеже, а логический объект — в именительном. Выше уже указывалось на произвольность сопоставления активного пад. с Instrumentalis'ом-Ablativ'ом, но ничего не говорилось о постановке логического объекта в именительном падеже. Так как центр тяжести именно в этих «косвенном» и «прямом» падежах, то для того, чтобы разобраться в этой конструкции необходимо остановиться на том, что же в конце концов означает этот унаследованный нами от греков мираж «косвенности» и «прямоты» падежей, т. е. что выражается именем, когда оно имеет в предложении форму чистой основы, не осложненной никаким падежным показателем, и что выражается им, когда оно осложнено особым падежным показателем. Не касаясь всех падежей, мы остановимся на том падеже, который нас здесь интересует, т. е. на падеже логического субъекта.
        Мы утверждаем, что особый показатель при имени в данном случае, т. е. при так наз. «пассивной» конструкции переходного глагола в яфети-ческих языках, обозначает действенность понятия, его активность, в отличие от именительного пад., не имеющего особого показателя: выражение понятия, одним его названием без особых показателей есть только наименование понятия, наименование, указывающее только на то, что данный предмет существует — и больше ничего. Для того, чтобы показать, что данный предмет действует, необходимо придать ему особый показатель, показатель его активности. Показатель активного пад. и является этим показателем.
        Для доказательства этого положения мы остановимся на достаточно хорошо известном факте, именно, на том, что средний род 3-го склонения в ряде индоевропейских языков, в частности, в латинском и греческом, не имеет никакого показателя для именительного пад., например, лат. caput 'голова', genus 'род' и т. д., греч. κῆρ 'сердце', санскр. ksap 'ночь' и т. д. Имена среднего рода других склонений, имеющие окончание -um (в лат.), -ον (в греч.), нисколько не меняют дела, так как -um и -ον вовсе не являются показателями именительного падежа, так как ими же оформляется и падеж винительный, следовательно, оформляя два противоположных падежа, они не могут быть показателями ни того ни другого и являются таким образом совсем не падежными показателями. Таким образом оказывается, что средний род не имеет особого показателя для именительного падежа, т. е. падежа, в котором ставится субъект действия в индоевропейских
[64]    
языках. На это обстоятельство давно уже указано было голландским лингвистом С. С. Uhlenbeck'ом в статье в Indogermanische Forschungen, 1901 г., t. XII, стр. 170—171: «Agens und Patiens der indogermanischen Sprachen». В этой статье С. Uhlenbeck указывает, что словам мужеского и женского рода свойственно в индоевропейском праязыке окончание -s, при отсутствии этого окончания во всех категориях имен среднего рода. Отсутствие этого показателя в именах среднего рода объясняется тем, что они, обозначая предметы неодушевленные, не могут быть действователями, и потому не могут иметь показателя именительного падежа, падежа субъекта. Из этого он делает вывод, что некогда в индоевропейском праязыке имелась такая же пассивная конструкция, какая в настоящее время налична в языках баскском и северо-американских.
        Нельзя согласиться с С. С. Uhlenbeck'ом в том, что категория грамматического рода восходит к классификации предметов по одушевленности и неодушевленности, чему противоречит целый ряд фактов в индоевропейских языках, напр., такие слова, как русское «дитя», нем. «das Kind», «das Pferd», и множество других одушевленных предметов среднего рода, факты, которые могут объясняться только классификацией по принципу социальной активности и социальной пассивности, на что давно уже указано акад. Н. Я. Марром.
        Но с С. С. Uhlenbeck'ом нельзя не согласиться в его утверждении, что именительный и винительный падежи индоевропейских языков восходят к активному и пассивному падежам, и что, следовательно, конструкция глагола этих языков восходит к такой же, как конструкция глагола в баскском и северо-американских языках. Совершенно непонятно, однако, каким образом на основании этих фактов С. С. Uhlenbeck может считать эту конструкцию пассивной в то время, как именно на основании приводимых им фактов следует сделать вывод об активности этой конструкции. В самом деле, если он утверждает, что только категория одушевленных (по нашему — социально-активных) предметов может быть субъектом действия, то ясно, что речь может идти только о самостоятельном действии, так как орудием действия может быть любой предмет, одушевленный ли он или неодушевленный. Но С. С. Uhlenbeck не замечает здесь противоречия. Не замечает он его и в другой, позднейшей статье,[15] в которой он пытается объяснить психологически эту мнимо-пассивную конструкцию:

        «Les primitifs sentent dans l'agent propre une force cachée. Celle-ci se manifeste par l'intermédiaire de l'agent apparent, l'instrument
[65]    
primaire, qui à son tour peut se servir d'un instrument secondaire. Prenons par exemple une phrase comme celle-ci : "il tue l'oiseau avec une pierre". Un Blackfoot exprimera ainsi cette idée : "l'oiseau au-moyen-de-est-tué par lui une pierre". Celui qui tue est celui que d'habitude on appelle l'agent, mais en réalité il n'est que l'agent apparent, l'instrument primaire, qui est à son tour dominé par une puissance secrète. L'agent apparent, quoique lui-même dépendant, influence l'objet logique (c.à.d. le sujet gramatical) par son orenda émanente. Lorsqu'il est le sujet logique d'une action intransitive… il agit également par cette même force mystique. C'est pourquoi le cas d'énergie, qu'il soit exclusivement transitif ou généralement actif, peut être appelé cas émanatif, ou cas de force émanente… J'ai dit que le cas d'énergie participait de l'instrumental. On pourrait dire avec quelque raison que par sa nature intime il est apparenté aussi à l'ablatif. Après ce qu'on a vu de son caractère émanatif, ceci ne demande pas d'autre explication.»

        Эта „тайная сила", о которой говорит С. С. Uhlenbeck, может избрать орудием своего действия любой предмет, одушевленный или неодушевленный. Точно так же он не заметил еще одного рискованного момента в своем построении: в самом деле, если действующий субъект является лишь орудием действия тайной силы и потому, стоит в особого рода орудивном падеже, то в какой конструкции этот индеец Blackfoot сможет выразить мысль, что сама эта тайная сила совершает непосредственно какое-либо действие? Если следовать С. С. Uhlenbeck'у, эта мысль должна быть выражена не в обычной конструкции, так как в ней выражается только пассивность, следовательно, должна существовать еще какая-то конструкция для переходного глагола с выражением активности, а не орудивности действующего лица. Такой конструкции нет. Следовательно, все объяснение С. С. Uhlenbeck'а о смысле разбираемой конструкции отпадает. Из всех положений самого же С. С. Uhlenbeck'а с необходимостью вытекает положение о том, что активный пад. американских языков, так же, как некогда именительный пад. индоевро­пейских, есть падеж, указывающий на активность предмета, в пользу чего говорит особенно тот факт, что имена среднего рода, т. е. относившиеся некогда к классу социально-пассивных, не имеют показателя активного именительного пад.
        Против пассивности конструкции говорит еще одно обстоятельство, именно то, что в непереходном глаголе логический субъект стоит не в активном, а в пассивном, для яфетических языков — именительном падеже. Но прежде чем остановиться на этом, необходимо разобрать
[66]    
значение винительного пад. Это, прежде всего, падеж прямого объекта, т. е. указывающий на пассивность предмета, как объекта действия и который, как таковой, не должен, собственно говоря, иметь показателя. Так и обстоит дело в ряде индоевропейских языков (см. выше, стр. 63). Но в этих же языках средний род с основой на -о имеет показатели -m, -n. Мы выше отмечали, что их нельзя считать падежными показателями, так как они совпадают с именительным пад. среднего рода. Следовательно, окончания -m, -n являются, очевидно, своего рода определительными членами или детерминативами, как их называет С. Hirt, [15a] вернее всего они являются классовыми показателями. Без этого детерминатива винительный падеж не должен был бы иметь никакого показателя, как это имеет место, например, в среднем роде 3-го склонения латинского и греческого языков. Этот падеж в таком случае в точности соответствует именительному пад. яфетических языков, в которых нет винительного падежа. Функцию последнего как объектного падежа или падежа, выражающего пассивность предмета, несет именительный пад. А именительный пад. в яфетических языках не имеет особого показателя. В южно-кавказских яфетических языках, как в грузинском, мегрельском и чанском, такой показатель, как будто, имеется, именно -ı, но акад. Н. Я. Марр давно показал,[16] что это -ı не есть падежный показатель, а местоименный аффикс, и определенный член. Следовательно, именительный пад. в яфетических языках не имеет особого показателя, представлен в чистой основе, т. е. как раз так, как это имеет место с именами среднего рода 3-го склонения в латинском, греческом, санскрите.
        Таким образом винительный падеж индоевропейских языков по функции, как выразитель прямого объекта, и по форме совпадает с именительным пад. яфетических языков, тождествен с ним. Благодаря этому отпадает и один из доводов, пожалуй, важнейший, сторонников пассивности этой конструкции, именно, постановка прямого дополнения не в винительном, а именительном пад., как при пассивной конструкции глагола. Именно так и должно быть в глаголе с активной конструкцией. Резюмируем: субъект должен иметь какой-либо показатель действенности, следовательно, должен стоять в «косвенном» пад.; в яфетических языках — в падеже активном, в индоевропейских языках — в падеже именительном; прямой объект не должен иметь никакого падеж-
[67]    
ного окончания, поскольку им дается только наименование предмета, являющегося объектом действия, и тем самым выражается его пассивность. Следовательно, выражаемая таким образом конструкция есть именно активная.
        Теперь мы можем остановиться на одной особенности спряжения глагола в яфетических языках, особенности, которая говорит опять всецело в пользу активности разбираемой конструкции. Как уже говорилось, имя стоит в активном падеже только при глаголах переходных. При глаголах же непереходных имя стоит в именительном падеже, т. е. в тем же падеже, как и прямой объект переходного глагола, например, в баскском языке: Nı-k gızon-а dа-kar-t 'я' (nı-k акт. над.) 'человека' gızon-а — именительный пад.): 'его—несу—я' (dа-kar-t). Gızon-а dа-bıl 'человек" (gızon-а именительный пад.), 'он-идет' (dа-bıl). В первом случае слово gızon-а 'человек' является прямым объектом переходного глагола, во втором случае — субъектом глагола непереходного. Следовательно, субъект глагола непереходного воспринимается так же, как прямой объект глагола переходного, следовательно, субъект непереходного глагола восприни­мается как пассивный. Это явление, общее для всех яфетических языков, было бы совершенно непонятным, если бы в нашем распоряжении были одни лишь яфетические языки. Яркий свет проливают здесь некоторые северо-американские языки, в которых переходный глагол идет по той же конструкции, как и в языках яфетических; однако, среди этих языков есть такие, как языки Сиу и Тлингит, в которых по этой мнимой «пассивной» конструкции идут не только глаголы переходные, но все глаголы движения.[17] В этих языках глаголы делятся не по принципу переходности или непереходности, а по принципу действенности или покоя: все глаголы движения, как то: ходить, бежать и т. п., спрягаются так же, как переходные глаголы в яфетических языках, т. е. логический субъект стоит в активном пад., все же глаголы состояния, как то: нуждаться, быть усталым, думать и т. п. спрягаются по типу глаголов непереходных, т. е. логический субъект стоит в падеже именительном или пассивном. Так как в этих языках нет формально выраженного путем окончаний склонения, то эта особенность выражается разницей в местоименных частицах, т.е. логический субъект при глаголах движения отличается от логического субъекта при глаголах состояния, а последний совпадает с прямым объектом переходного глагола. Так, в языке Дакота (Сиу) субъект при глаголах движения выражается местоименным
[68]    
показателем wа-, прямой объект переходного глагола и субъект глаголов состояния — местоименным показателем mа- (mı-, m-):[18]

        wa’-t‘i  'I dwell’
        ma- s´ı'са ‘I am bad’
        mа-уа’-к‘tе "Thou killest me’,

         где mа- служит одновременно и в качестве местоименного показателя-субъекта глагола непереходного и прямого объекта глагола переходного, в отличие от wa’-, служащего только в качестве местоименного показателя-субъекта глагола переходного. Эта особенность конструкции глаголов в некоторых американских языках лишний раз подчеркивает, что дело не в пассивности, а наоборот, в подчеркивании активности, действенности субъекта. Эта конструкция проливает свет и на развитие глагола, о чем ниже.
        Активность этой конструкции подчеркивает, наконец, эта же особен­ность глагола в яфетических языках — употребление для выражения субъекта переходного глагола местоименного элемента, отличного от местоименного элемента-субъекта непереходного глагола, совпадающего с показателем прямого объекта глагола переходного, примеры чего были уже приведены в начале статьи, а также для характеристики структуры глагола в языке Дакота. Это прямо противоречит учению С. С. Uhlenbeck'а об орудивном характере активного падежа, следовательно, и о пассивности всей конструкции: если бы дело обстояло так, как он это предполагает, то это явление было бы непонятно, в то время как оно совершенно понятно, более того, необходимо при предположении активности конструкции — действенным может быть только нечто социально-активное, качественно отличающееся от существ социально-пассивных, настолько отличающееся, что перемена ролями немыслима, т. е. немыслим переход из класса социально-активных в класс социально-пассивных, и потому действующий субъект отличается от объекта действия, социально-пассивного.[19]
        Является ли, однако, эта мнимая пассивная конструкция активной в том же смысле, как активная конструкция в языках индоевропейских? На этот вопрос приходится ответить отрицательно: в индоевропейских языках имеется рядом с активной конструкцией и конструкция пассивная, в яфетических языках, как правило, ее нет, за исключением языков южно­кавказских, и понятно почему нет: наличие страдательного залога пред-
[69]    
полагает, что одно и то же лицо может быть, в зависимости от ситуации, то субъектом действия, то объектом. При только что указанной стабильности деления на классы социально-активных и социально-пассивных таких ситуаций быть не может, так как данное лицо может мыслиться или только как субъект или только как объект. Социально-активное лицо может быть в пассивном состоянии только, если оно в покое, и это выражалось изначально в глаголах состояния. При отсутствии противопоставления пассивности едва ли может быть речь об активности. Самая постановка вопроса С. С. Uhlenbeck'ом. в не раз цитованной статье о первичности пассивной конструкции не выдерживает критики, именно потому, что нет противо­положности пассивной конструкции — конструкции активной. Все данные говорят за то, что разбираемую конструкцию можно понять только как такую, в которой диффузно слиты активность и пассивность, как конструкцию активно-пассивную, впоследствии лишь разделившуюся на две противоположные — активную и пассивную.
        В самом деле, на тотемистической стадии развития человеческого мышления у человека не могло быть иного представления о действенности. Личность не выделялась из коллектива как социальная самостоятельно значимая единица, с другой стороны, тотем представлялся неразрывно слитым с самим коллективом. Таким образом, тотем, коллектив и отдельный член коллектива мыслились как единое целое. Поэтому отдельная личность из коллектива не мыслила себя самостоятельно действующей: в ней и через нее действовал весь коллектив с его тотемом; поскольку, однако, личность, являлась неделимой частью коллектива и тотема, она в одно и то же время являлась и субъекюм действия. Таким образом, в представлении о действенности неразрывно сливалось представление о пассивности и активности пока еще в диффузном едином целом. Поэтому С. С. Uhlenbeck неправ в своем объяснении «пассивной» конструкции:[20] его force cachée стоит уже вне коллектива и над ним, это уже стадия развития не тотемизма, а религии, которой, правда, не чужды значительные переживания этого первобытного тотемистического мировоззрения. Отсюда и то противоречие, в которое автор впадает, определяя эту конструкцию как пассивную.
        Анализируя «пассивную» конструкцию, мы исходили из тех ее форм, которые представлены в наиболее чистом виде. Но дело обстоит не так просто. От этой конструкции имеется целый ряд отступлений, заставивших А. Dirr'а поставить слово «пассивная» в кавычки и заставивших А. Trombetti отказаться пока от решения вопроса (хотя он его, как видим, решал доста-
[70]    
точно храбро). Но эта пестрота и многообразие проявлений нашей кон­струкции могут привести в отчаяние только тех, которые рассматривают язык как нечто статическое, раз навсегда данное, неподвижное. На самом же деле эти многочисленные отступления очень ценны, как моменты, дающие возможность рассматривать развитие языка в его движении. Примером одного из таких отступлений может служить структура переходного глагола в южно-кавказских языках: прежде всего в них переходный глагол имеет эту особую конструкцию только в аористе и происходящих от него формах; кроме того, в этих языках имеется еще и винительный пад. Но это «исключение» объясняется движением южно-кавказских языков по направлению к индоевропейским: в настоящем времени и в производном от него прошедшем несовершенном глагол приближается уже к типу индоевропейского глагола. Этим же объясняется наличие винительного пад.: с новой структурой глагола выявилась необходимость в винительном пад., для которого и был использован дательный: винительный пад. в грузинском языке имеет тот же показатель, как и дательный, так же, как и во всех южно-кавказских языках.
        Другое любопытное отступление имеется в баскском языке: Imperfectum глагола переходного при 3-м лице прямого объекта конструируется так же, как глагол непереходный, так же, как всякий глагол в индоевропейских языках: в данном случае вопрос не очень сложный: дело в том, что в баскском языке в Imperfectum'е объект 3-го лица выражается нулевым аффиксом, т. е. его нет в глаголе. Для примера используем глагол 'иметь', — напомнив, что при переходном глаголе субъект 1-го лица выражается показателем -t и стоит в конце глагола, а прямой объект 1-го лица выражается показателем n- и стоит в начале глагола:

         Praes.

        d-u-t 'то (d) имею (и) я (-t)'.

         Imperfekt

        n-u-en 'я (n) имел (u)' (-еn — показатель Imperfectum'а). Как видим, 3-го л. прямого объекта нет. В глаголе непереходном для 1-го л. имеется тот же показатель n-: n-а- ız 'я (n-) есмь', n-а-bıl 'я(n-) иду'.

        Как видим, здесь форма глагола переходного сближается с глаголок непереходным, в котором прямого объекта никогда, конечно, не бывает. Осознание конструкции у басков уже утрачено, поэтому по одной лишь внешней аналогии глагол начинает спрягаться как глагол непереходный. С аналогичным явлением мы встречаемся в кабардинском языке: при наличии прямого объекта глагол идет по «пассивной» конструкции, при его отсутствии
[71]    
в предложении — глагол идет по обычной конструкции непереходного глагола.

                   pśǝ-r mа-šхе
'хозяин ест'

         и

                   pśǝ-m śak‘o-r je-šх
‘хозяин хлеб ест'.[21]

        В первом случае при отсутствии прямого объекта логический субъект оформляется частицей -r, так же, как логический объект во втором предло­жении (śak‘o-r); во втором случае логический субъект оформляется частицей -m, показателем активности. Таким образом перед нами явление, совершенно повторяющее особенность в спряжении баскского переходного глагола. Такие формы исключений в высшей степени поучительны с точки зрения методологии общего языкознания, так как они с полной наглядностью позволяют видеть роль закономерностей самого языка в его развитии. Мышление, соответствующее старой структуре глагола, исчезло, вместе с ним исчезло и осознание его формы. Но форма исчезает не сразу по всей линии глагола — исчезает прежде всего та, которая более подвержена удару с формальной стороны языка—переходный глагол без прямого объекта стал внешне сходен с глаголом непереходным и по аналогии с ним стала изменяться его структура в первую очередь.[22]
        Разбор более сложных случаев мнимо-пассивной конструкции не составляет задачу настоящей статьи — это цель дальнейшего исследования. В заключение же мы попытаемся в грубых чертах дать схему развития глагола, как она вытекает из исследованного материала.
        Соответственно конкретному мышлению человек вначале конструирует глагол строго соответственно его конкретному содержанию, и с этой точки зрения получаются три конструкции: 1) конструкция глагола чувственного восприятия, типа «мне хочется», «мне нравится» (о них — в следующей статье), 2) глаголы действия (вначале все переходные) и 3) глаголы состояния. Действенность субъекта выражается первоначально особым словом в отличие от пассивности — следы этого мы видим в разных корнях для именительного и «косвенного» падежей личного местоимения[23] и в показателе для субъекта переходного глагола, отличном от показателя прямого
[72]    
объекта переходного глагола и субъекта глагола непереходного.[24] Впоследствии активность стала выражаться путем присоединения к субъекту особого слова, выражающего его действенность; слово это, затем превратившись в морфологический элемент, стало окончанием активного пад. Деление на глаголы действия и состояния имеет место в северо-американских яаыках и является более древним, чем деление по признаку переходности. В самом деле, приведенные нами факты из баскского и кабардинского языков говорят, что глагол, не имеющий прямого объекта, стремится перейти в строй глаголов непереходных. Если считать для северо-американских языков более древним деление на глаголы по их переходности и непереходности, нам пришлось бы предположить обратный процесс, т. е. что безобъектные глаголы движения перешли в строй глаголов переходных, что совсем невероятно (акад. Н. Я. Марром доказано, что вначале все глаголы были переходными, разумеется, глаголы действия, так как появление глагола, вернее, слова, для состояния есть уже явление значительно более позднее, требует большой способности к абстрагированию). Следующей стадией развития является та стадия, когда активные глаголы разделяются на глаголы переходные и непереходные — это стадия состояния глагола в яфетических языках и отчасти северо-американских (других языков мы не касаемся). Наконец, третья стадия развития, когда человек может уже мыслить глагол как абстрактный процесс, вне отношения этого процесса к его производителю — субъекту и вне его направленности — объекта, стадия, когда в глаголе стирается уже разница между тремя поименованными выше типами процесса, стадия, на которой вследствие приобретенной уже способности к восприятию абстрактного процесса в глаголе неузнаваемыми становятся уже личные показатели, не ощущающиеся уже в настоящее время как местоимения — это преимущественно стадия развития индоевропейских языков, стадия развития, когда одинаково конструируются глаголы переходные и непереходные. Эта стадия выражается, между прочим, и в том, что в настоящее время не всегда легко бывает отличить переходный глагол от непереходного. Напр., «смотреть пьесу» и «смотреть на человека» или «она шьет» и «она шьет платье»: в первом случае, «она шьет», глагол «шьет» воспринимается как непереходный, во втором случае «она шьет платье» глагол воспринимается как глагол переходный, потому что в пред­ложении имеется налицо прямой объект «платье». Случай совершенно ана­логичный явлениям в языках баскском и кабардинском, в которых мы застаем «пассивную» конструкцию в начале процесса ее исчезновения.