[115]
        Цель настоящей статьи — постановка основных проблем марксистского языковедения. Задача, таким образом, сугубо теоретическая. Недостаток места заставляет меня быть в изложении исключительно конспективным. Оговариваюсь, что вопросы до-истории языка и языкового будущего не найдут места в статье не потому, конечно, что о них нечего сказать и что эти вопросы лежат вне плана лингвистического исследования, а потому, что таким образом легче будет выкроить место для освещения кардинальнейших и насущнейших проблем общей лингвистики.
        Язык есть средство или орудие общения. Эту мысль, высказанную еще Гумбольдтом (Über die Kawisprache. Бер. 1836), но игнорированную в течение десятков лет представителями официальной лингвистики, вряд ли кто-нибудь возьмет теперь под обстрел. Однако мысль эта нуждается в развитии. В таком случае полное определение языка примет следующий вид : «язык есть система определенной группы условных рефлексов (слов, жестов и мимических знаков), общих у членов данного человеческого коллектива». Не всякий набор звуков и не всякое движение руки и лицевых мускулов может быть названо
[116]
языком. Под языком мы разумеем лишь те сочетания звуков и движений руки и лица, которые являются знаками определенного мыслительного акта (так наз. «условные рефлексы»). Эти слова, жесты и мимы у каждого отдельного человеческого коллектива (будь то нация или общественный класс) сочетаются в определенного рода систему. Турецкий язык, как система, обслуживает кооперативные потребности турецкого народа; язык пролетариата любой страны представляет особую систему, в большей или меньшей степени отличную от языка отечественной буржуазии.
        Наиболее сложную группу языковых процессов составляет, разумеется, словесный язык или так называемая «речь», которая обычно и служит предметом изучения, хотя известные группы людей (ораторы, артисты) совершенствуются и в мимо-жестовом языке.
        Поскольку нашей темой является постановка проблем марксистской лингвистики, важно знать, как сами основоположники марксизма и их ближайшие ученики рассматривали язык, как они объясняли и оценивали разного рода языковые тенденции и факты. К сожалению, нужно признать, что если в области экономики, истории и философии основы марксизма в полной мере оформились в трудах Маркса, Энгельса, Плеханова, Ленина и др., то в такой области знания, как лингвистика, мы имеем преиму­щественно общего характера высказывания отдельных теоретиков марксизма.
        Остановимся на главнейших из этих высказываний. «Развитие языка без вместе живущих и говорящих друг с другом людей — бессмыслица», — писал еще в 1859 г. Маркс в своем замечательном труде — «К критике политической экономии» (Введение), констатируя, таким образом, социальную обусловленность языковых изменений.

[117]
        Ф.Энгельс («Роль труда в развитии обезьяны в человека»[2] в качестве основных факторов эволюции языка выделяет труд и общество. То же делают вслед за ним и отчасти за Нуаре («Ursprung der Sprache». Mainz 1877) К. Каутский («Этика и материалистическое понимание истории»), Г. В. Плеханов («Основные вопросы марксизма»), А. Богданов («Наука об общественном сознании») и близкий к марксизму К. Бюхер («Язык и ритм»).
        «Развитие языка совершенно не поддается пониманию вне связи с развитием способа производства», — конкретизирует ту же мысль К. Каутский («Этика...»), а за ним и М. Н. Покровский («Экономический материализм»).
        Лафарг в «Экономическом детерминизме К. Маркса» ищет отражения общественных условий жизни в этимологии и семантике.
        В статье «La langue française avant et après la révolution»[3] Лафарг вскрывает классовый характер языка. Он указывает, например, что в XVII в. язык аристократии определенным образом отделился от языка других общественных классов. Мысль о классовом характере языка развивает также Н. И. Бухарин в «Теории исторического материализма» и А. В. Луначарский в «Речи на конференции словесников в 1928 г.».
        Лафарг ставит проблему и о революциях в языке, происходящих в связи с революциями в обществе «La langue française...»). Великая французская революция, по его мнению, способствовала и языковому перевороту : она до известной степени поставила на место аристократического языка язык буржуазии.
[118]
        "Важнейшая проблема — проблема нормирования языка — ставится Лениным в его записке «Об очистке русского языка». «Не пора ли, —восклицает Владимир Ильич, — объявить войну коверканью русского языка?»
        Ту же мысль развивает и Л. Троцкий в «Вопросах быта». «Язык, — говорит он, — нуждается в гигиене».
        Наконец, Н. И. Бухарин в своей «Теории» предостерегает от упрощенства, от снижения марксистского метода в объяснении языковых процессов. Он указывает, что с вырастанием громадной сложности идеологической надстройки связь языка с производственной техникой из непосредственной превращается в посредственную.
        В приведенных замечаниях (основоположники марксизма и их ученики, участвуя в революционной борьбе и вооружая пролетариат революционной теорией, не имели досуга для занятий языком), в замечаниях, которые, будучи приведены полностью, с успехом могли бы уместиться на 2—3 печатных листах, дана уже некоторая программа для исследователей языка — марксистов. Социальная обусловленность и классовая физиономия языка, нормирование языковых процессов и революции в языке — вот основные разделы этой программы. Даже отрывочные высказывания классиков марксизма в свете общих принципов диалектического материализма позволяют нам наметить основные вехи марксистской лингвистики, марксистской теории в области языкознания.

III

        Но прежде чем заняться этим делом, посмотрим, в чем может помочь нам в этом отношении официальная лингвистика. Приблизительно с 70—80-х годов прошлого столетия, когда в связи с развитием торгово-промышленного капитализма, предъявляющего требования на при-
[119]
кладное, не оторванное от жизни знание, нельзя уже было отсиживаться на позициях «чистого»  языковедения, лингвисты начали поговаривать о среде, о культурно-исторических факторах, влияющих на эволюцию языка (до этого они рассматривали его как саморазвивающийся естественный организм — теория Беккера — Шлейхера). Этими факторами, по их мнению, являются: рост культурности, завоевание, мирное влияние одного народа на другой — факторы, которые с марксистской точки зрения сами нуждаются в известном объяснении. Но не в  этом главный порок данного направления: этот порок заключается в том, что разговоры о факторах являются лишь механическим привеском к подчас очень ценной регистрации языковых фактов. Культурно-историческая школа (так можно назвать это направление в лингвистике) идеалистически представляет себе, наконец, само понятие «среды», сводя ее к состоянию общественных нравов, идей, к имущественно-правовым отношениям, и взаимозависи­мость отдельных элементов данной среды.
        Возьмем, напр., такого блестящего представителя этой школы и одного из ее основателей в России, академика А. Л. Шахматова. В своем «Исследовании о двинских грамотах XV века» он говорит о классовом составе Двинского края, об его экономике (не употребляя, разумеется, этих терминов), но все это ни в коей мере не используется им для объяснения языковых процессов. Таким же механическим привеском к тщательному лингвистическому описанию является и замечание Е. Будде («К диалекто­логии великорусских наречий»), что говор бывших помещичьих крестьян Великороссии в известной мере отличается от говора бывших государственных крестьян...
        На грани XX в. рождается новая школа лингвистов, которую условно можно назвать социологической. Эта школа уже с большей настойчивостью ищет социального эквивалента для языка, с большим или меньшим
[120]
успехом пытается диференцировать социальные явления, подвести под языковые процессы социальный базис. Обнаружение интереса к социологии объясняется небывалым развитием буржуазных отношений как в России, так в особенности на Западе, — отношений, требующих известного осознания их.
        Мейе («Linguistique historique et linguistique générale») вслед за Бреалем («Essai de sémantique») рассматривает язык как факт главным образом социального порядка. «Язык принадлежит ансамблю определенно говорящих существ, он есть средство коммуникации между членами одной и той же группы».
        Томсон («Общее языковедение»), идя за Бодуэном (« О смешанном характере всех языков»), приписывает решающую роль в изменении звуков фактору, как мы сказали бы, «межобщественных отношений» — смешению народов и языков.
        Есперсен («The progress in langage») укорочение форм в английском языке объясняет явлениями коммуникации.
        Н. Булич («Церковно-славянские элементы в русском литературном языке») и Мейе («Linguistique historique...») высказывают интересные мысли о возможности и условиях нормирования языка. «Раз признав социальную природу языка и его явлений, мы тем самым должны будем признать за человеческим обществом и право сознательного воздействия на эту сторону общественной жизни, как и на любую другую, т. е. право сознательного вмешательства в жизнь языка, каковое в действительности всегда имело место (особенно в языке литературном и поэтическом), хотя и в очень ограниченных размерах» (Булич). «Выбор правильных форм определяется не внутренними достоинствами принимаемых форм, а говором доминирующей социальной группы того или иного общества... от каждого из членов группы не зависит изменение языка» (Мейе).
[121]
        Рост классовых противоречий в Европе на базе развивающегося финансового капитализма заставил лингвистов (возможно непосредственное влияние Лафарга) заговорить о классовых элементах в языке. Но понятие общественного класса маячит перед ними в туманной дали, и на равных правах с ним выплывают профессиональные и специ­альные общественные группировки.
        О различной семасиологической окраске слов в зависимости от той социальной группы, которая ими оперирует, говорит уже Бреаль («Essai...»): «Хотя различные группы людей — священник, солдат, политический деятель, артист, купец, земледелец — унаследовали один и тот же язык, слова у них окрашиваются различными нюансами. Привычка, среда, вся окружающая атмосфера определяют смысл слова» («операция» — в говорении хирурга, военного, финансиста и др.).
        Вандриес («Le langage») утверждает, что «grand seigneur» пользуется в разговоре не большим количеством слов, чем народ (?), но это — другие слова, хотя сеньор понимает и народную (?) речь. Упомянутый автор, подобно Бреалю, на одну доску ставит языки рабочих, ремесленников, служащих (классовые группировки), артистов, ученых, попов (профессиональные группы), учащихся (специальная группа).
        Наиболее четко о классовом языке ставят вопрос Томсон, Мейе и Байи («Le langage et la vie. 1913 г.»). «Кроме местных диалектов, различаемых пространственно, существуют еще социальные диалектические различия языка разных классов общества, разных сословий и специальностей (врачей, юристов, поенных, портных, жуликов и пр.). По мере увеличения языковых сношений благодаря путям сообщения, большим городам, общим школам культурным и торговым сношениям и пр. местные диалекты все более сглаживаются, различия смешиваются и отчасти исчезают. Но в то же время с развитием куль-
[122]
туры отдельные классы общества все более специализируются, все более вырабатывают свое особое мировоззрение и свои особенности языка» (Томсон). У отдельных классов создаются особые языки: «язык буржуазии большого современного города довольно далек от языка рабочего, и ни буржуазия, ни рабочие не составляют единства: есть классы и подклассы, каждый со своими лингвистическими особенностями... Армянская буржуазия, напр., говорит только по-русски, тогда как сельское армянское население говорит еще лишь по-армянски» (Мейе). В ту эпоху, когда классовая иерархия была очень подчеркнута, у немца было четыре формы обращения: говорили не только Verstehst Du? и Verstehn Sie?, но и Versteht Ihr? и Versteht Er?» (Байн).
        Шютте («Über die alte politische Geographie der nicht klassischen Völker») вслед за Лафаргом, но с большой робостью, ставит вопрос и о революции в языке. При социальных переворотах языки высших классов часто уничтожаются и вытесняются народными языками.
        Есперсен («The language») говорит о революции в английском языке XV в.
        Наконец, открывается полоса исследований языка в социальном разрезе, но эти исследования ограничиваются лишь рамками профессий и специальности: Клюге — «Deutsche Studentensprache», его же «Seemannsprache», dauzat — «L'argot de la guerre», Cohen — «Notes sur l'argot» («Bulletin de la Société de linguistique de Paris», t. 21. 1919, Трахтенберг — «Блатная музыка», Зеленин — «Семинарские слова в рус­ском языке» («Рус. фил. вест.», т. LIV, Варшава 1905) и др.
        Буржуазная сущность социологической школы ярче всего сказывается во взгляде на вопрос о революциях в языке и об отражении в нем классовой борьбы. «Язык в каждый момент является делом всех. Этот капитальный факт достаточен для того, чтобы показать невозможность революций (?). Язык из всех социальных установлений менее всего
[123]
способен на инициативу. Он составляет единое тело с жизнью общественной массы, а последняя, будучи естественно инертной (!?), является прежде всего в качестве консервативного фактора» (Сосюр — «Cours de linguistique générale», см. также выше Мейе). Смертельный страх буржуа перед растущей мировой революцией явно сквозит в следующих строках Вандриеса: «Если мы представим себе политический или социальный катаклизм, который сломает границы, существующие сейчас между человеческими группировками, который смешает в шторме представителей различных классов, национальностей, рас, который уничтожит нашу вековую цивилизацию, чтобы расчистить место для новой цивилизации, основанной на другой базе, язык не подвергнется ли первым этой катастрофе? Во что превратится тогда наш французский язык? Ни более ни менее как в язык дикарей». И несколько выше он поучает: «Язык, который является социальным фактом, по преимуществу производится социальным контактом» (а почему не борьбой? — Г.Д.) (Вандриес — «Le langage»).
        Выводы о социологической школе. У представителей этой школы:

1. Нет ясного понятия категории общественного класса как совокупности лиц, объединенных одинаковой ролью в процессе производства, имеющих общий источник существования и опаленных огнем единого классового интереса; нет четкого представления у данной школы и о классовом строении общества.

2. Затушеван вопрос о классовой борьбе и ее отражении в языке, о роли языка как одном из орудий этой борьбы; поэтому-то класс и профессия рассматриваются этой школой как явления равнозначные.

3. Нет отчетливой постановки вопроса о нормативном начале в языке в связи с языковой революцией и перспективой языкового развития

[124]
4. Нет разработки социально-классовой стороны языка.

        В итоге так наз. «социологическая школа», минуя или затушевывая эти проблемы, не в состоянии дать реального познания общества, а следовательно и материалистического объяснения языковых процессов.
        Чем объясняются эти ее пробелы?
        Я нахожу им следующее объяснение. Для лингвистов, как представителем буржуазной интеллигенции, разрушительная сторона марксовой теории (моменты социальной ломки, а следовательно, языковых революций, вопросы планомерного воздействия на производственные отношения и такое важное орудие производства, как человеческую речь) неминуемо должна ускользать из поля зрения...
        Среди советских лингвистов многие просто-напросто перепевают суждения западно-европейской социологической школы; это, так сказать, наши «западники».
        В данном отношении особо интересна книжка Р. О. Шор — «Язык и общество». Жаль только, что автор не удержался на позиции простого информатора, но и выступил в качестве пропагандиста идей европейских лингвистов. И тут он дал лишний образец недиалектического матери­ализма, рассматривая, напр., мысль и языковый аппарат как нечто постоянное. По установившемуся обычаю Шор смешивает также понятия класса и профессии, недооценивает революционных процессов в языке.
        В плену западно-европейской лингвистики находятся и Г. Винокур («Культура языка»), хотя в его книге содержится ряд интересных наблюдений над языком революционной современности и правильно подчеркивается необходимость языковой политики. М. Н.  Петерсон («Язык как социальное явление», «Ученые записки» Ин-та языка РАНИОНА», т. 1), всерьез принимающий «социологию» социологической школы, и некоторые другие.

[125]
IV

        За последние годы в СССР стала складываться и естественно должна будет сложиться новая лингвистическая школа — школа социологов-марксистов. Последние не всегда называют себя марксистами, но их работы объективно льют воду на мельницу марксова учения. Среди этих лингвистов, «представителей стихийного исторического материализма», по выражению М. Н. Покровского, на первое место следует поставить академика Н. Я. Марра. Правда, его заслуги сводятся, главным образом, к разработке и описанию бесписьменных языков современности, к открытию особой группы яфетических языков, но в его трудах мы найдем ответы и на основные проблемы марксистской лингвистики.
        В своей сводной работе «По этапам развития яфетической теории» Марр рассматривает язык как социальный процесс (развитие которого зависит от развития хозяйства) — с одной стороны и условный рефлекс — с другой. В частности, сопоставляя индо-европейские и яфетические языки, он приходит к убеждению, что это — две ступени развития человеческого языка вообще, соответствующие двум ступеням экономического развития человечества. В статье «Средства передвижения» мы читаем: «Корни человеческой речи не на небесах и не в преисподней, но и не в окружающей природе, а в самом человеке, однако, не и индивидуальной физической его природе, даже не в глотке, как и не в крови его, не в индивидуальном его бытии, а в коллективе, в хозяйственном сосредоточении человеческих масс, в труде над созданием общественной материальной базы». Решающую роль в развитии языка исследователь приписывает руке как орудию груда: недаром наименование руки у ряда народов дало начало многим словам. Но Марр этим не ограничивается: он подчеркивает также
[126]
классовую физиономию языка, неудачно определяя ее, в некоторых случаях, как сословную[4]. «У армян,— пишет он в своих «этапах», — древне-литературный язык есть сословный феодальный язык, а современная живая речь это — язык более древнего населения, низшего сословного строя». Наконец, у Марра мы находим прекрасные мысли о революционных сдвигах в языке и о нормировании его. «Можно ли себе представить, — говорит он, — что такой исключительной важности процесс массового творчества нового орудия общения будет так же бессознательно, инстинктивно протекать, как и раньше? Очевидно, нет. Человечество, уже умудренное, должно вмешаться и вмешивается в этот процесс. Осознав потребность и овладев научной техникой возникновения и развития речи, человечество будет стремиться если не создать независимо такую совершенную единую речь человечества, то содействовать ускорению и правильному течению процесса в самих наличных языках этого неизбежного массового творчества и том же направлении» (см. его последнюю работу «Яфетическая теория», Баку 1925).
        Е. Д. Поливанов в трех статьях «О литературном языке современности» («Родной язык в школе», № 1 за 1927 г.), «Революция и литературные языки СССР» («Революционный Восток», № 1 за тот же год) и «Русский язык сегодняшнего дня» («Литература и марксизм», № 4 за 1928 г.) высказывает ряд интересных с точки зрения марксистской теории мыслей. Литературный язык это язык культурно-господствующего класса. Но самый этот класс в СССР далеко не однороден. В него входят: прежняя революционная эмиграция, рабочая верхушка, частью деклассированная, и совслужащие. Автор предостерегает читателя от грубого упрощенства и применении марксовой теории: «Говорить о полной адэкватности языка данной эпохи ее социаль-
[127]
ному быту или культурному содержанию — значит, во-первых, забывать, что одна и та же фраза, напр. фраза «мой брат умер», могла быть понятна как и нам в XX в., так и представителю русского языка XII в.; во-вторых, забывать то, что могут быть найдены два коллектива с замечательными сходствами в области социального быта и с совершенно различными языками, и, в-третьих, что два родственных языка даже при максимальном различии в фактах социального быта их коллективов обычно продолжают систему, полученную ими из общего их источника и вносят инди­видуальные изменения лишь в постепенной последовательности» (последнее однако обмолвка, так как изменения могут происходить и в порядке скачка, революции. —Г. Д.).
        Что же касается исследований языка в социальном разрезе, то в этом отношении после брошюры Мазона («Lexique de la guerre et de la révolution en Russie 1914—1918») из русских работ последнего времени особо знаменательной является книга Селищева — «Язык революционной эпохи». Как описательно-лингвистический труд это — первое произведение, достойное Октябрьской революции: материалу в нем собрано огромное количество. Но методика работы и даваемые автором объяснения вызывают большие сомнения. Стесненный рамками статьи, я вынужден лишь кратко перечислить главнейшие пробелы в этой работе: 1) описывая язык революции, автор сваливает в одну кучу как язык газеты, научной прозы, художественной литературы, так и разговорный язык, благодаря чему функциональная роль отдельных типов языка стирается: какая-нибудь «пустоловка» или «шуйца и десница», вышедшая из-под пера газетчика, вряд ли будет характерна для разговорной речи, 2) неудачна аналогия с французской революцией: эмоциональность речи, повышенная жестикуляция, как и идеалы «братства, равенства, свободы» —  все это далеко не характерно для советской действительности (И. Сталин,
[128]
Рыков и многие рабочие ораторы говорят далеко не эмоционально; наоборот, эти признаки скорее характеризуют буржуазно-демократических ораторов); 3) нет эпохального деления и выяснения признаков языка эпохи (большинство примеров взято из 1925 и 1926 гг.), а без этого работа в значительной мере утрачивает свою ценность; 4) отсутствует указание на внутриклассовую диференциацию языка: говорится, напр., суммарно о языке фабрики на основании обследования языка металлистов («потомственных почетных пролетариев») и текстильщиков (еще в значительной мере связанных с деревней); 5) непонятно много места отведено влиянию на язык революции канцелярий, духовных семинарий и Юго-Западного края (?); 6) язык рабочих и крестьян представлен слабо.
        Содержательными являются статья И. Державина «Борьба классов и партий в языке Великой французской революции («Язык и литература», т. II, вып. 1. Ленинград 1927 г.), и которой более или менее выдержана классовая точка зрения, и Сергиевского — «проблема социальной диа­лектологии в истории французского языка ХVII -XVII вв.» («Ученые записки Ин-та языка РАНИОН», т. I. 1927).
        Кроме того в III томе тех же «Ученых записок» помещена моя работа, анализирующая язык основных общественных классов — «Язык общественного класса по данным белицкого говора».
        За время революции вышло несколько работ, посвященных профессиональным и специальным языкам: Попов — «Блатная музыка» (М. 1923 г.); Петров — «З фольклору правопорушникiв» (Eтногр. Вiсник, № 2), Щепотьев — «Мова наших школярiв» (Етногр. Вiсник, № 3), Чернышев — Терминология русских картежников» («Русская речь», под ред. Щерба, сб. 2-й) и др.
        Итогируем: 1) Размежевание понятий общественного класса, профессиональных и специальных группировок не для всех еще представителей марксистской школы ясно;
[129]
2) недостаточно выяснен ими вопрос о революционной и реакционной роли языка.
        Зато 1) данной школой отчетливо поставлен вопрос о нормировании языка, о языке революции; 2) объяснение языковым процессам марксисты находят в экономике, хозяйственном строе; 3) начинается углубленная разработка социально-классовой диалектологии.

V

        Из сделанного мной критического обзора социолого-лингвистической литературы уже вырисовывается программа марксистского исследования языковых процессов.
        Марксистская социология в первую очередь обязана выяснить материальную сторону языковых процессов, которая, согласно новейших данных биологии, сводится к рефлексологии языка. Язык как деятельность мозга и речевого аппарата общественного человека есть система условных символических рефлексов. Вопрос о материальной стороне языковых процессов за последние годы усиленно дебатируется в среде философов. См. ст. Вайнштейна «Мышление и речь» («Под знам. марк.», № 1—2, 1925 г.), Богданова "Учение о рефлексах» («Вест. Коммак.», № 10, 1925 г.), книжку Презента «Происхождение речи и мышления» («Прибой» 1928 г.) и мою статью «Язык как процесс» (Рабочая книга по языку. 4 изд. Гиз 1928 г.).
        Язык переживает эволюцию. Это положение подкрепляет другой принцип диалектического материализма — принцип всеобщего движения и взаимной связи явлений. Язык, особенно в лексической своей части, находится в конечной зависимости от состояния производительных сил и раньше всего от системы орудий труда, уровня техники; но эта зависимость осуществляется обычно через производственные и прежде всего классовые отно-
[130]
шения (конечно, возможна и непосредственная связь: появляется новое орудие — возникает название его)...
        Итак, социальная обусловленность языка легче всего сказывается на словаре или лексике (примеры ниже); однако и другие языковые элементы в той или иной степени подвержены социальному детерминированию, хотя в этом случае приходится брать на учет (не в плане, разумеется, конечной причины) и факторы другого, в частности рефлексологического порядка. Возьмем фонетику. Будде в своей работе «Опыт грамматики языка Пушкина» демонстрирует интересный факт эволюции в фонетике пушкинского стиха — эволюцию рифмы. Одновременно с политическим ростом поэта, с его переходом из лагеря аристократии в лагерь среднего либерального дворянства и прогрессивных буржуазных кругов меняется и его язык. А так как различия в языке обоих кругов были и фонетического свойства, то у Пушкина слово «полет» рифмуется уже не со «свет», а с «рифмоплет». Политические же настроения Пушкина вскрывают его классовую сущность, которая, со своей стороны, обусловливается известным сдвигом в способе производства и производительных сил России начала XIX в. Подобный же пример находим мы у Тургенева; он сообщает, что в языках двух поколений, живущих и воспитанных под влиянием различной идеологии и различной среды, одно слово «принцип» произносится по-разному : в дворянских кругах оно звучит на французский лад (принцип), а в кругах разночинцев — несколько иначе (принцип).
        Характер производственных отношений, иначе говоря экономической структуры общества (то или иное разделение труда, способ обмена и пр.), может более или менее непосредственно сказываться на языке[5]. Достаточно срав-
[131]
нить язык любого народа в феодальную эпоху и эпоху промышленного развития, чтобы тотчас убедиться в правильности выставленного положения. Условия застойного хозяйства создают такую же застойность, инертность и в языке. Особенно ярко это видно на книжно-литературном языке, который в силу традиционности делается даже непонятным большинству народа, как это случилось, напр., с китайским литературным языком. Условия же развитого менового хозяйства резко меняют дело. Язык начинает жить полной интенсивной жизнью, отделываясь от омертвелых слов, форм и выражений и обогащаясь новым словарем и грамматическими элементами (французский язык в конце XVIII и начале XIX вв.).
        Два слова о различении эпох в жизни языка. Язык Октябрьской революции, напр., пережил три эпохи: эпоху, непосредственно следующую за Октябрьским переворотом, когда в русский язык неудержимой лавиной нахлынули политические термины иностранного происхождения (декрет, коллегия, комиссар) — Октябрьская революция была прежде всего политическим переворотом — и сокращения (чека, комячейка, ВЦИК), отразившие бешеный темп событий. Эпоха военного коммунизма увеличила число ведомственных слов (Главспичка, Ювшос, комбриги и др.), вызвала к жизни или оживила слова, отображающие общественно-экономические отношения и состояние техники того времени (спекулировать, реквизнуть, мешочник, димон—миллион, времянка—железная печка, максяим—товарный поезд), ряд слов из лексикона деклассированных элементов (шамать, крой, братва и др.). Наконец, в связи с переходом к нэпу, когда открывается борьба с административно-бюрократическими извращениями, когда делается ставка на расширение советской демократии, — появляется и соответствующий лексикон (голоснуть, конфликтовать, аппаратчик, выдвиженец, частник, заключидка заключительное слово и др.) 

[132]
VI/

        Среди различных производственных отношений по своему удельному весу выделяется одна категория, которая выражает отношения между классами и в первую очередь между классами, держащими в своих руках основные средства производства, и классами, которые либо владеют второстепенными средствами производства, либо новее их не имеют.
        В том случае, когда мы выходим из круга обиходной жизни и узко-бытовых, интересов, когда мы оставляем в стороне своеобразие того или иного рода производства (что находит себе отражение в профессионально-специальных речевых элементах), перед нами открывается сложнейшая область общественно-экономических отношений, отношений, в которые люди вступают в процессе производства и распределения, следовательно, классовых отношений. И чем сильней обострены эти отношения, чем в большее противоречие вступают они с состоянием материальных производительных сил, тем ярче вырисовывается психоидеология враждующих классов, тем резче обособляется их языковое сознание. В эти исторические моменты классы начинают разговаривать буквально «на разных языках». Каждый общественный класс вырабатывает свой особый диалект, причем степень богатства речевых оборотов, характер лексического запаса, эмоциональная окраска речи, фонетико-морфологические особенности - все это обусловливается экономическим положением данного класса и его мироощущением. Однако и и периоды скрытой заглушенной борьбы классов диференциация языка и особенно словарной его части в классовом разрезе протекает непрерывно. Иллюстраций к данному положению я мог бы привести немало (сошлюсь, в частности, на свою статью «Язык и стиль ораторской речи» в сборнике «Техника ораторской речи», «Раб. просв. 1928 г.,
[133]
и на упомянутую уже работу — «Язык общественного класса»), но за недостатком места ограничусь двумя-тремя примерами.
        В речах вождей Октябрьской революции и передовых рабочих легко наблюдать широкое употребление диалектизмов. «Они рассусоливают сказочки», «вы стибрили у оппозиции» (Бухарин), «напрасно он разоряется», «они докуковались до ручки» (Сталин) — из материалов XV партсъезда; «контра», «жена на декрет села» — получила отпуск по случаю беременности (рабочий оратор). Чем объяснить данный факт? Очевидно, тем, что авангард пролетарской революции, стремясь подтянуть к себе массы, намеренно, а иногда и невольно сливаясь с массой, снижает свой язык.
        До мировой войны в России широкие массы крестьянства, за исключением кулаков, тянули лямку безысходной нужды, копошась в неоправдывавшем себя изолированном мелком хозяйстве. Отсюда психология одиночества и гнетущей придавленности, угодничества перед господствующими классами, непонимание и враждебное отношение ко всему, что идет из города. Как это отразилось на языке? Изобилие уменьшительных суффиксов, общая почтительность речи в обращении с лицами из высшей среды, неправильное произношение иностранных слов, сохранение местных фонетико-морфологических особенностей речи, утраченных горожанами. Примером может служить обследованный мной в 1913 г. извозчик Курской губернии, Щигровского уезда, Тимской волости, связанный с мелким крестьянским хозяйством и безвыездно живший в упомянутой местности. Элементы его языка: а) уменьшительные суффиксы (человечек, сынок — в отношении к взрослым, мужичок, ударик, плеточка); б) почтительно-изысканные обороты (отец-батюшка, обращение держит, ответ предуставляет, отлупцовать изволил, у назначение чина постановят, хорошо-с); в) неправильное произноше-
[134]
ние иностранных слов (прокурлат—прокурор, аблакат, министер, сицилист, ливолюционер, ливольверт); г) фонетико-морфологические, с городской точки зрения, архаизмы (у отместку, у долг, усе, сусед, сувет, иде—где, тяжелый, разов двадцать). Если взять советского бедняка, близкого по экономическому положению к обследованному мной крестьянину, но поставленного в иные социальные отношения (смычка с пролетариатом как господствующим классом), то, хотя в его языке мы и встретим неправильное произношение, а иногда и неверное употребление городских слов (Закса, комсомол — в смысле комсомолец), остатки почтительно-принижающего стиля («многоуважаемая наша редакция, наша помощница и исправительница нашего недоразумения»), в основном это будет язык, смыкающийся с языком пролетариата, хотя и первую очередь — отсталой его части (продернуть, прохватить, репетиция в смысле спектакль, духовой — в смысле сердитый, занялся — стал воровать, сбондил — стащил; последние два слова из воровской среды).
        Н. К. Крупская в речи «Пути строительства социализма» (1927 г.) рассказывает: «Кулачка выступить не смеет, она подает лишь записку без подписи: «Надо бы и слов этих совсем не употреблять — «кулак» и «бедняк», от слов этих зла много». Интересно, что в лексиконе обследованного мною украинского кулака для обозначения понятия «кулака» оказалось лишь нейтральное слово «богатый», в то время как беднота употребляет с этой целью ряд слов: «куркуль», «дукарь», «богатыряка», «куркуляка» и др. О чем говорит этот факт? Он говорит о том, что кулак всячески старается скрыть свою классовую сущность, что для него ряд слов окрашивается эмоционально неприемлемо...
        Под влиянием общественных переворотов, ломки экономической или политической структуры общества происходят революции и в языке. Эти революции характеризуются разрывом постепенности, быстрым и несвойственным обыч-
[135]
ному времени темпом языковой жизни, массовым характером языковых изменений (раньше всего и больше всего в словаре) и своеобразным процессом перехода количества в качество (принцип скачкообразности).
        Примером могут служить революционные процессы в современном русском языке: быстрое отмирание рада слов и выражений, массовое появление новых слов и семантем и т. д. (см. «Язык и стиль ораторской речи»). О том же говорят и катастрофы в английском и болгарском языке XV—XVI вв., приведшие к утрате ряда глагольных и особенно падежных форм и имевшие базой для себя резкие социально-экономические сдвиги, обнимающие иногда десятилетия и даже сотню лет (ст. автора «Болгарский язык» в «Литературной энциклопедии», т. I. Изд. Комакадемии).

VII/

        Чрезвычайно актуальной для каждого лингвиста, оперирующего марксистским методом, является также проблема нормирования языка. Эта проблема, вскрывающая действенное начало марксовой теории и вытекающая из определенной оценки факторов эволюции языка и перспектив его развития в связи с эволюцией общественно-экономической структуры, также должна быть поставлена на повестку дня. «Философы нанимались тем, — писал Маркс в своих «Тезисах о Фейербахе», — что объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Изменять надо и язык, учитывая, разумеется, объективные условия его развития. В военно-педагогических кругах Ленинграда возникли новые словообразования: «писанина» (в значении скверно и пространно написанной работы по аналогии с «мешанина») и «письба» (в выражении «пошла письба» по аналогии с «косьба») образования правильные, хотя и не cовсем звучные, и борьба с ними затруднительна. Не знаю, почему Л. Гецов в ст. «Заметки словесника» («Родной язык в школе , т. V., 1927 г.) против таких выразительных
[136]
новообразований, как «будний день» или даже «постанов вопроса» (у рабфаковца): говорим же мы «семинар» вместо «семинарий», «повтор» вместо «повторение». Практическое выражение нормирования можно видеть, напр., в создании литературных языков нацменьшинств Союза. На самом деле, закрепляя один из диалектов данного языка как письменный язык, мы тем самым стимулируем его развитие за счет поглощения других диалектов этого языка... Наконец, вопросы нормирования настойчиво стучатся в двери законодателей всякого еще недостаточно окрепшего литературного языка. Возьмем украинский язык. О том, в каком направлении пойдет в будущем развитие данного языка, легче всего судить по языку местного актива. Язык обследованного мной белицкого актива идет в сторону овладения богатствами литературной украинской речи и русской политической терминологией. Процесс этот естественен, и сломить ею никому не удастся. Он обязывает считаться с собой и законодателей литературного украинского языка. А что последние не всегда считались с ним, указывает, напр., факт восстановления литературной речью ряда архаизмов: вместо циркуляр—обижник, вместо карандаш — оливець и т. д., и заимствование слов из зап. европ. языков (страйкувати, папир, негативно, пропозиция, мапа, мур) для которых имеются распространенные в массе русские эквиваленты: бастувати, бумажка, отрицательно, предложение, карта, каменна стена. Такое игнорирование русской речи, как язиыка Октябрьской революции, лишь дезорганизует массу и отталкивает  ее от изучения литературной речи. Недаром один чернорабочий, озлобленный непонятными новшествами в литературном украинском языке, ворчит: «его Печлюра выдумал!». Надо думать, что в этом направлении, в направлении учета языковых запросов масс и их регулирования, многое сделает школа.
        Итак, в языке отражается весь ход жизненного процесса в той мере, в какой в нем активно участвует сам
[137]
человек. Поэтому мы рассматриваем язык как фактор социального порядка. Но язык не только отражает развитие общественно-производственного коллектива, — он является до известной степени регулятором этого развития, хотя при неблагоприятных условиях может сделаться и тормозом его. О социально-организующей роли языка никогда не следует забывать. В классовом обществе язык является могущественным орудием классовой борьбы. Чем, как не таким орудием, является, напр., политическая терминология для мирового пролетариата? Чем, как не таким орудием, служит, с другой стороны, словесная трескотня социал-демократов к социал-народников, замазывающая явные классовые противоречия? Язык, кроме того, является «необходимым средством всякого общественного производства» (Келлес-Крауз). Чем более точным, ясным и выразительным становится язык, тем легче и проще устанавливать правильные отношения между отдельными членами производственного коллектива, тем продуктивнее осуществляется общественный труд.

Г. Данилов