[1]

         I.

        Великая буржуазная революция во Франции XVIII века привела не только к созданию новой экономической и политической системы, не только к перегруппировке общественных элементов и к решительному повороту махового колеса истории, но оказала, в связи с этим, свое действие также на самые далекие уголки общественной жизни эпохи, вплоть до мод, комнатных безделушек, обоев, игральных карт и шахматной терминологии.
        Неудивительно поэтому, что и язык, как одно из главных средств организации классового сознания тех, кто так или иначе принимал участие в перипетиях социальной борьбы революционного десятилетия (1789—1799), язык, проявлявшийся то в речи оратора Законодательного Собрания, то в репликах патриотического театрального героя, то в уличной сатирической песенке, то в докладе с трибуны якобинского клуба, отразил в себе революционную стихию в той мере, в какой она прибегала к путям языкового общения в целях полешки, пропаганды, утверждения, внушения или обличения.
        Язык, прежде всего, служил непосредственно целям революционной борьбы, и подобное, оффициальное, так сказать, значение его было громадно. Не даром же эпоха революции — это эпоха рождения политического красноречия, эпоха рождения и журналистики, если не для всей Европы, то, по крайней мере, для Франции и ее культурных вассалов.
[2]
        Наряду с этим велика была и не оффициальная роль языка, как рефлектора революции, как средства чисто-бытового, повседневного общения в условиях революционной действительности, языка литературно-политических салонов центра Парижа и кабачков Сэнт-Антуанского предместия, языка галлерей Палэ-Рояля и Аллей Тюильрийского сада, языка Грэвской площади и бульвара Тампль. И там, и здесь, наверху и внизу, в палатах законодательных собраний и в игорных домах улицы Гренелль, в театральных залах и в казармах Национальной Гвардии, в заседаниях Революционного Трибунала и в очередях у продуктовых лавок, стихия языка смешивалась со стихией революции, языковое творчество сопутствовало творчеству социальному и политическому.
        Новые понятия находили себе новые слова, бытовая обстановка революционных лет порождала новые термины, изменения социальных условий влекли за собою изменения значений слов. Лексика, по преимуществу лексика, подвергалась не менее серьезным обновлениям, чем гражданское право, система денежного обращения или организация армии.
        На страницах взыскательного Словаря Академии за эти годы отпечатлелось много следов : и следы шествовавших в зал Jeu de Paume депутатов третьего сословия, и следы деревянных башмаков женщин из предместий, устремившихся в Версаль за надменной королевской четой, и следы рваных сапог революционных армий, маршировавших к Рейну, в Бельгию, Италию, в Бретань, й следы колес тележек, отвозивших врагов отечества на Грэвскую площадь к вздымавшемуся силуэту гильотины. Эти следы, зачастую вымарывали целые страницы усидчивого труда академиков и законодателей французского слова. Целые серии речений выпадали из обихода вместе с теми общественными элементами, с которыми они были генетически связаны, а наряду с этим, поверх столбцов словаря, наслаивались новые языковые пласты, новые лексические образования, рожденные революцией, рожденные ее социальной борьбой:         
[3]
        Интерес к языковым, и, прежде всего, к лексическим фактам эпохи революции был довольно интенсивно проявлен любителями филологических изысканий — современниками великих социальных потрясений.
        В результате, — появилось несколько словарей неологизмов, из которых наиболее полны и авторитетны следующие:
        1.          Chantreau, Р. N. Dictionnaire général et anecdotique pour servir à l'intelligence des mots dont notre langue s'est enrichie depuis la révolution, Paris, 1790;
        2.          Snetlage, L. Nouveau dictionnaire français contenant les expressions de nouvelle création du peuple français. Gottingue, 1795;
        3.          Reinhardt, Ch. F. Le Néologiste français, Nurnberg, 1796;
        4.          Mercier, L. S. Néologie, ou Vocabulaire de mots nouveaux, à renouveler ou pris dans des acceptions nouvelles, Paris, 1801.

        Эти словари, с их обильным лексическим и бытовым материалом и с целым рядом, порой весьма любопытных, этимологии, являются, конечно, лучшими и наиболее удобными первоисточниками для суждения о тех или иных особенностях лексической жизни французского языка в интересующую нас эпоху.
        Тем не менее они далеко не исчерпывают всего разнообразия и пестроты революционной речи. Помимо них приходится обращаться к иному ряду материалов, в первую голову к мемуарам, авторы которых время от времени пользуются крылатыми словами и словечками эпохи, затем к неизмеримо ценным в этом отношении театральным пьесам к песням революции, к ее речам и журналистике, к ее эпистолярной литературе, и, наконец, к ее оффициальньм документам, в равной мере содержащим ценный лексический материал. С вероятностью можно предположить, что в современном парижском арго отложился ряд элементов bas-langage Французской революционной и контр-революционной улицы. Следует, например, отметить нали-
[4]
чие многих революционных образований в анонимном «Dictionnaire du bas langage ou de manières de parler usitée parmi le peuple», P., 1808.
        Из попыток интерпретации и анализа революционного словаря следует отметить ряд весьма ценных замечаний в известном труде Ж. Жореса «История Французской революции ». Из специальных работ нам известны: P. Lafargue «La Langue française et la révolution» («L'Ere Nouvelle», ХШ 1—2, 1894); Th. Eauft «Der Einfluss der französischen Révolution auf den Wortschatz der franzosischen Sprache», Giessen, 1909 и Max Frey «Les transformations du vocabulaire français, à l'époque de la Révolution (1789—1800), Paris, 1925.
        Ряд отдельных заметок можно найти в журнале, посвященном различным, в том числе и языковым, раритетам — «L'Intermédiaire» и в органе Об-ва изучения Революции — «La Révolution Française».

II.

        Мы намеренно не упомянули до сих пор такого важного лексикологического источника, как список 336-ти слов и терминов эпохи революции, приложенный к пятому изданию Словаря Академии 1798 года («Supplément contenant les mots nouveaux en usage depuis la révolution»). Нам удобнее будет оценить этот опыт революционного словаря в исторической перспективе, в связи с вопросом о судьбах данного труда Французской Академии, отразившего в себе историю Французского литературного языка на протяжении двух столетий до революции.
        Ко второй половине XVII века сложился в основных своих чертах «классический» или, как его именует Мерсье в предисловии к своей «Неологии», «монархический» язык. Социально-политическими предпосылками этого процесса были — торжество абсолютизма, персонифицировавшегося в лице Короля-Солнца Луи XIV и состояние относительного равновесия между различными классами Французского общества эпохи,  из которых
[5]
к концу XVII века ни один, фактически, не претендовал на полную социальную гегемонию. В этих условиях чрезвычайно легко и скоро образовалась и наложила свой отпечаток на всю культуру данного периода группа аристократической интеллигенции, интеллигенции непосредственно связанной со двором и, в первую очередь, обслуживавшей его культурные запросы.
        В известном смысле цитаделью этой интеллигенции с 1635 г. становится Академия, осуществляющая с течением времени в области языка идеал Боссюэ: «быть высшим и непременным судилищем, чей авторитет, опирающийся на доверие общества, будет способен укротить возможные странности и уничтожить все нарушения правил».
        Опираясь, с одной стороны, на предначертания монаршей власти, с другой — на литературу, взрощенную придворной средою, аристократическая интеллигенция предпринимает труд по определению границ французского словаря, его содержания и его лексического стиля. Плеяда пуристов кропотливо строит здание «français noble».
        Их прямая задача, во первых, окончательно — dégasconner la langue, т. е. создать образцовый в своей чистоте и антирегиональной общности язык французской нации, т. е. ее верхушки, привилегированных «десяти тысяч», во вторых — закончить абсолютизм в словаре, раз навсегда определить его идеальный строй, соответствующий пышному этикету двора и незыблемости академических традиций.
        Еще задолго до появления первого издания знаменитого Словаря аббат Tellement заявляет: «пусть не говорят больше об изменениях в нашем языке. Он установлен навсегда столькими выдающимися произведениями; и пусть небо сохранит наших потомков от возможных в нем перемен» (Discours prononcé à l'Académie», 1676).
        Нормой служит речь двора и, придворной литературы. Vogelas, придающий столь большое значение «usage», обычаю в разв-
[6]
итии и становлении языка, указывает на его иерархию: «Несомненно, существует два рода обычая — один хороший, другой плохой. Плохой формируется среди большинства людей, которых нельзя назвать во всех отношениях хорошими, хороший_г напротив, образуется не в среде большинства, но в среде избранных». (Предисловие к «Remarques sur la langue française» 1647). Дальше классовая точка зрения прославленного грамматика формируется с еще большей определенностью: «Вот как следует определять хороший обычай: это стиль речи, свойственный лучшей части столицы и совпадающий с письменным стилем лучших авторов эпохи» (ibid.). В итоге утверждается, что «двор — это хранилище откуда наш язык черпает лучшие выражения наших мыслей» (ibid.).
        Такова, в сущности говоря, лингвистическая идеология Академии, вышедший в 1694 году Словарь которой осуществляет программу Vogelas. Мы читаем в его предисловии: «В свое время (подразумевается эпоха Цицерона) латинский язык достиг высшей ступени совершенства. Прибавить что либо к нему стало невозможным. Мы имеем все основания утверждать, что то же происходит и с языком французским». Отсюдо ясно: материалом словаря является тот язык, который звучит в речи honnêts gens и оформляется в творениях лучших ораторов и поэтов. Аналогия с латынью золотого века, конечно, убедительна. Но если продолжить эту аналогию, то нельзя будет отказаться и от признания следующей за ним «серебряной» эпохи языка. Свидетельством об этой эпохе является второе издание Словаря — 1718 года, открывающее перед нами лингвистический стиль эпохи Регентства, характеризующийся расцветом своеобразного аристократического арго, возрождающего традиции давнего увлечения придворных кругов жанром burlesque. Принцип лексической иерархии этим подчеркивается вдвойне. Академия окружает построенный ею лингвистический замок глубоким и надежным рвом. На страницах словаря, как это замечает и Лансон («Hist. de la litt. franc.», 1916. p. 409), в изоби-
[7]
лии находят себе место термины охоты, войны, геральдики и костюмировки и блистают почти полным отсутствием технические термины, специальные наименования из области ремесл и производств, так сильно шагнувших вперед уже во второй половине XVII века.
        С течением времени Словарь Академии становится орудием лингвистической реакции. Реакция эта объясняется как раз прогрессом промышленности, выдвижением на первый план торговой и промышленной буржуазии, язык которой игнорирует Академия.

 «Вульгарная» речь, однако, дает о себе знать, как дают знать о себе промышленники и финансисты, переходящие из своих мануфактур и банков к ступеням трона, а впоследствии становящиеся и у кормила власти. Вплоть до этого момента Академия не признает мещанской стихии в языке. Уже в 1694 г., наряду с первым изданием Словаря Академии выходит в частном порядке «Dictionnaire des arts et des sciences» Тома Корнеля (1694).

        Дело в том, что одной из характернейших особенностей языковой эволюции конца XVII и XVIII вв., как на это указал Ф. Брюно, является количественный рост технических терминов и терминов, связанных с буржуазным хозяйством и экономикой. Естественно, вслед за этим наступает и рост лексических образований, связанных с буржуазным бытом, правом, моралью и философией. Классическая речь переживает острый кризис. Языковые противоречия обнажаются вместе с противоречиями социально-политическими. Показателем такого положения вещей является, например, Факт четвертого переиздания к 1735 г. книжечки аббата Бельгард «Размышления об изяществе и учтивости стиля» («Réflexions sur l'élégance et la politesse du stile»), посвященной Академии и направленной против обнаруживающихся все резче и резче общественно-языковых конфликтов, против омещанивания аристократической речи. Рядом с этим необходимо поставить успех, который выпал на долю «Dictionnaire néologique» составленного, неким анонимным Pantalon Phoebus и вышедшего первым изданием в 1725 г.,
[8]
а затем дополнявшегося и переиздававшегося много раз во второй половине XVIII века.
В 1770 г. Pons Alletz выпускает свой «Dictionnaire des richesses de la langue française et du néologisme qui s'y est introduit». В то время, как в XVII в. ставился вопрос о создании языка, с середины XVIII в. перед Академией встает задача его охраны.
        Языковые проблемы, однако, были решены, в конечном итоге не борьбой лингвистических трудов и конкурренцией словарей, а социально-политической действительностью. Буржуазия завладела всем, чем она могла завладеть в рамках феодально-аристократического режима, — и Словарь Академии отступает пред натиском буржуазного языка. Третье и четвертое его издания (1740 и 1762 гг.) содержат в себе много новообразований, в том числе технического, ремесленного и промышлен­ного характера. В дворцовые залы ставится мещанская мебель и законы языка диктует не только аристократический Париж, но и буржуазные Лион, Бордо, Нант и Марсель. Мотивируется это обстоятельство в традиционном предисловии следующим образом:

«Развитие наук и искусств в течении последнего века было столь значительно, что вошло в обычай литературы писать об этих предметах. Вследствие этого многие термины, им свойственные и бывшие известными лишь ограниченному числу лиц, стали теперь всеобщим достоянием. Было бы справедливо отказать им в месте на страницах нашего Словаря? Мы решили, поэтому, допустить в настоящее новое издание основные тер­мины наук, искусств и даже ремесл, термины, которые можно встретить сейчас в литературных трудах, не имеющих даже непосредственного отношения к этим предметам».

        Значительнейшим фактом литературно-языкового развития Франции, которое привело Академию к принятию столь серьезного решения, была, несомненно, деятельность философов буржуазного «просвещения». В борьбе между языком аристокра-
[9]
тической интеллигенции и языком буржуазии они занимали промежуточное положение, тяготея то к одному, то к другому полюсу. Вольтер занимал правый фланг, Дидро и его сподвижники — центр, Руссо и его преемники — крайнюю левую.
        Все лингвистические высказывания Вольтера направлены к охране неприкосновенности академических традиций. Правда, он сам — из числа творцов неологизмов, но это не мешает ему горячо отстаивать стилистику и лексику языка аристократии. Он восстает против объявленного к выходу в 1776 г. перевода Шекспира, над которым работал Летуриер, восстает не только потому, что Шекспир неприемлем ему как представитель враждебной драматической системы, но и потому, что шекспировский язык ставит пред переводчиком вполне определенное языковое задание: снижение театрального речевого стиля. По поводу слов Франциско в первой сцене «Гамлета» — «Not a mouse stirring» Фернейский патриарх восклицает: «Да, сударь! Солдат может выразиться так в казарме, но не на сцене перед избраннейшими людьми нации, речь коих благородна, как благородны должны быть и обращенные к ним слова!» (Письмо Вольтера к Академии, зачитанное 25 августа 1776 г. Собран соч. изд. Gar-nier, m. XIX. Mélanges). В своем «Dictionnaire philosophique» (1764) он еще более подчеркнуто обращается к классовому характеру языка и протестует против наростающего его омещанивания. Социальные истоки подобной лингвистической идеологии вполне понятны. Являясь, как принято говорить, одним из «духовных отцов» революции, Вольтер менее всего во время своей литературной деятельности обращался к тем, кто эту революцию был призван совершить. Он писал для дворянской интеллигенции и для высшей буржуазии, равнявшейся в серьезной мере на высокий свет и его бытовой и языковый уклад.
        Иная позиция Дидро. Непосредственно касаясь вопросов точных и технических наук, он характерен, прежде всего, тем, что вводит в язык обилие технических терминов, вьвдвинутых
[10]
буржуазией и буржуазной наукой. Являясь идеологом буржуаз­ной интеллигенции и средних буржуазных кругов, он намечает в союзе с целым рядом драматургов, реформу сценического языка, строя его в расчете на буржуазную аудиторию и на рождающуюся натуралистическую технику сценического исполнения.
        Решительно на пути разрыва с академическими канонами стоит предвестник революционной фразеологии — Руссо, заявляющий: «Мое первое правило,—не заботясь о том, что подумают о моем стиле, стремиться быть понятным. Каждый раз, когда десять ошибок против установленных правил дают мне возможность выразиться наиболее ясно и убедительно — я не колеблюсь Удел пуристов — гоняться за словами» («Lettre sur une nouvelle réfutation»).
        Таким образом, в недрах старорежимного языка с течением времени отчетливо намечается ряд пластов, соответствующих сословно-классовым общественным группировкам. Язык дворянства подвергается известному расслоению. Традиции той речи, которая свое совершенное выражение нашла в условном диалоге классической трагедии, вырождаются в трескучую фразеологию Кребильона. Театр Вольтера в речевом отношении представляет или воспроизведение уже готовых штампов, или компромисс между существующими языковыми стихиями. Рядом с этим образчик «галантного» стиля дает Мариво, — и в других жанрах: мемуаристы и эпистоляристы эпохи, свидетельствующие о нектором слиянии академических традиций с буржуазной «чувствительной» прозой. Экклезиастическая стихия в языке, представленная в XVII в. величественными и орнаментальными периодами Боссюэ и Бурдалу, несколько сниженная и размельченная Флешье, — находит свое завершение в эпигонском, умеренном и аккуратном стиле Масильона.
        Вместе с этим в «Завещании» Жана Мелье, столь характерном для настроений некоторой части провинциального, деревенского духовенства, высокий проповеднический стиль снижается до журнальной прозы. Неизменным в своих основах остается язык бюрократии, символизирую-
[11]
щий собою окостенение, омертвение старого режима. Буржуазная стихия в языке еще не оформилась. Она идет иногда путем компромисса, иногда путем прямого вторжения в существующую языковую среду. Язык мещанства звучит со сцены в «слезной комедии», вырабатывается своеобразная философско-публицистическая терминология. Элементы эти приобретают, с течением времени, превалирующее значение в литературном языке эпохи, открывая в дальнейшем путь к проникновению в литературу и языка низших классов, языка улицы, воровского /картона,^[1] профессиональной лексики и т. д.
        Одним словом, в связи о распадом монархии намечается и распад «монархического», построенного на строгой иерархии, языка, в связи с обострением классовых противоречий обостряются противоречия языковые. Наступает эпоха демократизации литературной речи, стимулируемая, как появлением новых читателей, новой интеллигенции, так и введением в оборот эпохи новых литературных жанров и новых объектов литературных интересов.

III.

        Революция резко и безоговорочно поставила перед французским языком вопрос о полном его обуржуаживании, о полном включении его в социальную действительность, о привлечении его к обслуживанию определенных классовых запросов. «Монархическому» языку, далеко не представлявшему собой то стройное и стилистически — законченное здание, каким он был в 1694 г., в год появления первого издания Академического Словаря, был противопоставлен, по терминологии Мерсье, — язык «республиканский». Словарю Академии был противопоставлен словарь революции. Слишком велик был переворот в мышлении,
[12]
представлениях и идеологическом содержании эпохи для того, чтобы его могли сдержать рамки академической языковой системы, хотя бы и сделавшей некоторые милостивые уступки «терминам наук, искусств и ремесл». Из момента прогрессивного, каким он был, в известной мере, в конце XVII века Словарь Академии превратился в момент реакционный.^[2]
        И вокруг этого Словаря, как вокруг и самой Академии, загорелась жесто­кая борьба, являвшаяся непосредственным отражением классовой борьбы эпохи. Ирония судьбы, в конце концов, привела к тому, что революционный язык был кодифицирован все же под традиционной маркой Академии.
        18 июля 1793 года Французская Академия, это, по выражению художника и патриота Давида, — «последнее убежище аристократии», была уничтожена. Место ее занял Национальный Институт. Вслед за этим Конвент постановил приступить к переработке академического словаря, четвертое издание которого, как известно, вышло в 1762 году, с тем, чтобы дать в нем подобающее место тому новому, что принесла с собою в речевой обиход революция.
        В 1798 г. вышло обновленное пятое издание Словаря. В предисловии к нему указывалось:

 «Академия, покровительствуемая министрами и королями, похвалы которым непрестанно расточались во всех речах ее членов, признала единственной и лакейской целью своего существования — разработку искусства скрывать низкопоклонство и лесть под пустыми прикрасами слов. Здесь решено не рассматривать язык высшего света как непреложный и всерешающий авторитет, ибо высший свет мыслит и говорит далеко не образцово, ибо слишком велика разница между «красивым» языком, созданным фантазиями высшего света и хорошим языком, соответствующим истинным отношениям между словами и
[13]
идеями». В соответствии с этим лексический материал данного издания был заново пересмотрен и демократизован. Здесь в достаточной мере отразилась буржуазная языковая стихия, а главное — здесь же, в особом приложении нашли себе место 336 неологизмов революции, рожденных отнюдь не в литературных салонах знати и не на кафедрах церковных ораторов.
        Появление Словаря послужило источником, мало сказать — оживленных, дискуссий. Критиковали его и слева — за недостаточно последовательно проведенное обновление языка, критиковали и справа — за надругательство над академическими традициями французской речи, за их кощунственное осквернение.
        Вот, например, сравнительно мягкий отзыв аббата Морелле: «Словарь Академии является сокровищницей того языка, который взрощен гражданами, выдающимися своим положением, талантами и образованностью. В этом же издании санкционируются совершенно варварские и подлые слова, которые, являясь мимолетными образованиями, составляя род революционного жаргона и не выражая, ничего, кроме безумств и преступлений революционной власти, не должны были бы загрязнять французского языка .... их следует всячески изгонять из речи порядочных людей, их следует уничтожить на страницах Словаря, как уничтожаются пятна крови в дворцовых залах» (цит. по статье Лафарга).

        Гораздо более решителен отзыв Габриеля Фейдаля: «Словарь изгажен жаргоном игроков, воровских притонов, кабаков, босяков и уличных девок… Пояснения к словам написаны или парикмахерами или служанками жен академиков. Изобилуют выражения, свойственные задним дворам и рынкам, далекие от французской учтивости, достойные дочерей Горжибюса, выражения, которые вы не услышите нигде, кроме как в лакейских из уст прислуги… Гиперболы портнишек и не получивших на чай парикмахерских подмастерьев... Жаргон остроумничающих зеленщиц, язык  горничных, проституток, прачек, — оскорбля-
[14]
ющий национальные чувства… Фразы, достойные только разговора поденщиков, свинопасов, брадобреев и всякой сволочи, фразы, место которым только в разбойничьих притонах и в мошеннических шайках» (G. Feydal «Remarques morales, philosophiques et grammaticales sur le Dictionnaire de l'Académie Française», 1807).
        Эти слова были написаны хранителем традиций «учтивой» французской речи уже в эпоху империи. Они как бы довершили собою ту реакцию на революционное словотворчество, которая вместе с днями Термидора и ликвидаторской эпохой Директории заявила о себе по всему бытовому и идеологическому фронту. Эпоха эта была эпохой величайшего социального и политического лицемерия, эпохой торжества псевдо-революционного фразерства, прикрывавшего собою самое циничное извращение всех принципов революции от 1789-го по 1793-ий год.
        Революционный язык подвергся такому же преследованию и гонению, как и бывшие якобинцы, за которыми золотая молодежь охотилась с увесистыми дубинками, между прочим иронически называвшимися «la constitution». Академически-сдержанной формой этого гонения было, например, выступление Национального Института, опубликовавшего в IX-м году свой «Доклад о продолжении словаря Французского языка» («Rapport sur la continuation du Dictionnaire de la langue française»), где мы читаем следующие строки:

«В течение Революции преувеличенные идеи породили преувеличенные слова. Красноречием почиталось странное сочетание не всегда уместных выражений. Люди мало или плохо образованные возомнили себя ораторами, поэтами, писателями. Они тщились привлечь к себе внимание и, не умея достичь этого разумными средствами, прибегали к помощи словесных дерзостей, что так гармонировало со всем их поведением. Они выдумали варварские слова, натянутые обороты и, к сожалению, нашли многих подражателей, которые приняли напыщенность за величие и безрассудства за счастливую смелость».

[15]
        В связи с этим декларативным заявлением журнал «Décade philosophique» от 20 мессидора Х-го года сообщил о намерении Института «подвергнуть рассмотрению слова, введенные в обиход за последние десять — двенадцать лет, что бы сохранить из них только те, которые будут признаны необходимыми, правильными, гармоничными и освященными добрым обычаем».
        Газета «Mercure de France» от 3-го вандемьера XI-го года, извиняясь, что она допустила на своих страницах слово «патриот» поясняет, что его следует понимать, конечно в подлинном его смысле, но отнюдь не в том, какой был придан ему деятелями девяносто третьего года.
        Лагарп (La Harpe) выпускает довольно объемистую книгу «О фанатизме в революционном языке» («Du fanatisme dans la lanque révolutionnaire», V г.), где подробнейшим образом доказывает варварский, плебейский и подлый характер революционного языка, нарушающего все добрые грамматические правила и развращающего французских граждан.
        Шатобриан доказывает, что зрителей не может тронуть теперь сцена из «Горация» Корнеля, «ибо за словами: «вы будете оплакивать меня, умирающего за родину» приходится вспоминать только кровь, злодейства и язык трибуны Конвента» («Le Génie du christianisme», т. IV).
        « Mercure de France» (термидор VIII-го года) протестует против «пользования новыми выражениями, которые никому не нужны и которых ничто не оправдывает… против этих новых оборотов, этих нагромождений слов, которые удивляются одно другому… Полному забвению всех приличий, полному смешению всех общественных правил следует приписать их появление в нашем языке».
        Журнал «Décade philosophique» упрекали в том, что его наименованием служит слово «декада», созданное в дни разрушения старого календаря. Журналу (10-го термидора IX-го года) приходилось доказывать правомерность этого наименования в виду того, что издание появляется каждые десять дней.
[16]
        Редко можно было встретить мнение в защиту революционной лексики. Термин «вандализм», кстати сказать, пущенный в оборот аббатом Грегуаром в одном из его докладов Конвенту, так и остался прикрепленным к Французскому языку революционной эпохи.
        Что же представлял собою этот язык в его лексической стороне, по преимуществу подвергавшейся обстрелу реакции?

IV.

        Характерной чертой языка «вандалов» и «фанатиков» революции была чрезвычайная относительность содержания и значения ходячих слов.
        В революционном словаре, так сказать, крупным шрифтом был набран ряд терминов, ряд слов, отнюдь не бывших новостью во Французском словоупотреблении предыдущих эпох, но превратившихся с момента революции во всеобщее достояние и в одно из наиболее постоянных орудий классовой борьбы. В процессе ее они подвергались непрестанной смысловой модификации. Оценить этот момент в действовании языка революции нам помогает интереснейший доклад по народному образованию, зачитанный Таллейраном 10, 11 и 12-го сентября 1791 г. перед Учредительным Собранием.
        Основные мысли этого доклада в пунктах, касающихся языка, таковы:

«Революция обогатила наш язык множеством новых оборотов, которые навсегда сохранятся, так как они выражают или вызывают идеи, представляющие такой интерес, который не может исчезнуть... Но, чем выше и сильнее идеи, тем важнее связывать точный и одинаковый смысл со знаками, служащими для их передачи, потому что гибельные ошибки могут возникать вследствие простой двусмысленности.
        Итак, достойно благонамеренных граждан и здравомыслящих людей, лиц, интересующихся как царством мира, так и царством
[17]
французского языка утратили те неясные и неопределенные значения, которые столь удобны для невежества и необразованности, и, в которых, повидимому, кроется готовое оружие для недоброжелательства и для несправедливости.
        Такая задача, естественно вытекающая для нас из образования некоторых новых слов и их случайной опасности, связана в нашем уме с другим намерением. Если ффранцузский язык обогатился новыми знаками и если нужно, чтобы их смысл был точно определен, в то же время нужно чтобы французский язык освободился от избытка слов, которые делали его бедным и часто портили его. Истинное богатство языка заключается в способности выражать все сильно и ясно...
        Итак, нужно, чтобы старые, приторно-вежливые формы, эти боязливые предосторожности, свидетельствующие о слабости, эти уклончивые косвенные обороты речи, в которых, кажется, обнаруживается боязнь полного выражения истины, вся эта обманчивая и рабская роскошь, свидетельствовавшая о нашей нищете, исчезли в простом, сильном и выразительном языке, потому что там, где мысль свободна, речь должна стать выразительною и искреннею, и лишь стыдливость в праве сохранять в ней свои покровы.
        Пусть нас не обвиняют здесь в желании клеветать на язык, в своем нынешнем состоянии обессмертивший себя образцовыми произведениями. Несомненно, гениальные люди везде справлялись с самыми неподатливыми языками, или, скорее, они везде сумели создать себе особый язык; но для этого нужно было все мужество, все дерзновение их таланта, — и тем не менее наша речь сохранила в себе отпечаток нашей слабости и наших предрассудков. Справедливо, конституционно, чтобы отныне говорить на нашем языке с достоинством перестало быть привилегией нескольких необыкновенных людей, чтобы обыкновенный ум имел право и возможность пользоваться благородными выражениями, чтобы aранцузский язык настолько очистился, чтобы нельзя
[18]
было претендовать на красноречие без идей; чтобы он, одним словом, принял для всех новый характер и, так сказать, закалился в свободе и равенстве». (Цит. по Ж. Жоресу «История Великой Франц. Революции» т. П. ГИЗ. 1924).

        Здесь сочетаются, собственно говоря, три капитальных намерения. Во первых — приобщение к лучшему, что создано языком предыдущих эпох, языком «монархическим», что является параллелью к политике крупной буржуазии, ставшей у власти, но по целому ряду причин стремившейся сохранить монархию, целесообразно ограниченную буржуазной конституцией, во вторых — изгнание из языка всех следов аристократически-салонного арго периода упадка и разложения, утверждение вместо них здравого, ясного и точного языка финансистов, промышленников и буржуазных экономистов; и наконец, в третьих—стабилизирование языка революции в рамках крупнобуржуазной идеологии, так же как должна была быть стабилизирована и сама революция в нормах конституционно-монархического режима.
        В этом лингвистическом экскурсе одного из виднейших идеолов торгово-промышленной буржуазной аристократии, как в зеркале отражается социальная политика Учредительного Собрания. Недаром Таллейран сочетает в одно понятия справедливости и конституционности. Его лингвистическая идеология полностью соответствует социально-политической идеологии конституционной буржуазии, которая, стремилась «закончить революцию» Декларацией Прав и Конституцией 1791 года. Эти два документа писались для вечности и в глазах их составителей являли собой юридическое воплощение вечных истин. Такая же вечность и законченность должны были теперь оформить и француский язык.
        Протест против «двусмысленности» словоупотребления — это протест против поступательного движения революции. Крупная буржуазия, буржуазная аристократия совершила свое дело. Правое ее крыло остановилось на своем пути. Меж тем все
[19]
сильнее и сильнее стал выдвигаться вперед левый фланг буржуазии, уже находивший своего идеолога в Робеспьере, за спиной которого вырисовывалась фигура Марата и представителей интересов четвертого сословия — «бешеных».
        Слова, рожденные революцией — «свобода, равенство, братство» в сознании Таллейрана имели абсолютный, вневременный смысл. Такой же смысл они имели и для главенствовавшей в Учредительном Собрании конституционной буржуазии, закрывавшей «лексикон и синтаксис революции для Робеспьера, который, как ей казалось, искажал смысл слов и украдкой придавал им двусмысленные значения, служившие приманкой для толпы» (Жорес).
        Таллейран от лица пришедшей к власти верхушки буржуазии выдвинул идею создания законченного конституционно-буржуазного словаря, т. е. короче говоря, поставил вопрос о такой же чистке языка, о такой же его рационализации и норми­ровке, который встал в рамках феодально-аристократического режима перед академиками Короля-Солнца, когда они приступали к сооружению своего лексилогического памятника «монархической» речи. Существенная разница заключалась в том, что Таллейран, стремившийся уточнить понятия и обуздать революционную семантику стоял перед событиями, развивавшимися совсем в ином темпе, чем это имело место во второй половине XVII века.
        К моменту выхода Декларации Прав и Конституции 1791 года провозглашенное ими слово «свобода» имело различный смысл в устах и сознании разных классов и партий, менее всего в силу происков врагов конституционной монархии.
        Оно имело разные значения для крупного негоцианта из Бордо или промышленника из Лиона, для которых оно значило, прежде всего, свободу неограниченного роста капитала на торговых операциях с Вест-Индскими колониями, и для негра или мулата с о-ва Сан-Доминго, бывших собственностью этих негоциантов и промышленников потому, что, утвердив свободу чело-
[20]
веческой личности, Декларация Прав а за нею и Конституция 1791 г. не отменили «священного права» собственности в том числе и рабовладельческой. Рабочие французских мануфактурных мастерских, конечно, совершенно иначе понимали слово «свобода», чем понимал его представитель интересов крупной промышленной буржуазии Ле-Шапелье, проведший в 1791 году закон против стачек и рабочих организаций.
        В сущности говоря, выступление Таллейрана было продиктовано ничем иным, как наростанием революционной волны, наростанием оппозиции со стороны мелкой буржуазии, которая в этот момент, если не полностью, то в весьма значительной степени солидаризировалась с «четвертым сословием». Бойня на Марсовом Поле 17 июля 1791 года, т. е. за два месяца до выступления Таллейрана, одной из своих причин, безусловно, имела «двусмысленное» понимание революционных терминов «демократия», «верховная власть народа» и «равенство» и Таллейран со своей классовой точки зрения был прав. Ему казалось, что «достаточно было бы определить значение слов и устранить их двусмысленность для того, чтобы идеи, умы и даже события сохранили тот первоначальный смысл, который был установлен членами Учредительного Собрания» (Жорес).
        Мысль эта явилась симптомом глубоких назревающих социальных конфликтов, симптомом, указывавшим так же и на то, что в эпоху революции в сознании широких масс слова жили жизнью неразрывно связанной с интересами дня₅ что они были словами — наименованиями, что вкладывавшийся в них смысл в течении очень коротких сроков и даже в одно и то же время менялся в строгом соответствии с перипетиями социальной борьбы.

«Вещи — замечает Жорес, — проходят перед словами, как сражающиеся люди перед зеркалом: оно отражает разъяренные образы и не примиряет их».

        Вот несколько примеров:
[21]
        Слова patriote не имеется в Академическом Словаре 1694 г. Оно появляется там только в четвертом издании (1762) и имеет, в сущности говоря, значение «подданного», являясь синонимом слова sujet. В обращении представителей дворянства к королю 19 июня 1790 г. patriotisme фигурирует как термин, однозначный с «преданностью монарху». Следует, однако, отметить, что Сэн-Симон в своих «Мемуарах» применяет слово patriote несколько иначе. А именно, говоря о Вобане, он заме­чает: «Будучи патриотом, всю свою жизнь он трогался нищетой и всеми тяготами народа» (Mémoires, 121—122).
        В устах представителя крупной буржуазии 1791 г. patriote и patriotisme сочетаются с понятием приверженности конституции, в сознании жирондистов 1792 г. прежде всего, с понятием необходимости войны и защиты отечества.
        В это же время Робеспьер (10 июля 1792 г.) употребляет термины, «отечество» и «патриотизм», как противостоящие «преступному и неподдающемуся никаким убеждениям двору». В эпоху якобинской диктатуры — патриот — это враг умеренных и аристократов, в эпоху директории — враг якобинства и «ультрареволюционных» течений, в эпоху диктатуры Наполеона — верный слуга молодого Французского имперализма. Последний смысл сохранило это слово и до наших дней. Впрочем, необходимо отметить, что в 1871 г. слово patriote с гордостью произносилось парижскими коммунарами, защищавшими восставший город от «патриота» Тьера.
        Кроме того, в историческом смысле, patriote прилагается в эпоху революции к целому ряду лиц в прошлом боровшихся против деспотизма и национального угнетения. Таким образом, патриотами именовались Брут, Катон, Муций Сцевола, Гракхи, и, даже, Фенелон. — «При дворе надменнейщего деспота Фенелон был философом и патриотом», замечает ЖозеФ Шенье в предисловии к своей трагедии «Fénélon, ou les Religieuses de Cambrai» (1793).
        Термин «свобода» (la liberté) в наказе купечества города
[22]
Труа 1789 года толкуется, как «источник процветания промышленности». Декларация Прав 1789 г. утверждает, что свободой является «право делать все, что не вредит другому в границах, определенных законом». Барнав в речи от 15 июля 1791 г. определяет свободу, как ограничение королевской власти. «Если революция пойдет дальше», — замечает он — «свобода сделается привилегией нескольких лиц». В петиции избирателей департамента Сены и Уазы, оглашенной в Конвенте 19 ноября 1791 г., одна из «свобод», которой добилась крупная буржуазия, а именно — свобода хлебной торговли, объявляется «несовместимой с существованием нашей республики». — «Из кого состоит наша республика? — задают вопрос авторы петиции: — Из небольшого числа капиталистов и огромного количества бедняков» Кто ведет торговлю хлебом? Небольшое число капиталистов. Для чего они ее ведут? Для того, чтобы обогатиться. Как они могут обогатиться? Повышая цену на хлеб при перепродаже его потребителю». И далее, путем строгого анализа отношений между капиталом и трудом делается вывод о существующем «угнетении всех, кто живет трудом своих рук», т. е. нарушении конституционных принципов свободы, равенства и братства. Волнения, имевшие место в Париже в начале марта 1793 года, комментируются «бешеными» следующим образом: «Народ поднялся еще раз; он хочет всей свободы полностью. Он получит ее, ибо он ее заслуживает». (Обращение председателя секции Пуассоньер к Конвенту 8 марта 1793 г.) 27 мая 1793 г. жирондист Иснар в качестве председателя Конвента формулирует следующее понимание термина с свобода»: «Вы хотите быть свободными; в бурных проявлениях вашей пылкости легко признать жажду свободы, но для того, чтобы добиться ее, необходимо также признать подчинение законам. Да будет вам известно, что тирания, прячется ли она в погребах или же показывается в общественных местах, опирается ли она на трон или на трибуну клуба, держит ли она в руках скипетр или кинжал, сверкает ли она позолотой или является санкюлотом, увенчана ли она
[23]
короной или носит простой колпак, — остается все той же самой тиранией… Конвент не подчинится воздействию какого бы то ни было вида насилия; Конвент всегда будет проповедывать гражданам повиновение законам, неприкосновенность личности и имущества, войну аристократам и анархистам». В противовес этому идеолог «бешеных» Жак Ру заявляет в Конвенте 25 июня 1793 г.: «Свобода — ничто иное, как пустой призрак, когда один класс может безнаказанно изнурять голодом другой».
        Эти немногочисленные примеры, а их можно было бы увеличить до бесконечности, как кажется, достаточно красноречиво свидетельствуют о том, что каждая партия и каждый класс революции вкладывал во всеобщий термин la liberté свое, классовое, продиктованное интересами социальной борьбы, содержание, весьма далекое от того общего определения слова, которое дано, напр. в Словаре Академии 1694 г. —«говоря о государстве или о стране — означает форму правления, в котором народ имеет верховную власть» и несколько уточненное в издании 1718 года: «означает Форму правления, в котором дворянство или народ имеет верховную власть». Любопытно, что Словарь 1798 года словарь эпохи Директории, склоняющейся к Консульству дает третью Формулировку: «Говоря о государстве или стране политическая свобода или, просто, свобода означает такую организацию власти, в которой народ принимает участие в законодательстве».
        Термин равенство (l'égalité) в дореволюционных изданиях Словаря определяется лишь, как понятие о соотносительном равенстве двух или нескольких предметов. После революции и в годы, непосредственно ей предшествующие, — это термин социально-политический, играющий в революционной фразеологии не меньшую роль, чем и термин «свобода». Декларация Прав провозглашает: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные различия могут быть основаны только на общей пользе». (1789 г.). Жирондист Верньо
[24]
в речи против «бешеных» 13 марта 1793 года, произнесенной им в Конвенте, однако, ограничивает это понятие с достаточной точностью: «В настоящее время контр-революционеры вводят тебя (народ) в заблуждение словами «равенство» и «свобода». Один древний тиран имел железную кровать, на которой он укладывал свои жертвы, укорачивая тех кто был больше и вытягая тех, кто был меньше кровати, дабы они достигли, таким образом, ее размеров. Этот тиран любил равенство, и именно таково равенство негодяев, раздирающих тебя своими злодействами. Для человека, живущего в обществе, равенство есть только равенство в правах; оно также мало имеет в виду равенство имущества, как и равенство роста, силы, ума, активности, мастерства и труда». 24 апреля 1793 года Робеспьер в Кон­венте признает, что хотя «чрезвычайная несоразмерность в распределении богатств является источником многих зол и многих преступлений, … равенство имуществ есть только химера». Иная точка зрения у Жака Ру, лидера «бешеных»: «равенство — пустой призрак, когда богач, благодаря монополиям, пользуется правом жизни и смерти себе подобных». (Речь в Конвенте 25 июня 1793 г.).
        Относительный смысл термина «собственность» (la propriété) блестяще вскрыт Робеспьером в уже цитировавшейся нами речи от 24 апреля 1793 г. по поводу новой Декларации Прав: «установим по чистой совести принципы права собственности .... Это тем более необходимо, что среди них нет таких, которых бы людские предрассудки и пороки не стремились бы окружить густым туманом. Спросите у торговца человеческим мясом, что такое собственность. Он скажет вам, указывая на этот длинный гроб, который он называет кораблем, куда он натискал и запер людей, кажущихся живыми: «вот моя собственность, я их купил постольку-то за голову». Спросите дворянина, который имел землю и вассалов и который думает, что вселенная перевернулась с того момента, как он перестал их иметь. Он будет развивать вам о собственности идеи почти ана
[25]
логичные. Спросите августейших членов Капетингской династии, — они скажут вам, что наиболее священным из всех прав собственности является, без сомнения, право наследования, которым они искони пользовались в свое удовольствие для того чтобы законно, по праву монарха, притеснять, угнетать и давить двадцать пять миллионов людей, населяющих территорию Франции».
        В соответствии с этим Робеспьер предлагает типично мелко­буржуазное определение термина «собственность». Это «право каждого гражданина пользоваться и располагать по своему усмотрению той частью имущества, которая ему гарантируется законом». Эта формулировка принимается Конституцией 1793 года.
        26 января 1792 года граждане Сэнт-Антуанского предместия обращаются к Законодательному Собранию с петицией, где между прочим, касаясь вопроса о собственности, формулируют свое понимание этого термина следующим недвусмысленным образом: «Мы выступаем с обличением скупщиков всякого рода. Все, вплоть до продуктов первой необходимости, находится в жадных руках этих убийц народа. Эти разбойники говорят о собственности, но разве эта собственность не составляет преступления, нарушения народных прав?»
        Предвестник Прудона, Гракх Бабеф, глава Заговора Равных, в своем органе «Народный Трибун» (Л?. 35 от 9-го Фримэра IV года) объявляет частную собственность кражей и требует ее отмены. Как прозорлив был Таллейран с точки зрения своего класса, когда говорил о двусмысленности слов вошедших в обиход революции!
        Термин «народ» (le peuple) в Словаре 1694 г. имеет чисто формальное объяснение : «народ — термин коллективный. Население одной страны, живущее под одними законами». В издании 1740 г. добавляется: «обозначает, иногда, наименее значительную, часть обитателей одного города или страны». В издании 1798 г. в это определение вносится поправка: не «наименее
[26]
значительную», а «наименее знатную». В дореволюционных Словарях указывалось: «говоря какому либо государю о его подданных, употребляют выражение: ваш народ». Издание 1798-го года добавляет: «что, однако, не выражает понятия собственности, но означает, что народ является объектом забот государя». Вряд ли нужно доказывать, что в течение революции термин «народ», не сходящий с -уст ораторов и со страниц газет, имеет сотни значений, в зависимости от того, от лица какого класса фигурирует он в речи или в газетной статье. То же самое происходит и с термином «нация» (la nation).
        «Революция» (la révolution) в Словаре 1694-го года определяется как чисто астрономический термин («le retour d'un planète, d'un astre»). Фигурально разрешается употреблять его как синоним «большой и внезапной перемены». В издании 1718-го года понятие уточняется. Это — «перемена, происходящая: в общественных делах». В Словаре 1798 года термин конкретизируется. Прежде всего он обозначает именно данную, Французскую Революцию, затем — вообще социальный переворот, «который приводит к новому общественному порядку».
        Термин «республиканец» (le républicain) в Словаре 1694-го года определяется, между прочим, как: «мятежник, бунтарь, замышляющий против монархии». Тут же следует замечание о презрительном характере этого термина. В эпоху революции он постепенно превращается в термин почетный и становится синонимом «патриота».
        Термин l'humanité по определению 1694-го года: «человеческая натура» (la nature humaine) и «человечность», превращается в понятие «человечества».
        Термин «аристократия» (l'aristocratie) в 1694 г. определяется в чисто политическом смысле: «образ правления, при котором высшая власть осуществляется несколькими, наиболее значительными лицами». Тут же дается соответствующий пример: «аристократия предпочтительнее народного правления».
 [27]
        В эпоху революции этот термин переживает довольно сложную эволюцию. Во первых им именуют, по преимуществу, не образ правления, а самый правящий класс, приверженцев старого режима, в узком смысле — дворянство. В соответствии с этим и в связи с поступательным ходом революции именем «аристократа» начинают называть каждого противника главенствующего в данный момент класса и его партии, причем противника справа. С этой точки зрения, для якобинцев представители крупной буржуазии — жирондисты, с известного момента революции, являются такими же аристократами, как и дворяне Луи XVI. Кутон в речи, произнесенной им в якобинском клубе 12-го октября 1792 г., характеризует жирондистов: «люди остроумные, ловкие, интриганы и, в особенности, крайне честолюбивые, они хотят республики потому, что таково общественное мнение, но они сами хотят аристократии, хотят, что бы влияние их было вечно, что бы в их распоряжении были места, должности, и, в особенности, казна республики… Этой партии, добиваю­щейся свободы только для себя, надо нанести решительный удар !» Слово «аристократ» в устах патриотов принимает уничижительный смысл, а Робеспьер в речи от 24-го апреля 1793-го года формулирует понимание его следующим, чрезвычайно острым, образом: «короли, аристократы, тираны, каковы бы они ни были, являются рабами, возмутившимися против суверена земли — человеческого рода и против законодателя вселенной — природы».
        Слово citoyen в Словаре 1694-го года является синонимом «буржуа», городского обитателя, мещанина. В эпоху революции оно принимает значение гражданина, являясь продуктом буржуазной фразеологии, но распространившись на все классы французской революционной общественности.
        «Коммуна» (la commune) в Словаре 1694 г. означает «простой народ города или селения» и является синонимом слова «чернь» — la populace. Революция конкретизирует это понятие. Коммуна — во первых, часть департамента, во вторых — адми-
[28]
нистративный орган этой части. Парижская Коммуна это — город Париж и Управление городом, совет, составленный из представителей отдельных секций, районов.
        La convention в Словаре 1694 г. определяется как «соглашение, заключаемое двумя или несколькими лицами». После Революции — Конвент, верховное законодательное собрание, действовавшее с 12-го сентября 1792 г. по 26-ое октября 1795 г.
        Подобные факты, факты изменения значений слов в сторону их расширения, или сужения, или конкретизации переносят нас в иную область языкового творчества, чем та, которая была определена в докладе Таллейрана. Мы имеем перед собою уже не разное понимание слов разными классами и партиями французской революции, а утверждение новых значений, связанных с бытовой и политической практикой дня. Наиболее показательные примеры в этой области таковы :
        Слово «декрет» (le décret) раньше было достоянием лишь проповеднического словаря. У Боссюэ мы часто встречаем «les décrets de la divine Providence». В эпоху революции — это постановления, издающиеся народными представителями, причем другие конституционные власти издают постановления в узком смысле слова, — (les arrêtés), коммуны довольствуются «обращениями» (les adresses), в то время как граждане представляют петиции (les pétitions) (См. у Мерсье «Le Nouveau Paris», II).
        Слово agent, как свидетельствует Снетлаж, переживает довольно сложные обновления. До революции оно имеет значение всякой физической или моральной двигающей причины. Употребляется так же и в банковом деле: agent de change. Учредительное Собрание прилагает это наименование к служащим революционных учреждений. В дни республики это слово, по замечанию того же Снетлажа «делает эпоху во французском языке, распространившись и войдя столь широко в обиход, что равные примеры вряд ли можно найти в истории языков». Agent — каждое лицо, облеченное полномочиями действовать от
[29]
имени Нации ради всеобщей пользы. Представители народа в Конвенте именуются: les premiers agents du peuple français, agent — каждая причина народного блага или несчастья наконец, agent — термин патриотического негодования : les agents de la réaction.
        Слово accaparer, которое не фигурирует в Словаре 1694-го года и затем встречается в значени «запасаться» приобрело во время революции специальный смысл: «скупать продукты с тем, что бы вызвать повышение их цен». Впоследствии значение слова расширилось и оно стало употребляться, напр., в выражении accaparer l'opinion publique, что означало — «приобрести популярность путем подкупа и иных недозволенных средств».
        Слово adjurer, употреблявшееся по преимуществу в церковной практике приобретает значение «призывать» — «Nous adjurons le peuple français» (Снетлаж).
        Слово alimenter, имевшее значение «питать» применяется в самом широком смысле : alimenter les armées — снабжать армии, alimenter l'esprit public — «питать общественное мнение» и т. д.
        Moraliser — говорит о морали, verbe neutre, превращается в verbe actif: moraliser la société — «оздоровлять общество».
        Lanterner, означавшее до революции — колебаться, не принимать определенного решения, после революции и эпохи, связанной со взятием Бастилии принимает значение — «казнить путем повешения на фонаре».
        Niveler — устанавливать уровень при помощи ватерпаса, приобретает значение «уравниват» в социально-политическом смысле, являясь синонимом слова égaliser.
        Spéculer, термин философский, переходит в язык финансового мира и после революции приобретает значение «спекулировать на курсе бумажных денег».
        Наречие activement, употреблявшееся почти исключительно в грамматике, переходит во всеобщее употребление в значении «энергично, активно».
[30]
        Calottin, слово, встречающееся уже в XVI в. как замещающее в народной речи le prêtre, от la calotte шапочка католического духовенства, становится презрительной кличкой.
        Протестанская кличка théophage, намекающая на католический обряд причащения, довольно широко распространяется в устах приверженцев религии «Высшего Существа», как презрительное обозначение всех последователей церкви (Мерсье «Le Nouveau Paris», III).
        Suspect, — подозрительный, конкретизируется, особенно в связи с законом 17-го сентября 1793-го года о подозрительных, каковыми, по преимуществу понимаются: «те, кто не сможет доказать законность своих средств к существованию и выполнения гражданских обязанностей» и «те из бывших дворян, так же, как их мужей, жен, отцов, матерей, сыновей и дочерей, братьев и сестер, а равным образом и агентов эмигрантов, которые не проявляли постоянно своей преданности революции».

V.

        Мы должны остановиться теперь на словах, уничтоженных революцией. Уничтожение, изъятие из обихода, шло но двум направлениям. Первое можно назвать вполне сознательным, и, как мы увидим ниже, иногда так или иначе поддерживаемым революционной властью бойкотом, второе естественным изживанием слов, практически ненужных в действительности, теряющих свое значение с уничтожением тех социальных категорий, с которыми они были связаны. Примером первого рода может служить судьба обращения monsieur, madame.
        21 августа 1792 г. Парижская коммуна специальным постановлением отменила наименования monsieur и madame, введя вместо них citoyen и citoyenne. Однако, орган жирондиста Бриссо «Le Patriote français» требовал дальнейших реформ: «Это наименование может иметь так же свои различия. Мы прилагаем
[31]
его к людям известного образа мыслей, известного положения. Это слово — священное, его нельзя профанировать, и не будем ли краснеть мы, прилагая его к некоторым фамилиям? Конечно, вместе с вами мы будем говорить: гражданин Петион, гражданин Кондорсэ, но какой из патриотов сможет сказать: гражданин Марат, гражданин Мори? Республиканцы, более свободные чем римляне, и более добродетельные! Будем подражать примеру древних и не будем прилагать к фамилиям никаких титулов и определений: будем говорить просто — Петион, Кондорсэ. Пэн, как говорили в Риме — Катон, Цицерон, Брут». (26 сент. 1792). Предложение Бриссо, первая половина которого проникнута типично-жирондистской идеологией, результата не возымело. Слова citoyen и citoyenne твердо вошли в речевой обиход. Только в эпоху Директории, и то довольно поздно (в VIII г.) оно начинает вытеснятся старыми monsieur и madame, несмотря на то, что во всех канцеляриях и учреждениях красовались плакаты: «On ne connaît ici que la dénomination de Citoyen». Аристократическая привычка обращатся друг к другу с monsieur была названа специальным глаголом: monsieuriser. Имеется постановление Директории IV года подпи­санное Карно и относящееся к правительственным чиновникам: «те, кто хочет величать друг друга господами (se monsieuriser) могут делать это в тех кругах, где такое обращение принято ; но эти господа должны отказаться от службы Республике». Из последней фразы явствует, что слово monsieur в устах республиканцев приняло иронически-презрительный характер.
        В Наполеоновскую эпоху, когда крупная буржуазия заняла место старого дворянства, она снова ввела в широкий обиход monsieur и madame. Революция 1848 года, а в особенности восстание 1871 года выдвинули новое обращение: camarade (товарищ), которое рано или поздно, без сомнения, заступит условный аристократически-буржуазный термин так же как его заступило в свое время гордое наименование citoyen.
        Вопрос о местоимении vous (вы) при обращении в един-
[32]
ственном числе был также решен методом общественного бойкота. Речь идет об обязательном «тыканьи» — tutoiment, вошедшем в обычай с 1793 г. т. е. с момента торжества якобинской партии.
        До революции tu и toi были, конечно, достоянием улицы, или же, наоборот, высокой поэзии, хотя некоторые герои Расина, напр. Орест и Пилад, несмотря на их дружеские узы, обменивались учтивым vous.
        В 1790-м году, накануне праздника Федерации (14-го июля) журнал «Bouche de Fer», орган либеральной средней буржуазии в лице одного из своих сотрудников Никола де Бонневиль обратился к Луи XVI: (с Ты, единственный во всей вселенной не услыхал крушения Бастилии». Все остальные обращения к монарху употребляли старые почтительные формулы, да и дерзость журналиста-патриота была, вероятнее всего, отголоском риторической манеры, нежели стремлением снизить королевский авторитет.
        Король пользовался привилегией говорить от своего лица во множественном лице. Это было усвоено и дворянством XVI века, которое часто говорило: j'avons, j'aimons и т. д.
        В эпоху революции первый номер аристократического органа «Journal des Halles» начинался словами: «J'entendons gueuler à nos oreilles ...» (цит. y ЛаФарга). Это безусловно было типичным пережитком феодальной старины, каковым для патриотов являлось и vous в единственном числе, связанное с ростом и формированием аристократической куртуазности. Патриоты Революции, ощущая в нем пережиток Феодализма, повели кампанию за установление tutoiment.
        14-го декабря 1790-го года в газете «Mercure National» появилась статья «Sur l'influence des mots et le pouvoir de l'usage», подписанная инициалами С. R., за которыми скрывалась M-m Робер, дочь кавалера Кералио, профессора Военной Школы и члена Академии Надписей. Статья эта предлагала установить обязательность обращения на «ты», как свиде­
[33]
тельства об уничтожении социальных предрассудков и о чувстве братства, которым воодушевлены Французские патриоты.
        В 1791 г. «Père Duchesne», орган Эбера, поднимает также вопрос об обязательности tutoiment, как знака равенства. 10 брюмера II года в Конвенте один из представителей парижских «Народных Обществ» (род политпросветительных клубов) произносит следующую речь: «Принципы нашего языка должны быть нам дороги также как и законы нашей республики. Мы различаем три лица в единственном числе и три во множественном. Тем не менее, несмотря на это правило, дух фанатизма и феодальности принудил нас пользоваться вторым лицом множественного числа, обращаясь к одному собеседнику. Много зла приносит эта скверная привычка. Она создает преграду для взаимного понимания санкюлотов, под предлогом условной вежливости она препятствует проведению в жизнь принципов добродетели и братства.... Мне поручили передать вам просьбу издать закон, уничтожающий это зло. С его уничтожением исчезнет навсегда всякая идея неравенства и утвердится сознание солидарности, братства и равноправия» (Bulletin de la Con­vention, séance du 10 brumaire, an II). Кончая свою речь — апологию tutoiment оратор предложил Конвенту категорически запретить обращение на «вы» к одному лицу, без различия рангов, возраста, пола и состояния, а тех, кто будет нарушать это запрещение — подвергать суровым взысканиям.
        Депутат Филиппо поддержал это выступление; один из его коллег внес предложение, что бы vous относилось только к аристократам и приняло бы в устах патриотов уничижительный смысл, но Конвент этих проектов не обсуждал (см. «Moniteur Universel», 2 ноября 1793). -25 ноября 1793 г. два попу­лярных водевилиста-патриота Радэ и Дефонтэн обратились к Па­рижской Коммуне с письмом, содержащим аналогичное же предложение.
        2 января 1794 г. вопрос был снова поставлен неким Генгенэ в «Feuille villageoise»: «Одна из самых гнусных при-
[34]
вычек продолжать говорить во множественном числе, обращаясь к одному. Национальному Конвенту был предложен, в виду этого, проект соответствующего декрета, но он нашел французов достаточно сознательными для того, чтобы самим, без помощи власти, расстаться с этой вредной привычкой .... Говорят на «ты» (on tutoie) в Конвенте, в Якобинском Обществе, во всех народных собраниях, на заседаниях секций, в Коммуне, в канцеляриях всех министерств, — скоро будут говорить так повсюду...
        Греки и римляне совершенно не знали этой глупой привычки — заменять единственное число множественным. У нас она привилась в эпоху Феодализма и торжества аристократии. Но аристократии уже не существует. Истинный тон равенства — это тон приличной фамильярности .... Можно говорить на «ты» без грубости, а стоном братства. Tu и toi должны произносится как два слова, питающихся истинно братскими чувствами».
        Вопрос, послуживший предметом столь многих высказываний, был разрешен в Париже явочным порядком. «Ты» стало естественным бытовым явлением. В провинции же бойкот аристократического vous проводился, порой, по ОФФИциальной линии. Вот например, постановление Революционного Комитета департамента Тарн от 24 брюмэра, II года (1793):
        § 1. Слово вы при обращении в единственном числе считается изгнанным из языка свободных французов и место его заступают tu и toi.
        § 2. Во всех оффициальных и частных документах tu и toi будут становится впредь вместо vous в единственном числе.
        § 3. Это постановление будет напечатано и разослано всем, властям и народным обществам департамента Тарн («L'Intermédiaire», 30 августа 1892).
        Революционный театр, всегда живо откликавшийся на все злобы дня немедленно же использовал тему tutoiment.
        23 декабря 1793 г. в «Théâtre National» была поставлена
[35]
комедия Дорвиньи — «Tu et toi». Главное действующее лицо ее провинциальный патриот Francoeur, прочтя в газетах об aристократичности vous насаждает среди своих домашних и соседей — патриотические tu и toi. Между прочим, гражданка Francœur, вернувшись из Парижа, делится следующими впечатлениями:
        «Повсюду в Париже я не встречала никого кроме друзей и братьев .... Мужчины, женщины и дети, все говорят друг другу «ты», все обнимаются .... Нет больше заносчивости, гордости, различий! Спесь изгнана и равенство торжествует! Я вошла к парфюмеру, чтобы купить перчатки: «Что тебе нужно, гражданка?» спросила меня приказчица. Все, вплоть до извозчика говорили со мной по братски: «Чтож, гражданочка, дашь ли ты мне на чаек?» Даже прелестные девочки нашего привратника и те спросили меня «Как поживаешь, мамаша?» По истине, это приводит меня в восхищение!» Пьеска кончается поучением Франкёра: «Жена, дети, друзья. У нас у всех — одна мать: родина. Будем жить по братски! Изгоним все пред­рассудки, все различия. Будем уважать только добродетель! Говоря друг другу «ты», постараемся достич того, что бы каждый дом в Республике являл собою трогательное зрелище счастья и совершенного равенства». Примерно в таком же духе была разыграна пьеска Барре и Л еже: «Le Sourd guéri, ou les tus et les vous» (1794).
        Социальная значимость бойкота monsieur и vous объя­сняется, обычно, как реакция на аристократизм, как пример демократизации быта и речевого обихода. Это, конечно, верно, но факты, а в особенности хронологические даты, в данном случае, дают возможность несколько конкретизировать и уточнить понятие о «демократичности» этих речевых нововведений.
        Слово citoyen заменило собою monsieur, согласно постано­влению Коммуны 25 августа 1792 г. 10 же августа, т. е. за две недели до этого пала Французская монархия и король был заключен под стражу. Исходя из недр Коммуны, citoyen явилось, таким образом, отголоском уничтожения монархии и связанного
[36]
с ней понятия о «подданстве», которое мелкая буржуазия и стоявшее за ней «четвертое сословие» ощущали в своем быту и в годы конститу- ционного режима первой эпохи революции.
        Введение tutoiment — одним из несомненных своих источников имело увлечение античностью, столь характерное для Французской Революции. Но кроме того причиной этой речевой революции явился, на наш взгляд и чисто-классовый момент. Tutoiment входит в употребление с 1793 года, — основными моментами классовой борьбы которого является переход жирондистов в лагерь контр-революции и объединение мелкой буржуа­зии и «четвертого сословия» в борьбе против них. Обращение tu было выдвинуто монтаньярами т. е. мелкой буржуазией, как реальный речевой и бытовой знак объединения боровшихся за продолжение революции масс. Впоследствии, оно, войдя в обиход, сохранилось как обязательный элемент речевого общения и после распада союза якобинцев с «бешеными», и даже после падения якобинской диктатуры.
        Таким образом, в лексическом бойкоте проявляются вполне определенные классовые тенденции. Бойкот этот распространяется на целые серии слов, так или иначе способных возродить идею аристократизма и феодальности. Во многих случаях он дополняет собою естественное изживание данного слова в речевом обиходе, вызванное, как мы уже говорили изживанием тех бытовых и идеологических категорий, с которыми данные слова были так или иначе связаны.
        После падения монархии и, особенно, в эпоху якобинской диктатуры подвергается бойкоту целый ряд слов связанных со старым режимом. Вот несколько примеров:
        Le Roi (король) — заменяется в ораторской речи и в журналистике иносказательными — tyran, despote.
        Праздник «Дня Королей» (Le Jour des Rois) переименовывается Коммуной 30 декабря «Le Jour des sans — culottes». В карточной терминологии короли заменяются Гениями (Les génies) или мудрецами (Les sages), в шахматной терминологии
[37]
название фигуры короля изменяется в «Знамя» (Le Drapeau), как и сама игра, в виду того, что название ее les échecs имеет этимологический корень в персидском шах — король, переименовывается в «Военную игру» («Jeu de la guerre»).
        Слово la Reine (королева) в картах уступает место vertu и liberté, в шахматах — l'adjutant.
        Подобные же трансформации мы наблюдаем и в области театральной терминологии. Дело в том, что в театре Тюильри машинисты и декораторы называли правую и левую сторону сцены: côte du roi и côte de la reine, ввиду того, что ложи короля и королевы находились направо и налево перед занавесом. После революции происходит замена. Вместо roi — cour (двор), вместо reine — jardin (сад), потому что направо и налево от театра находились — двор карусели и тюльрийский сад.
        Бойкотируются и изживаемые в процессе революции титулы: duc, comte, vicomte, dauphin, baron и т. д.
        Monteil в своей «Histoire des français des divers états» (т. V) приводит ряд постановлений провинциальных коммун, где предлагается «всем гражданам, чьи Фамилии связаны с терминами тирании и феодализма, как напр. Roi, L'Empereur, Le Comte Baron, Chevalier или же со словами умеренного характера как Bon, Doux, Gentil и т. д. немедленно с ними расстаться для того чтоб не попасть в число подозрительных».
        Действительно, многие меняли свои фамилии. Некий гражданин Leroy — переменил свое деспотическое имя на Moulin («L'Intermédiaire, 20 октября, 1902), мэр Куломье и член Революционного Трибунала Le Roy принял патриотическую Фамилию Dix-Août, в память свержения монархии 10 августа 1792 г.
        Гражданка по фамилии Reine — переменяет ее на Fraternité-Bonne-Nouvelle (Goncourt «La société franc. pend. la révol.»). Между прочим, титул chevalier остается в наименовании палача: chevalier de la guillotine.
[38]
Такие же изменения происходят в названиях коммун и городов. Обильный материал в этом отношении, собранный Figuères в его двух работах «Index des noms révolutionnaires de communes de France» (1896) и «Les Noms révolutionnaires des communes de France» (1901), представляет богатейшие данные для суждения о лексическом бойкоте революции.
        Город Fontenay-le-Comte переменовывается в Fontenay-le-Peuple. Бойкотируются и уничтожаютея даже такие слова, имеюшие связь с Феодальным бытом, как château, castel, châtel, châtillon. Топонимика революции пестрит примерами бойкота и вытравления слова saint, входящего как составной элемент во многие названия городов и селений. Эта борьба против saint явилась отголоском революционной борьбы против католицизма и следствием анти-религиозных мероприятий революционной, власти. Городок Saint-Lô переименовывается в Rocher de la Liberté, селение Sainte-Mère-Eglise в Mère-Libre, Saint-Piense по созвучию в Sapience, Saint-Symphorien, — в Symphorien_y a затем, в виду того, что первый слог все-таки созвучен saint (sym) — просто в Phorien.
        Антицерковные тенденции находят свое отражение в бойкоте христианских имен. В эпоху якобинской диктатуры широко распространяется обычай менять имена, особенно те из них,, которые носились членами династии Капетов: Анри, Шарль, Луи, Мария и т. д. Кроме того новорожденным даются имена, так или иначе соответствующие революционной идеологии.
        Прежде всего, следует отметить наплыв античных имен; Сципион, Анаксогор, Солон, Ликург, Эпаминонд, Гракх, Катон,. Сцевола, Брут и т. д. За этим следует серия имен, отражающих в себе фразеологию революции: Intégrité, Humanité, Sensibilité, Patrie, Liberté, Egalité, Fertilité, Libre, Fructidor, имена — фамилии популярных революционных деятелей: Марат, Петион, Кутон. Министр Лебрен, как мы узнаем из газет, дал одной m своих дочерей имя : Civilisation-Jemmapes-Victoire-République». Особую группу составляют имена связанные с культом природы и
[39]
сельско-хозяйственного труда: Balsamine, Potiron (груздь), Pavot (мак), Armoise (чернобыльник), даже Carotte (морковь), Choufleur (цветная, капуста), Artichaut (артишок), Noisetier (орешник) и т. д. Среди корреспондентов Робеспьера имеется некий Niveau (уровень), который в письме из Амстердама от 21 ноября 1793 г. сообщает «Наши доблестные санкюлоты следуют, наконец, моему примеру и начинают присваивать себе имена, которые более, чем старые соответствуют равенству и свободе». Это свидетельствует о том, что революционное крещение является продуктом мелко-буржуазной идеологии, показателем ее эмансипации в процессе утверждения мелкой буржуазии, как класса — гегемона революции.
        До сих пор мы имели дело с бойкотом слов, являвшихся в сознании патриотов продуктом аристократической или клерикальной культуры. Бойкоту наряду с этим подвергаются слова, относящиеся, отнюдь, не к аристократическим категориям, но принявшие при старом режиме сословно-уничижительный смысл. К числу таких слов относится le valet — слуга. Якобинская цензура заменяет в мольеровском «Мизантропе» стих
        «Et mon valet de chambre et mis dans la gazette»...
        стихом
        «Et l'homme le plus sot est mis dans la gazette»...
        Valet понимается как слово, связанное с рабством и общественным неравенством. Даже в карточной терминологии валеты переименовываются в les braves (молодцов) или в les égalités (равенства). Исчезает из обращения слово la populace (чернь). Низкими и подлыми считаются слова manant и paysan, имевшие при старом режиме значение нашего «мужик». Вместо них вводится античный неологизм agricole или agriculteur. Наряду с этим революционно-классовым бойкотом слов «старого режима» мы встречаем в эпоху революции и изживание целых серий слов, связанных с дореволюционной общественностью. Слова
[40]
изживаются, потому что изживаются те социальные категории, которые служат их носителями, во первых, изживаются и выходят из речевого общения также и потому, что революция для тех же самых, или почти тех же понятий выдвигает новые слова и новые термины.
        Одним из центральных вопросов революции в ее начальную стадию был вопрос об уничтожении дворянских и клерикальных привилегий. Вопрос этот, — послуживший истоком напряженнейшей борьбы, включил в себя прежде всего, вопрос о так называемых «феодальных правах», в частности о правах Фискаль­ного характера. Уничтожение этих прав и привилегий, совер­шенное революцией, — повлекло за собой уничтожение, изживание налоговой терминологии старого режима. Великое множество юридических терминов, многовековой давности, превратилось в mots historiques, выпало из речевого обихода, тем более, что революция создала свои налоги и свою налоговую терминологию.
        Революция в области административного устройства страны повела за собою изживание административных терминов старого режима. Реорганизиция армии уничтожила значительную долю военной терминологии дореволюционной эпохи. Реорганизация суда и делопроизводства явилась причиной устранения из обихода множества старых юридических, судебно-организационных и канцелярских терминов. Та же революция была произведена в словаре дипломатического языка и в языке парламентском, ибо изживалась традиционная терминология парламентов и генеральных штатов, замещенных в течение революции рядом других представительных учреждений. Вместе с уничтожением двора и дворцовой организации превратились в mots historiques специальные дворцовые термины — иерархические, бытовые церемониальные и т. д. Революция в области одежды и мод повлекла за собою выпадение из речевого обихода щеголей и щеголих целого словаря парикмахерского, портновского и косметического искусства.
[41]
Мы не приводим примеров исключительно потому, что нашей прямой задачей является , дать обзор языка революции, а не языка старого режима, тем более, что количество вышедших в исторический тираж слов — громадно.
        Но революция уничтожала не только старый режим. В процессе своего поступательного, а затем отступательного движения, она аннулировала множество слов, которые являлись характерными для определенного ее периода, рождались во вполне определенные исторические моменты и затем уходили в даль прошлого в связи с новой ситуацией классовой и партийной борьбы. Это, в особенности относится к названиям партий и фракций, в известный момент бывших в самом широком употре­блении и затем сходивших на нет, делавшихся достоянием исто­рии. Это относится также и к бытовым моментам революции и к моментам ее экономической жизни.
        Уже приводившееся нами слово lanterner характерно для дней революции непосредственно связанных со взятием Бастилии и с широко практиковавшимся способом казни аристократов путем повешения на уличном фонаре. С того момента, когда на Грэвской площади была воздвигнута гильотина, глагол lanterner в значении казнить уступил место новому глаголу guillotiner.
        29-го сентября 1793 года был введен «закон о максимуме», т. е. о предельных ценах на продукты первой необходимости. Термин maximum был у всех на устах, наполнял собою речи и газетные статьи. С изменением экономической ситуации — этот термин впадает в забвение. В 1789 году создаются «ассигнаты» (les assignats), т. е. денежные билеты гарантированные доходом от продажи национальных имуществ. В 1796 году они аннули­руются. Термин assignat выпадает из речевого обихода, уступая место новой финансово-банковой терминологии.
        Внимательное изучение процесса изживания подобных речевых элементов вскрывает пред нами классовую дифференциацию эпохи и отражает в себе ее социальную историю. Слова прихо­-
[42]
дят и уходят вместе с событиями политическими и вместе с диалектикой классовой борьбы революционного десятилетия. Это — первая форма уничтожения лексического наследия прошлого. Вторая форма — уничтожение путем противопоставления старым словарным элементам — элементов новых, которые являются показателем не столько уничтожения старых категорий, сколько-их переработки, переплавки, реорганизации. Наиболее показательными фактами в этой области являются новые обозначения мер и делений времени.
        Старая, сбивчивая терминология мер веса, длины и объема, была уничтожена 1 августа 1793 года. Вместо нее была введена «на все века и для всех народов» метрическая система со своими наименованиями. Таким образом оказались аннулированными целые серии терминов. Их место заступили новые образования.
        5 октября 1793 года был отменен старый грегорианский календарь и установлена новая система времяисчисления. Терминология ее явилась продуктом творчества драматурга Фабр д'Эглантина. Старые наименования месяцев — Janvier, Février и т. д. уступили место новым: Vendémiaire, Brumaire, Ventôse, Germinal, Florial, Prairial, Messidor, Thermidor, Fructidor. В каждом из этих месяцев было по тридцать дней. Эти дни разделялись на три «декады» (les décades) с порядковыми наименованиями : primidi, duodi и т. д. В конце года прибавлялось пять дополнительных дней, получивших название sanculottides. Три года составляли одну Франсиаду (La Franciade), за которой сле­довал високосный год (année sextile) с добавочной шестой санкюлотидой.
        Эта система время исчисления существовала до 1806 года.  Будучи сама по себе неологической от начала до конца, она породила ряд попутных неологизмов. Например le calendrier уступил место l'annuaire, этот последний, в связи с проектом посвятить каждый из его дней : какому либо явлению природы или продукту сельско-хозяйственного труда назывался ирони-
[43]
чески «le légumier». Появилось прилагательное décadaire, наконец, в связи с тем, что последний день декады был праздничным принятие календаря в быту обозначалось глаголом se décadiser, а непринятие, празднование воскресений—глаголом s'endimancher. Заметим, попутно, что календарный термин sanculottide-являлся синонимом драматургического термина sanculottide, обозначавшего особый жанр пьес, предназначенных для воспитания патриотических чувств и пропаганды революционного сознания в среде парижских широких масс.
        И введение метрической терминологии, и введение республиканского календаря являлись фактами, уничтожающими в речевом обиходе старые наименования мер, месяцев, дней и т. д. Уничтожение это, однако, носило иной характер, чем уничтожение тех или иных терминов, связанных с дореволюционной общественностью, которые аннулировались спонтанным развитием революции. Здесь происходило в сознании масс безусловное приспособление к новым категориям, приспособление такого же порядка, который мы можем наблюдать в наши дни в связи с введением метрической системы в СССР и с утверждением в сознании массы единицей веса не килограмма или его половины_г а четырехсот граммов, соответствующих, примерно, старому фунту.

VI.

        Подходя теперь к вопросу о создании революцией новых слов и речений, т. е. к вопросу о революционном словотворчестве, мы должны указать на несколько обстоятельств, весьма существенных для правильной оценки этого момента в действованик революционного языка. Из них наиболее решающим является конечно, та кратковременность изучаемого нами периода, которая не позволяет всегда с достаточной точностью приурочить тот или иной неологизм к определенному историческому моменту. Другим препятствием является обилие материала. Ценность и функции того или иного неологизма, особенно его классового-со
[44]
циальные функции, можно определять только в контексте. Между тем, с неологизмами, вчитываясь в документы эпохи, приходится сталкиваться в каждой Фразе, в каждой строке. Для того чтобы определить их удельный вес необходимо, конечно, произвести самый точный анализ всех или большинства парламентских речей революции, всего ее журнального материала, всех судебных и секционных протоколов, военных приказов, канцелярских отношений, песен революционной улицы и наконец, проанализировать в лексическом отношении около двух тысяч новых пьес, появившихся за десять революционных лет. Третье обстоятельство, которое, к сожалению, не может быть возмещено в наших условиях, — это полная неразработанность словаря «четвертого сословия» — парижских масс, язык которых и то в деформированном виде может сохраняться в бытовых документах эпохи, в частности в судебных архивах, для нас недоступных. Наконец, четвертое обстоятельство — трудность при существующих условиях всегда с должной точностью определить — являлось ли данное слово действительным новообразованием или же оно было новой интерпретацией старого речения. Строго говоря, многие примеры, приведенные нами в главе об изменении значений слов могут фигурировать и в главе о неологизмах, ибо они, по всем вероятиям, ощущались таковыми в момент их омоложения, введения в речевой обиход. С другой стороны, многие неологизмы являлись возрождением старых слов или слов профессионального языка, имевших узкую сферу применения, но вышедших по чем или иным причинам на широкий лингвистический простор.
        В понятие неологизма эпохи революции, таким образом, приходится иногда вмещать довольно пестрый лексический материал, удельный вес и неологический характер которого следует определять, по преимуществу его общественной значимостью.
        Исключительно для того, чтобы дать общее представление о словотворчестве революции, мы приведем здесь небольшой тематический классифицированный перечень характерных словарных образований революции.
[45]
Прежде всего, внимание наше привлекает серия слов, связанных со старым режимом и родившихся в процессе борьбы революции против королевской и дворянской власти.
        Сюда относятся глаголы: royaliser и monarchiser (действовать в интересах короля или монархии), своеобразные глагольные метафоры: despotiser и antropophagier — синонимы régner (царствовать), подобные же глаголы: ligaturer un peuple (связать народ) и esclaver une nation (поработить нацию). Особая серия глаголов является характерной для негативной деятельности революции: déroyaliser, désanoblir, démarquiser и, наконец détrôner, появляющееся в связи с низложением Луи XVI. Существительные: tyrannicide (тираноубийство), aristocracisme (аристократический образ мыслей), féodalité и robinocratie (власть чиновничества).
        В связи с деятельностью контр-революции появляются: contre-révolution, с ее производными: глаголом contre-révolutionner и прилагательным contre-révolutionnaire, émissaire, по объяснению Мерсье («Le Nouv. Paris», II) — «мерзавец подсылаемый иностранными дворами к нам и находящийся на жало­вании у реакции», слово, впоследствии расширившее свое значение, приобретя смысл «посланец», независимо от политического характера его миссии. Чисто политическое значение имеет и старое существительное émigré, «выселенец», появившееся еще в XVII веке в связи с колонизацией Америки, но потерявшее в эпоху революции свое первоначальное значение и ставшее синонимом контр-революционера.
        С парламентской практикой связаны неологизмы constitutionnel (приверженец Конституции 1791 г.) и inconstitutionnel, constituant (член Учредительного Собрания), conventionnel (член Конвента). С эпохой Генеральных Штатов—термин doléance (петиция от избирателей с изложением своих просьб и жалоб), затем — pétition, с выборами в представительные учреждения различие между citoyen actif и citoyen passif. Между прочим, citoyen actif пользовалось популярностью, как прозвище карман-
[46]
ников. Mandataire — депутат облеченный полномочиями. Députer—делегировать. Парламентский быт дает термины: motion (с английского) — предложение, глагол motionner — вносить предложение и сущ. motionneur—вносящий предложение. Продуктом парламентской организации являются термины: majorité (большинство) и minorité (меньшинство), равно как и ordre du jour — порядок дня. Глагол décréter появляется в значении издавать декреты. Impartial — сущ. беспартийный, по объяснению Мерсье («Le Nouv. Paris», III), «тот, кто не имея своих мнений не осмеливается принять мнения других из боязни скомпроме­тироваться и кончает тем, что становится объектом насмешек всех партий». Fractionner — создавать Фракции, наконец, logo-graphe — парламентский стенографист.
        В связи с борьбой, развернувшейся вокруг единства французской республики в конце 1789 г. возникают глаголы fédéraliser и défédéraliser. Словом fédération обозначется самый праздник единства французской нации 14 июля 1790 г. Наполеоновский переворот 18 брюмэра 1799 г. и последовавшее за этим переустройство государственного аппарата, вводит новые термины: consul и consulat. Предыдущая эпоха дала наименование Directoire.
        Громадное количество новых словарных образований дает организационно-государственное творчество революции. Сюда относится, между прочим, любопытный термин alternat — право двух городов или селений быть поочередно административным центром данной коммуны. Рождается термин municipalité — городское управление. Появляются fonctionnaires publiques — государственные служащие. Париж делится на сорок восемь sections, наконец, повсюду возникают comités. Здесь же мы должны упомянуть и о слове tribunal, усвоенном и нашей революцией.
        Экономическая жизнь эпохи так же выдвигает свои слова. Правда, слово budget импортируется из Англии еще в 1783 г., но в эпоху революции оно широко проникает в журналистику и
[47]
обыденную речь. В связи с национализацией монастырских владений возникает глагол exproprier. Тогда же пускается в оборот и глагол nationaliser с его производным nationalisation.
        Выпуск в 1789 г. обязательств центральной кассы широко популяризировал их название: les assignats. Аннулирование их в 1796 г. породило глагол démonétisation и производные démonnoyage и démonétisé. Выражение «Je suis tout démonétisé», означало — «я без гроша в кармане».
        Мы уже говерили о слове maximum, которое по свидетельству Мерсье «было на всех устах и после целого ряда истолкований явилось, наконец, той живой водой, которую толпа пьет без удержу» («Le Nouv. Paris», III). Отметим в связи со сказанным глагол maximer, означавший «устанавливать предельные цены на продукты первой необходимости», глагол, между прочим, вновь всплывший во Франции в годы империалистической войны и послевоенного экономического кризиса.
        С эпохой революционного террора связаны слова terrorisme, terroriste (слово terreur — приняло специальное значение). Массовые убийства 2 и 3 сентября 1792 года дали новообразования: septembriser (расправляться с врагами народа), septembriseur (вдохновитель расправы) и septembrisade (расправа). Казни путем потопления в Нанте и Савенэ получили название les noyades, расстрелы после подавления лионского мятежа в 1793 г. получили название — les mitraillades. Нельзя опустить, конечно, слова la guillotine, образованного от имени д-ра Гильотена, члена Учредительного Собрания, предложившего проект нового орудия казни в 1789 г. Производными явились: глагол guillotiner и существительное — guillotineur.
        Между прочим гильотина имела целый ряд иносказательных наименований: «Rasoir nationale» (Мерсье «Le Nouv. Paris», III), «la fenêtre de la nation» (письмо Фельдфебеля Леклерк от 10 июня 1794 г.), «Collier national». К эпохе террора относится также глагол victimer в значении «казнить», вышедший из антиякобинских кругов: «il a été victime». La Harpe
[48]
приводит слово dénonciateur, обозначавшее того, кто «публична обличает какое либо преступление, грозящее общественному порядку». Старое слово из языка хлебопекарей — fournée, обозначающее число хлебов, выпекаемых в одной печи, прилагается к названию количества осужденных, помещаемых в одну тележку для отправки к гильотине. Слово queue — в период острого недостатка съестных припасов служит для названия очередей у продуктовых лавок (Мерсье «Le Nouv. Paris», II).
        Неологизм agitateur имел чисто отрицательный характер. По указанию Снетлажа он означал: «человека который вносит беспокойство в общество, возбуждая народ всеми способами к движению против установившегося правительства». Рядом с ним следует поставить слово alarmiste, которое в мемуарах актера Флёри объясняется: «человек, закутанный в плащ, с надвинутой на глаза шляпой, переходящий от одного к другому, от одной группы к другой и шопотом бросающий слова способные вызвать тревогу. Потом он удаляется, предоставляя оставшимся распространять семена той паники, которую он посеял».
        Рядом с этим следует поставить слово propagandiste и слово affameur: «тот, кто ищет случая создать голод и недостаток припасов» (Снетлаж).
        Развитие журнальной и газетной литературы породило термины: journaliste, journalisme, journaliser и journaillon. Из офицерского арго распространилось слово sabreur, букв, рубака, относившееся к революционным ораторам на площадях, предлагавшим, по взглядам крупной буржуазии, в руках которой была Национальная Гвардия — «анархические» мероприятия.
        Взятие Бастилии (14 июля 1789 г.), ввело в язык глагол juilletiser, принявший значение — восстать, поднять восстание.
        Оригинальное новообразование можно встретить в связи с этим в «Almanach des spectacles» 1792 г. по поводу обилия пьес на сюжет взятия Бастилии: «toutes les oreilles parisiennes avaient été tant embastillées» (стр. 239).
        В уличном арго bastille сохранилось в значении «homme
[49]
nonchalant, sédentaire, apathique» («Dict. du bas-langage»). С революционной войной связано появление слов: réquisition (1790) — имевшее значение «призыв» и réquisitionnaire — (призывник). Рядом же появилось слово mobiliser. Неологизм télégraphe означал, по объяснению Словаря 1798 г. — «машину, изобретенную после революции и представляющую род воздуш­ной газеты, алфавит которой был известен правительству». Есть основания полагать, что это был род передвижного семафора для сигнализации флагами или фонарями. В октябре 1794 г. Конвент организовал воздухоплавательный корпус. Но уже после битвы при Флерю, в которой приняли участие воздушные шары, новой термин aérostate получил широкое распространение. Генерал-адъютант Этьенн летал над австрийскими позициями и затем сообщал штабу:
        «Мой аэростат атаковали не только насмешками и бранью, но так же и гранатами, которые разрывались далеко под моими ногами». С применением аэростатов появились термины: aeronaute и aérostier.
        Из песен Французской революции следы в лексической области оставили Карманьола и Марсельеза. Carmagnole, — от имени небольшого савойского городка, стало не только названием популярнейшей песенки, но также и тех, кто ее исполнял. Le carmagnole — в этом отношении является синонимом санкю­лота. La carmagnole — особого рода курточка, которую носили парижские мастеровые, ремесленники и т. д.—т. е. те из кого составлялись, главным образом ряды карманьолов и санкюлотов.
        Сама же песня, по свидетельству Мерсье («Le Nouv. Paris, II), получила кличку — carillon national, т. е. «национальный перезвон». Любопытнее всего, что мелодия ее была заимствована из провансальской песенки, пользовавшейся особой любовью Марии Антуанетты.
        Марсельеза дала толчок к образованию нового значения прилагательного marseillaise, которое стало употребляться в зна-
[50]
чении — «революционный, патриотический» Драматург ЛебёФ (Leboeuf) в предисловии к своей пьесе «Apothéose de Beaurepaire» пишет о «mon âme marseillaise».
        Социальная и политическая борьба вокруг религии и церковности, в свою очередь, явилась источником лексических новообразований. Отметим здесь глаголы: réligionner — (подчинять религиозному влиянию), athéiser — (подчинять атеистическому влиянию) так же: athéiste, athéisme, déprêtriser — лишать духовного сана, décloîtrer — лишать монашеского сана (в связи с закрытием монастырей), наконец — détiarer — лишать тиары.
        В связи с приведением к гражданской присяге духовенства появилось существительное — l'insermenté. Слово naturalisme означало религию природы, слово théophilanthropie — особое религиозное учение, расцветшее в 1796 г.
        Эпоха Директории отличается громадным количеством лексических новообразований, связанных с различного рода увеселениями и модами. Отметим глагол: se gréciser — одеваться и причесываться по античным образцам, dansomanie — термин, отразивший увлечение танцами и балами, наконец — название женского костюма — à la sauvage верхняя часть которого состояла из трико телесного цвета.
        Особую группу неологизмов представляют термины, связанные с партийной и фракционной борьбой Революции. В водевиле «La Journée de Saint-Cloud ou le Dix-huit Brumaire», написанном тремя авторами Леже, Шазе и ГуФФе и поставленном 14 ноября 1799 г., т. е. на пятый день после переворота Бонапарта, мы встречаем перечисление следующих фракционных и партийных наименований: chaumettiste, maratiste, royaliste, anarchiste, hébertiste, dantoniste, babouviste, brissotin, girondin, jacobin, robespierriste.
        Сюда не включены: monarchien, monarchiste, orléaniste, rolandin, fructidorien, thermidorien, vendémiairiste, généraliste (сторонник военной диктатуры) bonapartiste.
        Совершенно конкретное политическое значение имели mo-
[51]
déré (умеренный) с его производным: moderantisme и quatre-vingt-neuviste. Любопытное образование : girouettiste (от girouette — флюгер) — меняющий свои убеждения в зависимости от напра­вления политического ветра. В эпоху же революции появляется л термин nihiliste, равно как и его дублет —rieniste.
        От названия монастыря св. Якова, где был устроен поли-ческий клуб произошло слово — jacobin (и jacobinisme), от монастыря францисканцев — слово cordelier, в значении члена клуба кордельеров, от монастыря фельянов — feuillant в значении члена одноименного политического клуба.
        В Конвенте партийное деление депутатов производилось не по горизонтали (правая — левая), а по вертикали. На верху сидели les montagnards и их объединение называлось la montagne, на более низших скамьях размещалась — la plaine (равнина) и le marais (болото).
        Борьба вокруг острого в первые годы революции вопроса о положении негров в колониях породила термины: négrophilisme и négricide.
        Крупная буржуазия, увлекавшаяся английской конституцией, насаждала anglomanie и дала типы anglomanes. Вандейская война ввела в широкий обиход слово chouan, являвшееся синонимом повстанца, мятежника. Chouan — диалектологическое (бретонское) произношение названия птицы chat-huant (особ, порода совы), крик которой был условным сигналом вандейских инсургентов.
        Рядом с этим термином следует поставить термин chauffeurs, которым назывались контр-революционные бандитские шайки, оперировавшие в районе Лиона и пытавшие захваченных в плен представителей революционной власти на огне.
        С эпохой термидорианской реакции связано слово muscadin. Оно прилагалось к представителям золотой молодежи, отличавшейся вызывающей элегантностью своих нарядов. Слово породило целый ряд этимологических споров. Как выяснено в «Catalogue de documents autographes sur la Révolution» (1862) оно
[52]
родилось до термидора — в среде осаждавших Лион республи­канцев и служило насмешливой кличкой буржуазным гвардейцам, защищавшем город. Mercier de Saint-Léger в «Magasin encyclopédique» (1795) связал его с наименованием особого блюда, в состав которого входил мускус и которое с давних пор пользовалось успехом среди франтов, заботившихся о благоуханности своего дыхания. Во всяком случае кличка muscadin исходила из революционной среды и имела уничижительно- иронический смысл, заменив в конце концов старое petit-maître. Из контр-революционной среды вышла другая кличка, которая в течение революции превратилась в почетное наименование. Это — sans-culotte.
        Слово это возникло в кругах дворянства или дворянствующей буржуазии и относилось к тем представителям третьего, а главным образом—четвертого сословия, которое носили не culottes, т. е. короткие, до колен штаники, а длинные широкие, и, по большей части полосатые, панталоны. Однако кличка была принята теми к кому она была обращена, — и уже в эпоху падения Жиронды мы слышим ее из уст патриотов как почетное наименование, сменившее старый термин le carmagnole.
        Производными образованиями явились: глагол sans-culottîser — подвергать воздействию санкюлотов (sans-culottiser le théâtre, les mœurs и т. д.), т. е. иначе говоря революционизи­ровать, и существительное — sans-culotterie—-общество, круг, среда санкюлотов. Параллельно этому образованию — появилось и слово sans-jupon, прилагавшееся к женщинам-санкюлотам.
        Аллегорика цветов играла довольно значительную роль в ре­волюционной Фразеологии. Красный цвет являлся символом рево­люции,— и потому les rouges служило синонимом революцио­неров. В противовес этому les noirs — реакционеры, в частности члены Национального Собрания, отстаивавшие сохранение при­вилегий; В той борьбе, которая в 1793 году разгорелась вокруг «Французской Комедии», «черными» назывались актеры, саботировавшие постановки революционных пьес. Термин «белый»,
[53]
жак синоним контр-революционера и, в частности, роялиста, вошел в обиход в связи с вандейским восстанием, происходившим, под знаменем династии Капетов с тремя белыми лилиямя. L'Armée noire — «черной армией» называлась армия, формировавшаяся эмигрантами в Кобленце, l'armée bleue — роялистская армия, оперировшая в департаменте Морбиан в Бретани в 1795 году.
        С областью лексики соприкасается, таким образом, и область иносказательных речений, весьма характерных для революционной эпохи.
        Прежде всего необходимо отметить весьма популярные клички, присваивавшиеся заметным политическим деятелям:
        Луи XVI — Monsieur Veto, le boulanger (первое — до низложения, второе — после низложения);
        Мария Антуанетта — Madame Veto, la boulangère, autrichienne ;
        Дофин — Petit mitron (mitron — мальчик-подмастерье в хлебопекарне), tyranneau;
        Герцог Орлеанский: Philippe l'Egalité;
        Лафайетт — le Blondinet (блондинчик);
        Робеспьер — L'Incorruptible, — и после казни : Le Catilina moderne ;
        Камилл Демулен — Procureur général de la lanterne ;
        Марат — Ami du peuple.
        Баррер — Anacréon de la guillotine;
        Анахарсис Клоотц — Orateur du genre humain;
        Жак Ру — Prédicateur des sans-culottes.
        Бассейн в саду Палэ-Рояль назывался «La Baignoire nationale» (национальная купальня); здесь патриоты купали, а иногда и топили лиц, казавшихся по той или иной причине подозрительными. Церковь Culture-Sainte-Catherine называлась «Le Dépôt des Innocents». Сюда отводили, впредь до окончаний всех судебных формальностей, оправданных Революционным Трибу-
[54]
налом. «Furies de guillotine» — назывались в эмигрантской литературе женщины-патриотки, окружавшие, место казней и шумно-приветствовавшие уничтожение врагов отечества.
        Вместо «à mort» говорили: «élargissez», «à l'Abbey», «à Coblentz». Обезглавлевание именовалось термином la détruncation.
        Слово manège, в устах дворянства — прилагалось к Национальному Собранию по той причине, что manège значило и здание для верх оной езды и дворцовые интриги, Национальное же Собрание заседало в манеже и по мнению аристократии занималось «интригами» против королевской власти. Революция, породила множество пословиц, поговорок и тому подобных выражений. Мы отметим две, выходившие — одна из недр армии, другая — четвертого сословия: «traité comme un chien» связано с первыми годами революции и по уверению Мерсье («Le Nouv. Paris», ПГ) находит свое объяснение в том, что министр De Brienne в 1787 г. представил королю годичный отчет о суммах, израсходованных на прокормление собак его величества в размере 400.000 ливров, из расчета в 8 sols, 6 deniers в день на едока. Между тем солдаты получали меньшее жалованье в неделю и естественно желали, что бы с ними обращались хотя бы так же, как с собаками короля. Эта фраза характерна для на­строений солдатской массы предреволюционных лет. Из среди первых исполнителей карманьолы вышло выражение: «faire danser la Carmagnole», имевшее двойной смысл — буквальный заставить кого либо, подозрительного в искренности своих патриотических чувств, танцевать и петь карманьолу вместе; с патриотами, и иносказательный—убить, казнить, в особенности повесить («Dictionnaire du bas-langage»). Выражение « la scie patriotique» (патрцотвческая пила) возникло среди обывателей в эиоху диктатуры якобинцев, когда на граждан Парижа, возлагались обязанности выдвигать известное число лиц для несения охраны, в тюрьмах, производства тех или иных работ и т.д.
[55]
Все рассмотренные нами неологизмы являются, как это не трудно заметить, продуктами реальной революционной действительности. Все они так или иначе связаны или с революционным бытом, или с революционной организацией, экономикой, войной, террором и т. д. В них же ощущается и наличие определенных классовых точек зрения — ибо даже такой, нейтральный ныне термин, как publiciste имел более острое значение, чем он имеет в наши дни и непосредственно связывался с понятием об общественности и служении общественным интересам. Сотрудник роялистских газет не назывался «публицистом», несмотря на то, что он писал о тех же темах, о которых писали сотрудники газет буржуазных.
        Неологизмы такого рода непосредственно отражают в себе революционную стихию и борьбу социальных сил во Франции. Умножив количество приведенных нами примеров, можно восстановить развитие Французской Революции со всеми оттейками ее партийной и фракционной борьбы.
        Иное значение имеет другой класс неологизмов, класс — тематически не связанный с интересами дня, класс новообразований, лишенных непосредственной, смысловой связи с теми или иными сторонами революционной действительности, но, тем не менее, являющийся продуктом революции. Речь идет о большом количестве глаголов и прилагательных, по преимуществу — глаголов и прилагательных, которые, не нося определенной социально-политической нагрузки, возникают однако, в неразрывной связи с творчеством революции.
        Вот несколько примеров :
        Слово abominer появляется как усиленный и обостренный синоним слова détester, глагол activer означает приводить в активное состояние, agitable — подверженный волнениям, agrémenter — одобрять, agressif, approximatif, baser — основывать (établir, fonder), caméléoniser, и caméléoner в значении— менять окраску (политическую) и se caméléoniser — приспособляться, classification,⁵ se convulser, coquiner — мошенничать,
[56]
dédéifier — развенчивать героев,  démoraliser, dépopulariser, déshumaniser, donquichotter, ebêtir — приводить в состояние глупости, éléctriser в значении — enthousiasmer, encaquer — заключить в тюрьму (от caque — боченок), enrichisser — обогатить, expressioner, fabuliser les nouvelles — преувеличивать известия, forcener, gigantifier, idéaliser, îmager, impressioner, léoniser les peuples, machiaveliser, moderniser, paroler, (в значении discourir), populariser, préciser — (в значении fixer, déterminer), régulariser, revigorer, scélératiser, urbaniser, utiliser, затем: enleveur, acrimonie, imprévoyable, vulgarité, famosité и т. д. и т. д. Слова подобного рода наводняли газеты, памфлеты и ораторские речи. Они вызывались к жизни целыми рядами, целыми сериями. Причиной этой словотворческой инерции был как раз именно необычайный расцвет и количественный рост ораторской и журнальной продукции. Привычные и канонизиро­ванные глаголы и прилагательные уже теряли свою будирующую силу. Они уже не выполняли своих функций и не могли их выполнить. Новые требования, которые сама жизнь ставила перед ораторским и публицистическим искусством, выдвигали необходимость обострения и освежения восприятия у слушателя или читателя. Целые ряды слов в этом отношении оказывались, через короткое время, недостаточными. Они проходили мимо сознания или, во всяком случае, воспринимались в контексте чисто-механически, инертно. Возникала необходимость создавать в речевом ряду особые ловушки для внимания, опорные точки для воздействия на воспринимающих, своего рода толчки, будировавшие внимание и существенным образом его обновлявшие.
        Результатом этого являлось нагрузка речи новыми словообразованиями, значение которых состояло в том, что они давали новые пути для направления восприятия, сгущали и нагнетали речевую атмосферу, способствовали повышению логической и, главным образом, эмоциональной впечатляемости устного или печатного слова.
[57]

  VII.

        Не наложили ли своего отпечатка на язык революции ее социальные стихии и в самых методах словообразования? Мы можем ответить на этот вопрос, проанализировав лексический материал интересующей нас эпохи со стороны его формального образования.
        Прежде всего, несколько слов об иностранных заимствованиях. В течение XVI и XVII века мы встречаем две сменяющие друг друга волны: волну испанскую и итальянскую. Следы уставленные ими на Французском словаре связываются с политическими, в первую очередь, событиями той или иной эпохи и, как это достаточно известно, непосредственно следуют за заключением дипломатических и торговых договоров, установлением родственных связей между царствующими династиями и т. д.
        В здании французского языка открывается ряд дверей, через которые в речевой обиход проникают иноземные элементы. В эпоху революции эти двери захлопываются. Захлопываются они в тот момент, когда революционная Франция оказывается замкнутой в кольцо блокады, когда она охватывается раскаленными обручами военных интервенций. Можно легко заметить, что словарные заимствования прививаются в языке постольку, поскольку они служат в устах господствующего, или во всяком случае, восходящего класса, материалом для определения и уточнения своих языковых навыков и своей языковой культуры.
        В эпоху революции существенными препятствиями к обогащению французского словаря иноземными элементами были: во-первых— разрыв дипломатических и культурных сношений с окружавшими Францию странами, вызвавший между прочим реакцию против иностранных языков, которая шла рука об руку с подъемом революционно-патриотического сознания, во вторых — практическая ненужность для передовой Французской буржуазии опираться на словарные элементы иных стран и иных национальностей. Ни Германия, ни Италия, ни Испания в сфере
[58]
языка в той мере, в какой он связан с техническим, идеологическим и социальным творчеством эпохи, не могли ничего дать языку французской буржуазии. Приходиться сделать исключение только для Англии, и то лишь в рамках определенного момента в истории революции, связанного с первым ее периодом, с периодом диктатуры крупной буржуазии, насчитывавшей в своей среде не мало англоманов, приверженцев и сторонников введения во Франции монархически-конституционного режима по английскому образу. В эту эпоху появляются кое какие заимствования из английского парламентского словаря, в частности motion с его дальнейшими производными motionner и motionneur» Отголоском парламентской английской терминологии являются majorité и minorité. Особо следует отметить перенос на французскую почву слов jury и club (иногда — clob). В связи с борьбой французской технической интеллигенции за установление авторского права на изобретения в области промышленности и техники старое lettre patente принимает смысл, который свойственен английскому термину patent.
        С падением крупной буржуазии прерываются и заимствования из английского языка. Единственное образование, с которым мы сталкиваемся в дальнейшем, и которое так или иначе носит на себе английское влияние выходит опять таки из реакционных кругов, из кругов анти-якобинских. Это глагол: cromweliser. Про Робеспьера говорилось, что он «кромвелизировал революцию» — т. е. утвердил в ней свою единоличную и непререкаемую, диктатуру. Этими единичными фактами исчерпывается иноземный элемент в языке революции. Что касается самих методов словообразования, то на них безусловно отражается та же борьба революционных стихий, которая наложила такой серьезный и глубокий отпечаток на семантику и лексику эпохи, как таковые.
        Необходимо отметить, прежде всего, громадное количество новообразованных глаголов, традиция, которой впоследствии будет следовать французский романтизм. Этот момент, конечно, не случаен. Динамика революции, равно как и ее разрушитель­
[59]
ная и созидательная активность требовали введения в речевой обиход множества новых глагольных образований. Среди них на первое место приходится поставить те, которые построены при помощи окончания — iser, как известно, обозначающего процесс наделения какого либо объекта теми или иными качествами. Здесь мы встречаем также образование как — centraliser, athéiser, mobiliser, juilletiser, nationaliser, fédéraliser, monseuriser, monarchiser, royaliser, despotiser, electriser, fanatiser, léoniser, moderniser, organiser, préciser, régulariser, utiliser, patriotiser, démocratiser, sanculottiser и т. д., вышедшие по преимуществу из под пера журналистов или из уст ораторов и в значительной мере отразившие в себе стиль агитационной и пропагандистской речи, являвшейся одним из главных средств наделения проходивших событий теми или иными признаками, соответствовавшими интересам творивших революцию классов.
        В области глагольного творчества при помощи префиксов особенно бросается в глаза-настойчивость и обилие употребления приставки dé-: démoraliser, dépopulariser, déroyaliser, désanoblir, démarquiser, détrôner, défédéraliser, déprêtriser, décloîtrer, détiarer, и т. д. Здесь, конечно, в первую очередь отразилось негативное творчество революции в области уничтожения монархического, феодального и клерикального наследия прошлого. Вместе с тем, нельзя не указать и на то, что в устах патриотов традиционнотнегативная. частица dé- наделялась и. известной долей позитивности. Стихия отрицания безусловно, смешивалась и соединялась со стихией утверждения. Все указанные образования в устах патриотов носили не только характер уничтожения но и характер созидания. Глагол démonarchiser превращался в синоним глагола républicaniser, глагол désanoblir — являлся, предтечей глагола sans-culottiser. В первую стадию революции эти глаголы, в которых частица de- указывала на необходимости обновления и реорганизации существующих социальных и сословных отношений, являлись ступенькой к созданию новых глаголов_г явившихся в момент оформления политических и экономических
[60]
требований тех классов, которые становились у кормила рево­люции, беря на себя осуществление ее социально-политических заданий. Несколько иную картину встречаем мы в области образования существительных и прилагательных. Здесь материал в социальном отношении локализируется с большей точностью.
        Народные образования (composition populaire) встречаются в той области, которая была всего ближе к быту и переживаниям масс. Суффикс -eur мы встречаем например в словах affameur (тот кто стремится создать недостаток съестных припасов), agitateur (тот, кто стремится вызвать волнения и создать панику), guillotineur, enrichisseur, и т. д.
        Суффикс — ade появляется в новообразованиях, связанных с массовым террором революции: septembusade, noyade, mitraillade.
        Суффикс — ien служит для образования слов — fructidorien и thermidorien, также как для слова monarchien. Последнее воспринимается, порой, как каламбурное образование (chien — собака). Вспомним остроты французских журналов в годы империалистической войны на тему autrichien — autre chien.
        Большее значение имеет «ученое образование» (formation savante). Большее, потому, что подавляющее количество неологизмов, с которыми мы имеем дело, являются продуктом или оффициального языка, или ораторской трибуны, или журналистики. Они как бы продолжают традиции технического словотворчества буржуазной интеллигенции XVIII века, обращавшейся к латинским и греческим словарям. Революционная буржуазия озиралась на античные образы, противопоставляя их аристократически-феодальному миру, разрушавшемуся революцией. Стремление к нагрузке речи словами, образованными с помощью греко-латинских приставок и суффиксов, являлось одним из отражений той идеологии, которая заставила Давида написать своего «Брута», которая наводнила революционную сцену трагедиями на классические темы, которая создала классицизм мод, причесок и мебели,
[61]
впоследствии оформившийся в великолепном ампире наполеонов­ской буржуазной монархии.
        Говорить о языке Французской Революции, это значит говорить, прежде всего, о создании ряда терминов греко-латинского типа, терминов, которые должны были соответствовать возрожденному буржуазией цицероновскому стилю речи и строгому, лаконичному, порвавшему со стилем барокко и рококо, республиканскому языку. Среди префиксов особо распространены: anti- (anti-civique, anti-républicain, antisociale), ex — (exproprier, excommunier, exconstituant). Среди суффиксов : -aire (fonctionnaire, mandataire, émissaire), -at (assignat, alternat, consulat), — ation (classification, vocifération), -cide (négricide, tyrannicide, légicide, républicide, liberticide), -ité (municipalité, popularité) -isme (incivisme, généralisme, jacobinisme, girondisme, moderantisme, naturalisme, terrorisme, aristocratisme, vandalisme, indifférantisme), -iste (nihiliste, girouettiste, dantoniste, anarchiste), и др. партийные клички, journaliste, propagandiste, publiciste и т. д.
        Этими краткими наблюдениями мы заканчиваем анализ языка французской революции, точнее — отражения борьбы революционных классов и партий, в лексике пробивавшей себе путь к полной экономической и политической свободе французской буржуазии. За пределы поставленной нами задачи выходит интересный вопрос о влиянии революционного словаря и революционной фразеологии на язык после-революционного романтизма. Вслед за историком французского романтизма André Joussain («Romantisme et politique». 1924 г.) мы полагаем, что ряд осо­бенностей романтической речи и романтического стиля восходят к языковому литературному творчеству революции, о чем гово­рит также и P. Lafargue («La Langue franc, avant et après la révolution». 1894) и Pierre Laserre («Le Romantisme français», 1907). Лингвистические программы Шатобриана и Гюго, не­смотря на разницу их социальных оснований, восходят к одному и тому же источнику—революционной фразеологии 1789-
[62]
1799 гг., фразеологии, рожденной на ораторских трибунах и в повседневной, непрестанной войне газетных передовиц.
        Язык французской революции тесно и непосредственно связан с социальной, классовой борьбой эпохи. Он является не только ее рефлектором, но и ее непосредственным боевым оружием. Подходим ли мы к вопросу об относительности ряда ходячих терминов, сталкиваемся ли мы с фактами отмирания слов или их рождения, — мы всюду, с большей или меньшей ясностью ощущаем стоящие за всем этим определенные классовые интересы, стимулирующую всё это борьбу социальных сил.
        Эпоха революций в истории французского языка является эпохой величайшей переоценки, ценностей. Вместе с тем она является эпохой определения, эпохой бури и натиска языка молодой буржуазии, пробивавшей себе дорогу в XIX век, на которую она вступала, борясь за свою социальную гегемонию, между прочим и средствами своей речи, то полной возвышенного революционного пафоса, то уничтожающей иронии, то осуществлявшей идеал технически-точного философского языка, то разди­раемой внутренними смысловыми противоречиями. Из этих противоречий родился французский язык XIX века, сочетавший в себе объективную четкость и точность буржуазного рационализма со стихией субъективной, индивидуалистической, провозглашенной еще Руссо — патроном революционной буржуазии, — «чувствительностью».

Конст. Державин.

Ленинград, 10 XII 1926.