Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) / Université de Lausanne // Научно-исследовательский центр по истории и сравнительной эпистемологии языкознания центральной и восточной Европы
-- ДОНДУА К.Д. : «Н.Я.Марр и грузиноведение», Язык и мышление, VIII. Языки Евразии в работах Н.Я.Марра, Институт языка и мышления имени Н.Я.Марра. Издательство Академии наук СССР. Москва – Ленинград 1937, стр. 49-70.
Однако вернемся назад, к истокам грузиноведческих штудий Николая Яковлевича. Было бы заблуждением думать, что реалии и структура грузинского языка нашли свое объяснение исключительно на материалах языков одной с ним группы и, частично, на материалах семитических языков. Подлинный переворот в историческом освещении грузинского языка наметился, собственно говоря, с того момента, когда Н. Я. Марру удалось необычайно тонко и убедительно, с глубоким знанием дела, вскрыть доарийский слой в армянском языке.(13) Это была настоящая революция в истории изучения армянского языка, всеми признаваемого дотоле чистым представителем индоевропейской семьи языков. Известно, что положение о двуприродном характере армянского языка в скором времени выросло в учение о языковом скрещении, в учение о разнослойности языка вообще. Совершенно естественно, что в свете этих общих положений стали изучаться и отдельные языки так наз. яфетической системы; в свете этих общих положений были выдвинуты новые проблемы и специально грузиноведческого порядка. Вскрытие доарийского, конкретно грузинского, слоя в армянском естественно ставило сложный и чреватый последствиями вопрос, именно вопрос о грузино-армянских языковых связях вообще, что в свою очередь требовало детального выяснения общих переживаний двух, позднее национальных, объединений в памятниках древней письменности, фольклора и материальной культуры. Разрешение значительной части этих вопросов входило в компетенцию самостоятельной востоковедной области, именно, в компетенцию армяно-грузинской филологии, которая так прочно связана с именем Н. Я. Марра. Так мы подошли к новому этапу грузиноведения, — оно вышло из первоначальной замкнутости, оно стало частью армяно-грузинской филологии; единство задач арменистики и грузиноведения доказывается не только в специальных статьях (14) и общих формулировках, оно доказывается и на практике; в пользу такого единства говорит целый ряд первостепенной важности работ, помещаемых в специальной серии «Тексты и разыскания по армяно-грузинской филологии», а также в «Armeno-georgica» и «Христианском Востоке». Н. Я. не только был редактором этих серий, но и главным их сотрудником. [57] Серия «Тексты и разыскания по армяно-грузинской филологии» почти сплошь состоит из работ Н.Я.Марра. В них во всем величии встает гениальный филолог, с необычайно тонким чутьем проникавший в сущность документа, нередко фрагментарного, частью изуродованного не очень грамотными либо тенденциозными переписчиками и интерполяторами, но под его пером оживавшего и начинавшего говорить своим голосом. Первое конкретное торжество идеи армяно-грузинской филологии, как самостоятельной ветви востоковедения, нашло свое выражение в докторской диссертации Н. Я. «Ипполит. Толкование Песни Песней». В коротеньком предисловии, между прочим, читаем: «... Ипполит оказывается еще на одном из языков восточной христианской церкви, — на языке, находящемся в полном пренебрежении в западноевропейской филологической науке. Как ни лестно делать вклад в изучение древнехристианской литературы, однако работа моя задумана в интересах совершенно иной дисциплины, именно в интересах той отрасли филологической науки, которой посвящена вся настоящая серия работ. Хотя читатель предупрежден об этом заглавием серии, но мне казалось нелишним еще раз напомнить, что основная задача и настоящей работы — служить опорным пунктом в одном из центральных вопросов армяно-грузинской филологии». (15) Совершенно ясно, что этим своим предупреждением Н. Я. лишний раз хотел подчеркнуть значение арменистики и грузиноведения для мировой науки. Четвертая книга серии «Текстов и разысканий» посвящена древнегрузинским одописцам. Дошедшие до нас списки од Шавтели и Чахрухадзе — этих блестящих представителей средневековой грузинской феодальной поэзии, долгое время лежали как мертвый капитал: «поздние переписчики, далекие от литературных традиций XII—XIII вв., не могли совладать с трудностями, которые представляли стиль и лексика одописцев, и оды, естественно, должны были пострадать — и пострадали местами существенным образом. Шавтели и Чахрухадзе впервые для науки ожили в критическом издании Н. Я. Марра, давшего блестящий анализ речи и слога одописцев и наметившего правильный путь к решению вопроса о месте их и значении в грузинской литературе». (16) Шестая книга «Текстов и разысканий» содержит в себе исследование, издание и перевод армяно-грузинского извода «Физиолога». В предисловии к нему читаем: «Шаг за шагом выясняются размеры и характер влияния древнеармянской литературы на древнегрузинскую. Это — любопытнейшее [58] явление, казавшееся так еще недавно призрачным. Оно важно для проверки завещанных представлений о родном прошлом не только грузин, но и армян. Армянская литературная действительность древнейшей поры похоронена под позднейшими вероисповедными и националистическими надстройками еще более основательно и более искусно, чем грузинская» (стр. VII). Армяно-грузинский извод «Физиолога», по мнению Н. Я. Марра, свидетельствует между прочим и о том, что «переводы с армянского на грузинский продолжались и по возникновении эллинофильского направления в армянской литературе»; этот же извод свидетельствует точно так же о том, «что позднейшими списками древних памятников армянской литературы нельзя пользоваться без текстуальной критики ни для каких научных построений, причем в деле восстановления древних армянских чтений древнегрузинские переводы с армянского представляют лучшее подспорье» (стр. VIII). Настоящим событием для грузиноведения и арменистики было появление в VII книге серии «Жития св. Григория Хандзтийского», в издании и переводе Н. Я. Марра. Работа эта и на Западе произвела исключительно сильное впечатление, я бы сказал, впечатление сенсации. Болландист Р. Peeters издание это справедливо называл «une edition selon toutes les regles». Перед нами непревзойденный образец филологического и лингвистического анализа, почти беспримерный в истории перевод(17) гениально прощупанного текста, изученного в свете его реалий как живой документ подлинной истории грузинской феодальной знати раннего средневековья. (18) И здесь опять-таки становится ясным единство задач армяно-грузинской филологии, становится ясным, что грузиноведение не может дальше развиваться без учета культурно-исторических взаимоотношений феодальной Армении и феодальной Грузии. Работа над текстом потребовала решения целого ряда специальных вопросов. «Для нас стало ясно, — говорит Н. Я. в предисловии к памятнику, — что требуется их освещение, прежде чем [59] приступить к изложению общей истории края, лежавшего в узловом пункте, где сплетались интересы трех национальностей: греческой, армянской и грузинской, не говоря об аборигенах—тубал-кайнах, именно или чанах, или мингрельцах, где сталкивались два мощные течения христианства, подлинно восточное, гуманитарно-народное, и западно-имперское». В предисловии же Н. Я. в нескольких словах указывает на исключительный интерес, который представляет собой жизнь древней Тао-Кларджети, нашедшая частичное отражение в «Житии Григория Хандзтийского». «Жизнь Таии и Кларджии, — пишет он, — глубоко врезалась в историю Грузии и Армении, где от приобщения народных масс к универсальным началам христианства церковь также свернула вскоре на путь национализации, в этих странах, конечно, на основе местного феодального строя. Рядом с тубал-кайнскими (т. е. мегрело-чанскими. К. Д.] переживаниями в грузинском строительстве на почве Кларджии обозначился материал для освещения вопроса о национализации христианской церкви в Грузии, об отражении социального строя грузинского народа в монастырской терминологии, равно как народной, общеяфетической религии, в обрядах христианской церкви» и т. д. (19) В свете этих сложных социальных и важнейших культурно-исторических взаимоотношений между разноплеменными и разнонациональными объединениями разрабатывает Н. Я. ряд классических памятников средневековой грузинской светской литературы, причем везде чувствуется мощь эрудита, буквально ошеломляющего знанием и глубоким пониманием безбрежного моря материалов. Грузиноведение в его лице впервые осознало себя как подлинную научную дисциплину, с самостоятельными задачами не местного только, но и международного значения. К числу крупнейших достижений грузиноведения (следовательно, и армяно-грузинской филологии), обеспечивших ему внимание и острый интерес в мировом масштабе, несомненно принадлежат многочисленные работы Н. Я., посвященные разработке проблем Руставели. Встреча двух гениев, гениального поэта Руставели и гениального ученого Марра, оставила глубочайший след в истории изучения не только поэмы «Носящий барсову шкуру», но и других грузинских памятников средневековой литературы. Н. Я. упрекал своего учителя проф. К. Патканова в том, что он отрицал самодовлеющие интересы арменоведения, «считая чрезвычайно важными армянские источники лишь для полноты материалов по различным неарменистическим историко-филологическим вопросам»; значение переводов [60] армянских историков у него определялось интересами «выяснения вопроса о русских на Кавказе», перевод отрывков из армянских историков о монголах — интересами истории монголов; исследование армянских говоров ими производилось в целях предоставления материала в распоряжение лингвистов на нужды сравнительной грамматики индоевропейских языков, работу над клинообразными надписями Ванского царства он вел на пользу кунеологов-графистов и т. д. (Записка, стр. 979). Лингвистические и филологические работы Н. Я. обнаружили полную несостоятельность такого подхода к задачам армяно-грузинской филологии. Больше того, памятники древней армянской и грузинской письменности заняли видное место в мировой науке, они приобрели важное международное значение. В статье «Культурный фронт грузинского народа с точки зрения языкознания», напечатанной в 1925 г. в груз. журн. «Мнатоби» (NN 4, 5—6), (20) Н. Я. вспоминает полемику свою и бар. Розена с известным ориенталистом Zotenberg’ом, отрицавшим возможность появления на грузинском — на этом неотесанном, чуть ли не варварском, как ему казалось, языке замечательного памятника мирового значения, «Повести о Варлааме и Иоасафе». Полное невежество в вопросах грузиноведения мешало парижскому ориенталисту понять, что эта замечательная повесть своей популярностью и повсеместным распространением в значительной мере обязана именно грузинскому деятелю X в., Евфимию Святогорцу, давшему своеобразный перевод на греческом языке грузинского текста повести, с своей стороны переведенной из арабского источника (Розен, Марр). (21) Подчеркивая важное научное значение памятников грузинской культуры, Н. Я. пишет буквально следующее: «Когда речь идет о культуре, созданной грузинским народом, мы никак не можем обвести оградой какой бы то ни был участок Грузии и, заперев изнутри двери на засов, искать там причины успехов ее духовного строительства» (отд. отт., стр. 8). Так выпукло и лапидарно выражает Н. Я. свою историческую концепцию, основанную на многочисленных лингвистических и филологических изысканиях, далеко выходящих за пределы армяно-грузинской филологии. [61] Необходимо здесь же указать, что филологические работы Марра в значительной мере подготовили почву для широкого исторического изучения языка. В лингвистических трудах его предшественников вопросы истории языка стояли на заднем плане; в определении древнего, средневекового и нового языка не было одной руководящей нити. На основании многолетнего изучения колоссального количества первоисточников Марру удалось наметить и частью воссоздать историю развития грузинского языка. Первостепенного значения материалы в этом отношении представляют изданные им самим грузинские тексты: здесь щедрой рукой рассыпаны ценнейшие наблюдения над грузинским языком, — и если учесть его теорию грузинского глагола, его учение о разнослойном характере древнего грузинского языка, его блестящие этимологии и ряд важнейших положений лексикологического или семасиологического порядка, станет ясной исключительная роль Николая Яковлевича в научной постановке дела изучения грузинского и одной с ним лингвистической группы языков.
IV
Но прежде чем итти дальше, отметим одну характерную особенность исследовательской практики Н. Я. Марра. Он нередко выступал — и устно, и печатно — с невыношенными до конца мыслями, и это особенно в тех случаях, когда необходимо было проверить в аудитории либо в узком кругу специалистов новые пути к решению какой-либо важной проблемы, требовавшей и сложных методов, и длительной творческой работы. Совершенно естественно, если при таком методе выявления результатов научных исканий Н. Я. не раз приходилось заявлять и декларативно, и опираясь на новые конкретные материалы о смене своих взглядов, иной раз всей концепции, лингвистического, историко-литературного или культурно-исторического порядка, смене, кстати сказать, дезориентировавшей тех, кто от ученого привык искать раз навсегда сложившихся, готовых, упакованных, — если позволено будет так выразиться, — мыслей. В связи с этим становится особенно понятным, почему у Н. Я. не было и не могло быть застывших курсов, почему в его лекциях всегда чувствовался трепет жизни, трепет созидающейся науки со всеми ее удачами и неудачами. Однако, оставляя в стороне частности, нужно заметить, что в указанной смене взглядов Н. Я. была определенная последовательность. Она, «вообще говоря, выражалась в том, что при объяснении развития человече- [62] ской культуры в ее разнообразных проявлениях — в речи, в литературе, в вещественных памятниках и т. п., — мысль его неизменно направлялась от внешних, механических факторов к внутренним, подлинно движущим силам истории. Из грузиноведных работ, пожалуй, наиболее показательными в этом отношении являются его работы историко-литературного характера. Самые ранние из них носят следы влияния крайней односторонности пресловутой теории возникновения и развития грузинской светской литературы под влиянием персидской. Теория эта полное свое выражение нашла в статье, напечатанной в Журнале Министерства народного просвещения в 1899 г. под заглавием «Возникновение и расцвет древнегрузинской светской литературы» (декабрь, стр. 223—252). Вот ее основные положения: в древнегрузинской литературе налицо два течения: западное, или византийское, и восточное, или иранское; источниками этих двух литературных течений в Грузии являются два цикла умственных интересов: один — именно византийский — это цикл исключительно духовно-схоластических интересов, другой, иранский — эстетических (стр. 223); «в памятниках древнегрузинской светской литературы, даже периода так наз. золотого века, мы имеем продукты всепоглощающего иранского влияния. Ни местная духовная литература, ни греческие классические писатели, ни грузинские народные сказания не имели никакого влияния на содержание прозаических повестей XII в.» (стр. 251); «будучи занимательным и разнообразным, это заимствованное содержание развило в грузинах вкус к переводным персидским романам и повестям, дало пищу поэтам последующего поколения (второй части древнего периода) для их творений и ворвалось широким потоком в народ, где под давлением персидских мотивов исказились и порою, можно полагать, совершенно исчезли древние национальные сказания» (стр. 251— 252); «перед грузинскими поэтами лежала персидская литература с богатым содержанием, передачей или переработкой которого на родной язык и довольствовались они» (стр. 239 — 240); а Руставели? — «Руставели не раз повторяет в своем произведении..., что ему принадлежит лишь честь переложения на стихи прозаического рассказа, что прозаический рассказ, изложенный им в стихах, был переведен с персидского и существовал до него» (стр. 246). Дальнейшее углубленное изучение литературных памятников, раскопки в городище Ани, интенсивная работа над живыми языками и диалектами Кавказа, учет культурно-исторических судеб и реальных взаимоотношений [63] между национальными и племенными объединениями этого края привели к коренному пересмотру этой механистической иранской теории, которая, кстати сказать, не ограничивалась одной историко-литературной областью, а охватывала все стороны культуры. «Моя теория устарела: она, мне кажется, нуждается в поправке и восполнении», — пишет Н. Я. в 1917 г. в статье «Грузинская поэма "Витязь в барсовой шкуре" Шоты из Рустава и новая культурно-историческая проблема» (Известия Акад. Наук, стр. 417); «литературное строительство в Грузии тогда было нам видно, естественно, лишь со стороны фасадов, обращенных к внешнему миру, западному — византийскому и восточному — иранскому или мусульманско-иранскому» (стр. 418); «не было ни опоры, ни стремления проникнуть за фасады, к которым подводили нас, к одним — христианские, к другим — мусульманские материалы иноземного происхождения. В цикле христианских интересов не было даже того интимного приближения или прикосновения к грузинской почве, которое совершилось благодаря выясне Всю эту установку Н. Я. считает устаревшей, неприемлемой. В частности, что касается поэмы Руставели, то новые данные и наблюдения (над формами местного грузинского культа женщины, местного института побратимства и др.) окончательно склонили Н. Я. к мысли об ее «идейной самостоятельности», об ее «даже самобытности» (ibid., стр. 424). «Творец „Витязя в барсовой шкуре", романтической поэмы, в самой поэме чужд совершенно субъективного настроения, в ней он по бесстрастности — эпик. Его настроение общественное, не личное. Связь его творения с грузинской культурной почвой не только формальная, языковая, но и идейная: притом, вопрос не о материальной стороне сюжета,, а об его одухотворении, перевоплощении в местные представления и образы» (ibid., стр. 426—427); Шота Руставели вовсе «не переводчик, нельзя считать его свободным творцом лишь Формы. Да и [64] не только свободно его творчество, а и народно. И особенности его стиля приходится прежде всего искать в народной, во всяком случае живой речи, к которой он был так близок» (ibid., стр. 478).(23) Спустя десять лет Н. Я. вновь возвращается к этому вопросу и во вступительной лекции к курсу грузинского языка в _cole Nationale des Langues orientales vivantes он опять указывает на самобытность руставелевской поэмы: «Все попытки, — говорит Н. Я., — возвести эту поэму целиком к чужеземному источнику терпят неудачу»; поэма (собственно, архитектоника поэмы) построена «на народной грузинской основе, на доисторическом институте побратимства», она представляет собою прославление братающихся народов (la glorification des peuples qui fraternisent) и идею романической, куртуазной любви (К. Marr. «La langue georgienne», Paris. 1928. Extrait de la Revue de l’Orient Chretien, 3e Serie, t. VI (XXVI), Nos 1 et 2, p. 14). Здесь же Н. Я. определенно отвергает основную механистическую установку своей иранской теории: «nous sommes tres sensibles pour percevoir le moindre mouvement des civilisations mondiales etrangeres, lesquelles ont exerce une influence sur la culture georgienne, et nous enregistrons les apports de leurs langues, mais nous ignorons les forces qui venaient du sol georgien meme, nous ignorons la principale source d’information concernant toutes les questions genesiaques relatives aux phenomenes sociaux, nous ignorons la langue georgienne dans sa formation independante… » (ор. cit., pp. 14—15). Обращает на себя внимание принципиально новая постановка вопроса: генетически понять явления национальной культуры (в том числе язык и литературу) нельзя без учета творчески-созидательной роли внутренних сил, исторически развивающихся в недрах данного народно-государственного объединения. Игнорирование или, во всяком случае, недооценка «сил, исходящих из самой грузинской почвы» — это лишь частный случай недооценки творчески-созидательной роли народов Кавказа вообще, частный случай объяснения генезиса и развития их культуры почти исключительно на почве внешних воздействий. И хотя «научный аппарат, вся научная техника» была на стороне Н. Я. Марра, «на стороне тех, кто утверждал положение об иранском происхождении явлений социального порядка в жизни народов Кавказа, об иранской основе их верований и эпических сказаний, равно всей соответствующей терминологии» («Яфетический Кавказ» и пр., см. ниже), тем не менее последующее более интенсивное изучение кавказских реалий [65] потребовало пересмотра вопроса об этом всепоглощающем иранском влиянии, оно поставило под сомнение правильность выводов, делавшихся на основе этого научного аппарата и этой научной техники. В 1919 г. в докладе «Яфетический Кавказ и третий этнический элемент в созидании средиземноморской культуры», напечатанном в Лейпциге в 1920 г., Н. Я. прямо заявляет, что в связи с углубленным изучением языков Кавказа «пришлось отказаться от положения об очевидном иранском влиянии Персии на Кавказ в предполагавшихся размерах», что, вообще, новые перспективы («яфетидологические перспективы») «опрокинули наши общепринятые представления о влиянии внешних культурноисторических факторов на жизнь Кавказа» (Яфетический Кавказ, стр. 11, 12, Избранные работы, т. I стр. 86, 87). Однако иранская теория Н. Я. Марра, питавшаяся, в конечном счете, идеями виднейших представителей теории пассивного заимствования начал культуры у «великих держав», представляет объективно несомненный шаг вперед в деле подлинно научного изучения истории грузинской литературы. Несмотря на явную односторонность понимания роли Ирана в культурном строительстве народов Кавказа, в том числе и грузинского, эта теория раскрывает сложную и богатую картину развития грузинской прозы и поэзии на фоне межнациональных культурно-исторических связей Грузии с внешним миром; она, таким образом, призвана была опрокинуть не менее одностороннюю доморощенную теорию абсолютной самобытности и изолированности грузинского литературного творчества, объективно умалявшую ценность и значение его с точки зрения мировой литературы.(24) Мы нарочно так подробно остановились на иранской теории Н. Я. Марра, чтобы показать, как благодаря расширению исследовательской базы и углублению теоретических вопросов, связанных с кавказоведческими проблемами, грузиноведение, в лице Н. Я. Марра, постепенно освобождалось от традиционных взглядов на факторы развития национальной, в частности грузинской, культуры.
СНОСКИ
(13) Вопросу посвящены специальные статьи под общим заглавием «Яфетические элементы в языках Армении». Изв. Акад. Наук, 1911-1919 гг. (назад) (14)См. напр. «Об единстве задач армяно-грузинской филологии», Тифлис, 1902 г. (Вступительная речь перед защитой докторской диссертации. См. ниже). (назад) (15)Тексты и разыскания по армяно-грузинской филологии, III (Предисловие). (назад) (16) К.Дондуа. Грузинская средневековая светская литература. Лит. энцикл., т.III, стр. 48. (назад) (17) Чтобы судить о трудностях перевода, необходимо помнить следующее замечание автора по этому поводу: «Вообще в литературном отношении памятник для специалистов является откровением. Поражает не столько совершенство книжного языка, достигнутое веками раньше, а жизненная свобода грузинской речи, легкость слога, тенденция к сближению с живыми наречиями, т. е. качества, которые, как прежде казалось, впервые внесены были в грузинскую литературу двумя столетиями позднее, целиком светскими писателями. Замечу кстати, что эта легкость слога, чисто грузинский его колорит, очень затрудняет перевод на русский язык, который по синтаксису коренным образом отличается от грузинского» («Житие Григория Хандзтийского», стр. IX—X). (назад) (18) Текст издан вместе с обширным «Дневником поездки в Шавшию и Кларджию» (в 13 с лишним печатных листов), долженствующим осветить данными этнографии, фольклора, языка и материальной культуры края общий фон, на котором развертывается деятельность Григория Хандзтийского. (назад) (19) «Житие Григория Хандзтийского», стр. 10-11. (назад) (20) […указана работа на грузинском языке] (имеется и отд. отт.). (назад) (21) Письменное свидетельство о переводе повести с грузинского на греческий язык пытаются опорочить некоторые ученые и в наше время, однако доводы их, не имеющие, правда, принципиально ничего общего с доводами Zotenberg’а, лишены убедительности. В нашем случае безразлично, как в конце концов будет решен вопрос о взаимоотношениях между грузинским и греческим переводами повести; важно, что утверждение Zotenberg’а о необработанности грузинского языка и о невозможности вследствие этого перевода с него повести о Варлааме и Иоасафе оказывается построенным на песке. (назад) (22) Разрядка наша. К. Д. (назад) (23) Разрядка везде наша. К. Д. (назад) (24) Против антинаучных установок представителей этого направления в свое время решительно выступил проф. И. А. Джавахишвили в прекрасной статье «Патриотизм и наука» (Тифлис, 1904 г. на груз, яз.), не утратившей своего злободневного характера и по настоящее время. (назад)