[303]
Следует всячески приветствовать предпринятое Соцэкгизом издание Серии «Языковеды Запада», но при этом необходимо соблюдать ряд условий: выбранный для перевода автор должен представлять актуальный интерес, перевод должен быть хороший, а вступительные статьи, если они имеются, должны действительно помогать читателю разобраться в переведенной книге. 
Удовлетворяет ли этим условиям рецензируемая книга? Мы думаем, что ни одному из этих условий она не удовлетворяет.

[ 304]
Прежде всего, ни в какой мере нельзя считать удачным выбор объекта перевода. Трудно постигнуть, какие соображении заставили редакцию остановить свой выбор на книге Сепира, лингвистические воззрения которого не только не соответствуют исканиям нашей советской лингвистики, но представляют солидный шаг назад даже по сравнению с западноевропейским языкознанием, в лучшей своей части признающим, по крайней мере теоретически, несостоятельность самых основных положений компаративистического метода. Сепир представляет по своим взглядам чистейшего младограмматика и твердо стоит на двух китах младограмматической школы — на учении о фонетическом законе и аналогии, учении, теперь, отвергаемом, опять-таки теоретически, даже лингвистами, которых отнюдь нельзя считать революционерами. 
Читая же Сепира, можно подумать, что никаких сомнений в этой области не существует. «У фонетических фактов — пишет он (стр. 142, пр. I) — на первый взгляд исключения есть, но при более пристальном исследовании обнаруживается, что эти исключения не столь реальны, как это кажется (здесь перевод не совсем точный — в подлиннике сказано сильнее: these exceptions are more apparent, than real, т. е. исключения эти скорее кажущиеся, чем реальные... С. Б.)... изумительно сколь мало исключений приходится отмечать в истории языка, если не считать «выравнивания по аналогии (морфологического замещения)». Все это звучит очень уверенно, а между тем уже в 1885 г. известный классик-лингвист G. Curtius в своей работе «Zur Kritik der heutigen Stand der Sprachwissenschaft» дает эпиграфом к главе, посвященной аналогии, стих: «Incidit in Scyllam, qui vult vitare Charybdin», т. е. «в Сциллу тот попадет, кто Харибды избегнуть захочет», уподобляя, таким образом, фонетический закон и вспомогательную к нему аналогию Сцилле и Харибде. По этому можно судить об этих двух китах сравнительно-исторического языкознания. Точно так же убийственная критика, данная фонетическому закону H.Schuchardt'ом в том же 1885 г. в его работе «Über die Lautgesetze (Gegen die Junggrammatiker)», должна быть известна каждому лингвисту. Это было еще в 1885 г. А вот что пишет в 1931 г. один из крупнейших современных лингвистов Е. Hermann «... hat. die bisherige Forschung zwei wichtige Probleme: Lautgesetz und Analogie ungelöst gelassen» и дальше «wir sind mit der Ausnahmslosigkeit der Lautgesetze allmählich in eine Sackgasse geraten. Unsere Methode bedarf dringend der Verbesserung». Другой лингвист, редактор журнала «Indogermanische Forschungen» A. Debrunner, говорит о результатах, к которым пришло языкознание в отношении фонетического закона и аналогии: «Es wird kaum einen Sprachwissenschaftler geben, der von dem Fragekreis, den die "Worte 'Lautgesetz und Analogie' umschreiben, nicht mindestens zu Zeiten auf das heftigste angelockt worden wäre... Freilich geben wohl die meisten das Nachdenken 

[305]
darüber wieder auf, wenn sie die angeheueren Schwierigkeiten gewahr werden, die der genaueren Erfassung dieser verwickelten Veränderungsvorgänge im Sprachleben entgegenstehen, und wenn sie dazu sehen, in welchem Missverhältnis die wenigen heute anerkannten Ergebnisse dieser Forschung zu den Strömen der dazu verwendeten (verschwendeten?) Druckerschwärze stehen». Для «новатора» же Сепира, каким изображает его т. Сухотин, этих «проклятых вопросов» даже и не существует. 
Трудно понять, что имеет в виду т. Сухотин, когда пишет, что у Сепира имеются «интересные замечания о невозможности сводить изменения в языке только к механическому действию фонетических законов» (стр. XIX) (какое достижение!), когда Сепир на стр. 137 прямо говорит: «их (т. е. фонетических законов, С. Б.) влияние заходит так далеко за сферу одной лишь фонетики, вторгаясь... в область морфологии. Движение, начавшееся как легкое фонетическое отступление от нормы... может через тысячелетия привести к глубочайшим структурным изменениям. Такой, напр., факт, как растущая тенденция автоматически отбрасывать ударение на первый слог слова, может в конце концов привести к изменению основного типа языка, сводя его конечные слоги к нулю и вынуждая к использованию все более и более аналитических или символических методов». Где остается место для «интересных замечаний», когда перемена всего строя языка обусловливается одной фонетикой, когда Сепир прямо указывает, что «языковая форма может и должна изучаться... независимо от ассоциируемых с нею функций» (стр. 47), когда он утверждает, что «чувство формы, как таковой, свободно развивающееся по заранее определенным линиям...» (стр. 48)? Как можно при такой установке Сепира думать, что он кладет «в основу классификации способ выражения в речи форм и категорий сознания» (стр. XVII)? Т. Сухотин забыл, что на стр. XVI он же сам указывает, что Сепир распределяет части речи «по их грамматической значимости» (разрядка наша, С. Б.), что далеко не одно и то же. Какая может быть связь между языком и сознанием, когда на протяжении всей книги у Сепира нет даже упоминания о семантике, этом основном стержне, увязывающем язык с мышлением? Какая может быть речь о связи языка с сознанием, когда на протяжении всей книги нет ни слова о социальном диалекте — мы не говорим уже о классовых языках, — нет даже упоминания об отличии языков разных общественных групп: и здесь Сепир далеко отстал даже от ортодоксального традиционного сравнительно-исторического языкознания. 
Фонетические законы представлены у Сепира некоей силой, властно, помимо говорящих, перестраивающей язык, а говорящим предоставляется только изыскание способов выхода из тех невозможных положений, в которые их ставят фонетические законы: «сколь часто в языках обнаруживалось стремление загнать первоначально различающиеся звуки в какие-то излюб-
[306]
ленные артикуляционные точки, невзирая на получающуюся в результате путаницу» (стр. 143). Непонятно, как моглa у т. Сухотина даже возникнуть при этих условиях какая-нибудь ассоциация между Сепиром и опредедеиием языка у Маркса, как «реального сознания». 
Т. Сухотин восхищается (стр. XIX—XX) тем, что Сепир «неоднократно подчеркивает лингвистическую (разрядка наша, С. Б.) равноправность всех разновидностей человеческой речи... и, по-видимому, находит даже некоторое удовольствие в подчеркивании таких фактов... что «многие первобытные языки обладают богатством форм и изобилием выразительных средств, намного превосходящими формальные и выразительные возможности языков современной цивилизации». Но это признание лингвистического равноправия языков есть только результат статического воззрения на языки, как на некие качественно однородные категории, воззрение, могущее возникать только при чисто формалистическом методе, при полном отрыве языка от мышления и общества. Потому Сепир не делает даже попытки приписать богатство форм и выразительных средств отсталых языков конкретному мышлению, не способному отвлечься от отдельных деталей до обобщений. И здесь Сепир, представляет солидный шаг назад по сравнению со своими коллегами, которыми давно уже отмечалось это явление. Так, если индеец не может сказать просто «охотник убил зайца», а должен непременно выразить, как его убил охотник, в каком положении заяц находился — в сидячем, стоячем или еще каком-нибудь другом — и т. п., то это «богатство форм и выразительных средств» является выражением бедности мышления общими понятиями, неспособностью его к абстрагированию от отдельных деталей. Безоценочное отношение к языку является у Сепира отнюдь не прогрессивным моментом; такое отношение к языку в корне отрицает всякую необходимость его перестройки, а т. Сухотину должно бы было быть известным, какая громадная работа проделывается теперь младописьменными народами СССР над своими языками, чтобы сделать их годным орудием для той роли, которую стали играть эти народы в эпоху социалистического строительства. Стать на точку зрения Сепира — значит отрицать ту громадную работу по языковому строительству, которая происходит теперь в СССР. 
На стр. XIX т. Сухотин находит, что Сепир «дает хороший материал, предостерегающий против распространенных у нас механистических увлечений, придающих чрезмерное значение факту смешения языков», и менторски вещает банальную истину, что «смешением языков... нельзя объяснить диалектику языкового развития» (там же). Мы бы хотели узнать, кто это «у нас» подменивает смешением языков диалектику их развития; необходимо было бы указать читателю прямо на этих лиц или это направление, чтобы предостеречь его от заблуждений. Но т. Сухотин предпочитает почему-то ограничиваться безответственной фразой. 
Соглашаясь с Сепиром в его положении о невозможности смешения языков, т. Сухотин повторяет лишь одно из положений сравнительно-исто-

[307]
рического языкознания и ведет читателя в тупик, от которого, якобы, хочет его предостеречь. Дело в том, что отрицание возможности смешения языков требуется самой догмой праязыка, всем методом сравнительно-исторического языкознания. Вот что пишет об этой Meillet: «Néanmoins on ne serait affirmer que, dans certains cas favorables, il n'y ait pas des „mélanges" véritables. Le jour, où l'on viendrait à les rencontrer, la tâche du linguiste serait malaisée. Si l'on a pu arriver à faire par la comparaison l'histoire de quelques langues c'est que l'on était sûr que chaque système nouveau devait s'expliquer en partant d'un système unique. Au cas où l'on devrait faire état de deux systèmes initiaux et de réactions de l'un sur l'autre, les méthodes actuelles ne suffiraient pas... Pour en (т. е. над затруднениями, С. Б.) triompher, la linguistique devra, si la difficulté vient à se rencontrer vraiment, élaborer de nouvelles méthodes, plus délicates que celles qui sont décrites ici, et il resterait а les éprouver» (разрядка наша, С. Б.) Кроме того, точка зрения Сепира о полной невозможности воздействия одного языка на другой обусловливается в конечном счете расовой теорией, ведущей к положению о замкнутости языковых систем. Т. Сухотину следовало бы знать, что теория эта является глубоко антимарксистской и что она отрицает роль окружения в развитии языка, что она является теорией, ведущей к положению о независимости темпа и формы развития языка от его окружения, что в области политической отражает точку зрения о невозможности культурного подъема отсталых национальностей. Он бы должен был знать, что согласие с Сепиром ведет его к отрицанию возможности быстрого развития национальных языков в СССР. 
Трудно понять, в чем Сухотин видит «актуальнейший интерес» рассуждений Сепира о языке и расе (стр. XIX). Связь между расой и языком на словах отрицает все сравнительно-историческое языкознание: у Соссюра и Мейе т. Сухотин найдет такие же рассуждения, как и у Сепира. Если он думает найти в этих рассуждениях опору против одичалых «арийцев», то, право, едва ли стоит тратить на это время. Мы бы заметили лишь одно: в рассуждениях т. Сухотина сказывается недостаточное знакомство с предметом, о котором он пишет; если бы этого не было, он бы знал, что на словах расовая теория отрицается всеми представителями сравнительно-исторического языкознания, на деле же положение о праязыке, о невозможности смешения языков, которое так нравится т. Сухотину, как и целый ряд других положений, на которых мы не будем здесь останавливаться, являются выражением расовой теории, ее признанием. Трудно понять, почему т. Сухотин считает главы IV и V особенно оригинальными: в них излагается, что в разных языках существует разная форма для выражения одного и того же содержания — мысль не оригинальная и давно уже хорошо известная; единственно новым является у Сепира привлечение материала североамериканских языков. Но весь

[308]
этот ценный материал совершенно пропадает в трактовке Сепира, который не только отказывается от какой-либо попытки изложения его в стадиальном разрезе, но считает лишним даже классификацию отдельных категорий языка (стр. 84). Этот отказ от всяких обобщений есть результат агностицизма, к которому пришла генеральная линия современного языкознания, и отказ этот ведет только к накоплению фактов без их систематизации; точка зрения Сепира не прогрессивна по сравнению с неограмматиками, которые по самому объекту своего исследования, ограничивающемуся одной «ceмьей» языков, принуждены были оставаться в пределах описания, статики языковых явлений. Сепир же, располагая богатым многостадиальным материалом, который прямо напрашивается, если можно так выразиться, на стадиальную классификацию, сознательно от нее отказывается, что может только свидетельствовать об исключительной ограниченности его кругозора. И в другой своей работе, обстоятельной рецензии на статью Uhlenbeck'a, oн резко и определенно возражает против всякой попытки какого бы то ни было объяснения языковых фактов. 
В гл. VI (стр. 93), составляющей, по мнению т. Сухотина, «гвоздь» книги, Сепир высказывает банальную мысль, что языки не могут целиком уложиться в одну определенную схему. Т. Сухотину следовало бы знать, что этого нельзя и требовать, так как в каждом языке есть пережитки прошлого и зачатки будущего, и что именно эти отступления от основного типа имеют громадное познавательное значение и дают возможность изучать процесс развития языков и, при классификации, располагать их в порядке стадиальности, как последовательные звенья единого глоттогонического процесса, от чего Сепир категорически отказывается. 
Рассуждения Сепира о предвзятом отношении к индоевропейским языкам (стр. 97 и пр. 2) не выдерживают критики, так как существуют объективные данные, показывающие движение языка от аморфности к флективности и, затем, последующее разложение этой флективности. Эти объективные данные могут, опять-таки, быть поняты только при предпосылке единства глоттогонического процесса, при рассмотрении языковых форм в их генезисе, и притом в увязке языка с мышлением; т. Сухотин, повторяем, не понимает, что безразличное отношение Сепира к языковой форме есть именно результат формально-идеалистического рассмотрения языка, и притом каждого отдельно, вне связи с другими языками. Кроме того, приходится удивляться, что т. Сухотину неизвестно, что типологическая классификация уже давно отвергается индоевропеистами и именно по тем же причинам, по каким отвергает ее и Сепир. Это он мог бы знать хотя бы из ходячих введений в языкознание, не говоря уже о работах Vendryes'a «Le langage», Jespersen'a, «Language», Meillet «Linguistique historique et linguistique générale» и «Méthode comparative dans linguistique historique». Таким образом, напрасно т. Сухотин надеется, что только

[309]
его перевод заставит пересмотреть «традиционную» классификацию: индоевропеистов убеждать нечего — они уже «пересмотрели», а для лингвистов-марксистов доводы Сепира неубедительны, хотя, по мнению т. Сухотина, они «уничтожающи». Банальны рассуждения Сепира, что «всякий язык может и должен выражать основные синтаксические отношения» (стр. 97): весь вопрос в том, что а как он выражает, а этого т. Сухотин не разобрал. 
В рассуждениях Сепира об агглутинативности и флективности (стр. 100—107) не делается различия между словообразованием и словоизменением и, кроме того, в них тот же порок — требование метафизической однородности всего языка в целом. В рассуждении об агглутинативных языках взята только одна их черта — «соположение» (по неудачному переводу), но не учтен целый ряд особенностей, четко отделяющих их от флективных языков, напр., отсутствие формально выраженных прилагательных, весьма редко встречающаяся флексия основы и целый ряд синтаксических особенностей, как отсутствие согласования между определяющим и определяемым словом и т. п. 
Что же дает взамен отвергаемой классификации Сепир? Т. Сухотин уверяет (стр. XVII), что Сепир строит свою классификацию на выражении понятий, а не формы, и на этом основании даже сближает его с Марксом: он забывает, что на стр. XVI он же сам пишет, что речь идет о «грамматических понятиях». На самом же деле, основное отличие классификации Сепира в том, что в то время как старая классификация учитывала только способ выражения взаимоотношения слов в предложении, Сепир учитывает и процессы словообразования. Из-за этого, право, не стоило поднимать такой шум. Отметим, между прочим, что глава VI, посвященная классификации языков, не очень четка у Сепира, а перевод делает ее еще больше запутанной, так что возникает даже сомнение в ее доступности. 
Текст перевода сопровождают примечания. Эти примечания сильно напоминают, да простит нам т. Сухотин, некоторые комментарии к латинским и греческим авторам, где комментируется то, что и так понятно, а подлинно трудные места обходятся молчанием: напр., классификация Сепира сама по себе далеко не во всех своих частях четкая, а также вследствие перевода, до невозможности загроможденного иностранщиной, способна сбить с толку любого читателя, и раз т. Сухотин уже снабдил книгу примечаниями, он должен был раскрыть читателю классификацию Сепира. А этого он не делает. Почему? 
Еще хуже обстоит дело с вступительными статьями. Статья т. Белевицкого заставляет лишний раз вспомнить, насколько своевременно выступление на Сессии ВУАМЛИН т. Попова, напоминающего, что партия не позволит подменять действительное знание бессодержательной фразой. В самом деле, что конкретного узнает читатель из статьи т. Белевицкого, который тщательно обходит конкретные факты? Он узнает, что у Сепира есть философия, хотя он это и отрицает (истина весьма уж не новая), что он эклектик, что ему присуще крочеанство, неокантианство, влияние Map-
[ 310]
бургской школы, Соссюра. Тов. Белевицкий должен был учесть, что переводы предназначаются не для ученых, а для более широких масс, которые не знают что такое Марбургская школа, крочеанство и т. п.; кроме того, как читатель сможет последовать призыву т. Белевицкого «отсечь чуждую нам концепцию» и «усваивать и перерабатывать наблюдения Сепира», если в статье нет ни малейшего намека на то, как справиться с богатым фактическим материалом, приводимым Сепиром в подтверждение его «идеалистических концепций»? 
Всякая критика только тогда нужна и полезна, когда она конкретна и носит творческий характер, т. е. указывает пути преодоления критикуемого и создания на месте его другого, положительного. Общие же фразы не только не нужны, но оказывают прямой вред, приучая к общим и бесплодным разговорам и отвлекая от непосредственной работы над фактическим материалом. 
Когда же читатель, желающий все же непременно преодолеть буржуазно-идеалистическо-неокантианского крочеанца, «жизнерадостного американца эпохи просперити», Сепира, обратится ко второй вводной статье, носящей многообещающее заглавие «Сепир и его место в лингвистике», он будет окончательно сбит с толку. Если бы т. Сухотин ограничился общими фразами первого абзаца, было бы очень хорошо — он, по крайней мере, не вводил бы читателя в заблуждение. Но он пожелал подвести социологическую базу под буржуазное языкознание — в результате получился сумбур. На первой же странице т. Сухотин жестоко разделывается с буржуазным языкознанием: оказывается, что науки языкознания в буржуазном обществе вообще быть не может, так как «научная теория достойная этого наименования, может развиться лишь постольку, поскольку она вырастает из практики производственной деятельности человеческого общества» (стр. X). Поэтому в буржуазном обществе процветали естественные науки, а «наука об обществе и его истории» не могла появиться. На стр. XI над только что возникшим языкознанием ставится крест: буржуазное языкознание, оказывается, возникло только «для борьбы с религиозными-представлениями, с ограниченностью и схоластикой традиционной грамматики» и «в условиях буржуазного общества, не находило почвы для дальнейшего, действительно прогрессивного развития, ибо не служило орудием практического воздействия на язык» (там же). Здесь следует указать, что нельзя так бесцеремонно обходиться с буржуазным наследством, нельзя так плоско механистически понимать положение, что каждая наука выражает буржуазную идеологию и нельзя верить на слово буржуазному языкознанию, что оно не служит орудием практического воздействия на язык. Разделавшись, таким образом, не только с буржуазным языкознанием, а попутно со всеми гуманитарными науками разом, т. Сухотин «подходит вплотную» к истории языкознания: мы узнаем, что до XIX в. «самостоятельной науки лингвистики, собственно говоря (?), не было», никаких генетических задач не ставилось, языки изучались изолиро-

[311]
ванно «без постановки вопроса о языке вообще как средстве человеческого общения». «Проблемы происхождения речи и множественности языков разрешались... в религиозном плане» (там же). Таким образом, логические грамматики, Лейбниц, Гердер, и др., оказавшие громадное влияние на философию языка XIX в., беспощадно выброшены за борт, как выброшены за борт и предшественники сравнителыю-исторического языкознания, в той числе и Вильям Джонс. Далее, сравнительно-историческое языкознание начинает ураганными темпами стремиться к своей гибели: «Все начальное развитие лингвистики, охватывающее первую половину XIX в., характеризуется все большим и большим приближением к естественно-научному методу» (стр. XII). «Это был ложный путь, поскольку язык есть явление общественной, а не биологической жизни человека», глубокомысленно поучает т. Сухотин на той же странице, и поэтому все дело и «окончилось крахом». Автор не считает нужным разъяснить, какие задачи ставило языкознание «первой половины XIX в.», в чем выражалось приложение метода естественных наук и каковы дальнейшие судьбы этого приложения, каковы были достижения, о которых говорит Энгельс в приведенной на стр. XI ссылке. Из имен почему-то приводятся только имена Раска и Шлейхера, имен же Боппа и Гумбольдта читатель так и не узнает. 
Покончив с языкознанием первой половины XIX в., т. Сухотин объявляет (стр. XII): «В лингвистике наступила полоса методологического убожества и отказа от широких обобщений, полоса мелкого накоплении фактов и частных исследований по отдельным вопросам. Проблемы происхождения языка и смены одних языковых формаций другими были объявлены ненаучными, между... „языковыми семействами" были воздвигнуты непреодолимые барьеры, и все дело свелось к установлению закономерностей в историческом развитии отдельного языка или группы родственных языков. Эти закономерности эклектически разъяснялись как взаимодействие факторов биологического и психического». Отсюда читатель узнает, что кем-то когда-то все же ставился ряд широких лингвистических проблем — но кем именно и когда? До сих пор об этом в статье ничего не говорилось. Далее, у любознательного читателя может законно возникнуть вопрос — в чем же заключается «методологическое убожество»; далее, какой грех в накоплении фактов, хотя бы и мелких, какой грех в частных исследованиях по отдельным языкам и в установлении закономерностей развития отдельных языков. Мы, лично, считаем, что это не только полезно, но даже необходимо для настоящего лингвиста, и считаем, что общие рассуждения о языке без этих предварительных исследований бесплодны и даже вредны. Без дополнительных сведений читатель никак не поймет, почему языкознание попало в тупик, и в чем этот тупик выражается. Вот, если бы т. Сухотин сообщил нам, что младограмматики подменили язык звуками, что все изменения в языке стали объяснить изменениями звуков и, таким образом, языкознание «переключилось» на чистый формализм, приписы-
[ 312]
вающий языку самодвижение независимо от говорящих, от их мышления, обусловленного социальными отношениями, если бы т. Сухотин сообщил нам об учении неограмматиков о качественной однородности всех языков, учении, отражающем учение о вечности классового общества — вот тогда бы читатель, смеем надеяться, понял бы, почему языкознание зашло в тупик и вместе с тем понял бы и место Сепира в языкознании, именно как чистейшего представителя неограмматизма, не внесшего ничего нового. А без всего этого т. Сухотин должен рассчитывать только на безмятежную веру читателя в его слова. 
Приведя, таким образом, к тупику в языкознании, т. Сухотин так же вразумительно указывает и на поиски выхода из этого тупика, бесхитростно принимая на веру социологизм Соссюра, заслуга которого состоит в значительной мере в том, что он дал теоретическую формулировку эмпирических построений неограмматиков, и социологизм которого сводится к определению языка как социологического факта в понимании Дюркгейма, т. е. как явления, стоящего над отдельным индивидом, принудительного и независящего от него. Разделение Соссюром лингвистики на синхроническую и диахроническую есть крайнее выражение формализма в языкознании, отрицающее всякий историзм. 
Других путей выхода из тупика ищет, по словам Сухотина, Фосслер, о положениях которого читателю предлагается строить догадки на основании следующей фразы: «Другие ученые, представители так называемой «неофилологической школы» (Фосслер) придали лингвистике литературоведческий уклон, т. е. сомкнули ее с наукой, выполняющей в буржуазном обществе определенную общественную, воспитательную функцию» (стр. XIII). Не останавливаясь на этом странном определении литературоведения, можем выразить только недоумение: до сих пор нам представлялось, что эту функцию выполняет всякая буржуазная наука в буржуазном обществе, тем более относящаяся к области гуманитарных. 
Предоставив читателю строить догадки о результатах, предпринятых буржуазным языкознанием поисков выхода из тупика, о которых т. Сухотин так ничего и не сообщает, мы, перевернув страницу, неожиданно узнаем, что тупик этот не такой уж страшный: на стр. XV читаем: «Методы сравнительно-исторической лингвистики, выработанные на материале индоевропейских языков и с успехом (разрядка наша, СБ.) прилагавшиеся к исследованию других языков с более или менее глубокой культурной традицией, оказались неприменимыми в американистике». Здесь т. Сухотин не досказывает до конца эту выданную им за свою мысль компаративизма. Более обстоятелен Мейе, который утверждает, что сравнительно-исторический метод не совсем применим к языкам без письменной традиции потому, что отсутствие памятников языка не дает возможности с достоверностью установить генеалогическое родство этих языков (A.Meillet. Méthode comparative dans linguistique historique. P., 1925. стр. 29, 33, 39). Присоединяясь к Meillet в выводе, т. Сухотин должен

[313]
неизбежно согласиться и с его предпосылкой — с плодотворностью учения о праязыке для языков с «культурной», т. е. письменной традицией, основным стержнем критикуемого им буржуазного языкознания, зашедшего в тупик. А если так, если сравнительно-историческое языкознание с успехом может применяться к очень большому кругу языков, то зачем же было огород городить о естественно-историческом методе, о тупике, о поисках выхода из него? Остается, следовательно, только найти еще один метод для изучения языков «без культуры», оставив в полной силе существующий метод для языков с «глубокой культурной традицией». 
На стр. XIV читаем «Захват во второй половине XIX в. колоний с более отсталым населением (раздел Африки и т. д.), стимулировавший развитие этнологии, ознакомил науку с великим множеством колониальных языков, но был уже бессилен вдохнуть новую жизнь в дряхлеющее тело буржуазной лингвистики». 
Выходит — вероятно, неожиданно для самого автора — что им возлагались надежды на то, что захват колоний спасет «дряхлеющее тело буржуазной лингвистики»; т. Сухотин хотел, очевидно, сказать, что такие надежды возлагались на знакомство с колониальными языками. Но мы сомневаемся и в этом: едва ли буржуазную идеологию, лежащую в основе буржуазного языкознания, способно изменить то или иное количество или качество попадающих в сферу его изучения языков. 
Особенностями американских языков, т. е. отсутствием письменности и отличиями грамматического строя т. Сухотин наивно объясняет стремление к новым методам изучения языка и к разработке новой типологической классификации (стр. XV—XVI). Доводим до его сведения, что весьма значительными особенностями отличаются давно знакомый Европе баскский язык, кавказские яфетические языки и др., что, однако, не привело к перестройке буржуазного языкознания. Да, кроме того, Сепир ничего существенно нового в классификацию и не внес. 
Отметим тут же, что очень легкомысленны и безответственны слова т. Сухотина: «Было бы весьма отрадным явлением, если бы в результате появления русского перевода его (Сепира) книги советские лингвисты пересмотрели традиционное деление языков на аморфные (изолирующие), агглугинативные и флективные». Дешево же он ценит советских лингвистов, если полагает, что они знакомятся с иностранной литературой только но переводам! 
В таком же духе построена весьма краткая история изучения колониальных языков. Сначала сообщается, что до XIX в. (его середины? С Б.) «эпохи первоначального капиталистического накопления и раннего промышленного капитализма» колониальные (внеевропейские, С.Б.) языки не изучались (стр. XIII). Заглянув в старую работу Benfey'a «Geschichte der Sprachwissenschaft und Orientalistik in Deutschland», 1869, читатель узнает, что они изучались задолго до середины XIX в. Но и не заглядывая в эту книгу, а перевернув станицу предисловия, именно, на стр. XV, читатель узнает
[ 314]
от того же т. Сухотина, что американские языки «в известной мере "изучались"». Какой же странице верить — XIII или XV, что означают кавычки при «изучались» и что значит «в известной мере»? 
Подводя социологическую базу под историю изучения колониальных языков, т. Сухотин пишет, что до середины XIX в. не было экономической потребности в их изучении «достаточно было слать к ним миссионеров, прививать им идеи христианского смирения» (стр. XIII). Не вставал ли перед т. Сухотиным вопрос, на каком языке прививали эти идеи миссионеры? Не думает же он, что народы Африки, Америки свободно болтали на европейских языках! Далее, по Сухотину, языки эти начали изучать с эпохи империализма, причем одной из причин этого является то, что империалистические страны стремились «оградить себя... от возможности вступления их (т. е. колониальных народов, С. Б.) на путь самостоятельного капиталистического развития» (стр. XIII). Таким образом, т. Сухотин всерьез считает, что австралийцы, американские индейцы и т. п. пугали империалистов перспективой сделаться их соперниками на мировом рынке. На стр. XV, однако, т. Сухотин успевает забыть об этой социологической базе изучения колониальных языков и подводит уже другую новую — «на базе научной любознательности с середины XIX в. начало развиваться изучение этих антропологических курьезов. Появилась американистика». Читатель опять в недоумении: какой же «базе» верить? 
Покончив таким образом с историей языкознания, т. Сухотин приступает к определению места Сепира в нем. Об этом мы уже говорили, но добавим еще несколько слов. Пророчески определив день его кончины («К самой середине научной деятельности Сепира» (стр. XIV) — пока живого), т. Сухотин с наивным энтузиазмом описывает спасительную деятельность, Сепира и в своем увлечении чуть ли не делает его марксистом: «Язык, как говорит Маркс, есть «практическое... действительное сознание», и, кладя в основу классификации способ выражения в речи форм и категорий сознания, мы ближе подходим к самой сути языка». А весь шум поднят из-за того, что Сепир вводит в основу классификации помимо старого — формы выражения взаимоотношения слов в предложении — еще принцип словообразования, также чисто формальный, ни о каком «практическом сознании» и не помышляя. «Определив» таким образом Сепира и его место, в языкознании, т. Сухотин «определяет» и его «беду»: «Беда Сепира в том, что для него его классификация только классификация» (стр. XVII) и показывает чем должна быть классификация «для нас». Не будем приводить длинной цитаты, но каждый, знакомый с новым учением о языке, прочитав конец стр. VII, не сможет не заметить, что яфетидология, правда, не совсем хорошо понятая, которой так же, как и ее творцу, акад. Н. Я. Марру не нашлось места в краткой, но выразительной «истории языкознания», данной в статье, имеет некоторое отношение к тому, что пишет здесь т. Сухотин, правда, без ссылки на акад. Марра. Помимо того, в общей линии предисловия декларация т. Сухотина о том, 

[315]
каким должно быть языкознание, звучит весьма фальшиво и совершенно не вяжется со всей позицией автора, если можно говорить вообще о какой-нибудь позиции при тех противоречиях, которые имеются в статье. 
В результате, сомневаемся, чтобы у читателя по характеристике т. Сухотина появилось бы ясное представление о Сепире: с одной стороны — это чуть ли не марксист (стр. X VII), с другой — «его недостатки — недостатки... буржуазной лингвистики» (стр. XX); на стр. XVIII т. Сухотин пишет: «за вычетом глав IV—VI взгляды Сепира не отличаются оригинальностью»; на стр. XX говорит о свежести его мысли и его оригинальности. 
В самом переводе очень существенные недостатки: он пестрит иностранщиной настолько, что временами перевод следует вторично перевести на русский язык; автор пошел по линии наименьшего сопротивления, просто используя английские термины, прибавляя к ним только русские окончания. Для примера приведем только несколько образцов перевода: «модель», «моделирование», «фундаментальный», «иррегулярность», «вид моментальный, дуративный, континуативный, инцептивный, цессативный» и т. д. (стр. 84), «чисто реляционные языки без деривации» (стр. 107), «молчаливая суггестивность» (стр. 178) и т. д. до бесконечности. Если автор думал таким путем восполнить недостающую в русском языке терминологию, то опыт следует признать весьма неудачным: так термины не творятся, и новая терминология, до ее введения, требует большой продуманности и тщательного взвешивания. Кроме того, пользуясь одним Сепиром нельзя перестраивать русскую лингвистическую терминологию. Такая терминология заранее обречена на неудачу, и приводит только к большим затруднениям в пользовании переводом. 
Другой недостаток перевода проистекает из того, что автор не учел идиоматичности английского и русского языков и переводил буквально: в результате и получились такие выражения, как «бессознательный англо-саксонский ум» (стр. 146), «анонимная работа бессознательных поколений» (стр. 172), «морфологическое расстройство» (стр. 147), «формальное бремя» (стр. 53), «формальная экономия» (стр. 51), «нутро корневого элемента» (стр. 57), «грубозернистые английские эквиваленты» (стр. 83), «литература движется в языке как в своем средстве» (стр. 74). Примеров можно было бы набрать еще очень много, но это не имеет смысла, так как весь перевод кишит такого рода выражениями. 
В заключение еще несколько слов: стоило ли писать такую длинную рецензию на перевод книги, вышедшей еще в 1921 г. и не вносящей ничего нового в языкознание, и на две небольшие статьи, которые далеко нельзя назвать удачными? Мы думаем, что стоило: стоило в целях борьбы с такими переводами таких книг и с такими предисловиями. Наибольшим злом представляются нам в данном случае предисловия, безответственные, не заключающие в себе ничего конкретного, где не сводятся концы с концами, с противоречиями на каждом шагу, с громкими и бессодержатель-

[316]
ными фразами. Такие статьи, к сожалению, продолжают еще, иметь место в лингвистике. Пора, наконец, сделать их невозможными и здесь, как и в других науках.

С. Быховская.