В настоящее время не редко можно услышать мнение, что наука о языке вступила в период какого-то «кризиса», что она переживает нечто похожее на революцию и т. п. Этого мнения придерживаются не только люди далекие от языковедения, посторонние для лингвистики (молодой науке о языке, к сожалению, не приходится горевать о недостатке недоброжелателей). Его разделяют также и некоторые лингвисты[1].
        Между тем, для такого заключения не имеется достаточных оснований. В действительности ничего, напоминающего «переворот», в науке о языке не случилось. Те течения и направления, которые можно считать характерными для современной лингвистики,
[4]      
органически связаны с основным потоком лингвистической мысли. Современное языковедение не изменило своего русла : оно его расчищает и углубляет.
        Развитие всякой науки нельзя представлять себе в виде прямой линии. Это линия очень изогнутая, изобилующая петлями, очень колеблющаяся, но все-таки непрерывная. Вот почему не следует удивляться, что некоторые основные, положения современной лингвистики, в той или другой их части, в том или другом их виде, можно встретить и у старинных лингвистов первой половины прошлого столетия и даже у их отдаленных предшественников. Известно, например, что понятие о социальной природе языка, которое является движущим рычагом современной лингвистики, не было чуждо и самому основателю философского языковедения — Ф. Вильгельму Гумбольдту, умершему в 1835-ом году, почти сто лет тому назад, — а, может быть, даже древнегреческим и средневековым французским авторам замечательных трактатов по реторике, с их различением нескольких стилей речи сообразно различию в целевой и социальной установке говорящего лица. Впрочем, уже то одно обстоятельство, что некоторые из основоположников нового движения в лингвистике являются учеными, вся научная деятельность которых связана со «старым», сравнительным индоевропейским языковедением, как, например, А. Мейе или покойный Ф. де-Соссюр, — уже само по себе говорит об органической связи этого нового движения с предшествующим периодом развития лингвистических изучений.
        Как известно, своими истоками наука о языке теряется в глубокой древности. Ее первые ручейки образовались на почве Эллады, этой прародины европейской культуры. Особенное значение языковедение получает в т. н. «александрийский период» (по назва-
[5]      
нию древней столицы Египта — Александрии, ставшей после падения древнегреческом независимости сосредоточием эллинской науки и поэзии). В эту эпоху оно процветает под названием «грамматики», задачи которой понимаются как чисто утилитарные: она устанавливает правила для различения литературных и нелитературных форм и создает условия, облегчающие понимание и об'яснение литературных текстов. Древнегреческий литературный язык классического периода, представляющий уже известные трудности для своего усвоения в эту эпоху, является предметом ее изучения. Несколько позже грамматические рассуждения александрийцев были приложены римлянами к изучению латинского языка, а впоследствии были переданы ими и другим европейским народам, приобщившимся к римской цивилизации.
        На первых порах единственно достойным предметом грамматических изучений в Западной Европе признавались классические языки древности: греческий и латинский, из которых последний, в средние века, как известно, получает уже значение общеевропейского литературного и государственного языка. Но с течением времени, под сильным влиянием классической грамматики, начинается также грамматическое изучение новых европейских языков, возникающее, однако, не в силу чисто-научного интереса к явлениям речи, самим по себе, а исключительно из практических потребностей. Известно, например, что первые грамматики французского языка, дошедшие от XIV—ХV-го столетий, были написаны по заказу некоторых англинизированных норманнов, так как к этому времени они уже начали забывать язык своих предков, завоевателей Британнии, — французский, который они стремились сохранить как язык аристократии.
[6]                
        Чем ближе к новому времени, тем шире разрастается грамматическое изучение отдельных национальных языков. Нечего и говорить, что это изучение касается только литературной письменной речи. Живой разговорный язык образованных людей, не говоря уже о языке народном, игнорируется грамматистами, которые вследствие этого мало по малу усваивают глубоко ошибочное представление, о неизменяемости во времени и неподвижности всякого языка. Именно эти черты: пристрастие к литературной письменной речи и привилегированное положение классических языков древности и отсутствие ясного представления о изменяемости и текучести живого языка, — эти черты можно считать характерными для до-научного периода в развитии языковедения.
        В начале XIX-го столетия положение резко меняется. Открытие санскрита, литературного языка древних индусов, — языка, который по своему строю в некоторых отношениях оказался древнее классических языков Европы, греческого и латинского, и сравнительное изучение этих языков, показавшее, что факты и явления одного языка могут быть легко об'яснены путем сравнения его с другими языками, родственными по их происхождению; установление этого родства как следствия дифференциации языка-отца, или праязыка и, в качестве конечного вывода, заключение о изменяемости всякого живого языка с течением времени — вот, приблизительно, та сумма данных, которые действительно позволяют говорить о перевороте в изучении человеческого языка, происшедшем на заре ХIХ-го столетия. Немецкий ученый Франц Бопп по праву считается основателем научного языковедения, получившего с этой поры определенно исторический характер. У Боппа оказалось достаточно единомышленников и после-
[7]      
дователей, благодаря деятельности которых новая наука о языке, принявшая имя «сравнительного языковедения» или «сравнительной грамматики», была поставлена на прочный фундамент. Дальнейшая ее разработка заключалась в развитии сравнительно-исторического метода и в применении его к изучению отдельных языковых групп в пределах индо-европейского языкового семейства. В результате упорного труда, благодаря успешному применению сравнительно-исторического метода, языковедам уже к концу столетия удается в стройной схеме восстановить историю индоевропейской семьи языков, начиная от индоевропейского праязыка, через стадии праязыков романского, германского, славянского, и пр., вплоть до настоящего времени. Сравнительно-исторический метод мало по малу начинает применяться и к изучению отдельных индо-европейских языков в их истории: путем сравнительного изучения современных наречий и говоров известного языка, в связи с показаниями письменных памятников, исследователь получает возможность реконструировать разнообразные изменения, пережитые данным языком, и при этом не только за исторический период его существования, но также и в эпоху доисторическую, до появления письменности, начиная от того состояния, которое предшествовало образованию современных его разновидностей. В зависимости от этого изучение нелитературной, народной и вообще живой, разговорной речи получает исключительное значение. Впрочем, к этому положению о необходимости изучения живого языка, об исключительной важности диалектологии, по крайней мере, как дисциплины вспомогательной по отношению к истории языка, новая наука пришла не сразу. Это требование является одной из характерных особенностей т. н. «младо (или: нео-)грамматического» направления в лингвистике.
[8]                
        Как известно, своего наивысшего развития сравнительное языковедение достигло в 70-ых и 80-ых годах XIX-го столетия, в учении «младограмматиков», молодых лингвистов, главным образом, немецких, впервые, на основании уже полученных ранее данных и собственных разысканий, попытавшихся построить теорию сравнительного или исторического языковедения. Книге немецкого ученого Г. Пауля «Принципы истории языка» суждено было стать евангелием «младограмматического» движения.[2] Это была вершина, на которую должна была взойти молодая наука о языке для того, чтобы убедиться, что кроме того пути, который она избрала, имеются еще и другие дороги к той же заветной цели, к познанию языка как явления человеческой жизни.
        Новейшие течения и направления в лингвистике в значительной степени возникли в виде реакции против некоторых уклонов младограмматического учения, на почве критики младограмматической теории. Действительно, главной задачей науки о языке согласно этому учению была окончательно признана его история. Научное, об'яснительное изучение всякого языка, и человеческого языка вообще, оказывается возможно только на почве его истории. Правда, изучение языка допускается и в его временном разрезе, в тот или другой период его существования, но это описательное изучение языка, если только оно стремится стать научным, может быть построено только в аспекте его истории и должно служить главной задаче: исторического познания языка. Современная лингвистика, напротив, исходит из положения об исключительном значении именно описательного, статического изучения, справедливо полагая, что оно может рассматри-
[9]      
ваться как самоцель и что определение системы известного языка в тот или другой период его существования и ее основных законов имеет не меньшее, а, может быть, даже и большее значение для целей познания природы и жизни человеческого языка. Подобно тому, как близорукому человеку для его практических, обиходных потребностей бинокль не может заменить очков, постоянное преобладание исторической точки зрения над статической, диахронической перспективы над синхронической, привело, между прочим, к тому, что даже некоторые абсолютно правильные лозунги и требования, выдвинутые младограмматической школой, получили неправильное истолкование. Так именно случилось с младограмматическим лозунгом о необходимости изучения живой разговорной речи, мало но мало принявшего характер скрупулезного кропания над архаическими особенностями народного языка.
        Одним из наиболее характерных тезисов младограмматического учения является положение о закономерности языковых изменений, по крайней мере, в области произношения (фонетики), — учение о «фонетическом законе». Сущность этого учения сводится к тому, что то или иное изменение звука происходит во всех словах, где он употребляется при одинаковых фонетических условиях. Исключения из фонетического закона следует считать мнимыми, потому, что они возникают или на почве влияния одних слов на другие, морфологически родственные слова, т. е. на почве аналогии, или на почве влияния одних языков или наречий, диалектов на другие, т. е. на почве заимствования. В виду того, что всякое фонетическое изменение обусловливается соответствующими изменениями в укладах органов речи, то в общем можно сказать, что закономерность в области фонетического развития языка, по учению младограмматиков, сводится
[10]    
к механическому чередованию физиологических привычек при произношении того или другого звука. Отсюда становится понятным то исключительное значение, которое с этого времени получает физиология произношения с ее детищем—экспериментальной фонетикой. В области морфологических изменений, напротив, господствующим, по учению младограмматиков, является фактор психологического порядка, аналогия, в основе которой лежит ассоциация представлений по сходству с ее механическими законами сцеплений. К столь же механической игре законов ассоциации представлений по сходству или по смежности могут быть также сведены и многие изменения в области реального значения слов. Отсюда—увлечение психологией речи. Изучение языка принимает односторонний и монотонный характер.
        Новейшее языковедение возникло на почве общей усталости от этих недостаточно жизненных и мало плодотворных лингвистических штудий, как проявление вечно свежей и ищущей лингвистической мысли и более чем естественного интереса к языку как орудию общения и мышления, одной из наиболее могущественных форм общественной связи.
        Первым явлением, которое, собственно, дает уже основание говорить об окончании предшествующего периода[3] в истории языковедения, можно считать знамени-
[11]    
тый «Курс общей лингвистики» женевского профессора Фердинанда де Соссюра, опубликованный уже после его смерти его женевскими учениками Байи и Сешеэй'ем.[4] Отсюда и самое название «женевская школа» в лингвистике.
        Известно, какие трудности представляет краткая характеристика того или другого учения. В нескольких словах можно коснуться только наиболее отличительных, оригинальных особенностей упомянутой школы. Новое учение о языке исходит, прежде всего, из положения, подчеркиваемого решительно и резко, что язык есть социальное явление, что он не существует иначе, как в головах людей, на нем говорящих, и что объяснение лингвистических фактов и явлений следует искать в законах жизни и развития человеческой психики и человеческого общества.
        Выставляя это положение, Соссюр, однако, спешит оговориться, что оно относится к языку как комплексу лингвистических навыков, как системе знаков, принятой в том или другом обществе людей в качестве орудия общения,—но не к говорению как индивидуальному пользованию лингвистическим кодом. Дело в том, что, согласно учению Соссюра, следует различать следующие
[12]    
две основные разновидности человеческой речи вообще: язык в собственном смысле этого слова (langue) и язык-говорение (parole). Отношение между ними он сравнивает с отношением между симфонией как музыкальным произведением и ее исполнением музыкантами. Различение этих понятий имеет большое принципиальное значение, потому что, но существу, лингвистика, занимающаяся изучением языка (langue) по своим задачам и содержанию резко отличается от лингвистики, занимающейся изучением говорения (parole).
        Являясь продуктом общественных отношений, принадлежностью общества, язык по необходимости должен быть рассматриваем в двух аспектах: с точки зрения его внешних (externes) элементов и со стороны его элементов внутреннего (internes) порядка. В связи с этим лингвистика распадается на внутреннюю и внешнюю, резко различающиеся между собою по своим задачам и содержанию. Задачею внутренней лингвистики является изучение языка как системы знаков, тогда как внешняя лингвистика занимается изучением тех отношений, которые связывают язык с обществом, которому он принадлежит (с его духовной и материальной культурой и бытом, с его историей политической и культурной, с его географией и т. д.). Понятно, что именно через посредство внешней лингвистики наука о языке находится в различных взаимоотношениях с этнографией, искусствоведением и литературоведением, историей и т. д. Напротив, внутренняя лингвистика совершенно свободна от этих связей, так как внутренний организм языка может быть изучаем вне каких-либо временных и пространственных отношений. Мы можем, например, изучать какой-нибудь «зендский» язык, совершенно не имея представления о народе, который на нем говорил когда-то.
[13]              
        В виду того, что язык представляет из себя систему звуковых символов наших мыслей и чувств, само собою разумеется, что по своей природе он близок к другим подобным системам знаков, как, напр., письменность, алфавит глухонемых, военная сигнализация и пр. Изучением этих систем, из которых язык является наиболее важной, должна, по мнению Соссюра, заняться особая наука, которую он называет «семиологией» (от греч. «семион» — знак), которую он рассматривает как часть социальной и общей психологии и задачу которой определяет как «изучение жизни знаков на лоне социальной жизни».
Таковы рассуждения Соссюра о характере лингвистических изучений и их отношении к другим гуманитарным наукам,—рассуждения, которые хотя и не являются новыми в абсолютном смысле этого слова, но прекрасно уточняют некоторые лингвистические понятия. Главной заслугой Соссюра является, несомненно, его теория т. н. «статической» или «синхронической» лингвистики.
        В самом деле, изучение языка со стороны его внутренних элементов допускает две прямо противоположные точки зрения, смешением которых часто грешат языковеды: язык можно изучать именно как систему знаков, все элементы которой органически связаны друг с другом, примерно, как части часового механизма, — настолько, что разрушение одного из них грозит разрушением всей системы. Такое изучение языка возможно только при условии отвлечения от временной перспективы, таким образом, что язык изучается только в тот или другой период его существования с точки, зрения разнообразных взаимоотношений между его сосуществующими элементами и их природы. Соссюр называет его статическим или синхроническим изучением языка в противоположность эволютивному или «диахроническому»
[14]    
изучению того или другого языка с точки зрения истории этих элементов вне данной системы. Возвращаясь к сравнению с часовым механизмом, можно сказать, что диахроническому изучению языка соответствовало бы изучение фабричного изготовления его отдельных частей: колесиков, винтиков, осей, стрелок и т. д.
        Нечего и говорить, какое громадное значение для общей теории жизни и развития человеческого языка, а тем самым и для применения этой теории в жизни, т. е. для «лингвистической технологии», имеет статическая лингвистика. Так называемая грамматика языка научная и, как сколок с этой последней, — школьная, обыкновенно не дают представления о языковой системе. По удачному сравнению Байи, ученика Ф. де-Соссюра, в его известной книге «Язык и жизнь», это грамматическое изучение языка напоминает большую картину, все полотно которой предварительно было разрезано на мелкие части, при чем на каждой из них в отдельности нарисованы детали. В своей совокупности эти детали, понятно, не дают представления о целом.
        Главной задачей статической лингвистики, Соссюр считает изучение «синтагматических» и «ассоциативных» отношений между словами, при чем «синтагмой» Соссюр называет всякое языковое единство, — будет ли это слово или, словосочетание,—распадающееся, в сознании говорящих на составные элементы, благодаря разнообразным ассоциативным отношениям с другими элементами языка (производные и сложные слова, предложения, отдельные словосочетания и т. п.). Например, в русском языке: читает, читает книгу, мальчик читает, маленький мальчик и т. д., Всякая синтагма и всякое слово в каждом языке бывают связаны с другими синтагмами и другими словами или синтагматически в связной речи, или ассоциативно вне связной речи, только
[15]    
в сознании говорящих. Так, например, в русском языке слово «читает» ассоциативно связано с другими словами или по своему корню («читаю», «читатель», «чтение» и пр.), или по своей формальной принадлежности («играет», «несет», «просит» и пр.), или вследствие известного сходства в области их реального значения («зубрит» и т. п.) или, напротив, вследствие противоположности в этом отношении («пишет» и т. д.). Синтагматически слово-синтагма, вроде «читает», связано с последующими и предыдущими словами в связной речи, — в данном случае, с названиями тех предметов, на которые процесс чтения может распространяться («книгу», «письмо» и т. д.), условий и обстоятельств чтения («вслух», «с чувством, с толком и т. д.», «про себя» и т. д.), лица, которое производит процесс чтения («мальчик», «студент» и пр.), с формой винительного п. последующего существительного и именительного — предыдущего.
        Получается два ряда связей, отношений между словами, и в изучении этих двух рядов отношений в каждом языке и в каждый период, его существования и заключается, по мнению Соссюра, основная задача синхронической лингвистики. Разумеется, он решительно отвергает традиционное деление грамматики на морфологию и синтаксис и ограничение ее содержания только этими двумя отделами. Он полагает, что грамматикой следует называть вообще статическую или синхроническую лингвистику, употребляя этот термин в таком же смысле, в каком говорят, наприм., о «грамматике шахматной игры» или о «грамматике биржи» и т. п. Единственно рациональным делением грамматики является деление, соответствующее двум рядам отношений, устанавливаемых им между словами. Таким образом, в понимании Соссюра, грамматика обнимает не только факты
[16]    
и явления, составляющие содержание грамматики в узком смысле этого слова, но также и данные лексикологии и семантики. За пределами грамматики остается только учение о звуках речи или, по терминологии Соссюра, «фонология».
        Как уже было упомянуто выше, учение Ф. де Соссюра является платформой т. н. «женевской школы» в лингвистике, в настоящее время представляемой такими учеными, как Байи, Сешеэй и др. Наибольшей известностью из этих учеников и последователей покойного языковеда пользуется Байи, автор «Трактата о французской стилистике» и книги «Язык и жизнь».[5] Байи рассматривает язык не как орудие мышления, но как орган выразительности, экспрессии. Его интересует не интеллектуальная, а эмоциональная сторона речи, как средство воздействия говорящих людей на слушающих. «Стилистикой» он называет лингвистическую дисциплину, которая занимается изучением именно этой стороны языка. Она является, так сказать, особым курсом грамматики, потому что она занимается изучением фактов и явлений, которые также рассматриваются и в грамматике, но изучением с другой точки зрения, чем в грамматике, — с точки зрения их выразительности, их экспрессии. Она занимается изучением выразительных средств языка как социального установления («langue», по терминологии Соссюра), главным образом, повседневной разговорной речи, и распадается на те же отделы, что и нестилистическая грамматика: фонологию, лексикологию, морфологию и синтаксис. Она не распространяется на область «говорения» (parole), хотя ее и не могут не интересовать те отношения, которые существуют между «говорением» и «языком». Таким обра-
[17]    
зом, задачи и содержание этой дисциплины Байи понимает иначе, чем обыкновенно. Его стилистика, например, почти не касается тех приемов, которыми сознательно пользуется артист, скажем — художник слова, для произведения эстетического эффекта.
        Идеи «женевской школы» получили широкое распространение в Европе и за ее пределами. Самое имя ее основателя сделалось символом нового направления в лингвистике. Однако, было бы несправедливо думать, что этим течением, собственно говоря, и исчерпывается современное движение лингвистической мысли.
        Не менее важное значение в этом отношении имеют также труды наиболее замечательного из современных здравствующих языковедов, знаменитого индо-европеиста Антуана Мейе. Этому ученому наука обязана разработкой некоторых основных вопросов социологической лингвистики.
        Как уже было указано выше, понятие о языке, как социальном явлении, не было чуждо некоторым языковедам середины прошлого столетия. Но только в начале ХХ-го века было, наконец, понято и усвоено то простое положение, что проблема лингвистической социологии является кардинальной в лингвистике и что языковеды в первую очередь должны приняться за ее разработку. Яснее, чем кто-либо другой, понял значение этой проблемы и ближе, чем остальные языковеды, подошел к ее разработке французский ученый Мейе, автор замечательной книги «Лингвистика общая и лингвистика историческая»,—книги, которую можно рассматривать
[18]    
как первый очерк, первый набросок будущей социологии языка.[6]
        Нет ни необходимости, ни возможности снова перечислять основные положения этого учения, которые в настоящее время получили значение общепринятых принципов лингвистического изучения. В основном они сводятся к тому, что задачей теоретического или общего языковедения, которое не следует смешивать с исторической лингвистикой и которое может быть заложено на основе, с одной стороны, сравнительно-исторического изучения генеалогически родственных языков, а с другой,—сравнительно-статического изучения различных языков с точки зрения того общего, что для этих языков в данный момент является характерным,—что этой задачей служит изучение общих для всех языков и во все времена законов развития человеческой речи, законов абсолютных и точных, которые позволяли бы предвидеть будущее, так как в этом заключается признак совершенного знания. Но для того, чтобы определить постоянные законы развития лингвистических фактов, необходимо сначала изучить те непостоянные и колеблющиеся условия, от которых зависит реализация лингвистических возможностей. Этими условиями является структура общества и характер общественных отношений.
        Если, с одной стороны, язык, как сложная система средств выражения, представляет из себя чисто линг-
[19]    
вистическую реальность, то, с другой, — его природа может быть рассматриваема как чисто социальная, так как всякий живой язык является продуктом коллективного творчества. Вот почему он подлежит изучению также и с социологической точки зрения, при чем изучение социальных условий развития и существования языка необходимо отличать от изучения условий анатомического, физиологического и психического характера, — -изучения, сближающего языковедение с такими науками, как анатомия, физиология и психология. Напротив, изучение социальных условий ставит языковедение в прямые отношения с социологией, частью которой оно является. В этой своей разновидности оно может быть названо социологией языка или лингвистической социологией.
        Знаменитый полиглотт и блестящий знаток индоевропейских языков, Мейе не только поставил ребром вопрос, но сумел, с помощью большого количества хорошо проверенных и абсолютно достоверных примеров, доказать наличие определенной зависимости между такими явлениями социального порядка, как структура общества и процессы социальной дифференциации и унификации, и соответствующими лингвистическими переживаниями, особенно в области словаря и семантики. В частности, Антуану Мейе удалось привлечь внимание и возбудить серьезный интерес к проблеме социальной диалектологии с ее основным понятием «социального диалекта», имеющим не менее важное значение для социологической лингвистики, чем понятие этнического или областного диалекта для исторического языковедения. Впрочем, более подробной разработкой этой последней проблемы наука обязана другим французским ученым, в особенности Р. де ля Грассери, автору книги «Говоры
[20]    
различных социальных классов» (Париж, 1909) и других работ по социальной диалектологии.
        Я только что упомянул о понятии этнического диалекта, основном понятии т. н. «диалектологии». В этой области за последнее время также произошли существенные изменения. Возникло новое течение, связанное главным образом с именем Жильерона, французского языковеда, прославившегося изданием «Лингвистического атласа Франции»[7],—движение, которое может окончиться полным «переоборудованием» этой дисциплины на новых началах.
        Как и учение Соссюра и Мейе, новое течение в диалектологии зародилось на почве реакции против известных крайностей младограмматической теории языка. Но если заслугой Соссюра следует считать его резкое противопоставление лингвистики статической или синхронической лингвистике диахронической, возбуждение научного интереса к первой и раз'яснение ее исключительного значения для философии языка; если заслугу Мейе следует видеть в его решительном подчеркивании социальной природы языка и требовании социологического освещения языковых явлений; то несомненной заслугой Жильерона является его сокрушительная критика механистического об'яснения языковых изменении вообще, и в особенности механистического толкования фонетической эволюции языка.
        По учению Жильерона, язык необходимо рассматривать как продукт разумной деятельности говорящего коллектива. Наибольший интерес для языковеда представляет изучение таких процессов и фактов, кото-
[21]    
рые могут быть использованы как проявление коллективного разума. Ибо всякий язык во всякий период его существования характеризуется стремлением говорящих на этом языке к наибольшей простоте и ясности выражения, стремлением к идеалу лучшего и удобнейшего языка,—стремлением, которое, однако, не всегда является разумно сознательным: подобно ходьбе, деятельность говорящих может быть рассматриваема как бессознательно целесообразная.
        Наиболее важным препятствием в этом стремлении говорящих к идеалу лучшего языка являются фонетические изменения, представляющие из себя болезненное, разрушающее начало в жизни человеческого языка. Уподобляясь живому организму, язык старается их преодолеть, тем или иным способом, так или иначе. Отсюда — постоянная борьба между началом разрушающим и началом созидающим, — борьба, которою характеризуется внутреннее развитие всякого языка.
        Понятно, что при таких условиях развития языка о механической правильности фонетических изменений не может быть и речи (или об этой правильности можно говорить только в отдельных случаях и только в известном смысле), потому что существует совершенно неопределенное количество причин для прекращения или заторможення того или другого фонетического изменения. В конечном счете, не будет большим преувеличением сказать, что каждое слово имеет свою фонетическую историю.
        В связи с этим утверждением находится отрицание диалекта как себе довлеющей языковой особи, языковой клетки, замкнутой в обоих строго определенных и исторически неизменных границах. Таких диалектов не существует. Географическая физиономия языка постоянно видоизменяется. Происходит влияние одних
[22]    
диалектов па другие и их смешение. Все диалекты органически связаны друг с другом и живут одной жизнью со всем языком в целом. Заниматься изучением границ отдельных диалектов не имеет смысла. Не много толку и в изучении границ отдельных диалектических особенностей (например, той или другой особенности произношения). Географическая характеристика отдельных слов является единственно достойной задачей диалектологии, или лингвистической географии, как ее теперь принято называть на Западе.[8]
        Таково в самых общих чертах учение Жильерона и его единомышленников и последователей, учение, возникшее, главным образом, в процессе работы над громадным материалом, заключающимся в «Лингвистическом атласе Франции». Это монументальное издание, предпринятое Жильероном в сотрудничестве с другим французским ученым, Эдмоном, печатавшееся в течение двенадцати лет (с 1900 по 1912 г. г.) и в настоящее время представляющее из себя громадное собрание лингвистических карт Франции, иллюстрирующих распространение отдельных французских слов и словосочетаний, — это издание, идея которого нашла себе широкое распространение и оказалась весьма плодотворной для диалектологического изучения других языков, само по себе является крупным событием в истории новейшего языковедения.
        Между упомянутыми тремя философскими концепциями языка можно указать, кроме того, что авторами их являются французские ученые, также и некоторое сходство по существу. Все они рассматривают язык как социальное явление, как систему знаков,
[23]    
принятую тем или другим обществом людей в качестве орудия общения, как продукт коллективной деятельности говорящих, обусловленной этническими и социальными отношениями. Согласно этой точке зрения, задачей языковедения является изучение именно языка, но отнюдь не говорения как индивидуальной языковой деятельности, индивидуального языкового творчества. Несколько в стороне от этого движения в области теоретической лингвистики стоит немецкий ученый Карл Фосслер, один из замечательнейших современных мыслителей—языковедов, автор оригинальной «Философии языка» и целого ряда других работ, основатель немецкой т. н. «идеалистической» школы в языковедении. Правда, при желании можно и у Фосслера отыскать не мало точек соприкосновения с упомянутыми французскими теориями языка. Это общее об’ясняется, главным образом, одинаковыми условиями возникновения этих лингвистических течений. Все они образовались на почве критики младограмматического толкования языковых фактов и явлений. Но если у теории Фосслера корни оказываются одни с французскими учениями о языке, то внешние формы она все-таки получила иные, чем во Франции. В конечном счете, и Фосслер понимает язык как явление социальной жизни. Только за этой социальной видимостью языка, он сумел разглядеть и об'яснить и такие его стороны, о существовании которых представители позитивного, «положительного» языкознания не хотели и подозревать.
        Основные положения этой теории вкратце сводятся к тому, что язык является одной из форм интуитивного познания, отличающегося от познания логического, между прочим, тем, что оно постоянно протекает в условиях самообнаружения, стремится к собственному выражению, при чем орудиями этого выражения
[24]    
служат фантазия и образ. Другими словами, язык следует рассматривать как творческий процесс, художественную деятельность отдельных говорящих индивидуумов. Если под «красотой» мы условимся понимать «удавшееся выражение», то о языке можно сказать, что его «истиной» является «осмысленная красота». Каждый говорящий является поэтом и художником. «Крошечная капля какого-нибудь болтуна в конечном счете проистекает из того же источника, как и бесконечный океан какого-нибудь Шекспира или Готе». Эта творческая деятельность в области слова осуществляется при наличии воспринимающей деятельности других говорящих и обе они взаимно дополняют и обусловливают друг друга. Языковый вкус, или чувство языка, играет при этом роль регулятора.
        Следовательно, язык есть не более и не менее как одна из форм искусства. Проблема языка есть эстетическая проблема. Поэтому задачей грамматического изучения языка в тот или другой период его существования должно служить изучение техники словесной красоты. Понятно, что во главе всей грамматики Фосслер ставит стилистику, от которой советует переходить к изучению явлений синтактических, морфологических и фонетических, так как по его мнению, всякое явление языка прежде чем получает социальное значение и становится условным или шаблонным, проходит через горнило свободного языкового творчества отдельных членов данного языкового коллектива, — творчества, изучением которого занимается стилистика. Точно также и история языка, если только она действительно хочет быть научной, должна превратиться в историю словесного искусства в широком смысле этого слова, или в историю лингвистического вкуса, — ибо «ни малейшее изменение звуков не совершается в языке помимо из-
[25]    
вестной эстетической симпатии и некоторого удовлетворения, являющихся действием лингвистического вкуса или чувства». Нечего и говорить, что, понимая историю языка как историю словесного творчества, Фосслер категорически отрицает наличие какой бы то ни было закономерности в области фонетических изменений.
        Таким образом, настаивая на необходимости эстетического изучения языка, Фосслер, подобно Соссюру, не отрицает необходимости исторического его изучения, хотя и представляет себе задачи этого изучения несколько иначе, чем обыкновенно. В самом деле, поскольку в языке как художественной деятельности постоянно обнаруживается деятельность «духа», самое развитие языка неминуемо должно служить отражением постепенного развития «духа», «духа» нации, национального «гения». В своей замечательной книге «Французская культура в зеркале своего языкового развития» (вышедшей в Гейдельберге, в 1913-ом году) Фосслер пытается показать, какими тесными узами история французского языка связана и социально-политической и культурной историей Франции, — не только с точки зрения, так сказать, внешней истории языка (процессов дифференциации и унификации), но и внутреннего его развития (истории звуков, — например, гласных, со стороны их дифтонгизации и монофтонгизации, — и слов). Правда, в этой части своего оригинального учения Фосслер до некоторой степени уже приближается к теории Мейе, об'единяясь с последним в стремлении отыскать социологические корни языковых явлений.
        Большой интерес представляют также размышления Фосслера об отношении науки о языке к науке о литературе. Несмотря на различие методов, обе науки, по его мнению, занимаются изучением одного и того же предмета: словесного творчества, словесного искусства,
[26]    
при чем наука о литературе находится в более благоприятных условиях, чем языковедение, в том смысле, что она, так сказать, имеет дело с единицами крупными и немногими, тогда как лингвистика — с очень многими и чрезвычайно мелкими. С другой стороны, языковедение, как и литературоведение и как искусствоведение вообще, связано со всеми другими науками о культуре. Оно, как и изучение всякой другой деятельности «человеческого духа», одновременно является и наукой специальной, поскольку рассматривает язык с точки зрения его «истины», и наукой собственно культуроведческой, так как язык изучается здесь как продукт культурного развития человечества. Культуроведческое изучение предмета является таким же необходимым придатком к его специальному изучению, каким, по выражению Фосслера, является, например, лошадь для всадника или окна и двери для жилища.
        Отсюда становится понятным и отношение Фосслера к проблеме лингвистической социологии. По его мнению, социология языка не может не иметь определенных границ. Подобно тому, как благовоспитанный кавалер, из вежливости, оставляет свою даму у дверей ее туалетной комнаты, исследователь языка принужден умерять свое социологическое любопытство и свои социологические интересы всякий раз, как только он приближается к этим заповедным пределам.[9]
        И так, мы видим, что Фосслер занимает довольно своеобразное место среди представителей современной теоретической лингвистики и философии языка. Он резко отмежевывает свое учение о задачах и содержании лингвистического исследования от учения упомянутых Соссюра и Байи. Изучение языковой системы, — или как системы знаков, символов наших представлений и тех отношений между ними, которые мы устанавливаем в процессе мышления, или как системы выразительных средств языка, — такое изучение, конечно, необходимо и возможно, но оно является, так сказать, вершиной здания, а не его основанием. Языковая система есть абстракция, не более, как мертвое тело, или искусственный анатомический препарат. Изучение языковой системы почти ничего не дает для познания живого языка. Ибо жизнь языка заключается в сознательной, творческой деятельности отдельных представителей того или другого языкового общества, — деятельности художественной по своему существу, регулируемой языковым вкусом.
        Нечего и говорить, что упомянутыми выше явлениями не исчерпывается современное движение в области теоретической лингвистики. Мы ограничились беглой характеристикой только наиболее популярных в настоящее время теорий. Но и этого обозрения доста-
[28]       
точно, чтобы не считать преувеличением вывода, что в области общих вопросов языковедения в настоящее время на Западе наблюдаются признаки исключительного оживления. Хотя во главе современного научного движения в лингвистике попрежнему остаются французские и немецкие ученые, но, в сущности говоря, новые веяния давно уже перекинулись и на другие страны и в той или другой степени отражаются на изучении языка. Если бы, однако, понадобилось указать за пределами Западной Европы лингвистическое течение, наиболее замечательное по своим основным положениям и по своим изумительным заключениям, то едва ли будет ошибкой признать таковым знаменитую «яфетическую теорию» советского ученого, академика Н. Я. Марра, — теорию тем более интересную, что она сложилась вне какой-либо определенной зависимости от современного научного настроения на Западе, хотя, вообще говоря, у ней имеется не мало точек соприкосновения с отдельнмми течениями в области западно-европейской теоретической лингвистики. В основном теория Марра может быть рассматриваема как одно из крайних проявлений социологической тенденции в лингвистике, — стремления осветить и определить социальную природу речи, социальную сущность, слова, — той социологической тенденции, которая, как уже было упомянуто выше, является основным мотивом современных лингвистических исканий на Западе. Только подход к изучению этой проблемы у Марра иной, чем у западно-европейских ученых, и цели исследования — другие. Ибо Марр, — этот, по выражению покойного В. М. Фриче, «смелый застрельщик зреющей лингвистической революции», — является представителем марксистского направления в лингвистике.
[29]              
        Имя академика Марра неразрывно связано, прежде всего, с открытием т. н. «яфетической» семьи языков, в такой же степени родственных по своему происхождению, как и языки индо-европейские, или арийские, языки семитские и др. В состав этой семьи, некогда гораздо более обширной, чем ныне, в настоящее время входят языки кавказские (напр. грузинский и др.) и язык баскский (в Пиренеях). Так как, по первоначальному мнению Н. Я. Марра, эти языки находятся в ближайших родственных отношениях с языками семитской семьи (от слова «Сим»): арабским, древне-еврейским и др., и языками хамитскими (от слова «Хам»): кушитскими и берберскими на севере Африки, древнеегипетским и др., то для новооткрытой языковой группы Марр придумал название «яфетическая семья», — по имени старшего из трех сыновей Ноя — Яфета («роди же Ное три сына: Сима, Хама, Яфета» и пр.). Но придавая, разумеется, никакого действительного значения этой библейской легенде, академик Марр, на первых порах, пользовался даже термином «ноетический» язык (от слова «Ной») для обозначения того языка-отца, в результате распадения которого могло явиться образование языков яфетических, семитских и хамитских.[10]
        Но постепенно Н. Я. Марр пришел к оригинальному заключению, что господствующее в современной (индоевропеистской) лингвистике представление об отношении языков друг к другу, основывающееся на предположении языка-родоначальника, следствием распадения которого и дальнейшей дифференциации является
[30]    
образование той или иной языковой группы, — что это представление вообще говоря не выдерживает критики. Образование языковых семейств происходит не вследствие распадения языка-предка. Общие языковые особенности, характерные для языков того или иного семейства, не являются пережитком их прошлого единства, а напротив,—позднейшего происхождения, и об'ясвяются возникновением общих для известной группы племен или народов хозяйственно-экономических условий существования. Так например, образование индо-европейской семьи языков, повидимому, произошло в результате сложного скрещения более древних языков первобытного населения Европы, скрещения «вызванного переворотом в общественности, в связи с открытием металлов и широким их использованием в хозяйстве». Повидимому, такого же происхождения, то-есть, образовались в результате того или иного скрещения в зависимости от изменений в области хозяйственно-экономических отношений, и другие языковые семейства и группы. Такого же происхождения, вероятно, и само яфетическое языковое семейство, осколками которого являются современные кавказские языки и баскский, — с той только разницей, что образование яфетической языковой группы относится к глубокой древности. На языках этого типа говорило первобытное население, по крайней мере, в районе Средиземноморья.
        Таким образом, по учению Марра, яфетические языки являются тем ферментом, той первоначальной языковой материей, из которой, путем ее многократного, поступательного перерождения, возникли современные многочисленные и разнообразные языки почти всей Европы, а отчасти также и Азии и Африки,—подобно тому, как из углерода, в зависимости от неодинаковых физических условий процесса, получились такие различ-
[31]    
ные произведения природы, как уголь, графит и алмаз. Отсюда понятно, какое громадное значение имеет изучение яфетических языков для лингвистической палеонтологии, или науки о древностях человеческой речи, — о происхождении языка и начальной стадии его развития. Действительно, Марру удалось в несколько большей степени, чем его многочисленным предшественникам на этом поприще, проникнуть в глубокие тайники лингвистической до-истории. Значительный интерес представляют, например, его размышления о происхождении эвукового языка, которому несомненно предшествовал язык ручной, линейный, кинетический. Что касается самого формирования звуковой речи, то оно, повидимому, происходило в несколько приемов, при чем материалом для ее образования могли послужить «животные крики», следовательно, — аффективного характера. Но   

«очеловечение натурального животного звука должно было произойти независимо от потребностей несовершенного ручного языка. Очеловечение животного звука могло последовать лишь по общественном его использовании в процессе или для коллективно устраиваемой забавы или для коллективно совершаемой работы, одинаково массовым инстинктом направляемой и требовавшей для своего осуществления протяжного повторения животного звука, неизбежного подчинения его связному или прерывистому течению производства».      

        Эта повторность звукового комплекса, нечленораздельного звука, являлась магическим средством. Отдельные звуки-слова первичной звуковой речи «не могли не цениться как чародейство». Вот почему, с течением времени, пользование этим зачаточным языком, сопровождавшимся музыкой и пляской, не могло не стать привиллегией, монополией первобытных магов, особой общественной группы. Несколько позже этот примитивный язык, или точнее,
[32]    
эта группа примитивных языков, так как каждое племя - примитив характеризовалось употреблением особого «языка», переходит «из рук владевшего им класса в более широкое пользование» и начинается формирование членораздельной звуковой речи. Начало этого формирования, очевидно, было положено возникновением производственного труда 

«Без уточнения вида этого труда, в общей форме можно и сейчас отстаивать положение, что возникновение самой членораздельной речи не могло произойти ранее перехода человечества на производственный труд с помощью искусственно сделанных орудий».

        Таким образом, происхождение звукового языка, оказывается, теснейшими узами связано с происхождением общественности и производственного труда. Не удивительно, что и самое развитие звукового языка может быть рассматриваемо как отражение сложной эволюции общественных форм и экономических отношений. В такой же степени, как и история человечества, история человеческой речи представляет из себя единый процесс. При этом можно говорить о трех последовательных ступенях, или стадиях, развития звукового языка в связи с эволюцией хозяйства и социальной структуры: 1) первобытного коммунизма, с аналитическим, или точнее, аморфным строем речи, то-есть, без склонения и спряжения, без суффиксов и пр., с полисемантизмом (многозначимостыо) слов, не имеющих при этом никакого другого значения, кроме основного; 2) общественной структуры, обусловленной выделением различных видов хозяйства с общественным разделением труда, с расслоением единого общества на производственно -технические группы, впоследствии — цехи, с агглютинативным (или «склеивающим») строем речи, характеризующимся появлением формальных (служебных) слов, постепенно превращающихся в морфологические эле-
[33]    
менты, — появлением «частей речи» и, наконец, 3) сословного или классового общества, с техническим разделением труда, с морфологиею флективного порядка.
        В пределах каждого из этих трех основных этапов развития звукового языка, в свою очередь, можно выделить отдельные моменты, изучение которых открывает новые перспективы для языковеда с марксистским методом исследования. Сюда, например, относятся весьма интересные наблюдения Марра над возникновением некоторых грамматических категорий. Так, оказывается, что местоимения возникают после имен, — в связи с развитием частной собственности, вместе с представлением о собственности. Вот почему более древними местоимениями являются притяжательные или, по выражению Марра, собственнические местоимения, в конечном счете восходящие к именам, обозначающим голову, душу, тело, и еще через них — к племенному названию, тотему. Из них впоследствии выделяются личные местоимения, которые, однако, на первых порах обозначали не представление о единичном лице, а о коллективе, потому что индивидуалистического восприятия предмета или явления первоначально не существовало. Таким образом, имя, еще не дифференциировавшееся на имя существительное и имя прилагательное, является первичною «частью речи». От имени, как части речи, с течением времени откалывается местоимение. И только с появлением местоимения начинается формирование глагола, возникают формы спряжения, при чем образование переходных глаголов предшествует появлению непереходных, потому что  

«в звуковой речи, творившейся для актуальных потребностей коллектива, нужда была в звуковых символах, словах для материального производства или надстроечной творческой жизни, для
[34]    
действия. Сознание определялось не пережиточным бытием, обходившимся без звуковой речи, а творческим существованием, нуждавшимся в звуковых символах для своего адекватного выражения».        

        Не менее любопытны и другие наблюдения знаменитого ученого, вроде, например, того, что в период развития языка, соответствующий эпохе родового быта, слова «отец» и «мать» употребляются для выражения действующих лиц вообще, тогда как слово «дети»—в качестве служебного слова для обозначения множественного числа или падежных значений, при чем форму множественного числа для этого времени следует рассматривать как основную и первичную. Или вроде того, что грамматический род в первобытном языке не является указателем пола, а символом класса, социальной группы, которой принадлежит предмет:      

«это — классовый признак, перешедший в родовой, даже половой признак самого предмета, благодаря определенному социальному строю, — матриархальному, через который прошло человечество. И благодаря этому мы можем датировать массовое использование одних металлов, более древних, женским их окончанием (едва ли по полу), а других — мужским и даже средним».    

        Несколько позже, чем другие грамматические формы, возникают грамматические формы сравнения, при чем низшая, или положительная степень, оказывается отложением названия низшего сословия, средняя, или сравнительная, — среднего, а высшая, или превосходная, — высшего. А так как сословия, по крайней мере, в некоторых случаях, могут быть рассматриваемы как пережиток племенных отношений, то не удивительно, что в соответствующих формах сравнения первичных прилагательных «хороший»
[35]    
и «дурной» иногда вскрываются названия племен, входящих в состав того или другого народа.
        Особую силу яфетического языкознания, по утверждению самого Марра, составляет семантика, учение о значении слов. Верный своей принципиальной марксистской концепции, марксистской установке на изучение языка, основатель яфетического языкознания и в этой области центр своего научного внимания переносит с вопросов формально-психологического порядка на изучение тех отношений, которые существуют между историей человеческого словаря и знаменательной стороны слов и социально-экономической историей человечества. Он устанавливает несколько последовательных ступеней словотворчества, в отрогом соответствии с поступательным развитием общественного миросозерцания, сначала космического, потом — племенного, сословного, классового...
        Можно вполне согласиться с Н. Я. Марром, когда он утверждает, например, что «яфетическое учение о в о з и и к н о в е н и и и развитии значений слов совершенно опрокидывает обычный способ установления основного значения слова. Словом «небо» (в первобытном языке, — поскольку об этом можно судить на основании изучения живых яфетических языков) называлось ие только «небо» или «небеса», но и все, что связывалось в представлении до-исторического человека с небесами, так, с одной стороны, «облака», с другой — «светила», «звезды», равно «птицы». Название каждой птицы не только основное название птицы, в яфетических языках оказалось словом, означающим «небеса» или «небесенок», но «небо»
[36]    
употреблялось также и в значении «высокий», равно «голубой», а также «гора», «голова», «верх», «острие», «начало», «конец» и т. д. и т. д.»[11]
        Таким образом, хотя научные интересы академика Марра и представителей его школы почти не выходят за пределы лингвистической палеонтологии, его учение имеет неоспоримое значение для общей лингвистики. Яфетическая теория является существенной частью современных теоретических исканий в лингвистике, и, кроме того, одним из тех ее элементов, без которых науке о языке едва ли когда удастся оправдать свое социальное, практическое назначение — служить организации речевого быта. Как известно, и сам основатель яфетического движения в лингвистике неоднократно уже подчеркивал эту возможность практического приложения некоторых из основных достижений теоретического языковедения, — по крайней мере, в его яфетической разновидности. Так например, наблюдения над процессом языкового скрещения, его характерными чертами, его причинами и следствиями,—наблюдения, еще далеко не законченные, — действительно, представляют исключительную социальную ценность, ибо вплотную приближают человечество к решению одного из наиболее важных вопросов лингвистической политики — вопроса о едином международном языке.
[37]              
        Таково в общих чертах содержание знаменитой «теории Марра», возникшей и выросшей в процессе изучения «яфетических» языков, и так неожиданно поднявшей значение этих штудий. С точки зрения индоевропейской лингвистики она, конечно, не может не вызывать некоторых серьезных возражений, главным образом, со стороны этимологического сближения слов, почти никогда не считающегося с выработанным индоевропейской лингвистической школой учением о фонетическом законе. Кроме того, некоторые не тех «открытий», которые не редко считаются украшением яфетической теории, на поверку оказываются давно известными истинами, вроде например, упомянутого выше учения о «скрещении» как основном факторе образования языков, давно уже выдвигаемом такими блестящими представителями индоевропейского языкознания, как в новое время Шухардт и Бартоли[12] на Западе, Бодуэн де Куртэнэ[13] — в России. Яфетическая теория иногда страдает чертами эклектизма, и в особенности яфетическое учение о происхождении языка и условиях его развития. Как известно, это учение во многих отношениях сближается с соответствующими теориями Вундта, отчасти Йесперсена и, в особенности, — Нуарэ. — Самое представление об истории человеческого языка как едином процессе, о монизме в развитии языка, до известной степени невольно напоминает известную гипотезу Тромбетти относительно общего происхождения всех языков.[14] Правда, Тромбетти в этом
[38]    
случае говорит об изначально едином языке, тогда как Марр выдвигает положение о первобытной множественности языков.[15]
        Но, конечно, не в этих частностях сила яфетического учения о языке. Никому из предшественников Марра до сих пор не удавалось еще в таком аспекте, с таким грандиозным охватом нарисовать незабываемую картину лингвистической эволюции' человечества в тесной связи с его социально-экономическим развитием. Как знать: может быть именно этим чертам эклектизма суждено с течением времени оказаться теми мостами, которые, рано или поздно, все-таки будут перекинуты из осажденной крепости яфетидизма на перелицованные дороги индо-европеистики.

                                   * * *

        Таким образом, современные тенденции в области теоретической лингвистики в то же время являются и исканиями путей, долженствующих соединить ее с жизнью. Ибо «живое слово» является наиболее актуальным лозунгом современного языковедения. Если и нельзя сказать относительно «исторической» или «сравнительной» лингвистики, что она отживает свой век, то уж во всяком случае она начинает терять свой старинный престиж. Новые задачи встают перед наукой о языке и новые методы изучения старается она отыскать.
        Есть у Раблэ в «Гаргантюа и Пантагрюэле» (знаменитом средневековом романе) одно интересное место, посвященное описанию любопытного случая, про-
[39]    
исшедшего с Пантагрюэлем во время его путешествия к Оракулу Бутылки: Пантагрюэль внезапно просыпается от страшного шума, источника которого он не может отыскать. Он слышит слова, но не видит разговаривающих людей, которым они могли бы быть приписаны. На поверку оказывается, что это были слова, замерзшие здесь от сильного холода, но теперь внезапно оттаявшие в виду наступившей теплой погоды.[16] — Мне кажется, что в области лингвистических изучений в настоящее время как раз наступило такое время и что в зависимости от этого повышения температуры мало по малу начинают оттаивать слова, замороженные в предшествующий период развития науки о языке.