[21]    
        I/

        Юбилей Н. Я. Марра — большой советский праздник. В его лице мы 
подводим итог, в специальной, правда, области, замечательным достижениям советской, точнее, марксистско-ленинской науки. Н. Я. Марр при
надлежит к дореволюционному поколению ученых; однако, его новое учение 
о языке расцвело пышным цветом, как он это сам постоянно подчеркивает,
 только в послеоктябрьские годы. Только революционная эпоха могла придать
 такой невиданный размах полету научной мысли нашего замечательного 
ученого-революционера. Только революционная эпоха могла раскрыть те 
широчайшие горизонты и величайшие перспективы, которые заложены в новом учении о языке. Только наша революционная эпоха могла поднять
 самосознание творца новой науки, оформить развитие его мыслиn 
и дать ему, наконец, то орудие познания — диалектический материализм, — при помощи которого ему удалось совершить переворот в области науки
 о языке. Яфетидология в качестве общей теории языка есть новая наука,
 новая научная дисциплина, построенная в основном на принципах марксизма-ленинизма.
        Но творчество Н. Я. Марра не ограничивается областью материалистической теории языка, Н. Я. Марр, в силу специфики предмета его науки и благодаря размаху его творческой мысли, вместе с тем расширил наш общий научный горизонт, осветил ярким светом ряд объектов научного исследования начиная от языка, искусства, истории религии, продолжая историей и кончая философией.
        Новое мировое строительство с небывалыми безграничными перспективами в будущее, эпоха перестройки мира и людей, мировоззрения, мышления, категорий логики, самой техники мышления требуют для своего глубокого понимания столь же небывалых безграничных перспектив
[22]    
и в прошлое, говорит справедливо Н. Я. Марр. Ключом же к раскрытию этого прошлого, «зари самоочеловечившегося зверя» и всего дальнейшего процесса становления человеческого разума, способен служить только язык.
        Начав с изучения яфетических языков, этого сохранившегося наиболее глубокого слоя, отложения многовекового языкотворческого процесса, Н. Я. Марр в полном созвучии с переживаемой нами социалистической эпохой, стимулировавшей и определявшей направление его деятельности, поднял из бесконечных глубин истории на поверхность современной жизни богатейшие отложения и окаменелости человеческого творчества в области материальной и идеологической культуры, вдохнув в них новую жизнь и заставив этих немых свидетелей исторической деятельности людей, рассказать нам о глубоком прошлом, осветить нашу современность и наметить перспективы будущего.
        Палеонтологический метод позволил нашему ученому добраться до основных элементов звуковой речи, осуществить анализ отдельных словесных выражений на их составные части и затем реконструировать процесс «химического» синтеза, т. е. процесс образования из основных четырех элементов всего богатства человеческой речи. При этом Н. Я. Марром был нанесен смертельный удар всяким расовым теориям, опиравшимся в значительной степени на ложные языковедные учения с их признанием избранного «пра-языка» и «пра-народа», являвшегося якобы творцом и носителем человеческой культуры, стремясь таким образом оправдать господство современных «высших» культурных наций, как непосредственных наследников пра-народа, над «низшими» нациями. Переворот, произведенный Марром его учением о языке, идет в этом отношении теми же путями, какими идет наше социалистическое строительство, призвавшее к исторической и культурной жизни десятки забытых и задавленных господствующими классами национальностей, признанных мертвыми и «неисторическими», чем-то вроде исторических отбросов.
        Тов. Сталин в своей классической работе «Об основах ленинизма» пишет след.: «Раньше национальный вопрос замыкался обычно тесным кругом вопросов, касающихся, главным образом, „культурных" национальностей. Ирландцы, венгры, поляки, финны, сербы и некоторые другие национальности Европы, — таков тот круг неполноправных народов, судьбами которых интересовались герои II Интернационала. Десятки и сотни миллионов азиатских и африканских народов, терпящих национальный гнет, в самой грубой и жестокой форме, обычно оставались вне поля зрения;
[23]    
белых и черных, „культурных" и „некультурных" не решались ставить на одну доску. Две-три пустых и кислосладких резолюции, старательно обходящих вопрос об освобождении колоний, — это все, чем могли похвастать деятели II Интернациоиала. Теперь эту двойственность и половинчатость в национальном вопросе нужно считать ликвидированной. Ленинизм вскрыл это вопиющее несоответствие, разрушил стену между белыми и черными, между европейцами и азиатами, между „культурными" и „некультурными" рабами империализма и связал, таким образом, национальный вопрос с вопросом о колониях. Тем самым национальный вопрос был превращен из вопроса частного и внутригосударственного в вопрос общий и международный, в мировой вопрос об освобождении угнетенных народов зависимых стран и колоний от ига империализма».[1]
        Октябрьская революция разрешила в нашей стране национальный вопрос, призвав к новой жизни все, казалось бы, „вымершие" народы. „Она общественно упразднила деление народов на «отприродные» и «культурные», предоставив не только раскрепощенным нациям с историческим прошлым самоопределение, но и призвав к активному самопроявлению по науке и просвещению все народы и племена, не исключая и отсталых, не исключая народов и племен с одним этнографическим культурным багажом, народов и племен без исторического прошлого, народов, казалось бы, лишь «отприродных»" (Н. Я. Марр).
        «Современный строй, — говорит правильно Н. Я. Марр, — выдвинул значение каждого языка, как орудия пропаганды, как средства массовой общественной работы во всех уголках нашего Советского Союза, независимо от его исторических заслуг, независимо от его культурных достижений, часто вопреки его наличной неприспособленности для такой задачи, можно сказать, для такого общественно налагаемого нашим строем подвига, собственно для такой не более, не менее, как культурной революции. Ясное дело, что для производства такой культурной революции необходимо не только быть знатоком языка, как он есть, но знать и то, как язык сделался тем, чем он есть, как бы он ни был несовершенен, значит, как он возник и развивался и, следовательно, как он может стать тем, чем он общественно должен быть».
        Новое учение о языке является иллюстрацией правильности ленинско-сталинской национальной политики. Проникнутое глубочайшим интернационализмом и историзмом, новое учение о языке рассматривает языкотворчество, как и логотворчество всех народов мира, как единый
[24]    
процесс, различая в нем лишь различные стадии, ступени развития, определяемые общим состоянием материальной базы данной эпохи. Этим марксистским подходом совершенно устраняются всякие идеалистические концепции о происхождении и развитии языка, об «избранных» нapoдах на земле, об особых расовых способностях к культурному творчеству, присущих якобы исключительно европейцам, арийцам, — словом, все те теории, которые отстаиваются в целях оправдания политики угнетения и эксплоатации идеологами буржуазии и господствующих классов общества вообще.
        Переходя к вопросу о взаимоотношении языка и мышления, к основному вопросу, интересующему нас в данной статье, позволим себе предварительно подчеркнуть, что новое учение о языке, поскольку оно построено на основах марксизма, раскрывает широкие горизонты в деле материалистического, т. е. марксистско-ленинского освещения проблем мышления, философии, как относительно происхождения мышления, так и становления развития человеческого разума. Учение марксизма-ленинизма по вопросу о происхождении мышления из условий материального производства и производственных отношений получает благодаря новому учению о языке новое подтверждение, конкретное выражение и объяснение.

         II/

        Что такое язык и каково его отношение к мышлению? «Язык, — говорит Маркс, — так же древен, как и сознание; язык — это практическое, существующее для других людей, а значит, существующее также для меня самого, реальное сознание, и язык, подобно сознанию, возникает из потребности сношений с другими людьми. Мое отношение к моей среде есть мое сознание».[2] В другом месте Маркс говорит: «Die unmittelbare Wirklichkeit des Gedankens ist die Sprache» —язык есть непосредственная действительность мысли.[3] Мысль и язык являются лишь проявлениями действительной жизни; ни мысль, ни язык не существуют сами по себе, не образуют самостоятельного царства. Подобно тому, как философы превратили мышление в самостоятельную сущность (verselbständigt haben), так они должны были превратить в самостоятельное царство и язык. В этом состоит тайна философского языка, где мысли в качестве слов имеют собственное содержание.
[25]              
        «Производство идей, представлений, сознания сначала непосредственно вплетается в материальную деятельность и в материальные сношения людей — в язык реальной жизни. Представления, мышление, духовные сношения людей являются здесь еще прямым истечением (Ausfluss), порождением их материальной практики» (Маркс. Немецкая идеология).
        Язык и мышление составляют, по Марксу, как и по Ленину, единство. Мышление неотделимо от языка, и язык неотделим от мышления. Однако, единство не есть тождество. И поэтому, несмотря на то, что язык и мышление составляют единство, и друг от друга неотделимы, обе стороны единства различаются друг от друга качественно и по своей структуре. Язык Маркс определяет как практическое и реальное сознание (мышление), как непосредственную действительность мысли. Язык есть мышление, выраженное в словах или в знаках; мышление есть внутренняя речь,[4] речь с самим собою. Язык и мышление возникают и развиваются одновременно, из материальных условий производства, являющихся их единым и общим источником или корнем. Мышление, и язык, — как говорит Маркс, — являются прямым порождением материальной практики людей, вплетаясь на первичных ступенях их развития непосредственно в материальную деятельность и в материальные сношения людей. Маркс прямо говорит о производстве идей, представлений, сознания, языка.
        Н. Я. Марр эту основную марксистскую установку насчет происхождения всей идеологии из материального производства и производственных отношений иллюстрировал конкретно на огромном материале, дающем, между прочим, возможность при правильном подходе и умении раскрыть возникновение и развитие основных логических категорий, форм мышления. Марксистское учение о языке показывает, каким незаменимым научным орудием является диалектический материализм; его учение подтверждает правильность марксизма-ленинизма во всех его частях. Мы не только считаем, таким образом, учение Марра марксистским в смысле применения им метода и мировоззрения марксизма-ленинизма к спедиальпой области языкознания, но мы утверждаем, что его теория языка помогает и в дальнейшем своем развитии еще больше должна помогать осветить ряд принци-
[26]    
циальных марксистских установок в области философии диалектического материализма. Весьма возможно, что многое из того, что нами будет развито, в работах Н. Я. Марра не сказано expressis verbis, но мы убеждены в том, что наши выводы неизбежно вытекают из основных предпосылок нового учения о языке. Мы стоим на той точке зрения, что это учение способно оплодотворить науку о мышлении, стало быть, философию, и поэтому считаем необходимым теснейший союз философии с яфетидологией, как общей теорией языкознания, бросающей ослепительный свет на теорию и историю познания.
        Н. Я. Марр, в полном согласии с марксизмом, рассматривает язык как надстроечную категорию, как продукт и орудие общественности, имеющий свои корни в производстве. Язык не отделим от мышления и является отражением (как и мышление) строя общественности. «Язык, —говорит Марр, — есть не просто звучание, а и мышление, да и не одно мышление, а накопление смен мышления, смен мировоззрения, также двигающих сил, и потому в нем, мышлении, имеем магическое средство для сдвигов в производстве и производственных отношениях не только при их зарождении и зачаточных формах социальной структуры, но и в наши дни».[5]
        В языке-мышлении мы имеем отложения отдаленнейших исторических эпох; в нем наслаиваются одни пласты на другие и, расшифровывая эти пласты или «геологические» слои, мы получаем возможность изучить смену исторических эпох, смену форм мышления, мировоззрения, социальных порядков и т. п. Это вместе с тем дает возможность отсева в нашем современном мышлении сохранившихся «пережитков», часто затемняющих и искажающих смысл новых идей. Ведь мы часто вынуждены пользоваться старыми словами для выражения нового содержания, новых понятий, а слова, форма выражения отличаются определенной инерцией, стремятся сохранить традиционный смысл, с ними связанный, отчего и получается, что старое содержание влечется вместе с старой формой и просачивается в новое миропонимание, придавая ему искаженный смысл.
        Этот вопрос в области мышления имеет огромное значение. Но это между прочим.
        Н. Я. Марр, постоянно увязывающий свои исследования, относящиеся к отдельным историческим эпохам, с современностью, подчеркивает значение и роль языка-мышления как орудия организации человеческого труда, как «магического средства» в наши дни социалистической
[27]    
стройки поднять настроение, усилить темпы, организовать труд в целях перестройки, изменения мира. Употребив термин «магическое средство», Н. Я. Марр намеревался сблизить отдаленную эпоху, когда язык-слово составляли часть магии, с нашим временем, когда язык-мышление также играет чудодейственную роль организатора миллионных масс народа, отнюдь, разумеется, не желая в какой бы то ни было мере отождествить магическое мышление с современным, научным, марксистским мышлением.
        Новое учение о языке показало, что первоначальная функция языка — не разговорная, а производственная. «Язык — магическое средство, орудие производства на первых этапах создания человеком коллективного производства, язык—орудие производства. Потребность и возможность использовать язык как средство общения — дело позднейшее и это относится одинаково как к ручной или линейной (и кинетической) речи, так и к язычной или звуковой речи (также кинетической»).[6]
        Н. Я. Марр правильно подчеркивает, что одной из основных предпосылок правильной постановки проблемы о мышлении, это осознание того колоссального значения, которое присуще ручной речи, как средству, организующему в производстве, поведении, мировоззрении и т. д. Освещая отдельные этапы развития языка-мышления, Н. Я. Марр пишет: «За многие сотни тысяч лет, миллиона три, сменились орудия производства стандартизованных языков, при учете мышления качественно четырех языков: ручного языка, победившего комплексный не диференцированный пантомимо-мимическо-звуковой пиктографический со зрительным мышлением; локализовав мышление в правой руке, ручной язык взял верх и, стандартизованный, охватил весь мир; его сменил звуковой язык в первой стадии своего развития с тотемическим мышлением, космическим и микрокосмическим, развернутым в пределах возможностей ручной речи, на второй стадии — с формальным логическим мышлением, когда оно стало воспринимать мир аналитически, все более и более проникая в технику его построения и утрачивая чувство целого, синтез, со сменой орудия выявления (всего тела, рук и лица, полости рта и звуков), орудия восприятия (сердца, ушей) и локализации мышления в правой руке (сердце и, наконец, в голове»).[7]
        Зрительное мышление, связанное с комплексным не диференцированным пантомимо-мимико-звуковым пиктографическим языком, со свойствен-
[28]    
ным ему способом мышления отличается примитивно синтетическим характером: в нем слиты мимика, жесты, звуки в единое целое. Все тело, все органы человека говорят своими движениями; нет еще диференцированного органа речи. Хотя здесь еще нет диференциации, все же преобладающая роль в языке жестов и мимики принадлежит руке, которая и могла в следующую эпоху взять верх, победив недиференцированность и слитность пантомимо-мимико-звукового языка.
        Идеалистическая философия, исходящая из признания готового, застывшего состояния сознания, не выдерживает с точки зрения материалистического учения о языке и мышлении никакой критики. В основу развития языка и мышления мы кладем принцип движения и развития. Мимическое движение представляет недиференцированное единство субъекта и объекта, внутреннего и внешнего, телесного и «духовного». «Аффект и его выражение, внутреннее напряжение и его разряжение даны в одном и том же временно-неразрывном акте».[8]
        Язык жестов отводит руке основную руководящую роль. «Руки (Die Arme und Hände), — говорит Вундт, — с самого раннего развития человека действуют как органы, при помощи которых он схватывает предметы и овладевает ими».[9] Отсюда, т. е. из этого первоначального применения хватательных органов, в чем человек сходен с животными, различаясь от них сначала только по степени, развитие ведет к первым примитивным формам мимического движения. Эти мимические или пантомимические движения генетически суть лишь ослабленные хватательные движения, говорит правильно Вундт. Хватательные движения переходят постепенно в указательные движения (Deutebewegung). Этот переход представляет собою важнейший этап на пути от животного к специфически-человеческому развитию.[10]
        На примитивной ступени проявления аффектов и влечений всякое понимание (Erfassen) предмета сводится к его непосредственному чувственному схватыванию (Ergreifen). Таким образом, познание вещей на ступени языка жестов означает схватывание их руками. Здесь в основе познания лежит чувственно-тактильное восприятие, основным органом которого является рука. Всякое мышление носит конкретный, чувственный, образный характер. Отвлеченного мышления еще не существует, ибо отвлеченное мышление связано теснейшим образом с словесным выражением, т. е. с звуковой речью, с понятиями, которых нет еще и быть не может
[29]    
на этой примитивной ступени развития, где человек живет преимущественно в мире непосредственных чувственных впечатлений или восприятий.
        Развитие мышления совершается путем перехода от схватывания к пониманию (vom «Greifen» zum «Begreifen»), ot «указания» к «доказыванию» (vom «Weisen» zum logischen «Beweisen»), как говорит Кассирер. Или, по-русски: от «поймать», к «понимать».[11] На ступени логического мышления познание теряет свой непосредственный характер и приобретает характер опосредствованный через понятия, суждения и заключения. В этом именно состоит развитие, эволюция человеческого разума.
        Ручной язык есть язык эпохи матриархата, это — женский язык, который сохранился в виде пережитка на Кавказе, в армянских деревнях, не говоря уже о народах, стоящих на более низкой ступени исторического развития. Для старой науки о языке, — говорит Н. Я. Марр, — ручная речь вовсе и не существует. «Между тем ручная речь и ручное мышление в глоттогоническом (языкотворческом) процессе сыграла громадную роль; за время ее многотысячелетнего существования в мышлении произошли громадные сдвиги, благодаря ей мышление оформилось; за то же время количественного и качественного роста ручной речи человечество пережило не одну ступень стадиального развития. Является вопиющим с подлинным положением дела расхождением, но вполне натуральным для буржуазной науки, когда самый факт нахождения ручной речи и ручного мышления у колониальных для них народов рассматривается как доказательство нахождения соответственных коллективов на первобытной ступени развития или как случайный придаток, позднее возникший местами из дополнительных к звуковой речи жестов, исторически, следовательно, не обусловленных бытием. Между тем, ручной язык сам по себе есть стандартизованный позднейший вид линейной речи мирового обихода, уступивший место звуковой речи весьма поздно в борьбе, борьбе женской матриархальной организации, это женский язык, и лишь постепенно загнанный в отдельные районы в результате антагонизма говоривших на них противоборствующих сторон социально-экономических образований. Эти изолированные ныне районы охватывают отнюдь не одни местности с населением так наз. первобытного мышления Африки, Америки и Австралии. В каждом районе они увязаны генетически (по происхождению) с переживающим в той или иной степени прежним бытием того же коллектива».[12]
[30]                      
        Где же корни происхождения ручного языка? В особой роли руки как орудия производства, как орудия труда. Труд создал самого человека, говорит Энгельс. Но первым орудием труда была рука как орган тела, отделившийся по своей функции от задних конечностей, от ног. Эта диференциация рук от ног и сделала возможным развитие обезьяны, животного, в человека. Освобожденная от функции хождения, рука специализировалась на труде. Рука, говорит Энгельс, является не только органом труда, но и его продуктом, ибо она развилась и достигла высокой степени совершенства в различных областях деятельности благодаря процессу труда. Рука, таким образом, есть орган, орудие всякого производства, всякого труда и всякой деятельности. Без руки нет труда, но и без труда не было бы руки. Можно сказать, что рука и труд рождаются одновременно, и с этого именно исторического момента начинается господство человека над природой. Энгельс правильно подчеркивает, что вместе с развитием руки и труда развиваются и органы чувств, из них прежде всего чувство осязания.[13] Из непосредственного процесса труда Энгельс выводит также и происхождение языка. Однако, Энгельс говорит лишь о звуковой речи. Новейшие исследования — а из них первое и главное место занимают работы Марра — привели к выводу о существовании ручного языка, причем ручной язык, как и звуковая речь были вначале производственными, а не разговорными языками.
        «Орудия производства на начальных этапах у мышления и языка, — говорит Н. Я. Марр, — были общие с производством, и до выработки из них специального инструмента для языка, до разлучения их с орудиями самого материального производства, не могло быть никакой самостоятель-
[31]    
ной речи: не было отрешенного мышления, не было языка вне производства».[14]
        Эта идея Марра представляет собою конкретное развитие мысли Маркса и Энгельса о том, что производство мышления и языка сначала непосредственно вплетается в материальную практику людей, являясь непосредственным ее порождением. Человек начинает свою историческую жизнь с недиференцированного, слитного, синтетического состояния, при котором один и тот же орган его тела — рука — служит и орудием производства, и орудием языка. Кэшинг, изучивший на месте среди зуньи ручной язык и напечатавший известную работу под названием «Manual Concepts»[15] (ручные понятия) правильно указывает, что «у них руки были так связаны с интеллектом, что они действительно составляли его часть»,[16] а полковник Маллери в работе «Язык знаков», как говорит Леви Брюль, показал, что в ручном языке «мы имеем дело с настоящим языком, у которого есть^: свой словарь, свой синтаксис, свои формы». Все исследования свидетельствуют о том, что ручной язык весьма богатый язык. Мышление и язык здесь проявляются в движениях, рук.[17] Мысли и слова — выражались в движениях рук, а сами движения, гибкость рук, разнообразие движения развивались естественно в процессе труда, и сами мысли и слова-«понятия» являлись прежде всего производственными мыслями и словами, известными образами, выражавшими функциональное и подражательное движение в производственной деятельности. «Прежде всего, говорит Леви Брюль, — опираясь на исследование Кэшинга, и в языке жестов, как и в словесном языке, живым и реальным единством является не изолированный жест или знак, как равно и не изолированное слово, а фраза или более или менее длинная сложная совокупность, «выражающая нераздельным образом какой-нибудь полный законченный смысл. Смысл жеста определяется „контекстом". Так, напр., жест „бумеранг" может выражать не только идею этого предмета, но также (судя по
[32]    
„контексту") и идею попадания или умерщвления кого-нибудь с его помощью, или идею его изготовления, похищения и т. д.».
        Огромной заслугой Н. Я. Марра является то, что он поставил предметом изучения ручной язык, указав его историческое место и связав его с определенной общественной формой, что он проблему происхождения языка довел, таким образом, до самых ранних ступеней человеческого развития. Эго обстоятельство дало ему возможность раскрыть глубокую связь ручного языка с языком звуковым, учесть огромное наследство, полученное последним от первого, и показать, что звуковой язык на первых порах питался этим именно наследством, жил за его счет. Но мало этого, в свете изучения ручного языка удалось, хотя бы отчасти, реконструировать мировоззрение самых отдаленных исторических эпох. Звуковая речь, как это доказано теперь Н. Я. Марром, возникла в борьбе и в противоположность ручной речи. Можно считать установленным, что звуковая речь возникла в связи и в результате изобретения искусственных орудий труда. «Как звуковая речь возникла лишь на известной ступени развития материальной культуры, ибо до выработки орудия производства, уже отделанного и усовершенствованного, не было и не могло быть звуковой речи, так до определенного момента, эпохи нового сдвига в технике производства и с ним в социальной структуре, социальном быте, не было и не могло быть логического мышления».[18]
        Заслуживает быть отмеченным, что никто иной как Гегель сближал, правда, на свой идеалистический лад, труд с рукой, речью и письмом. Наряду с органом речи, говорит он, человек больше всего проявляется и осуществляет себя при помощи руки, «Dass die Hand das Ansich der Individualität in Ansehung ihres Schicksals darstellen muss, ist leicht daraus zu sehen, dass sie nächst dem Organ der Sprache am meisten es ist, wodurch der Mensch sich zur Erscheinung und Verwirklichung bringt» (Hegel. Phänomenologie des Geistes, herausg. v. H. Glockner, 1927, S. 244).
        О руке, говорит он, можно сказать, что она есть то, что человек 
делает, само же бытие, или истинное бытие человека определяется его
 деятельностью.
        Интересно также указать в этой связи, что Гегель понимает связь между орудием труда и языком и проводит между ними любопытную аналогию. Орудие есть то, что человек помещает между собою, как субъектом и внешним миром как предметом труда, как объектом. «Im Werkzeug
[33]    
macht das Subjekt eine Mitte zwischen sich und das Objekt, und diese mitte ist die reale Vernünftigkeit der Arbeit».
        Что же касается речи, точнее, материальных, телесных знаков речи, то они составляют «идеальность орудия труда», как он выражается на своем языке, или иначе говоря, идеальное отражение и выражение орудия труда. Подобно тому, далее, как орудия труда составляют середину, т. е. посредствующий орган между субъектом и объектом, так и звуковая речь объединяет объективность телесного знака с субъективностью жеста и мимики.
        «Wie die Miene und Gebärde eine subjektive Sprache ist, so ist das körperliche Zeichen eine objektive. Die tönende Rede vereinigt die Objektivität des körperlichen Zeichens und die Subjektivität der Gebärde» (Hegels Sämtliche Werke, herausg. von G. Lasson, B. VII, 2 Aufl., S. 428—431). Плуг, говорит Гегель, имея в виду вообще всякое орудие труда, почтеннее тех непосредственных наслаждений, которые им доставляются человеку.
        «Der Pflug ist ehrenvoller, als unmittelbar die Genüsse sind, welche durch ihn bereitet werden und die Zwecke sind. Das Werkzeug erhält sich, während die unmittelbaren Genüsse vergehen und vergessen werden. An seinen Werkzeugen besitzt der Mensch die Macht über die äusserliche Natur wenn er auch nach seinen Zwecken ihr vielmehr unterworfen ist» (Hegel. Wissenschaft der Logik, II, S. 226, herausg. von H. Glockner, 1928).
        Гегель очень метко и остроумно говорит поэтому, что делать орудия гораздо разумнее, чем делать детей... По поводу приведенного нами последнего рассуждения Гегеля об орудиях труда Ленин в своем конспекте «Науки логики» отмечает, что здесь мы у Гегеля имеем зачатки исторического материализма (Ленинский сборник, т. IX, стр. 217).
        Подобно тому, как величайшую революцию в процессе очеловечения зверя и становления человека сыграла сначала рука как органическое орудие труда, так и отделение орудия труда от организма, переход от органа-орудия к искусственным орудиям, знаменовали собою величайший переворот в истории человечества, ибо искусственные орудия труда, производство и употребление орудия составляют самую существенную отличительную черту человека. Если прав Дарвин, утверждающий, что «человек никогда не достиг бы господствующего положения в мире без употребления рук, столь удивительно послушных его воле», то столь же прав и Франклин, назвавший человека а toolmaking animal, животным, делающим орудия и еще более прав Маркс, приемлющий положение Дарвина и Франклина, но развивший эти фрагментарные, хотя и весьма глубо-
[34]    
кие, положения в целостное учение. Он пишет: «Такую же важность, как строение останков костей, имеет для изучения организации исчезнувших животных видов, останки средств труда имеют для изучения исчезнувших общественно-экономических формаций. Экономические эпохи различают не тем, что производится, а тем, как производится, какими средствами труда».[19]
        Производственные органы общественного человека составляют, по словам Маркса, материальный базис каждой особой общественной организации. Поэтому совершенно правильным и великим научным достижением следует признать обоснование и доказательство того, что именно в результате перехода к искусственным орудиям труда возникает и развивается членораздельная звуковая речь и само логическое мышление с его категориями, а также совершенно новая социальная организация.
        Как же сложилась звуковая речь в противоположность и вместе с тем как продолжение ручной речи? Н. Я. Марр по этому поводу говорит следующее: «Никаких натуральных слов не существовало.[20] Слова создались с тех пор, как стала слагаться звуковая речь, в удовлетворении потребностей, возникавших с развитием хозяйственной жизни и социальной структуры коллективов в путях достигнутой в то время техники в зависимости от мышления тех же эпох. Но создались слова не на пустом месте в путях отвлеченного мышления, хотя бы в увязке с общественностью и ее материальными предпосылками и ее мировоззрением, а в постепенно протекавшем диалектическом расхождении с кинетической речью, языком жестов и мимики, рядом с которым элементы звуковой речи служили долго лишь подсобным материалом, ограничившим свое использование кругом предметов и представлений магического порядка. Когда же сложилась звуковая речь и вышла за пределы магических потребностей в мир обыденных предметов и представлений, победительница сраженной кинетической речи оказалась забравшей все достижения линейного языка: первичные слова и производные образования звуковой речи не что иное, как перевод линейных или кинетических символов, сигнализовавшихся рукой, на звуковые символы. И, конечно, техника этого перевода, вообще техника построения слова была не только формально, но и идеологически различна, как самое мышление, на различных стадиях человеческого развития».[21]
[35]              
        Первоначальная техника этого перевода строилась по ассоциации образов и связанных с ними функций. Так, «топор» представляет функциональное унаследование названия, в конечном счете (через каменный топор, камень) руки, передавшей свое название предмету, взявшему на себя ее функции. Идя по этому пути, Н. Я. Марр раскрыл много интересного и важного для освещения не только чистых языковедных вопросов, но и вопросов мышления ранних эпох. Нас, однако, в данной связи интересуют главным образом проблемы мышления. Что дает нам учение Марра для освещения вопросов теории познания, категорий логики, развития мышления вообще — вот что нас занимает в первую очередь. И, нужно сказать, что в этой области уже достигнуты результаты, которые должны быть учтены философами-марксистами.

         III/

        В. И. Ленин настойчиво подчеркивал необходимость критического изучения и диалектической обработки истории человеческой мысли, науки и техники, видя в такой обработке «продолжение дела Гегеля и Маркса». Теория познания и диалектика должны быть выведены из истории и практики человека. Он указал, из каких областей знания должна сложиться марксистская теория познания, отведя истории языка среди этих дисциплин особое место. Поскольку диалектика есть обобщение истории мысли, то задача состоит в том, чтобы категории мышления проследить конкретно, исторически. «Тысячелетия прошли с тех пор, — пишет Ленин, — как зародилась идея „связи всего", „цепи причин". Сравнение того, как в истории человеческой мысли понимались эти причины, дало бы теорию познания бесспорно доказательную».[22] То же самое относится ко всем категориям мышления. С другой стороны, доказанное исторически материалистическое происхождение всего нашего мышления, всех его форм и категорий из материальных условий производства и производственных отношений, изменчивость мышления в зависимости от последних, наносит смертельный удар всякому идеализму.
        Такая работа может быть выполнена лишь при помощи нового учения о языке, дающего возможность посредством палеонтологического анализа соответственных терминов, слов, выражений, добраться до источников возникновения, происхождения и трансформации наших мыслей, идей и понятий. Каждое понятие, термин, идея имеет свою историю, и выяснение исторических смен их содержания (а также формы) имеет для науки перво-
[36]    
степенное, решающее значение. Процесс развития и смены орудий труда играют при этом важнейшую роль. Орудия труда, — говорит Маркс, — есть комплекс предметов, которые человек помещает между собою и предметом труда в целях воздействия на внешний мир. «Он пользуется механическими, физическими, химическими свойствами тел для того, чтобы в соответствии со своей целью заставить их как силы действовать на другие тела. Предмет, которым рабочий овладевает непосредственно, — мы оставляем в стороне захват готовых средств существования, напр., плодов, причем только органы тела рабочего и служат средствами труда, — есть не предмет труда, а средство труда. Итак, предмет, данный самой природой, становится органом его деятельности, органом, который он присоединяет к органам своего тела, удлиняя таким образом, вопреки библии, естественные размеры последнего».[23] Действуя на внешнюю природу при помощи орудий труда и изменяя ее, он в то же время изменяет свою собственную природу, в том числе, конечно, и природу своего мышления.
        В приведенных словах Маркса содержатся глубочайшие мысли насчет движущих сил человеческого развития. В них заложена в основном и вся теория исторического материализма. Изготовление и употребление искусственных орудий труда составляет поворотный пункт в истории развития как материальной, так и духовной культуры, в истории развития мышления. Маркс говорит о том, что орудия труда суть внешний предмет, предмет природы, который человек превращает в орган деятельности в орган своего тела, присоединяя его к своим естественным органам. В виду этого представляется еще более значимой правильность теории Н. Я. Марра о передаче рукой своего названия топору, мечу, ножу и другим соответствующим орудиям. Топор или молот только взяли на себя функцию руки, они являются, так сказать, искусственными руками.
        Но с точки зрения истории мышления существенно, как это обстоятельство изменяет природу человека, его способ мышления в особенности. В труде человек формирует не только внешнюю природу, но и свое мышление. Искусственные орудия труда создают возможность для человека выйти за пределы непосредственного чувственного восприятия вещей, играющего на этой ступени преимущественную роль, и подняться на более высокую ступень духовного и умственного развития, познания мира. Процесс активного воздействия человека на природу, благодаря посреднику-орудию, помещаемому между человеком и предметом труда, ведет к развитию преимущественно непосредственного восприятия в опосредство-
[37]    
нное знание, к развитию представлений и отвлеченных понятий. Отделениe орудия от тела и усиление благодаря этому активного воздействия человека на мир создают условия для возникновения и выделения в мысли категорий субъекта, объекта и причинности — этих основных категорий познания.
        «Палеонтология речи, — пишет Н. Я. Марр, — вскрывает состояние языка, а, следовательно, мышления, когда не было еще полноты выражения мысли, не выражалось действия, т. е. не было глагола, сказуемого, более того, не было субъекта, так называемого подлежащего по схоластической грамматике. Какая же могла быть мысль при отсутствии действия-сказуемого, глагола, и субъекта — подлежащего? Очень просто: действие было, но не в высказывании, во фразе, а в производстве, и субъект был, но не во фразе, а в обществе, но ни это действие, ни этот субъект не выявлялись в речении самостоятельно, не выявлялись ручною речью вне производства и производственных отношений: довольствовались указанием на орудие производства как на действие (трудовой процесс, впоследствии в предложении сказуемое), самостоятельно глагол (часть речи) и на трудящийся коллектив как на субъект (впоследствии в предложении подлежащее, часть речи —существительное). А что же выражалось в речении, тогда лишь в ручном? Объект, но не по четкому представлению нашего мышления как „дополнение", а как комплекс цели, задачи и продукции (предмета потребления). Цель — обслуживание „производительных" сил природы (впоследствии тотем, ныне в представлении тех эпох — магических сил), задача — обработка потребного материала и продукция — полученный продукт, объект, он же и следствие.
        «Здесь-то и нарождается в мышлении восприятие каузальности, причины и следствия, опоры для логического мышления. Но это уже при звуковой речи».[24]
        Таким образом, палеонтология речи вскрывает «первичное» состояние диффузного мышления, при котором в мысли не было ни субъекта, ни объекта, но которые существовали, конечно, в реальной жизни, в самом производстве и производственных отношениях. Вне производства и производственных отношений, в речи и в сознании они самостоятельно не были еще выделены. Мы имеем при господстве ручной речи и естественных орудий труда — органах неразличенное, слитное, сращенное единство производства, производственных отношений с категориями речи и мышления. Из этого «симбиоза» прежде всего выделяется объект (а потом только, позже
[38]    
субъект), объект, как полученный продукт и результат труда, как его следствие, как овеществленный и объективированный труд. В дальнейшем, не только синтаксис, строй речи, но и мышление, логика представляют собою отражение сначала непосредственно процесса производства и производственных отношений. Если объект, как мы видели, в качестве логической и надстроечной категории, а дополнение как категория грамматическая являются отражением продукта труда, то субъект (логически и надстроечно), подлежащее (грамматически) существительное — часть речи отражает трудящийся коллектив — творца, он же и орудие. Орудие производства означало действие (причина), трудовой процесс; продукт производства— следствие.[25]
        Таким образом, наши познавательные категории — субъект, объект, причина, действие являются первоначально простым отражением и переводом процесса производства на язык мысли. Надстройка выделяется и отделяется непосредственно от базиса, с которым она сначала совершенно слита и нераздельна, подобно тому как первичное орудие труда — рука составляет нераздельную часть тела. Искусственные орудия, эти производительные органы общественного человека отделены от человеческого тела; они составляют самостоятельный мир, образующий особую, искусственную среду, через которую «преломляются» желания и стремления, деятельности человека, подчиненная определенным объективным условиям. Между субъектом и объектом в виде орудий труда помещается промежуточное звено, чем создается, по выражению Кассирера, «дистанция» между субъектом и объектом. И это именно обстоятельство и определило возникновение в мысли (и в языке) соответственных категорий.[26]
        «Выделением языка-мышления из трудового процесса как его противополояшости начинается процесс отпочкования в единой речи,
[39]    
языке-мышлении, двух противоположных не сторон, а моментов—мышления и его выявления, когда речь звуковая — звукового выявления, и в связи с этим образуются два различных технических средства, техника мышления, идеологического момента, и техника звукового выявления, формального момента. Однако оба момента одинаково идеологически обоснованы своей генетической связью с материальной базой».[27] Подобно тому, как искусственное орудие не связано непосредственно с организмом человека, так и речь освобождается от непосредственной связи с рукой, с внешним миром, становясь чрезвычайно гибким; условным и отвлеченным, символическим. И то же самое относится к мышлению, приобретающему способность оперировать отвлеченными, внеобразными понятиями, часто в полном отрыве от вещей (спекуляция идеалистов), от реального мира, но в союзе со словами, чистыми символами, также лишенными конкретного содержания. Мышление и язык, как было уже сказано, не тождественные вещи, но между ними существует теснейшая связь, ибо язык ведь есть орудие мышления. Между грамматикой и логикой существует родство, внутренняя связь. И недаром. Аристотель абстрагивал свою логику, т. е. логические категории от грамматических категорий. Сила и слабость мышления имеют одинаково своим источником язык, звуковой язык, являющийся одновременно символическим и отвлеченным языком. Без отвлеченных понятий (и слов, разумеется, их выражающих) невозможна была бы наука, не достигнуты были бы человечеством те колоссальные успехи во всех областях, которыми мы вправе гордиться. Но то обстоятельство, что наше современное мышление и его орудие —современный язык (ибо каково мышление, таков язык) дают возможность спекулировать часто пустыми словами, пустыми абстракциями, отражается очень вредно на развитии культуры. Достаточно вспомнить схоластическую науку и философию с ее специфической т. е. феодальной терминологией, выражавшей феодальное мышление и мировоззрение. Конечно, каждый общественный класс оформляет соответствующим языком свое мышление, свое мировоззрение. Но дело в том, что часто старое наследство извращает новое мышление, мышление нового общественного класса. Язык оказывает на мышление огромное влияние, так как он консервирует, сохраняет рудименты всех предшествующих эпох, всех ступеней и эпох мышления.
        И наш современный язык изобилует понятиями религиозного, метафизического, логического, морального порядка совершенно иных эпох, часто отдаленных наших предков, прямо или косвенно влияющих на наше
[40]    
мышление, часто для нас совершенно бессознательно. Господствующие классы используют язык с его пережиточными словами-понятиями в целях угнетения и эксплоатации трудящихся. Нам поэтому представляется, что марровская историческая «критика языка», направленная на раскрытие корней и источников наших современных слов и понятий, их происхождение от материальных условий производства и производственных отношений, имеет совершенно неоценимое, не поддающееся еще учету значение для новой, социалистической культуры, не говоря уже о том материале, который доставляется им для критической истории и теории познания и диалектики, для критической истории человеческого разума.
        Мы выше показали, как и при каких общественных условиях возникают первые основные четыре категории мышления. Теперь обратимся к категориям времени и пространства. Н. Я. Марр показал, что человечество долго никакого понятия о времени не имело, что «прошел не один десяток тысечелетий, прошла не одна сотня тысячелетий с тем, что человечество не имело понятия о времени, как об единице меры длительности: слово «день» воспринималось не как длительность, а как противоположность «ночи», как противоположность «мраку». В представлении первобытного человека не было различения пространства и времени. Оба эти понятия, — говорит Н. Я. Марр, — обозначались одним словом «небо». Но это уже на ступени космического мировоззрения. Первичное единство противоположностей — времени и пространства — раздваивается, поляризуется опять-таки в процессе труда, в процессе производства. Противоположные понятия движения и стояния, сначала нерасчлененно пребывающие в единстде коллектива, последним в процессе производства, в действии, вырабатываются время-движение и в противодействии — пространство-место, стоянка. Без представления движения ни понятия времени, ни понятия пространства не могли бы возникнуть в нашем сознании. И если верно утверждение Макса Мюллера, что наши собственные действия являются первыми объектами знания[28], если, далее, верно, что указательные корни или элементы языка, как это опять-таки подчеркивает тот же Мюллер, играют наряду с качественными корнями огромную роль, то они служат нам ныне в качестве доказательства того, что представления времени и пространства возникли из наших действий, связанных естественно с движениями нашего тела, руки, органов труда. Но то, что только нащупывал Мюллер, Гейгер и Нуаре, то, о чем они лишь смутн
[41]    
догадывались, то получило свое полное развитие в учении Марра. В самом деле, по мысли Мюллера, указательные элементы указывают на предмет в пространстве и времени (здесь, там, тогда, этот, сверху, снизу), но Мюллер вынужден признать эти элементы необъяснимыми.[29]
        Н. Я. Марру удалось раскрыть основные закономерности ручного языка, имеющие свои корни в руке как первичном орудии производства. Ему же удалось установить основной характер диффузного, т. е. комплексного мышления, изкоторого развилась последующая, высшая форма мышления. Диффузное мышление характеризуется приматом общности названий для разнородных понятий, приматом всеобщего перед единичным, нераздельного перед раздельным, целого перед частями и пр. Неразрывно с такой первобытной структурой мышления связано то, что часть как бы приравнивается целому, отождествляется с ним и поэтому носит его наименование. Тоже самое относится и к вопросу о соотношении свойства и вещи, которые не расчленены, а слиты в сознании. Свойство вещи отождествляется с самою вещью и носит ее название. Общее и единичное также не различаются, одно равно другому, так что отдельное животное носит название животного вообще.
        Противоположные понятия составляют по существу неразрывное единство и поэтому они также обозначаются одним наименованием: жизнь и смерть, добро и зло, свет и тьма называются одними и теми же словами.
        Не только язык, но и мышление было первоначально неразрывно слито с трудовым процессом, с производством. Быть может, латинское cogito действительно указывает еще на это обстоятельство, ибо cogito-coagito значит совместно, коллективно работать, действовать вместе.[30] Пытались открыть первичную форму человеческой деятельности. Людвиг Нуаре полагает, что копание[31] и было этой формой деятельности. Вряд ли можно ныне безошибочно определить, с чего человек начал свою трудовую жизнь. Но с чего бы
[42]    
он ни начал, несомненно одно: рука была тем органом-орудием, при помощи которого он воздействовал на внешвий мир и видоизменял его. С переходом человечества на искусственные орудия труда, возникает новая форма мышления, как и новый звуковой, членораздельный язык.
        В триединстве субъекта труда, орудия труда и его предмета, или, объекта, заложены в зародыше источник и возможность диалектического развития языка и мышления, как и всего процесса человеческой трудовой деятельности. Впервые создается возможность «опосредствованной» деятельности. Между субъектом и объектом помещается орудие труда в качестве промежуточного члена. Активная роль руки переходит к искусственному орудию, которое само составляет единство субъекта и объекта, их синтез, являясь частью субъекта и вместе с тем объектом. Орудие труда является творческим принципом, активным началом, объект же играет пассивную роль.
        Эта производственная деятельность человека, отражаясь в его мышлении и в языке, дает возможность перейти постепенно и к опосредствованному мышлению (от чисто эмоционального, чувственного), при котором человек строит суждения и делает умозаключения. Недаром Ленин подчеркивает, что «в любом предложении можно и должно как в ячейке (клеточке) вскрыть зачатки всех элементов диалектики, показав таким образом, что всему познанию человека вообще свойственна диалектика».[32] Триединство субъекта, орудия труда и объекта (или природы) в процессе производства отражается в нашем мышлении и в языке, которые по своей внутренней структуре подобны или тождественны, по крайней мере, на начальных стадиях развития человеческого общества.
        Людвиг Нуаре говорит, в одном месте, что принципом происхождения разума является тот же самый принцип, который действует в области труда. Две основные функции — разложение и соединение, насильственное разделение, раздирание (рытье) и соединение, связывание (плетение) — эти две противоположные функции лежат в основе всей производственной деятельности первобытного человека. Человеческий разум поступает точно так же: он связывает различные вещи в единство, различая в нем это различие.[33]
[43]              
        Нуаре далее утверждает, что все наши нынешние понятия и представления группируются в нашем уме согласно этим двум основным воззрениям и могут быть сведены в последнем счете к сложению и вычитанию, к синтезу и анализу, т. е. к функции связывания и разделения (Trennen), как к последним и высшим категориям мышления. Согласно Энгельсу, мышление состоит в разложении объектов на их элементы и в соединении родственных между собою элементов в единство.[34] Таким образом, происхождение всех категорий мышления приходится искать не в самом мышлении, как это делают все философы-идеалисты, а в человеческой практике, в материальном производстве и производственных отношениях людей.[35] И вот, возвращаясь к Н. Я. Марру, мы должны установить, что его теория языка дает уже очень много для разрешения ряда важнейших философских проблем, для разрешения прежде всего основного вопроса о происхождении логических категорий, т. е. нашего мышления вообще. Сам Марр обычно воздерживается от широких философских выводов, которые напрашиваются сами собою из достигнутых им результатов в области языкознания. Но он превосходно отдает себе отчет в их решающем для философии значении. Так он пишет: «Окончательное решение вообще философских проблем, состоятельное и в то же время возможно наглядное их решение в историческом и нераздельном с ним философском разрезе, если не достигается, то иллюстрируется наиболее четко на данных языка».[36]

         IV/

        Марр неопровержимо доказал, что язык есть форма мысли, а мысль — содержание языка, что они составляют единство двух различных, противоположных моментов, что, в сущности, изучать одно без другого невозможно, что они между собою неразрывно связаны. И подобно тому, как существуют различные стадии в истории развития языка, так принцип стадиальности действителен и для мышления, так как оно как и язык является выражением общественных отношений, надстройкой над материальным базисом. Поэтому мы считаем, что изучение истории мысли, изуче-
[44]    
ние философии прежде всего может быть плодотворно лишь при учете ныне всех достижений нового учения о языке. При этом необходимо всегда помнить, что слово, как и понятие, имеют длинную историю, что на протяжении истории, в зависимости от изменения общественных отношений, в зависимости от сдвигов в материальном производстве происходят коренные сдвиги в языке и мышлении, совершается процесс превращения (метаморфоз) слов и понятий. Нужно особенно подчеркнуть открытый Марром в языке закон единства противоположностей, выражающийся в нераздельном, слитном существовании противоположных значений (стало быть, и понятий) в одном наименовании и в процессе дальнейшего расщепления, раздвоения, поляризации наименования и значений. Выше было уже указано, что свет и тьма, добро и зло, жизнь и смерть называются одними и теми же словами. Понятия вообще раскрывают свое содержание в процессе исторического развития и поэтому первая задача исследователя, ученого — это раскрыть ряд изменений, метаморфоз понятия и его первичный источник, его происхождение.
        Марр довел наше знание языкотворчества, звукового языка до открытия первичных четырех элементов, которые оказываются в то же время и первыми четырьмя категориями мышления. «С завершением пятилетки, — пишет он, — совпало разъяснение четырех элементов — как категорий, но не логики формальной, а конкретного по языковому материалу мышления, мышления первобытного общества, с историею их становления, точнее созидания и осознания, первично в образном представлении о тотеме по производству до полноты четырех категорий, средств, необходимых для полноты мышления, именно мышления, отображающего первобытный коммунизм. С первобытным коммунизмом, естественно, связано диалектико-материалистическое мышление, разумеется, ступени его стадиального развития, первобытной ступени. Все это языковыми данными иллюстрируется в историческом его развитии, захватывая собою и разрешая проблему возникновения субъекта и объекта, положения, что в начале субъект и объект представляли единство, а при расщеплении субъект выделился, сначала коллективный, из объекта. Это важнейшая часть всех достижений новой языковедной теории, с нею связано и практически, и теоретически имеющее громадное значение достижение — это то, что работа пошла не по исследованию языка и мышления, а по выработке техники языка и техники мышления».[37]
[45]              
        Таким образом, мы в первобытном мышлении действительно имеем, с одной стороны, первобытный материализм, а, с другой, первобытную диалектику, т. е. первобытную ступень диалектико-материалистического мышления, отражающего первобытный коммунизм. Разрешение проблемы субъекта и объекта как двух противоположностей, выделяющихся из первичного единства, при расщеплении которого субъект выделяется из объекта, действительно имеет огромное теоретическое, философское значение,[38] прежде всего в том отношении, что такие открытия наносят последний, смертельный удар идеализму и служат для подкрепления и обоснования материализма, причем материализма-диалектического.
        Категории времени и пространства, являющиеся с точки зрения Канта, и его последователей априорными формами созерцания, в свете нового учения о языке и мышления получают также совершенно иное, новое обосно-
[46]    
вание. Как все другие категории, так и время и пространство по своему происхождению восходят к человеческой практике, к условиям материального производства и производственных отношений. Время и место составляют первоначально два момента одного явления — пространства. Процесс развития приводит впоследствии к расщеплению их. «При учете, однако, мобильности или изменчивости всех трех элементов идеологического восприятия, — говорит Н. Я. Марр, мы получаем протяжение, смену пространства с двумя моментами, уже выделенными, временем — длительностью и местом — пространством». Марр подчеркивает далее «неделимость воздействия двух моментов языка и мышления на материальный базис, именно времени-движения —динамики-действия, в схоластической грамматике глагола-действия, в синтаксисе, активных падежей и целевых частей сложного предложения, и места-пространства стоянки-опоры, в грамматике состояния, среднего глагола, в синтакспсе-пассивных падежей».[39]
        Какие же общефилософские выводы можем мы сделать из учения Марра о языке насчет времени и пространства? Происхождение этих представлений и понятий неразрывно связано сначала с материальным произ-
[47]    
водством.[40] Вся деятельность людей связана теснейшим образом с определенным, конкретным местом, имеющим кстати свою качественную характеристику. Из конкретных, локальных различий только постепенно развивается отвлеченное понятие пространства. Необходимо в этой связи подчеркнуть, что все интеллектуальные, «духовные» — процессы и отношения выражаются словами пространственно-материальных значений. Слова, обозначающие пространственные понятия, служат для обозначения самого субъекта и отграничения его от других субъектов.[41] Наречия места: здесь, тут и там послужили основанием для трехчленной диференциации лица: я, ты, он.[42] Повидимому, наречия места — здесь, тут, там — принадлежат к более глубокому и древнему историческому периоду в развитии языка, когда они являлись «указательными элементами» ручной речи, из которой они и развились. Личные местоимения и возникли из этих указательных элементов, причем утверждение Н. Я. Марра, что множественность (мы) предшествует единичности (я и он), что единичность выделяется из своей противоположности-множественности, коллектива, не противоречит нисколько тому, что личные местоимения произошли из «определений места». Совершенно справедливо указание Н. Я. Марра, что человечество начинает свою историю не с индивидуалистического восприятия мира, что долго не было личных местоимений, особенно первого лица, и что когда возникло местоимение и первого лица, то это было представление не об индивидуальности, единичном лице, а о коллективе, «мы» значило — мы — коллектив, впоследствии — мы — племя, и местоимение третьего лица — это было коллективное множественное лицо, социальная группировка, клан, племя.
        Очень важным и существенным для языка и мышления мы считаем доказательство Н. Я. Марра, что местоимение возникло вместе с представлением о собственности. «Возникновение местоимений, — говорит Марр,—
[48]    
это поворотный пункт в истории развития языка, начало новой эры морфологической, сначала агглутинативной, затем флективной на смену аморфной».[43] Раньше личных местоимений возникли притяжательные местоимения, или собственнические местоимения, указывающие принадлежность всему племенному коллективу, а они могли возникнуть лишь после возникновения осознанного представления о праве собственности.[44]
        Из представления пространства выделилось представление времени, с его также трехчленным разделением: теперь, раньше и позже, соответствующим трем пространственным определениям. Сначала одни и те же слова употреблялись для обозначения пространства и времени: наречия места одинаково употреблялись и для обозначения времени: «здесь» и «теперь» выражались одним и тем же словом. Только впоследствии из пространственных определений возникают временные определения. Подобна тому, как в отношении пространства диференциация между «здесь» и «там» происходит в результате осознания дистанции между двумя разделенными точками пространства, так и диференциация различных моментов времени является результатом осознания различия между далеким и близким во времени.[45]
        Мы видим еще здесь глубокую связь времени и пространства и происхождение первого от последнего. В основе обоих представлений лежит, разумеется, движение, изменение, выражающееся, прежде всего в деятельности человека в процессе производства, а позже это движение вместе с пространством-временем переносится на «небо» и связывается с космическими явлениями. День воспринимался сначала, как говорит Марр, не как длительность, а как противоположность ночи, как противоположность мраку.
        В тесной генетической связи с развитием понятий времени и пространства стоит и категория каузальности. Восприятие каузальности, причины и следствия этой «опоры для логического мышления», возникло в процессе-производства, в результате которого в сознании выделились орудие труда. как действие, причина и объект как его еледствие. И здесь мы имеем трехчленный ряд: субъект, объект и опосредствующее орудие труда.[46]
[49]              
        Обычно разного рода исследователи склонны объяснить происхождение категории причинности из закономерной смены дня и ночи или из «свободной воли» человека, не говоря уже о тех философских концепциях, вроде кантовской, которая исходит из признания причинности априорной категорией рассудка. Все эти теории не выдерживают критики. «Благодаря деятельности человека создается представление о причинности, представление о том, что одно движение есть причина другого», пишет Энгельс.[47] В том же отрывке Энгельс подчеркивает, что «естествоиспытатели и философы до сих пор совершенно пренебрегали исследованием влияния деятельности человека на его мышление; они знают, с одной стороны, только природу, а с другой, только мысль. Но существеннейшей и первой основой человеческого мышления является как раз изменение природы человеком, а не одна природа как таковая, и разум человека развивался пропорционально тому, как он научился изменять природу».[48] Деятельность человека, добавляет Энгельс, дает возможность доказательства, причинности. Стало быть, не только представление о причинности создается благодаря деятельности человека, но в ней коренится и возмоншость доказательства причинности, т. е. возможность того, что одно движение есть причина другого движения. Соотношение цели и средства есть лишь другая, субъективная сторона соотношения причины и действия. Между человеком и природой создается все более многообразный и многочисленный мир промежуточных членов в виде орудий и средств труда, находящихся во взаимной причинной связи между человеком и природой. Когда первобытный человек раскалывает найденный им орех камнем или рукой, то он получает наглядное представление о причине и действии, о взаимной связи этих трех членов — субъекта деятельности, орудия и объекта деятельности, а вместе с тем и о последовательности этих событий, изменении во времени: причина предшествует действию. Повторяемость этих актов, деятельности впоследствии приводит человека к представлению о закономерной связи причины с деиствием вообще, к той мысли, что всякое изменение имеет свою причину, что в природе существует закономерность, т. е. определенные законы связи вещей и явлений.
        Таким образом, применение уже самых примитивных орудий труда — и только благодаря этому применению и пользованию ими — порождает
[50]    
в человеческом сознании мысль о единстве трех членов связи; благодаря этому применению возникает категория причинности, являющаяся выражением деятельности человека, направленной на изменение природы.[49]
        Нерасчлененные вначале субъект-производитель и объект-продукция, говорит Н. Я. Марр, вместе с самим производством-действием (орудием), по осложнении общественности, когда нарастает потребность выразить специфическое действие в звуках, это действие благодаря развитой технике получает выражение в глаголе. «Выразителем действия служит соответственное орудие или соответственная материя в громадном большинстве первое орудие, т. е. рука».[50] «Нет глагола, который не происходил бы прямо или непосредственно от образа, для нас понятия, „рука", т. е. нет глагола-действия, который не происходил бы от слова „рука", орудия действия».[51] Для разрешения вопроса о возникновении категории причинности эти соображения имеют огромное значение. Но для нашей задачи важно было восстановить связь восприятия причинности с орудиями труда, и, в особенности, с искусственными орудиями, при которых возникает, так сказать, рефлексия и при которых постепенно складывается новый тип мышления, а именно дискурсивное логическое мышление.

         V/

        В связи со всем сказанным для марксистской теории познания приобретает особый интерес вопрос об отвлеченных понятиях. Новое учение о языке установило, что ручная речь есть по существу образная речь и соответственно образное, конкретное мышление. Бместе же с возникновением и развитием звуковой речи и искусственных орудий, развивается логическое или отвлеченное мышление. «В первичные эпохи жизни языка, — говорит Марр, — нет общих отвлеченных понятий, присущих общественному восприятию исторических времен». «У племен примитивов было всего на всего по одному слову, т. е. у племен в примитивной стадии их развития еще не было звуковой речи; люди говорили жестикуляциею и мимикой, воспринимая мир и всю окружающую их жизнь в образах и по сродству образов и соответственно объясняясь друг с другом линейными движениями, симво-
[51]    
лами тех же образов и форм. Когда же началась звуковая речь, слова служили символами-образами: первобытный доисторический человек представления имел образные, ассоциации у него были в образах, не в отвлеченных понятиях.[52]
        Звуковая речь началась сравнительно поздно, во всяком случае в связи с переходом человечества с естественных орудий производства на искусственные, им созданные и отработанные, после этого перехода».[53]
        Возникновение общих отвлеченных понятий Н. Я. Марр связывает с эпохой возникновения звуковой речи и введения искусственных орудий труда. Только с этого времени совершается переход от образного мышления, конкретного, эмоционального к отвлеченному мышлению. Этот переход означает вместе с тем качественно новую ступень в развитии человеческого разума. Развитие способности человека к образованию абстракций, способности его к образованию отвлеченных понятий неразрывно связано с развитием орудий труда. Уже Нуаре выдвинул ту мысль, что орудие труда отличается характером «общей идеи», характером универсальности. Опираясь на высказанную Кантом в прагматической «Антропологии» мысль, что в форме и организации руки заложено специфическое отличие человека, как разумного животного, что рука приспособлена к различным и многообразным родам деятельности, Нуаре приходит к выводу, что рука приобрела в ходе развития и упражнения в различных родах деятельности характер универсальности, что рука в качестве орудия орудий (вспомним аристотелевское ὄργανον τῶν ὀργάνων), в качестве всеобщего орудия, универсального орудия является тем источником, той основой, из которой произрастают абстрактные общие понятия. Но если рука в этом отношении является исходным пунктом развития, то при искусственных орудиях труда и при звуковой речи развитие отвлеченных понятий совершает свое победное шествие.[54]
[52]              
        Более глубокое и широкое обоснование этой мысли о возникновении общих понятий мы находим у Н. Я. Марра. Ручное мышление, говорит Н. Я. Марр, имело возможность в осознании окружающего мира использовать одну правую руку, как свой видимый центр мышления, располагая в области понятий, как способом их выявления, представлениями, а не понятиями. С переходом к искусственным, орудиям труда и связанной с ними звуковой речи, человек получает впервые возможность мыслить отвлеченными понятиями. «Коллективность представлений, — пишет Н. Я. Марр, — в свою очередь служит отправным пунктом для скачка от материальной базы в надстроечный мир, ибо такой предмет, напр., как „топор", находясь во владении всего производственного коллектива, "первобытного общества, воспринимался двояко, — и как конкретный предмет „топор" и как общее понятие „орудие", и потому одно слово, сигнализовавшее его, обозначало и „топор", и „орудие", и в то же время, так как с эпох возникновения коллективного права в звуковом языке принадлежность „топора" всему обществу выражалась постановкой выразителя его коллектива в целости, т. е. тотема, то тот же звуковой комплекс, присоединявшийся к слову с начала или с конца для характеристики отношения предмета к обществу, его принадлежности коллективу и нахождения в общем пользовании его, переключался на характеристику самого предмета, и от такой придаточной части, присоединялась ли она спереди и становилась префиксом, присоединялась ли сзади и становилась суффиксом или окончанием, слово, сигнализовавшее предмет, получало все значения, присущие коллективу, именно собирательность (мн. ч.), общность (собирательное значение) и общее или отвлеченное значелие»ю[55]
        Таким образом, Н. Я. Марр выясняет происхождение отвлеченных понятий на несравненно более широкой базе, с учетом изменений производственных отношений и всей структуры общества, но связывая их происхождение и соответственные изменения структуры самого языка с процессом перехода человека к искусственным орудиям труда. Орудие есть, с одной стороны, конкретная, единичная вещь; с другой стороны, это общий предмет, т. е. предмет, выполняющий множество разнообразных функций.
        Орудие выявляет в деятельности человека свой генерализирующий характер. На ранних ступенях развития один и тот же предмет «топор» раздваивается на конкретный топор и на общее понятие топор-орудие. Поэтому одно слово в соответствии с понятием обозначало
[53]    
и «топор» и «орудие». Помимо этой стороны дела Н. Я. Марр подчеркивает в этом вопросе еще взаимоотношение производственного коллектива и предмета («топор»), находящегося во владении и в общем пользовании коллектива, принадлежность предмета всему обществу, коллективное права всего общества на данный предмет.
        Отсюда «коллективность представлений», т. е. социальный характер всех наших представлений и понятий. «Нет ни одного представления, ни одного понятия, как нет ни одного слова, которое вошло бы в осознание на этапах возникновения, сложения и дальнейшего развития речи, не пройдя функции производственной значимости, какое бы, казалось, совершенно отвлеченное и общее первично магическое значение оно ни получало» (Марр). Стало быть, каждое представление и понятие, как и слово, выполняют функции производственной значимости и в осознании членов общества приобретает характер коллективного, социального мышления посредством коллективных представлений и понятий. «Мышление в первичном состоянии, — говорит Н. Я. Марр, — есть коллективное осознание коллективного производства с коллективным орудием и производственных отношений». Язык — коллективное выявление коллективного осознания в оформлении и объеме в зависимости от техники мышления и мировоззрения».[56]
        Если принять во внимание, что вопрос о происхождении понятий есть один из важнейших вопросов философии, то станет ясным то огромное значение, которое приобретает для нас эта проблема. Ныне, благодаря новому учению о языке, мы с уверенностью можем констатировать, что отвлеченные понятия зародились на определенной ступени исторического развития в теснейшей генетической связи с искусственными орудиями и звуковым языком. Общие действия, производимые первобытным коллективом при коллективном орудии труда, постоянная повторяемость определенных действий и сознание повторенных действий — привело человечество к отвлеченным понятиям. Но понятие не существует без названия, без имени; отсюда ясно, что понятия могли возникнуть и получить свое развитие благодаря новому языку, звуковому языку. Место «ручного мышления» заняло новое, языковое мышление, мышление не образами, а представлениями и отвлеченными понятиями. «Первый круг предметов, получивших звуковое наречение, это культовый, но хозяйственные предметы, напр., орудия земледельческого производства, сам хлеб, процесс пахания и т. п. ведь также явления культового порядка».
[55]              
        «Когда четыре звуковых комплекса (А, В, С, D), возникшие в труд-магическом процессе, став лингвистическими элементами, легли в основу вновь складывавшегося звукового общественного языка, то среда была уже социально-диференцированная, и звуковая речь существовала классовая, являясь орудием классовой борьбы в руках господствующего слоя, как впоследствии письменность». Говоря о звуковой речи, как о «классовой», Н. Я. Марр имеет в виду, что первобытно-недиференцированная общественность, при ручной речи, теперь расслоилась на различные профессиональпые группировки, как следствие разделения труда, без чего звуковая речь и, стало быть, новая форма мышления были бы невозможны.
        Вокруг звуковой речи и новой формы мышления происходила борьба различных профессиональных групп. Как новое мышление, так и новый язык долго не являлись общим достоянием всего коллектива, а лишь достоянием высшей, господствующей группы. Эта разность среды сказывалась на непримиримых расхождениях и в восприятии предметов и самой техники такого восприятия. Между возникновением звуковой речи как культовой и превращением ее в обиходную как достояние всего коллектива лежит долгий период, период взаимной борьбы групп одной и той же общественности, тем более, что звуковая речь и новая форма мышления были неразрывно связаны с новой общественной формой, с иными орудиями производства и производственными отношениями.
        Н. Я. Марр относит «классовую»[57] борьбу к самым отдаленным историческим временам. Но речь собственно должна итти не о классах, а о профессиональном расчленении общества на базе разделения труда. Появление звуковой речи и связанной с ней новой формы мышления (в отличие от ручного мышления) было революцией. «Громадно, — говорит он, — революционное значение замены „руки" и „глаза" аппаратом, целиком сосредоточенным в головной части тела, в непосредственной связи с мозгом,
[56]    
в его окружении с полостью рта и ушами. Действенности нового аппарата содействовало усиление общественной работы мозга от роста хозяйственной жизни и усложнения социальных взаимоотношений, вместе с тем расширение умозрительного кругозора коллективов, уже скрещенного племени. При таких данных использование технических и идеологических преимуществ звуковой речи представляло собою власть над тьмой и отчетливость в даче и восприятии материальных и надстроечных понятий, конкретных и отвлеченных представлений, образов и понятии, а в условиях общественности тех эпох, в зависимости от производственной среды возникновения звуковой речи и способа ее распространения, звуковой язык (и новое мышление. А. Д.) не мог не стать и орудием власти, как впоследствии письменность, литература и пресса».[58]
        Будучи частью, магической частью (или элементом) трудового процесса, звуковой язык был вначале чисто производственным языком социально диференцирующейся общественности. Звуковой язык в связи с новыми искусственными орудиями труда и новой формой мышления, оперирующей не одними образами, а понятиями, знаменовал собою новую производственно-социальной высшую ступень в развитии всей общественности. Отсюда становится ясной неизбежность борьбы производственно-социальной группировки, обладавшей новой техникой, с производственно-социальной группировкой старой техники.
        Замена руки звуковыми символами, равно как и замена «ручного, мышления» языковым, более абстрактным мышлением, генетически должна быть связана с новым видом труда, что является особой актуальной проблемой. «Без уточнения вида этого труда, — пишет Н. Я. Марр, — в общей форме можно и сейчас отстаивать положение, что возникновение самой членораздельной речи не могло произойти ранее
[57]    
перехода человечества на производственный труд с помощью искусственно сделанных орудий. До замены ими руки в производстве материальной ценности совершенно немыслима замена руки в производстве духовной ценности, речи из членораздельных звуков».
        «Звуковая речь не могла, следовательно, начаться раньше распространения навыка искусственной обработки хотя бы камня. Да и после изобретения соответственных орудий производства не сразу, а лишь в процессе развития древнейшей палеолитической индустрии, по достижении ею совершенных форм, в Ашельскую и ближайшую к ней эпоху, имеем мы основание поместить зачатки звуковой речи, т. е. зачатки ее в первые этапы развития совпадают со временем за сотню тысяч лет».^.[59]
        «Если звуковой язык формируется мышлением, — а человек мыслил еще на стадии стадного общества, на грани с общественностью животных, когда он еще не творил вещей, а лишь использовал дары природы в готовых формах, — то, с другой стороны, язык, и в особенности звуковой язык, оказывал решающее влияние на развитие мышления, ибо только вместе с звуковым языком стало возможно отвлеченное мышление, мышление понятиями. «У доисторического человека, — говорит Н. Я. Марр, — осознание вытекало, возникало и двигалось вперед от восприятия природным инстинктом видимости предмета, видимости соотношений предметов, силой воображения и в образах раньше, чем в отвлеченных понятиях. «Доисторический язык — это особое лишь доисторическое общественное мышление, это доисторические верования и эпос, доисторическое художественное творчество, доисторические формы хозяйственной жизни и продукции».[60]
        Специфический характер этой формы мышления состоял в отождествлении слова и вещи, в мифотворчестве, т. е. в творчестве со словом и сказаниях в образах, мифах. Только постепенно, в связи с развитием производства и производственных отношений, четко выделяются представления и отвлеченные понятия. Уже первые нерасчлененные звуковые комплексы обозначали не отдельные, единичные вещи, а определенные социальпые категории, развившиеся впоследствии в грамматические и логические категории, отразившие социальный строй. Новая техника и новые производственные отношения перестроили человеческое мышление. Переход от использования готовых даров природы на искусственные орудия труда породил новое мышление и перестроил самый строй речи. «Вместо словотворчества по увязке самих предметов
[58]    
в представлении первобытного человека на очередь выступало словотворчество по техническому восприятию предмета или явления». При смене руки орудием, стали появляться надстроечные, вообще отвлеченные понятия, для обозначения их использовались слова материального значения.

         VI/

        Н. Я. Марром созданы основные предпосылки не только для палеонтологии языка, но и для палеонтологии человеческого ума, человеческого мышления. Им впервые действительно вскрыты историко-материалистически на языковом материале земные корни таких фетишей, как бог, душа и пр. Ныне имеется возможность проследить по стадиям всю историю «бога», начиная от «доисторического» периода, когда подобного представления в человеческом уме вовсе не было, продолжая эпохой его рождения, когда «всякое племенное название восходит к наименованию первичной производственно-социальной группировки, ее же тотему, который затем становится предметом культа, определенной конкретной святыней или конкретным божеством, впоследствии общим понятием «бог», и кончая нашим временем, когда боги умирают вместе с капитализмом.
        От ручного языка, языка жестов и мимики звуковая речь унаследовала все свои основные представления. Это сказалось и на том, как использовались слова в том или ином значении. И по возникновении звуковой речи рука, служившая в эпоху языка линии орудием общения, игравшая роль языка, отличая «человека» от «животного» и составляя сущность его, означала прежде всего «человеческий коллектив» и его «тотем», символ проявляемого им производства, впоследствии племенного «бога», и лишь в последующие эпохи рука стала обозначать индивидуально «человека» и «душу». Когда при изображении древних царей мы видим «руку» как символ «власти», это пережиток все еще той эпохи, когда «рука» означала «бога», являясь символом «права» и «власти», и потому при царях, притязавших на то, чтобы быть богом, сохраняла значение символа божественной силы. Изображения руки начинаются еще с палеонтологических эпох».[61]
        Рука в качестве первичного орудия производства даже при звуковой речи, когда она была заменена искусственным орудием производства, продолжала лежать как глубочайший пласт истории в основе всех первичных слов. Нет глагола, который не происходил бы прямо или посредственно
[59]    
от образа руки как орудия действия. Палеонтология речи вскрывает культовое значение руки как орудия производства. Одновременно производительные силы — сначала растительные, звериные, затем космические — стали производственными тотемами, уступившими место культовому nотему. Слово «бог» для исторических эпох означало «небо», но на более ранних ступенях хозяйства, в зависимости от различных его форм, оно означало и «орел», и «дуб», и «лес», и «камень», а первоначально руку. Что касается понятия «души», то оно также очень позднего происхождения. Душа и тело воспринимались дифузно, нерасчлененно и обозначались одним словом. Раздвоение одного и того же представления, или понятия, происходит уже на ступени аналитического мышления.
        Как бог, так и душа являются отвлеченными понятиями, которые, как мы уже неоднократно говорили, возникли на высокой ступени развития искусственных орудий и всей материальной культуры. Процесс развития отвлеченных понятий представляет одну из чрезвычайно важных глав всей истории человеческой мысли. Чем более развивается материальная культура, производство и техника, а вместе с ними и производственные отношения и отношения классов, чем более нарастает в связи с этим «духовная» культура, тем более надстройка и идеология отрываются от базиса, от непосредственного материального производственного, тем более отрешенный от живой жизни характер принимают складывающиеся на материальном базисе мировоззрения, и тем более духовный мир противопоставляется миру материальному, как мир совершенно самостоятельный, приобретающий в сознании людей даже примат над материальным миром.
        На этой основе происходит отделение умственного труда от труда физического. Эtot переворот становится возможным благодаря новой форме мышления, благодаря прежде всего развившейся в высокой степени способности человека к абстракциям, к образованию отвлеченных понятий. Отвлеченные понятия делают возможным, с одной стороны, создание науки, более глубокого проникновения человеческого ума в строй природы и общества, но, с другой стороны, в них коренится и опасность
 отрешения, отрыва от реальной жизни, ибо они являются тем фундаментом, на котором создаются религиозные и всевозможные идеалистические системы, где отвлеченные, абстрактные понятия гипостазируются в качестве самостоятельных реальных сущностей: бог, дух, абсолютная идея, душа как субстанция и пр.
        Узенер обращает внимание на тот факт, что у древних греков и римлян абстрактные понятия: Σωφροσύνη, Δική, Φόβος, даже Δημοκρατία,
[60]    
virtus, fides, veritas, были возведены в ранг божеств,[62] что имена богов имеют своим источником отвлеченные понятия и что самый процесс создания человеком сначала мгновенных богов (Augenblickgötter, затем Sondergötter) и личных богов (persönliche Götter) и, наконец, абстрактных богов является выражением процесса образования и развития абстрактных понятий. В виду этого становится понятным, что абстрактное понятие, как таковое, обоготворялось в новейшее время, напр., у Гегеля, где само понятие является субстанцией мира.
        Идеализм, вопреки мнению буржуазных философов, не родился вместе
 с человечеством, а является довольно поздним продуктом исторического 
развития. Энгельс утверждает, что античная философия представляла в на
чале первобытный, естественный материализм. «Как таковой, она не была 
способна выяснить отношение мысли к материи. Но необходимость выяснения
 этого вопроса привела к учению об отделимой от тела души, далее, к утвер
ждению бессмертия души этой, и, наконец, — к монотеизму. Старый мате
риализм был, таким образом, отрицаем идеализмом».[63] Идеалистическое миро
созерцание сложилось, по Энгельсу, к эпохе падения античного мира.[64]
        Понятие идеи (как и другие понятия) пережило на протяжении истории ряд любопытных превращений. Отвлекаясь даже от палеонтологических изысканий и беря так наз. историческую эпоху, мы видим, что у Анаксагора, Демокрита и др. слово ἰδέα означает образ, видю[65] У Пдатона она приобретает значение предвечной формы или совершенный прообраз класса вещей, несовершенными копиями которого (прообраза) являются отдельные вещи этого же класса. У Плотина и Филона, стало быть в эпоху падения античного мира, идея становится первичной духовной сущностью, имеющей своим источником божественный дух. Это значение термина идея сохраняла в течение всех «средних веков», т. е. вплоть до нового времени.[66] У Локка идея означает просто представление. У Канта
[61]    
она является необходимым понятием разума, которому в реальном миpe ничто не соответствует. «Ideen sind а priori durch reine Vernunft geschaffene Bilder» (Kant). Для Гегеля же идея есть абсолютная истина, единство понятия и его реальности.
        Остановимся несколько на Канте. Разум, пишет он, сам создает себе объекты; поэтому каждое мыслящее существо имеет бога. Понятие бога — идеальное существо (ein ideales Wesen, was sich die Vernunft selbst schafft), которое разум себе сам создает. Бог есть лишь чисто мысленная сущность (ein Gedankenwesen), продукт человеческого разума, иначе говоря, чистейший вымысел, фикция. И если Кант все же утверждает, что такого рода идеи не являются пустыми понятиями, то только потому, что они имеют практическую, этическую (для господствующих классов, прибавим от себя) ценность. Но по существу, чисто теоретически, как заявляет сам Кант, идеи суть не что иное, как «Dichtungen der Vernunft», т. е. чистейшие вымыслы, фикции.[67]
        Ганс Файгингер, философ фикционализма, исходя от Канта, считает все идеи и все отвлеченные и общие понятия фикциями, т. е. выдуманными, вымышленными («als rein erfunden und erdichtet»), но имеющими практическую ценность.[68] Атом, напр., по мнению Файгингера, не реален, но в качестве фикции он имеет практическую ценность в области физики. То же самое относится и ко всем категориям мышления, являющимся чистыми фикциями. Номиналисты в средние века рассматривали все общие понятия как fictiones rationes. Но отличие Файгингера от номиналистов состоит в том, что он считает эти фикции практически необходимыми для мышления. «Они логически полезны, говорит Фаqгингер, потому что они логически невозможны» (стр. 410).
        Язык же является истинным хранителем и творцом фикции. Вместо того, чтобы иметь дело с вещами, мыслители и ученые спекулируют словами и понятиями. Вся формальная логика говорит Файнингер — система фикций, т. е. закономерных и целесообразных извращений действительности, ибо каждое общее или абстрактное понятие есть внутренне-противоречивое образование: они логически невозможные вымыслы (Erdichtungen)_; и в то же время необходимые и полезные вспомогательные средства мышления. Гегель поэтому прав в своей борьбе с формальной логикой и,
[62]    
в особенности, с законом противоречия, но он де не понял другой стороны вопроса — полезного и целесообразного характера формальной логики.
        Файгингер хочет вместе с водою выплеснуть из ванны ребенка. Нет никакого сомнения, как мы уже это подчеркнули, что слова, и, в особенности, слова, выражающие отвлеченные понятия, таят в себе большие опасности в смысле возможности пустой спекуляции. Схоластическое мышление является в этом отношении предостерегающим примером, хотя, с другой стороны, нужно понять, что оно являлось надстройкой над феодальным общественным строем. Оно являлось феодальным мышлением. При переходе к капитализму, когда нарождалась новая наука и философия, новая буржуазная форма мышления вела борьбу в течение продолжительного времени с феодальным мышлением, и с его терминологией, и с его логикой, и с его языком. Такая же борьба происходит в наше время и, в особенности, в нашей стране, в условиях социалистического строительства, с унаследованными от буржуазии формами мышления. Ведь над нами тяготеют старые понятия, откристаллизовавшиеся и застывшие в языке, прочно с ним сросшись. Язык и вместе с ним и старое мышление давят на нашу мысль и отчасти господствуют над нами.
        Задача преодоления буржуазных пережитков в сознании, в результате их преодоления в экономике, теоретически теснейшим образом связана с научной критикой языка и мышления, возможной только с точки зрения исторического материализма. Поэтому достижения Н. Я. Мappa в области языкознания имеют огромное непосредственное значение для социалистического строительства. И можно только пожалеть, что учение Н. Я. Марра до сих пор не нашло того признания, которого оно заслуживает. И тут над многими довлеют старые традиции, предрассудки, невозможность высвобождения из плена буржуазных идей и понятий.
        Итак, без отвлеченных понятий нет науки и философии, а без развитого звукового языка нет отвлеченных понятий. Эта взаимная связь языка и мышления имеет решающее значение для них обоих. Но отвлеченные понятия в логике диалектического материализма имеют совершенно иную природу и выполняют иную функцию, чем в формальной логике. «История мысли с точки зрения развития и применения общих понятий и категорий логики — вот что нужно», пишет Ленин.[69] История же происхождения, развития и применения общих понятий невозможна без истории развития языка. Вместе с тем Лениным всегда подчеркивается «неразрывная связь всех понятий и суждений«, переход их друг в друга
[63]    
и тождество противоположностей. Формальная же логика разрывает связи, изолирует понятия и не видит этого единства противоположностей. «Мышление, — говорит Ленин, — восходя от конкретного к абстрактному, не отходит — если оно правильное — от истины, а подходит к ней. Абстракция материи, закона природы, абстракция стоимости и т. д., одним словом все научные (правильные, серьезные, но вздорные) абстракции отражают природу глубже, вернее, полнее. От живого созерцания к абстрактному мьшлению и от него к практике — таков диалектический путь познания истины, познания объективной реальности».
        Ленин высказывает чрезвычайно глубокую мысль о роли общих идей
 или понятий в истории человечества. Он пишет: «Идеализм, первобытный: общее (понятие, идея) есть отдельное существо. Это кажется диким,
 чудовищно (вернее: ребячески) нелепым. Но разве не в том же роде (со
вершенно в том же роде) современный идеализм; Кант, Гегель и идея бога? 
Столы, стулья и идеи стола и стула; мир и идея мира (бог); вещь и „ну
мен", „вещь-в-себе", связь земли и солнца, природы вообще и закон, логос,
 бог. Раздвоение познания человека и возможность идеализма (=религии)
 даны уже в первой, элементарной абстракции („дом вообще"
 и отдельные домы).
        «Подход ума (человека) к отдельной вещи, снятие слепка (понятия) с нее не есть простой, непосредственный, зеркально-мертвый акт, а сложный, раздвоенный, зигзагообразный, включающий в себя возможность отлета фантазии от жизни; мало того: возможность превращения (и притом незаметного, несознаваемого человеком превращения) абстрактного понятия, идеи в фантазию (в последнем счете бога). Ибо и в самом простом обобщении, в элементарнейшей общей идее („стол" вообще) есть известный кусочек фантазии (наоборот: нелепо отрицать роль фантазии и в самой строгой науке: ср. Писарева о мечте полезной, как толчке к работе, и о мечтательности пустой».[70]
        Итак, Ленин показывает, что первобытный идеализм превращает идею, понятие, в отдельное существо. К этому в значительной степени сводится всякий идеализм, в том числе и идеализм Канта и Гегеля. Здесь же надо искать и источник возникновения идеи бога, стало быть, всякой религии вообще. В первой, элементарной абстракции, как говорит Ленин, уже содержится возможность религии и идеализма, возможность отлета фантазии от жизни, от реальности. Единство противоположностей, со-
[64]    
держащееся в абстракции, объединяет фантазию и реальность, идею и жизнь.
        Раздвоение познания на 'реальные', единичные, материальные предметы и на всеобщее, на идей или понятия включает в себе возможность, превращения идеи, понятия в фантазию, в конечном счете — в бога, ибо уже в самом простом обобщении имеется известный кусочек фантазии. Первобытное сознание действительно обожествляет всякое абстрактное понятие, начиная с самого названия племени. Но точно так же поступает и современный идеализм, как, напр., Гегель, который обожествляет идею, понятие как таковое. Раздвоение нашего познания на действительный мир и идею мира ведет у идеалистов, как и у первобытных людей, к отрыву идеи от действительности, абстракции от единичпых, конкретных предметов и к возведению этой абстракции в бога или в самостоятельную сущность, стоящую якобы над миром.
        Ленин в другом месте подчеркивает еще одну очень важную мысль: это связь и соотношение на различных исторических ступенях развития науки и мифологии. У первобытных людей мифология преобладает или поглощает зачатки научного мышлепия. В современном мышлении наука преобладает над мифологией, но оно не свободно от нее совершенно. Только последовательный материализм очищает науку от последних остатков мифологии.
        В свете этих ленинских положений становится понятным, насколько велика заслуга Н. Я. Марра, исследования которого дают возможность
 добраться до той исторической ступени в развитии человечества, когда начали складываться в уме человека первые абстракции, и выяснить переход от единичных предметов к отвлеченным понятиям, ибо только с этого момента открывается повая эпоха, начинают складываться первые зачатки науки.
        В этой связи нельзя пройти мимо еще одной крайне важной мысли Ленина. Это связь абстрактных понятий с познанием закономерности мира. «Образование абстрактных понятий и операций с ними, — пишет Ленин, — уже включают в себе представление, убеждение, сознание закономерности объективной связи мира. Выделять каузальность из этой связи нелепо».[71] Уже самое простое обобщение, разъясняет Ленин далее, первое и простейшее образование понятий (суждений, заключений...) означает познание человеком все более и более глубокой объективной связи мира.
[65]              
Таким образом, возникновение идеи причинности теснейшим образом связано с возникновением и дальнейшим развитием абстрактных понятий.
        Но каким образом образуются отвлеченные понятия и создаются фигуры логики? В процессе человеческой практики. «Практика человека, миллиарды раз повторяясь, закрепляется в сознании человека фигурами логики» — пишет Ленин. — «Фигуры эти имеют прочность предрассудка, аксиоматический характер именно (и тодько) в силу этого миллиардного повторения».[72]
        Общие понятия возникают из общей, коллективной деятельности людей. Как общее орудие, так и объект, общего труда (яма, пещера и пр.) являются первыми общими понятиями При этом следует особо подчеркнуть, что понятие, как это уже было указано Нуаре, с самого начала содержит в себе противоположности. «Никогда еще, — говорит Нуаре, невозникало попятия в языке, которое одновременно не носило бы в себе свою противоположность и которое не породило бы ее уже одним своим возникновением».[73] В самом деле, понятие внутреннего одновременно рождается с понятием внешнего, понятие правого, с понятием левого, понятие света с понятием тьмы, понятие покоя с понятием движения и т. д. Это внолне естественно, если вспомнить, что уяснить себе, определенное понятие мы можем через его противоположность, без ясного представления о которой данное понятие остается для нас «непонятным».
        Н. Я. Марр убедительно доказал и развил этот весьма важный тезис. 
Одно и то же слово употребляется вначале для обозначения противо
положных вещей, понятий и явлений, и только в процессе развития это 
единое слово поляризуется, выделяя, различные слова для обозначен
ия противоположных «полюсов», понятий. Возьмем такие понятия, как 
тело и душа. Вначале было диффузное представление, не расчленявшее 
еще явлений телесных и духовных. В абхазском и армянском языках,
 как доказал Марр, одно и тоже слово служило для обозначения души 
и тела.[74]
        Только отвлеченные понятия сделали возможным логическое мышление, а вместе с ним возможным и предвидение будущего. Что касается времени возникновения отвлеченных понятий, то Н. Я. Марр
[66]    
относит его к эпохе космического мировоззрения и связывает его с изобретением водяной мельницы. «Только с установлением космического, в первую очередь, астрального мировоззрения с главенством одного из пары великих светил, раньше „Луны", затем „Солнца", получается возможность созидания отвлеченных понятий... С ним же связано и представление о непрерывности движения времени безотносительно к ночи и дню, к зиме и лету и трудовому процессу материального производства, как обходившегося без активного участия людского коллектива как трудовой силы. В материальном базисе предпосылкой является мельница (водяная мельница в первую очередь), чему, однако, предшествует искусственное непрерывное использование водяной силы накачиванием текучей жидкости, без колеса, жолобом и рычажно оборудованным perpetuum mobile, где рычаг сменил „руку" (кстати и русский „рычаг" ↙ ruϑ̣-a+g потому носит название „руки", основу его „уменьшительной" разновидности ruϑ̣-ка) для дробления-молочения-ударами использовавшихся вместо хлебных злаков древесных плодов, как-то: „желудей", „буковых шишек" и т. п.».[75]
        Нам кажется, что возникновение отвлеченных понятий следует отнести к более раннему периоду. Первое орудие, сменившее руку, будь то топор, молот или соха, уже явилось предметом отвлеченного понятия (равно как и общий продукт коллективной деятельности). История образования отвлеченных понятий представляет собою длительный процесс, различные стадии которого подлежат еще изучению в связи с различными ступенями развития общественных отношений. Прежде чем образовать, напр., родовое понятие дерева, понятие дерева как такового, человек предварительно прошел через видовые образования (яблоня, грушевое, вишневое дерево и т. п.).[76] Полное развитие отвлеченных понятий, повидимому связано с периодом образования диференцированных орудий труда.
        Маркс в полемике с Ад. Вагнером подчеркивает, что люди не начинают с теоретического отношения к предметам внешнего мира, а с практического отношения к ним. Они начинают с того, что едят и пьют, т. е. с активного действия, при помощи которого овладевают известными предметами внешнего мира и удовлетворяют свои потребности. Люди начинают, словом, с производства.
[67]              
«Благодаря повторению этого процесса, способность этих предметов „удовлетворять потребности" людей запечатлевается в их мозгу, люди и звери научаются и „теоретически" отличать внешние предметы, служащие удовлетворению их потребностей, от всех других предметов.
        «На известном уровне дальнейшего развития после того как умножались и дальше развивались потребности и виды деятельности, которыми, они удовлетворяются, люди дают отдельные названия целым классам этих предметов (разрядка моя. А. Д.), которые они уже отличали на опыте от остального внешнего мира. Это необходимо наступает, так как в процессе производства, т. е. в процессе присвоения этих предметов, люди постоянно находятся в трудовой связи (werktätiger ^j Umgang) друг с другом и с этими предметами и вскоре начинают также борьбу с другими людьми из-за этих предметов, но это словесное наименование лишь выражает в виде представления то, что повторяющаяся действительность превратила в опыт (разрядка моя. А. Д.), а именно: что людям, уже живущим в определенной общественной связи (а такое предположение вытекает необходимо из наличия речи), определенные внешние предметы служат для удовлетворения их потребностей. Люди дают этим предметам особое (родовое) название лишь потому, что им уже известна способность этих предметов служить удовлетворению их потребностей и что они стараются при помощи более или менее часто повторяющейся деятельности овладеть ими и сохранить их в своем владении; они, возможно, называют эти предметы ,,благами", или как-нибудь иначе, что обозначает, что они на практике употребляют эти продукты, что последние им полезны; они приписывают предмету характер полезности, как будто присущий самому предмету, хотя овца вряд ли сочла бы „полезным" свойством тот факт, что она годится в пищу человека.
        «Итак, люди начинали фактически с. того, что присваивали себе предметы внешнего мира как средства для удовлетворения их собственных потребностей и т.д. и т. д., впоследствии они пришли к тому, что словесно начали называть их средствами удовлетворения их потребностей, — каковыми они уже были в практическом опыте, — предметами, которые их „удовлетворяют". Если назвать то обстоятельство, что люди не только на практике относятся к подобным предметам как к средствам удовлетворения их потребностей, но также в представлении и в словесном выражении характеризуют их как предметы, „удовлетворяющие" их потребности, а тем самым и их самих (пока потребность человека не удовлетворена, он находится в состоянии недовольства своими по-
[68]    
требностями, а следовательно и самим собой), — если „в соответствии с немецким словоупотреблением", сказать, что это значит „придавать стоимость" предметам, то мы доказали, что общее понятие „стоимость" (разрядка моя. А. Д.) проистекает из отношения людей к предметам внешнего мира, удовлетворяющим их потребности, что, следовательно, это и есть родовое понятие „стоимости" и что все другие виды стоимости, например, химическая валентность (Wert) элементов, представляют лишь разновидность этого понятия».[77]
        В этом отрывке Маркс выясняет с материалистической точки зрения условия возникновения и развития языка и мышления, в особенности же родовых или отвлеченных понятий, а равно и соответствующих им словесных выражений (названий). Соображения Маркса имеют огромную ценность и для понимания его теории познания вообще.
        Маркс прежде всего исходит, в противоположность идеалистам, из того факта, что практика предшествует теории, что люди начинают с практического, активно-производственного отношения к внешнему миру. Теоретическое отношение есть производное, вторичное явление, порождаемое практической деятельностью людей. Поскольку люди в этой своей деятельности имеют дело с определенными предметами внешнего мира, то они прежде всего и «воспринимаются» ими, т. е. делаются предметами их мысли, запечатлеваются — вследствие повторения процесса деятельности — в их мозгу. Эти именно предметы выделяются из всей совокупности окружающего мира; люди теоретически отличают эти привычные им предметы от всех других предметов. Вначале, как известно, люди мыслят конкретно, они дают каждому предмету особое название. Для каждого действия, в зависимости от предмета, на которое действие направлено, употребляется особый глагол. Напр., у гренландцев нет общего слова «удить рыбу», а для каждого вида рыбы употребляется в этом случае особый глагол.[78] По мере того, как процесс деятельности повторяется, по мере того, как предметы внешнего мира и различные виды деятельности осваиваются людьми, они дают отдельные, т. е. общие на-
[69]    
звания целым классам предметов (напр., животное, охватывающее в виде общего понятия все виды животных) или общим формам деятельности («удить рыбу» вообще). Теоретическое различение предметов и форм деятельности следует за практическим опытом. Таким образом слово или словесное наименование, как говорит Маркс, лишь выражает в виде представления то, что повторяющаяся деятельность превратила в опыт. Маркс устанавливает поэтому следующий ряд: практический опыт — представление — словесное выражение, связывая эта три момента в одно целое. Отвлеченные понятия, как мы видим, возникают на довольно поздней ступени развития и в результате повторяемости действия.

         VII/

        Язык в качестве исторического источника имеет неоценимое
 значение. Язык отражает в себе все этапы и изменения, происходящие на протяжении истории. Вместе с изменением общественных отношений изме
няется и язык. «Изменения в укладе жизни людей — пишет Лафарг, —как, 
например, переход от сельской жизни к городской, а также политические
 события, кладут свой отпечаток на язык. Народы, у которых политические 
и социальные сдвиги быстро следуют друг за другом, видоизменяют быстро 
свой язык; наоборот, у народов, не имеющих истории, язык становится 
неподвижным».[79]
        Анализ различных терминов дает возможность восстановить историческое их происхождение, а равно и древние общественные формы, в условиях которых они возникли, и все последующие этапы их развития как результат развития общественных отношений. Буржуазные ученые, склонные рассматривать существующий общественный и государственный строй как вечную и неизменную форму, переносят современное содержание слов на все времена, используют язык как средство для доказательства вечности и неизменности существующих общественных отношений. В этих целях и самый язык, естественно, рассматривается как нечто застывшее, неизменное, как нечто, данное человеку «от природы» и не подчиненное законам исторического развития. А между тем язык есть идеологическая область, весьма подвижная и изменчивая. Он изменяется вместе с развитием всей совокупности общественных отношений. Революция в области социальной и политической сопровождается обычно революционными изменениями и в области языка и мышления. Поскольку каждому общественному
[70]    
классу свойственна особая идеология, особое мировоззрение, эти последние естественно требуют для оформления новых понятий и идей нового языка.
        Обновление нашего русского языка после Октябрьской революции и возрождение множества национальных языков в результате нашей национальной политики свидетельствует лишний раз о творческой роли подлинном народной революции и в области языка. Язык есть не только орудие разрушения, но и орудие строительства новой жизни. Уже Ленин указывал на то, что русское слово «советы» стало международным термином, одним своим названием дающим рабочим целую программу. То же самое относится и к слову «пятилетка». Не только в пределах СССР, но и во всем мире после нашей революции в обиход вошло много новых слов. Посмотрите, говорит Ленин, как распространяются во всем мире наши уродливые слова, вроде слова «большевизм».
        После Великой Французской революции на смену аристократическому языку пришел язык буржуазии. У нас после Октябрьской революции аристократически-буржуазный язык сменился в основном пролетарским языком, языком трудящихся масс. К сожалению, это обстоятельство еще мало осмыслено. В классовом обществе существует столько же языков (диалектов), сколько в нем существует классов. Энгельс в своей книге «Положение рабочего класса в Англии» по этому поводу писал следующее: «Буржуазия (английская. А. Д.) имеет со всеми другими нациями земли больше родственного, чем с рабочими, с которыми она живет бок-о-бок. Рабочие говорят на другом диалекте, имеют другие идеи и представления, другие нравы и нравственные принципы, другую религию и политику, чем буржуазия».[80] В бесклассовом обществе нет классовых языков. Мы находимся на пути создания первого бесклассового языка. Однако, национальные языки еще долго будут держаться. «Может показаться странным, — говорит тов. Сталин, — что мы сторонники слияния в будущем национальных культур в одну общую (и по форме и по содержанию) культуру, с одним общим языком, являемся вместе с тем сторонниками расцвета национальных культур, в данный момент, в период диктатуры пролетариата. Но в этом, нет ничего странного. Надо дать национальным культурам развиться и развернуться, выявить все свои потенции, чтобы создать условия для слияния их в одну общую культуру с одним общим языком. Расцвет национальных по форме и социалистических по содержанию культур в условиях диктатуры пролетариата в одной стране для слияния их в одну общую социалистическую (и по форме и по содержанию) культуру с одним общим
[71]    
языком, когда пролетариат победит во всем мире и социализм войдет в быт — в этом именно и состоит диалектичность ленинской постановки вопроса о национальной культуре».[81]
        Н. Я. Марр заложил прочные основы диалектики языка, стало быть и диалектики исторического процесса развития мышления, необычайно раздвинув рамки истории, открыв возможность научного разрешения важнейшего вопроса о происхождении человека, его языка, его ума, его мышления, в связи с развитием соответственных форм социальной организации. Н. Я. Марру удалось при помощи великого учения Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина разрушить теорию о национальных и расовых замкнутых мирах — теорию, являвшуюся и являющуюся идеологическим орудием порабощения народов.
        Все народы земли оказались ввергнутыми в бурный поток истории где они были расплавлены в огне единого исторического процесса, занимая в нем по своей культуре, в зависимости от развития производственных отношений, определенные исторические ступени, но не отличаясь никакими особыми, природными преимуществами. Н. Я. Марр необычайно углубил изучение языков, а с ними и культур как в смысле интенсивном, так и экстенсивном, охватывая все языки всех времен и народов мира. С другой стороны теория Марра по самому существу своему носит характер универсальный и синтетический, ибо она требует объединения целого ряда ныне разрозненных научных дисциплин.
        Огромное теоретическое и практическое значение имеет выяснение Н. Я. Марром вопроса о связи различных систем языков — аморфной (синтетической), агглутинативной и флективной — с определенными формами производства и производственных отношений, идеологическими, надстроечными отражениями которых они являются. То же самое относится и к различным системам мышления, которые также находятся в неразрывной связи как с общественными формами, так и с определенными системами языков.
        «Смены мышления, — говорит Н. Я. Марр, — это три системы построения звуковой речи, по совокупности вытекающие из различных систем хозяйства и им отвечающих социальных структур: 1) первобытного коммунизма, со строем речи синтетическим, с полисемантизмом слов, без различия основного и функционального значения; 2) общественной структуры, основанной на выделении различных видов хозяйства с общественным разделением труда, т. е. с разделением общества по профессиям, расслоения единого общества на производственно-технические группы, представляю-
[72]    
щие первобытную форму цехов, когда им сопутствует строй речи, выделяющий части речи, а во фразе различные предложения, в предложениях — различные его части и т. п., и другие с различными функциональными словами, впоследствии превращающиеся в морфологические элементы, с различением в словах основных значений и с нарастанием в них рядом с основным функционального смысла; 3) сословного или классового общества, с техническим разделением труда с морфологиею флективного порядка»ю[82]
        Н. Я. Марр не считает эту классификацию и периодизацию окончательной. Она, может быть, даже слишком схематична, в особенности в применении к вопросу о системах. Марр исходит из трех основных систем мышления: синтетической, при которой господствуют коллективные представления и которая наглядно увязана корнями с материальной базой, отличаясь, по преимуществу, образностью, малой абстрактностью, конкретностью, представляя собою как бы первобытную ступень диалектико-материалистического мышления, соответствующего первобытному коммунизму.
        Синтетический строй мышления в результате коренных сдвигов в технике и производственных отношениях, с переходом человечества на искусственные орудия и по возникновении собственности, уступает свое место аналитическому мышлению, формально логическому, при котором происходит расщепление целостности на части, целых образов на частные, расщепление тотема на две пары противоположностей коллективного субъекта, смену коллективных тотемов в общественности, на множество и единство (в грамматике единственное и множественное число), и субъекта единичного, смену частного субъекта с возникновением частной собственности и возникновением независимых от среды частных и представлений и понятий, с корнями в производстве высокой техники;[83] эта вторая стадия мышления характеризуется аналитическим восприятием мира, проникновением в технику его построения и утратой чувства целого. Формально-логическое, аналитическое мышление есть классовое мышление, соответствующее классовому строю социальной организации.
        На смену формально-логическому мышлению и создавшему ему классовому обществу приходит диалектико-материалистическое мышление пролетариата.
        «У диалектико-материалистического мышления нет смены, но нет и замыкания, в нем неисчерпанные возможности сдвигов вширь и вглубь, пространство и время; диалектико-материалистическое мышление переросло
[73]    
линейную речь, с трудом умещается в звуковую и, перерастая звуковую, готовится к лепке, созиданию на конечных достижениях ручного и звукового языка нового и единого языка, где высшая красота сольется с высшим развитием ума».[84] Это будет иметь место «в коммунистическом бесклассовом обществе».
        «Мышление и техника и подчиняют всю вселенную беспрекословно человечеству, как единственному разумеющему хозяину, вышедшему из производственного труда, им пересоздапному из животного в человека, и в осознанном слиянии с ним имеющему взломать новыми знаниями замыкания во времени и пространстве и творить бесконечно и беспредельно».[85]

        Таковы величественные перспективы, открываемые перед нашим умственным взором выдающимся революционером-мыслителем Н. Я. Марром, разрушителем глубоко укоренившихся предрассудков в области языковедения и мышления, и творцом новой науки, заказанной пролетариатом и служащей мощным орудием в борьбе за бесклассовое коммунистйческое общество.

                   * * *