[58]
        В буржуазном языковедении отправной точкой для построения исторической грамматики так называемых индоевропейских языков является положение о едином для них всех источнике происхождения — праязыке. Это простейшее на первый взгляд объяснение сходства между собой лексики и морфологии отдельных языков определяет с самого начала весь метод исследования. Этот метод учитывает только сходные моменты, якобы унаследованные от праязыка. Расхождения же целиком относятся за счет позднейшего самостоятельного развития каждого из языков.
        Для всех индоевропейских языков устанавливается, таким образом, исходное единство материальной структуры. Таким образом задача сравнительной грамматики рассматривается прежде всего как восстановление фонетико-морфологической структуры праязыка путем соединения воедино сходных моментов морфологии и фонетических соответствий, фиксирующих лексические схождения. На этой основе строится затем изучение грамматик конкретных языков.
        На различных этапах развития индоевропеистики взгляды на восстанавливаемый праязык внешне менялись. Если Шлейхер рассматривал праязык как вполне реальный и старался восстанавливать его во всей полноте, то Мейе декларирует, что для него праязык — это только система соответствий. Но сущность самого метода не изменилась. Мейе в своей «Сравнительной грамматике» занимаетcя не чем иным, как восстановлением «системы» праязыка, основывая ее на фактах, подобранных Бругманом и др. Несмотря на словесные декларации об относительности так называемых праязыковых фактов, «Сравнительная грамматика» Мейе в своей фактической части целиком повторяет младо-грамматическую схему праязыка.
        Сравнение морфологии отдельных языков обнаруживает большое число расхождений. Так, при построении праязыковой схемы для каждой грамматической категории за образец берется оформление данной категории в каком-нибудь одном или двух языках, признаваемых, как сохранившие в этом отношении наиболее древнее, изначально характерное для всех родственных языков, состояние. В качестве праязыковой системы падежей, например, фигурирует система древнеиндоиранская; система глагола взята целиком из древнегреческого и древнеиндоиранских языков; система вокализма — из древнегреческого и т. д. Синтаксис строится как описание значений форм, постулируемых в качестве праязыковых.
        Установленная таким образом морфологическая структура праязыка рассматривается как незыблемая основа развития каждого из индоевропейских языков. Грамматики древних языков начинаются, как правило, с перечисления праязыковых форм и их соответствий в каждом данном языке.
        Но это постулированное для всех индоевропейских языков исходное единство структуры оказывается при подходе к реальному языковому мате-
[59]
риалу не только гипотетическим, но и полностью не соответствующим конкретным фактам. Индоевропеистическая трактовка проблемы родства ни к какой мере не охватывает всей сложности межязыковых отношений в их схождениях и расхождениях.
        Выводя общее сходство строя индоевропейских языков за пределы своего рассмотрения как момент случайный или обусловленный общим параллелизмом в развитии, индоевропеистическая сравнительная грамматика строится только на сопоставлении морфологии изучаемых языков. Однако морфология индоевропейских языков показывает такое число расхождений, что сведение ее к единой схеме возможно только путем безжалостных насилий над строем отдельных языков. Если формы, постулируемые как праязыковые, не засвидетельствованы в том или ином языке, они объявляются утерянными. Самый же факт существования их в более древние периоды развития каждого из индоевропейских языков не возбуждает у исследователей сомнения.
        Сложная, восходящая к видам система глагольных времен, которую мы находим в греческом и древнейших индоиранских языках, рассматривается как унаследованная непосредственно из праязыка. Поэтому она постулируется как исходное состояние для всех остальных индоевропейских языков. Хотя славянские языки не имеют никаких признаков так называемого индоевропейского перфекта, существование его предполагается как несомненный факт.
        Таким образом, в основу изучения исторической грамматики конкретных языков с самого начала кладется искаженная перспектива их исторического развития. Как бы ни различался строй отдельных языков, его непременно пытаются свести к единой схеме. Определяющим при этом является только сходство отдельных морфологических элементов.
        Чередование гласных е : о, играющее важную морфологическую роль в греческом языке, объявлено праязыковым.[1] Поэтому вокализмы всех остальных языков усиленно подгоняются к вокализму греческому, как бы велика ни была их специфика. Соответствия греческому лишь с трудом подбираются в отдельных санскритских словах. Чередование же гласных е : о не находит себе в санскрите почти никаких аналогий: для санскрита характерна совершенно особая система чередований. Это, однако, не принимается во внимание, и в основу санскритского вокализма неизменно кладется праязыковая схема.[2]
        Не учитывается также и специфика германского чередования гласных. Гармония гласных, играющая чрезвычайно важную роль в фонетико-морфологической системе германских и кельтских языков, вовсе не находит себе места в сравнительной грамматике, учитывающей одни лишь схождения.
        Так называемые индоевропейские языки обнаруживают очень большое сходство как в области лексики, так и в области морфологии. Схождения эти то проходят закономерно по всем языкам, то имеют более частный характер, проявляясь лишь для отдельных групп языков. При этом линии таких схождений для различных явлений, как правило, перекрещиваются. Таким образом мы имеем здесь дело с чрезвычайно сложной системой межязычных отношений.
        Индоевропеистика крайне упрощала этот вопрос, пытаясь объяснить cходство отдельных языков первоначальным материальным единством. Но все попытки вывести единую морфологическую структуру как исходную
[60]
точку для дальнейшего развития неминуемо ведут к искажению реальной истории развития строя конкретных языков.
        Сущность метода индоевропеистической сравнительной грамматики ярче всего проявляется в постановке ею отдельных грамматических проблем. Так, например, большой интерес представляет проблема склонения в индоевропейских языках. Она особенно наглядно показывает тщетность попыток классической сравнительной грамматики восстановить единую, исходную для всех индоевропейских языков систему падежных форм.
        Индоевропейские языки в древнейшем засвидетельствованном их виде характеризуются единой в своих основных чертах системой выражения субъектно-объектных отношений. Это так называемый номинативный строй, с его именительным падежом субъекта при любых глаголах и со специальным падежом прямого объекта при переходных глаголах — винительным. Но этот тип выражения переходности, как и сама категория переходности, не является еще во всех древних индоевропейских языках в равной мере четко выработавшимся. Поэтому между отдельными языками замечаются большие различия в оформлении субъектно-объектных отношений. Функции винительного падежа, например, в различных языках не совпадают. В греческом языке Гомера — это косвенный падеж отношения вообще с очень разнообразными значениями, лишь одним из которых является значение прямого объекта. В остальных индоевропейских языках функции этого падежа гораздо уже. В древнегерманских языках, в первую очередь в готском и древнеисландском, с винительным как падежом прямого объекта конкурирует в той же функции так называемый дательный падеж. Таким образом мы видим, что даже характерная для всех индоевропейских языков переходная конструкция с винительным падежом прямого объекта не всюду проводится с одинаковой последовательностью. В исторически засвидетельствованных индоевропейских языках она находится лишь в становлении. Условия же ее образования не везде совпадают. Еще больше расхождений между отдельными языками наблюдается в отношении других косвенных падежей. Существенно различаются не только функции, но даже и число их. Наряду с именительным и винительным падежами, характерными для всех индоевропейских языков, наиболее единообразным как по значению, так и по форме является родительный падеж. Но и он показывает очень значительные расхождения.
        В отношении остальных падежей наблюдается полное отсутствие единства. Древние индоиранские языки имеют наиболее развернутую систему падежей. Наряду с именительным, винительным и родительным (звательный мы оставляем в стороне) они обладают еще дательным, творительным, местным и отложительными падежами. В славянских языках отсутствует так называемый отложительный падеж. В латинском языке нет творительного и местного падежей, зато отложительный отличается чрезвычайной широтой и разнообразием значений. В греческом языке и большинстве германских (за исключением западногерманских языков, где наличествует творительный падеж) так называемый дательный падеж противостоит более дифференцированным падежам восточной группы индоевропейских языков. Он наделен очень большим многообразием значений, выступая в самых различных функциях как в беспредложных, так и в предложных конструкциях. Но и между германским и греческим дательными падежами мы наблюдаем очень значительные различия. В древнейшие эпохи греческого языка дательный, винительный и родительный падежи более или менее равномерно делят между собой объектные функции, причем функция винительного не ограничивается только значением прямого объекта. С течением времени функции дательного падежа постепенно сужаются, и в конце концов он совершенно исчезает. Как главный объектный падеж для греческого языка характерен винительный.
[61]
        Если мы привлечем для сравнения готский язык, то увидим, что в нем основным объектным падежом является так называемый дательный падеж. Выражая самые различные значения, выступая как падеж отношения вообще, в переводе с греческого оригинала он заменяет собой, как правило, так называемый винительный отношения, а очень часто также и родительный падеж в именных и абсолютных конструкциях. Кроме того он конкурирует с винительным падежом как падеж прямого объекта при переходном глаголе. В то же время дательный падеж является основным предложным падежом. Таким образом, мы видим, что даже в сходных по типу падежных системах — древнегреческой и древнегерманской — функции отдельных падежей очень существенно различаются. Интересно, что в характерных для всех индоевропейских языков абсолютных конструкциях по отдельным языкам используются различные падежи: в греческом языке — родительный, в латинском — отложительный, в санскрите — местный и родительный, в древнецерковнославянском и готском — дательный падеж. Таким образом, для индоевропейских языков в целом приходится констатировать отсутствие единства в системе падежей. Это вытекает не только из сравнения значений, но даже и из чисто внешнего сопоставления падежных форм отдельных языков. Во всех индоевропейских языках более или менее сходными формами характеризуется лишь именительный падеж единственного числа, хотя надо отметить, что для славянских языков окончания именительного падежа -s и винительного -m и -ns исторически не засвидетельствованы. Они восстанавливаются лишь сравнительно-грамматическим путем, так же как и окончание винительного падежа ед. числа -m для германских языков. Сравнительно единообразны окончания родительного падежа множественного числа: санскр. -ām, греч. -ων, лат. -um и т. д. В славянских и германских языках они также исторически не засвидетельствованы.
        Формы же остальных падежей, если и совпадают, то не больше как в двух — трех языках. Таким образом, большей частью они отличаются чрезвычайным разнообразием и не выявляют общего для всех этих языков единства в оформлении.
        Итак, мы видим, что, подходя к вопросу о падежах в индоевропейских языках без заранее предвзятой установки на их однородность, можно констатировать, что при единстве общей в основном для всех системы выражения субъектно-объектных отношений, конкретное оформление ее по разным языкам не совпадает. Отдельные падежи в некоторых индоевропейских языках или просто отсутствуют или имеют совершенно различные значения. В то же время сходные значения передаются различными падежами. Например, греческий так называемый винительный отношения — по-готски передается дательным падежом. Кроме того отсутствует единство внешнего оформления падежей.
        Со всеми этими фактами должна была неминуемо столкнуться индоевропеистика при построении своей сравнительной грамматики на основе праязыковой теории. Эта теория сама по себе предполагает уже определенный метод при подходе к языковым фактам и их рассмотрении — метод возведения их к единому источнику. При наличии большого разнообразия падежных форм и несоответствии их значений по отдельным языкам, а также неодинаковом количестве самих падежей, исследователи, исходившие из теории праязыка, естественно должны были произвести отбор фактов, наиболее с их точки зрения древних. Санскритская падежная система, с ее наибольшим количеством падежей и наиболее четкими и флективно ярко выраженными окончаниями, была признана точнее и полнее всего сохранившей праязыковое состояние.
        На этом основании падежная система праязыка была установлена в составе восьми падежей, полностью имеющихся в санскрите: именительный,
[62]
родительный, дательный, винительный, творительный, отложительный, местный и звательный. Следовательно и все остальные индоевропейские языки должны были иметь в прошлом все эти восемь падежей, поскольку они считались вышедшими из единого для всех праязыка. Если какой-либо из падежей исторически не засвидетельствован в том или ином языке, это означает только то, что данный язык в процессе своего позднейшего самостоятельного развития утратил этот падеж.
        Такая постановка вопроса о падежах, намеченная уже основоположниками индоевропейского языкознания, была окончательно разработана и уточнена младограмматиками, в частности Дельбрюком, под названием теории синкретизма.[3]
        Сущность этой теории заключается в том, что в ряде индоевропейских языков некоторые падежи, главным образом отложительный, творительный и местный, исчезали и заменялись синкретическими, включавшими в себя значение исчезнувших падежей. Так, например, считается, что греческий дательный падеж объединил в себе значение дательного, творительного и местного падежей; латинский отложительный — функции отложительного, творительного и местного; готский дательный — функции дательного, творительного, отложительного и местного, славянский родительный — родительного и отложительного падежа, и т. д. С формальной стороны остатки исчезнувших падежей усматриваются в отдельных формах так называемых синкретических падежей, а также в различных застывших наречных образованиях типа греч. χαμαί «на земле», которое одними исследователями рассматривается как застывший местный падеж,[4] а другими — как застывший дательный.[5] Одной из причин, повлиявших на исчезновение отдельных падежей, автор теории синкретизма Дельбрюк считает расширение употребления предлогов. Так, он пишет: «Нельзя сомневаться в том, что употребление предлогов ускорило гибель падежей. Внимание перешло в основном с падежных окончаний на предлоги».^[6] Другую причину Дельбрюк усматривает в том, что значения отдельных падежей перекрещивались и дублировались.
        На теории синкретизма строится по существу отдел падежей во всех сравнительных грамматиках индоевропейских языков. Наиболее четко и последовательно теория эта проведена у Бругмана и Дельбрюка. Мейе также в основном не отходит от установленной младограмматиками падежной схемы. Хирт в свою очередь тоже строит на ней соответствующий раздел своей «Indogermanische Grammatik». Но этим дело не ограничивается. Как правило, все грамматики отдельных древних индоевропейских языков исходят из установленной праязыковой схемы, включающей в себе восемь падежей. Таким образом, греческий или германский дательный неизменно рассматривается как результат слияния нескольких исчезнувших падежей и соответственно этому классифицируются его значения.[7]
        О вреде такого предвзятого схематичного подхода, основанного на ложной в методологическом отношении теории праязыка, для изучения строя конкретных языков будет речь ниже. Теперь же несколько слов о том, как исследователи пытались воссоздать единство праязыковой системы падежей с морфологической стороны. Это воссоздание, естественно, сопряжено с не-
[63]
преодолимыми трудностями, так как индоевропейские языки в этом отношении показывают очень пеструю картину.
        Легко было взять общее число падежей в готовом виде из санскрита и постулировать как праязыковые, т. е. существовавшие когда-то во всех индоевропейских языках, игнорируя тем самым специфику строя отдель­ных языков. Это свойственно вообще формалистической грамматике. Однако гораздо более сложно приспособить к такому положению морфологию. Санскрит в этом отношении уже не годился в качестве абсолютного образца так как некоторые санскритские падежные окончания не находили себе соответствия в остальных языках. К тому же разнообразие форм, засвидетельствованных во всех индоевропейских языках, не укладывалось в систему санскритских падежных окончаний. Между тем сам по себе сравнительный метод индоевропеистики, основанный на праязыке, обязывал исследователей свести к известному единству все эти противоречивые формы. Поэтому Бругман выдвигает в основном следующую схему падежных окончаний праязыка:[8] в ед. числе именит, пад. — 1) форма без окончания, 2) -s; винит, пад. — 1) -m или -m для слов муж. и женск. рода, а также среднего основ на -о, 2) отсутствие окончания для слов среднего рода (кроме основ на -о); родит. пад. — 1) -еs, -оs, -s, 2) - ī (в лат. и кельтск. для основ на -о); отложит. пад. -ēd, - ōd (только для основ на -о, для остальных основ он совпадает с родительным); дательный -аi, местный — 1) форма без окончания, 2) -i, творительный — 1) образования с -bhi (гомеровск. -φι), 2) образования с -mi (церк.сл. vlъkomь, kamenьmь, лит. naktimi), З)- ō (-ē) и - ōmz, (вед. vrkā, церк.-сл. rąką, лит. ranka, латышcк růku — прибалт.-слав. *ronkām); во множ. числе: именит, муж. и женск. рода -es; винит. муж. и женск. -ns, ns; именит.-винит. среднего рода— 1) -ā (лат. jugа), 2) форма без окончания (вед. nāmā); 3) образования с ǝ (авест. nāmǝni)-4) образования основ на -i и -u — ī, - ū (вед. rī, mádhū); родит, -ōm; местн. -su (санскр. vrkēšu, др.-церк.-сл. vlъсēchъ); дат.-отложит. 1) — образования с -bh- (санскр. bhju, лат. -bus), 2) образования с -m- (лит. -mus, -ms, др.-церк.-слав. -mъ, гот. -m); творительный 1) -ōis (санскр. vrkāiš, греч. λύκοις, 2) образования с -bh- (санскр. -bhiš — ášvā-bhiš, 3) образования с -m- (гот. -m, др-исл. mr, лит. -mis, др.-церк.-сл. -mi).
        Эта схема включает в себя как различие падежных окончаний по основам, так и по отдельным языкам, хотя она не учитывает целого ряда форм отдельных языков. Эти формы (речь о которых будет ниже) возводятся к ней путем чрезвычайно сложных фонетико-морфологических выкладок. При этом исследователи часто не сходятся в их объяснении. Они даже оставляют нередко вопрос о происхождении их открытым. Сама предложенная схема отличается крайней пестротой форм для одного и того же падежа. Особенно показательны в этом отношении формы творительного падежа. Возводя все падежные формы, совпадающие в двух-трех языках, непосредственно к праязыку, Бругман превращает его тем самым в беспорядочное нагромождение форм, не представляющих между собой никакого морфологического единства. Так сопротивляется фактический материал реальных языков возведению его к единой исходной схеме.
        Вот почему другие исследователи в области сравнительной грамматики занимают более сдержанную позицию по вопросу установления точного состава падежных форм праязыка. Так, например, Мейе пишет о творительном падеже: «Окончания различны в разных языках; быть может, мы имеем *-ē в скр. pitr-ā «отцом», чему соответствует отложительный-творительный лат. patr-е. Некоторые наречные формы, как, например, гр. ἵνα  «где», вызывают предположение, не участвовала ли в образовании творительного падежа гласная *а. Вопрос об окончании творительного»
[64]
падежа остается открытым».[9] Еще более определенно высказывается по этому поводу Хирт: «Меньше всего до сих пор достигнуто ясности в отношении творительного падежа и его образования. Исходя из той мысли, что в индогерманском, как в индийском, существовала готовая система падежей, искали с горячим рвением суффикса творительного падежа. Одно время таковым считали е, затем а; я сам старался доказать, что это было m. Все это непрочно (hinfällig)».[10]
        Вслед за этим Хирт приходит к выводу, что творительный падеж первоначально вовсе не имел окончания,¹¹ а затем уже к нему присоединялись различные частицы, не совпадающие по отдельным языкам.
        Таким образом, сами индоевропеисты под напором языковых фактов принуждены в ряде случаев признать невозможность выведения единой, исходной для всех индоевропейских языков схемы.
        Очень интересен в этом отношении вопрос о падежных формах на -bh и -m-, характерных как для единственного, так и для множественного числа. Этот вопрос причиняет большие затруднения исследователям при определении значения этих падежей и при распределении их по языкам.[11] Мейе в своем «Введении» подчеркивает их особое положение в числе других падежных окончаний. Так, он пишет: «Окончания на *-bh- и на *-m- сравнительно с только что перечисленными не имеют ни определенной формы, ни строго определенного значения. В тексте Гомера, единственном греческом памятнике (не считая некоторых следов в беотийском диалекте), где мы можем наблюдать эти окончания, они представлены одной только формой φι (ν), служащей и для единственного и для множественного числа, для дательного, отложительного, творительного и местного падежей. С другой стороны, мы редко встречаем, чтобы две формы с этими окончаниями точно совпадали в разных языках; германский, балтийский и славянский имеют *-m там, где индоиранский, армянский, греческий, италийский и кельтский имеют отражения *-bh-; да и помимо этого различия формы далеко не тождественны.
        К тому же губные смычные не встречаются в индоевропейских суффиксах и окончаниях. Одного этого указания достаточно, чтобы установить отступающий от общего типа характер падежных форм, включающих элемент *-bh-.
        Данные диалектов расходятся; таким образом, факты не позволяют. определить индоевропейские формы и последовательные видоизменения их в каждом языке».[12]
        Далее Мейе отмечает, что одни только восточные диалекты используют эти формы с определенными падежными значениями. Творит, падеж ед. ч.: арм. harsam-b «невестою», лит. sūnu-m «сыном», др.-cл. сынъ-мь.
        Творит. падеж множ. ч. : санскр. sūnú-bhih «сыновьями», армянск. harsam-bkh «невестами», лит. sūnu-mis, др-слав. сынъ-ми.
        Дат. падеж множ. ч.: санскр. sūnú-bhyah «сыновьям», др.-слав. сынъ-мъ, др.-лит. sūnu-mus.
        Дат.-твор. двойств, ч.: санскр. sūnú-bhyām, др.-сл. сынъ-ма «обоим сыновьям».
        Относительно западноевропейских языков Мейе пишет, что в них «формы, приблизительно совпадающие, не обладают определенностью падежного значения. Это особенно заметно в греческом языке, где φι (ν),
[65]
имеет значение формы отложительного, местного, дательного и творительного падежей как для единственного, так и для множественного числа. Окончания на *-bh и на *-m в италийском, в ирландском и германском служат только для множественного числа (следы двойственного числа сохранились только в ирландском), но каждое из этих окончаний обладает значением упомянутых четырех падежей, что способствовало смешению падежей и в единственном числе: др.-оскское -f-s и лат. -bus, отражающие *-bhos (ср. скр. -bhyah), служат для дательного, отложительного, творительного и местного падежей множественного числа; ирландский имеет -if (происшедшее из *-bhis, ср. скр. -bhih); так, например, fathif «поэтам, от поэтов, поэтами, у поэтов», в германском есть форма *-mz, гласная которой не засвидетельствована; др.-исл. þri-mr, гот. þri-m «трем, от трех, тремя, у трех». Таким образом, окончания на *-bh- и на *-m- имеют, по крайней мере в западных диалектах, как бы характер наречных форм, а не форм, подобных прочим падежным формам»).[13]
        Итак, Мейе приходит к тому выводу, что целый ряд падежей не совпадает по отдельным языкам в морфологическом отношении. Больше того, в целой группе индоевропейских языков они не являются по существу падежами, а представляют собой нечто вроде наречий. Такие вынужденные под напором фактов признания изнутри рушат схему первоначального праязыкового единства, на которой воздвигнута сравнительная грамматика индоевропейских языков. Факты показывают, что падежи в индоевропейских языках вовсе не представляют единства ни в морфологическом, ни в синтаксическом отношении. Различаются они между собой и по числу, и по значению, и по форме. Не будучи в силах свести их в одну схему, исследователи принуждены или, как Бругман, нагромождать большое количество различных форм в праязык, или ставить вопрос о диалектах в праязыке, как Мейе, или предполагать праязык не развившим еще систему флективных окончаний, как это делает Хирт.
        И все же, хотя устанавливаемая праязыковая схема, как мы видим, является очень шаткой опорой, большинство грамматик отдельных древ­них индоевропейских языков построено именно на ней и в трактовке падежей исходят из установок Бругмана и Дельбрюка. Поэтому основным для авторов при разборе падежных окончаний всегда является установить, к какой праязыковой форме восходит данное окончание. При этом руководящим неизменно является положение о том, что в праязыке было не больше и не меньше, как восемь падежей. Сравнение отдельных форм ведется, как правило, чисто внешним путем, без учета значения.
        Если мы от сводных работ по сравнительной грамматике перейдем к рассмотрению этих частных грамматик, то увидим, что отсутствие морфологического единства между падежными системами отдельных языков выступит еще ярче.
        Возьмем для примера существующие объяснения некоторых из падежных форм в др.-церковнославянском языке.
        Для начала надо отметить, что восстанавливаемые путем сравнения с другими индоевропейскими языками окончания имен. ед. и множ. числа на -s исторически не засвидетельствованы, хотя существование их никогда не вызывает у исследователей сомнения. Это еще наиболее достоверные из восстанавливаемых форм, потому что во всех остальных индоевропейских языках эти окончания наличествуют.
        Окончание основ так называемого родительного падежа на -о часть исследователей возводит к индоевропейскому отложительному падежу, сопоставляя с санскр. vrkāt (Лескин, Бодуэн де-Куртенэ, Миклошич, Мейе и пр.). Другие же предполагают здесь индоевропейское окончание -io,
[66]
якобы параллельное окончанию -sio, сохранившемуся в санскрите (Фортунатов, Ляпунов). И то и другое объяснение более чем гадательно.
        Родительный падеж ед. числа основ на -ā- ženy Лескин объясняет переносом окончания родит. пад. основ на -n — *-ons, из которого будто бы получилось -у.[14] Но вслед за этим прибавляет, что достоверного объяснения все же не существует (eine sichere Erklärung fehlt). Мейе сопоставляет эту форму с окончанием скр. - āh, греч. ας).[15] Относительно форм на -ĕ древнерусского и польского языков (dušĕ) Кульбакин отмечает, что «они остаются неясными по своему происхождению, как и такие же формы им. и вин. и. мн. ч.[16]
        Объяснения формы дат. падежа основ на -i — pąti, kosti Лескин не дает, считая эту форму неясной.[17] Другие исследователи также не могут объяснить эту форму. Также не объясненной остается форма дательного падежа основ на -о др.-церк.-сл. vlъku, русск. волку. Пытались вывести окончание -u из - ōi (постулируемое окончание дательного падежа); были попытки рассматривать его как окончание местного падежа[18] И все же ни одно из объяснений не узаконено в сравнительной грамматике. В резуль­тате и Бругман в своей «Vergleichende Grammatik»[19] и Лескин в «Grammatik der altbulgarische Sprache» оставляют этот вопрос открытым. Мейе в своем «Введении» вовсе не приводит таких «темных» форм.
        Больше всего затруднений для индоевропеистической сравнительной грамматики представляет окончание -у творительного падежа множ. числа основ на -о — vlъky, sely «волками», «селами». Лескин никак не объясняет этой формы. Другие исследователи предлагали самые различные объясне­ния — выводили -у из ōis (Фортунатов), из - ōs (Хирт), из - ūs (Бругман), но все эти объяснения крайне натянуты и неубедительны в фонетико-морфологическом отношении. Общепринятой точки зрения по данному вопросу нет. Кульбакин отмечает, что «окончание это до сих пор остается загадочным по происхождению, несмотря на многочисленные попытки разъяснить его».[20] Отсюда он приходит к тому выводу, что «в конце концов более вероятна мысль, что слов. -у не имеет непосредственной связи с индоевропейским окончанием и предполагает славянское новообразование морфологического или же синтаксического происхождения».[21]
        Уже из такого краткого обзора нескольких славянских падежных окончаний видно, что даже представители индоевропеистики не в силах свести некоторые из них к праязыковым формам путем сравнения с другими индоевропейскими языками. Отсюда для нас следует тот вывод, что праязыковая теория падежей терпит полный крах при подходе к славянскому материалу. Если можно сопоставить окончание местного падежа множественного числа уvlъсěсhъ с санскр. vrkēšu, или окончание ĕ < оi дательного падежа основ на -ā ženě с греческим χώρα, то схождения эти представляются лишь как частности по сравнению с обычным своеобразием славянских падежных форм. Они свидетельствуют о полной самостоятельности их развития, исключающей всякую мысль о какой-либо праязыковой схеме, лежащей в основе.
        Германские падежи также представляют большие трудности для сведения их к единой праязыковой схеме. Выводы различных исследователей
[67]
по этому поводу отличаются отсутствием единства. Бругман замечает, что «в германском, при неуверенности существующей относительно предъистории многих германских падежных окончаний, многое в отдельности сомнительно».[22]
        Эти слова главы индоевропейского сравнительного языкознания чрезвычайно показательны. Даже он принужден был признать отсутствие достоверности за реконструкцией исторически не засвидетельствованных падежных окончаний. В германских языках праиндоевропейские падежные окончания, так же как и в славянских, восстанавливаются на основе так называемых законов конца слова (Auslautsgesetze). Законы же эти выведены исключительно путем сравнения окончаний в отдельных индоевропейских языках. Ход рассуждения при этом приблизительно таков: если в каком-либо языке не засвидетельствовано окончание, наличествующее в некоторых других языках и постулируемое как праязыковое, следовательно данный язык утратил его. Если же он утратил еще несколько окончаний (самое минимальное количество примеров считается обычно доказательным) при сходных фонетических условиях, то отсюда делается определенный вывод: такой-то праиндоевропейский звук в таких-то условиях исчезает или изменяется. Этот закон, пусть он и является результатом самого ограниченного количества примеров, при заранее априорно установленной точке исхода, становится уже незыблемым. Он определяет, в свою очередь, всякие морфологические сравнения.
        Если эти законы в некоторых случаях и правильно констатируют существующие языковые соответствия, а иногда даже позволяют действи­тельно установить ту или иную более древнюю форму, то в большинстве своем они устанавливаются отдельными исследователями совершенно произвольно и используются для самого фантастического реконструирования форм. Спорность восстановления на основе этого праиндоевропейских форм из германских падежных окончаний отмечал уже, как это было приведено выше, Бругман. Хирт, в свою очередь, добавляет, что «многое остается сомнительным и никогда не сможет быть безукоризненно разрешено, так как наш материал слишком ограничен».[23]
        Наиболее спорным из германских падежей с точки зрения возведения его к праязыковым формам является дательный падеж. Рассмотрение его целиком основано на теории синкретизма. Он трактуется как продукт слияния индоевропейских дательного, творительного, местного и отложительного падежей. Морфологически он рассматривается как своеобразный конгломерат форм, унаследованных от исчезнувших падежей. Так, например, готский дательный от основ на -а (ис. -о) daga объясняется обычно как творительный падеж на -ē, засвидетельствованный в готской изолированной местоименной форме þē, причем - ē окончания превратилось в неударном слоге в -а.[24] Эта же самая форма сопоставляется и с древневерхненемецким творительным падежом tagu. Хирт усматривает в готском daga старый местный падеж, причем выводит окончание -а из -аi. Бругман откровенно заявляет, что эта форма не ясна.[25]
        В объяснении дательного падежа основ на -ō в готском — gibai и Бругман[26] и Хирт[27] колеблются между дательным и местным. От этих же основ дательный падеж в других германских языках (др.-в.-нем. gebu, др.-исл. giof) возводят к творительному.[28]
[68]
        Дательный от основ на -i мужского рода в древнеисландском (gest) рассматривается как индоевропейский творительный на * ī(?)[29]. Готский дательный от основ на -i женского рода (anstai) как местный. Дательный от основ на -u также (гот. sunau).
        Формы дательного падежа всех согласных основ тоже возводят к местному падежу (гот. baurg, hanin, tuggūn), предполагая в них исчезновение окончания -i.
        Таким образом, единую грамматическую категорию так называемого дательного падежа (название это абсолютно ничего не говорит о его характере) разрывают на части, руководствуясь чисто внешним сопоставлением форм, что само по себе довольно сомнительно.
        Точно такую же картину представляет собой и трактовка дательного падежа в греческом языке. Бругман начинает в своей «Греческой грамма­тике»[30] описание этого падежа со слов: «Праиндогерманские дательные, местные и творительные падежи ед. числа в греческом языке синтаксически слились».[31] Вслед за тем он строит изложение, исходя из исчезнувших индоевропейских падежей, разыскивая остатки их форм в застывших наречных образованиях, а также «разрывая» попутно на части греческий дательный падеж. Так, например, дательный единственного числа от основ на -о и -ā (ἵππω, χώρα) он считает отражением индоевропейского дательного, а дательный множественного от тех же основ (ἵππωι, χώραιϛ) отражением творительного; дательный единств. и множ. чисел от всех остальных основ он рассматривает как старый местный падеж.
        Так изучается морфология и строится синтаксис индоевропейских падежей. Вместо анализа происхождения и развития системы падежных значений в ее специфике в каждом отдельном языке берется заранее постулированная схема праязыковых падежей, причем она подставляется для каждого языка как исходная точка развития. При этом значение падежей тоже заранее установлено. Правда, Бругман считает, что истинное основное значение (Grundbedeutung) падежей неизвестно, так как возникновение их относится к очень древним эпохам. Тем не менее, он признает необходимым все же установить основное значение каждого праязыкового падежа, чтобы от этих значений уже отправляться при изучении синтаксиса отдельных языков.
        Сущность его установки при изучении падежных значений ясно выражена в следующем определении, которое мы находим в его греческой грамматике. «То, что обычно называют основным значением (Grundbedeutung) или основным понятием (Grundbegriff) падежей, это объем употребления (Gebrauchsumfang), который они имели в тот период праиндогерманской общности, до которого мы можем достигнуть путем сравнения различных индогерманских языков».[32]
        Вслед за этим он коротко пытается определить основное значение каждого из постулируемых праязыковых падежей. Затем уже, исходя из этих определений, рассматривает греческие падежи. Число их, названия, а также так называемое основное значение, взяты из санскритской грам­матики.
        Употребление санскритских падежей впервые описал автор теории синкретизма Дельбрюк. Его «Древнеиндийский синтаксис»[33] и до сих пор является, если не считать краткого очерка Шпейера,[34] почти единственной
[69]
работой в этой области. Синтаксис этот построен чисто формально описательно без малейшей попытки дать историческую трактовку данных явлений; в частности, в отделе падежей нет ни намека на значение их развития. Классифицируются различные возможности употребления паде­жей. Этим дело и ограничивается. О роли, которую играет тот или иной падеж в строе языка в целом для выражения субъектно-объектных отношений, естественно, нет и речи.

        Из поверхностного наблюдения над употреблением санскритских падежей и выведены «основные значения» праязыковых падежей, положенные в основу при изучении падежного синтаксиса остальных индоевропейских языков. Эти «основные значения», хотя и основанные на санскрите, никак не охватывают значения падежей даже и в санскрите, так как с помощью формальных внеисторических дефиниций нельзя определить сущность таких сложных, исторически сложившихся грамматических категорий, как падежи.
        О том, что санскритские падежи не укладываются в рамки формально выведенных «основных значений», можно судить по заключению, к кото­рому приходит Шпейер в результате обзора соответствующего отдела своего «Синтаксиса»:

«Вышеизложенное описание синтаксиса падежей показало, что в индийском существует довольно много случаев, когда можно выбирать между двумя или большим числом падежей. Таким образом, цель может часто обозначаться винительным, дательным или местным падежами; лицо, к которому обращаются — винительным, дательным, родительным или местным; тот, кому дают, обещают, — дательным, родительным или местным. При герундивах действующее лицо может стоять в родительном или творительном падежах, эти же падежи равноценны при прилагательных, означающих равность, и при глаголах «наполнять», «насыщать»; винительный и местный при обозначениях времени, творительный и отложительный причины часто употребляются без всякого различия. Эта своеобразная неограниченность сферы значений индийских падежей особенно выступает тогда, когда в метрических текстах два совершенно согласованных понятия в различных равноценных падежах зависят от одного и того же относительного слова».[35]

        Значение каждого из санскритских падежей неизмеримо шире, чем это дается обычно в дефинициях так называемых основных значений. Однако исторический синтаксис санскритских падежей, основанный на изучении развития значений, еще не написан.
        Итак, для праязыка было постулировано наличие восьми падежей, каждый из которых был наделен определенным одному ему присущим значением. Таким образом, в сравнительное изучение языков было внесено абсолютное понятие падежей вообще — творительного как такового, местного как такового, отложительного как такового и т. д. Это является не чем иным, как продолжением на новой основе старой линии схоластической грамматики, оперировавшей с понятием падежа как абсолютной, изначально данной категорией. Разница лишь в том, что прибавилось несколько новых падежей, неизвестных античной и средневековой грамматике, и установлена хронологическая точка исхода — праязык. Дальше этого исследование не идет.
        Если праязык имел восемь падежей, рассуждает формалистическая сравнительная грамматика, то все их значения должны были сохраниться и в вышедших из него языках несмотря на то, что в некоторых из них формы падежей перестали различаться. Если в двух индоевропейских языках имеются падежи, сходные по значению, а иногда и по форме, значит —
[70]
эти падежи тождественны, так как они отражают один и тот же праязыко­вой падеж. Таким образом утверждается абсолютное понятие данного падежа вообще, независимо от его специфики в каждом отдельном языке. Специфика употребления падежей по языкам в сравнительной грамматике, как правило, не принимается в расчет. Так, например, существует общеиндоевропейское понятие винительного падежа. Бругман его опре­деляет следующим образом: «Винительным падежом обозначается такое именное понятие, которое ближе всего и полнее всего затрагивается гла­гольным понятием; он обозначает также протяженность места и времени».[36]
        С точки зрения этого определения «основного», т. е. праязыкового значения рассматривается винительный падеж во всех индоевропейских языках. При этом различие его употребления по отдельным языкам совершенно не принимается в расчет при построении сравнительного синтаксиса. Греческий винительный, например, неизмеримо шире по своему значению, чем тот же падеж в германских и ряде других индоевропейских языков. Кроме значения прямого объекта при переходном глаголе и направитель­ного, он употребляется в самых различных значениях косвенного объекта, соединяемых обычно под названием «винительный отношения». Эти его значения косвенного объекта особенно ярко выступают при переводе греческого текста на другие языки. Винительный отношения обычно переводится совсем другими падежами; так, например, на готский он переводится с помощью так называемого дательного.
        Примеры: ἦν δὲ Ἰωάννης ἐνδεδυμένος τρίχαϛ καμήλου (Mrc. I, 6) — «был же Иоанн обвязан шерстью (греч. винит.) верблюда», «wasuþ-þаn Johannes gawasiþs tageam ubbandaus» «был же И. одет шерстью (гот. дат.) верблюда…» ὑποδησάμενοι τόυς πόδαϛ (Еph., VI, 15)—гот. gaskohai fotum «обутые в отношении ног» (греч. винит., гот. дат.); μηδὲν μεριμνᾶτε (Phil. IV, 6) — гот. ni waihtai maurnaip— «ни о чем (греч. винит., гот. дат.) не заботьтесь».
        Мы видим таким образом, что определение «основного значения» винительного падежа, приведенное выше, никак не охватывает широты значений этого падежа в греческом языке. Там он выступает как своего рода косвенный падеж вообще.[37] Однако эта его специфика в сравнительной грамматике, основанной только на языковых схождениях, как правило, не выделяется.
        Если различие отдельных языков резко бросается в глаза, например, если трем или четырем падежам санскрита в греческом и германском язы­ках соответствует один так называемый дательный падеж, сравнительная грамматика стремится объяснить это различие. Она истолковывала его, однако, по-своему, в свете теории праязыка как исходной точки и форма­листической теории абсолютных падежных значений.
        Вместо того чтобы произвести анализ значений такого многозначного падежа в их органической связи и показать, как эти значения возникали и развивались одно из другого, представители теории синкретизма рассматривали многозначный падеж как результат механического слияния значений исчезнувших падежей, значений раз навсегда данных и потому неизменных. Поэтому задача разбора значений так называемых синкретических падежей разрешалась крайне просто. Брался, например, греческий дательный падеж, и значения его разбивались на три отдела:[38] 1) дательный (подлинный дательный). Сюда включались такие значения: дательный при глаголах 'приносить', 'посылать', 'помогать', 'служить', 'говорить',
[71]
давать' и т. д., дательный лица (так называемый dativus commodi и dativus sympathicus) и т. п. 2) Местный (локативный дательный). Сюда включались такие значения, как τόξ’ ὢμοισιν ἔχων (А 45) «лук за плечами имеющий»; ἀλλ’ οὐκἈτρείδῃ Ἀγαμέμνονι ἤνδανε ϑυμῷ» (А 24) «только Атриду Агаменону не понравилось в духе (духом, духу)»; τῇδε νυκτί «той же ночью; τῷ πρώτῳ ἔτει «в первый год»; μάχῃ νικῶντεϛ Ἀχαιούς (П 79) «в сраженье побеждающие ахейцев; κεχαρηότα νίκῃ «радующегося победе (в победе?)».
        3) Творительный (инструментальный дательный). Сюда включают такие случаи употребления, как: Ἀλκιβιάδη… κατέπλευσεν εἰς Πάρον ναυσὶν εἵκοσιν <Xen., Hell., I, 4, 11); ἀλλ’ αὐτοῖς ἵπποισι καὶ ἅρμασιν ἆσσον ἰοντεϛ : «на конях и колесницах ближе идущие»; οἱ δὲ βάρβαροι ἰδόντες πολλῇ βοῇ καὶ ϑορύβῳ προσέκειντο (Фук. 4, 127) «варвары же, увидев, с большим криком и шумом стали нападать»; τούτῳ τῷ τρόπῷ «таким образом»; νυκτὶ δ’όμῶς πλείειν (О 34) «ночью также плыви (собств. плыть)»; ἐνϑεν ἄρ’οἰνίζοντο… ἄλλοι μὲν χαλκῷ ἄλλοι  δ’αἴδωνι σιδήρῳ (Н 473) «оттуда доставали... одни за медь, другие же за сверкающее железо»; δακρύοισι γὰρ Ἑλλάδ’ ἅπασαν ἔπλησε 1363 «ибо слезами заполнила всю Элладу»; ϑανεῖν οἰκτίστῳ ϑανάτῳ (Gur. or.) «умереть несчастнейшей смертью»; εὐρύτερος δ’ὠμοισι «более широкий в плечах»; ἐγώ οὔτε ποδὶν ἔμι ταχὺς οὔτε χερσὶν ἰσχυρός  (Xcn. Kyr., 2, 3, 6) «я же ни ногами не оыстр, ни руками не силен». Между собой все эти значения никак не связывались, хотя четких критериев для отделения, например, местного значения от творительного не видно даже из такого краткого обзора, как вышеприведенный. Какие основания рассматривать обороты τῇδε νυκτί «в ту же ночь», или «той же ночью» как местный падеж, а νυκτί δ’όμῶς πλείειν «ночью также плыть» или εὐρύτερος δ’ὤμοισι «более широкий в плечах» (или плечами), как творительный? Бругман этого не уточняет, а декрети­рует. Между тем классификация эта остается сшитой белыми нитками. Отрываемые механически друг от друга значения единого падежа, условно именуемого дательным, органически связаны друг с другом, и одной из задач подлинно исторического изучения греческого синтаксиса является показать эту связь и историческое развитие значений, выражаемых данным падежом.
        Падежи древнегерманских языков с точки зрения теории синкретизма разобраны Дельбрюком в специальной, посвященной именно этому вопросу, работе[39]
        Отправной точкой для Дельбрюка является наличие в западно-германских языках (древневерхненемецком, древнесаксонском и англо­саксонском) специального творительного падежа (дрвн. tagu).
        Этот факт, по его мнению, подтверждает положение о том, что твори­тельный падеж существовал и в остальных германских языках (готском и древнеисландском). Как пережиток его он рассматривает готские место­именные наречия hwe и þе «чем». Несмотря на то что готский, а тем более древнеисландский языки по своему строю гораздо архаичнее остальных германских языков, он делает заключение, что они в отношении падежей новее,[40] так как утратили творительный падеж.
        Однако существование изолированных наречных форм еще не предполагает исчезновение самостоятельного падежа. Кроме того, наличие тех или иных форм только в одной части родственных языков является неоспоримым доказательством их древности только для сторонников праязыковой теории. Если же исследователь не имеет предвзятой точки зрения при объяснении фактов языковых соответствий и расхождений, то он только в результате тщательного изучения развития значений спорных грамматических форм придет к выводу об их соотношении.
[72]
        Для Дельбрюка достаточно формально аналогических оснований для того, чтобы утверждать, что готский дательный падеж включил в себя значение творительного, сохранившего свою самостоятельность в других германских языках. Свой разбор германских падежей он начинает с описания употребления западногерманского творительного падежа как отра­жающего исходное состояние. Затем он отбирает соответствующие значения дательного в северо-восточной группе германских языков, выделяя их таким образом в качестве наследия исчезнувшего творительного падежа. Вслед за этим ему предстоит трудная задача найти пережитки значений старого местного падежа, который также предполагается исчезнувшим. Таких пережитков ему найти не удается. Он сам отмечает, что местный падеж при глаголе с уверенностью установить нельзя.[41]
        Мы видели выше, что большинство окончаний дательного падежа в гер­манских языках рассматривается именно как формы местного падежа. Поэтому тем более странно, что в значении дательного падежа местный падеж не оставил следов. Однако такое противоречие не смущает пред­ставителей формального языковедения, для которых определяющим является чисто внешнее сопоставление форм.
        Все, что не соответствует в значениях готского дательного падежа значениям западногерманского творительного, рассматривается как сфера дательного падежа в чистом виде, так называемого индоевропейского дательного. Обе эти группы значений Дельбрюк резко отграничивает одну от другой. Поэтому дательный падеж в готском и древнеисландском язы­ках рассматривается им только как результат чисто механического смешения значений и форм.
        За несколько лет до выхода работы Дельбрюка о германских падежах появилось исследование Г. Винклера, посвященное синтаксису древнегерманских падежей.[42] Это произведение является одним из лучших исследо­ваний в области синтаксиса индоевропейских падежей.
        Винклер подошел к вопросу о германских падежах, откинув в сторону предвзятую точку зрения о падежах праязыка. Исследуя грамматический строй германских языков в его специфике, он сразу пришел к тому выводу, что дательный падеж играет в нем совершенно особую роль.[43] Не отказываясь полностью от теории синкретизма, он, однако, формулирует свою точку зрения следующим образом: «Если готский дательный называют синкретическим падежом, то это верно лишь в очень ограниченном смысле; вовсе недостаточным является принять как факт инструментальное или локальное употребление и определять его объем; наоборот, нужно в первую очередь проследить возникновение этого употребления в связи с самой сущностью данного падежа».[44]
        Таким образом он проводит резкую грань между принятым в компаративистике методом изучения падежей, основанном на заранее постулированных праязыковых нормах, и своим собственным методом, строящимся на изучении развития значений падежа в конкретном языке. Германский дательный он определяет как падеж «сопричастности» (Beteiligung) т. е., по существу, как косвенный падеж вообще, выводя отсюда все разнообразие его объектного употребления. На громадном материале Винклер показывает, как из этого общего характера падежа вытекает употребление его как творительного — в готском и древнеисландском; как падежа кажущегося прямого объекта при переходных глаголах и его соотношение с винительным падежом в том же употреблении; как возникает его употребле-
[73]
ние в абсолютных конструкциях, передающих при переводе с греческого абсолютный родительный падеж; показывает его приименное употребление, где он конкурирует с родительным падежом, употребление в функции так называемого отложительного падежа. Он трактует его как падеж отношения вообще, благодаря чему он переводит греческий винительный отношения. Из этого же значения падежа отношения вообще вытекает широчайшее употребление германского дательного в предложных конструкциях в противоположность дательному индоиранских языков, который никогда не сочетается с предлогами. На материале готского языка Винклер убедительно показывает возникновение предложных конструкций из сочетания общего падежа «сопричастности», как он называет его, с наречием, конкретизирующим его значение.
        Интересно, что при всей этой широте значений германский дательный падеж, как показывает Винклер, сам по себе никогда не имеет локального значения, а только в сочетании с локальным предлогом. Этот факт, отмечаемый и другими исследователями, в частности Дельбрюком, является убийственным аргументом против теории синкретизма, рассматривающей германский дательный падеж как индоевропейский местный по своей форме, а следовательно и унаследовавший его значение.
        Так же точно отрицает Винклер для готского дательного падежа и значение комитативности, характеризующей обычно творительный падеж в индоиранских языках (ведич. dēvṓ dēvḗbhir ā gamat, RV 1, 1, 5 «бог с богами пусть придет») и понимаемой как одно из основных значений праязыкового творительного. Он показывает, что все значения так назы­ваемого дательного падежа в германских языках, как значение орудий-ности, так и остальные многочисленные значения, непосредственно связаны друг с другом, так как все они основаны на исходном значении отношения вообще, «сопричастности», как он это не совсем удачно называет. Если все эти значения не результат более или менее случайного механического слияния нескольких исчезнувших падежей, а органически развиваются, возникая из значения косвенного объекта вообще, как это убедительно показывает на огромном фактическом материале Винклер, то этим самым, по существу, опровергается теория падежного синкретизма, основанная на чисто формально постулированной схеме праязыковых падежей. Винклер не сделал этого вывода из своего исследования, оставаясь формально стоять на точке зрения теории синкретизма, хотя и не применяя ее в своей работе.
        Работу Винклера подвергает подробной, но неубедительной критике автор теории синкретизма Дельбрюк[45]. Насколько неосновательна эта критика, можно видеть из того, что Дельбрюк утверждает: германский да­тельный только потому может сочетаться с локальными предлогами, что он является наследником праязыкового местного падежа; праязыковой же дательный, так же как в санскрите, не сочетался с предлогами. Отсюда он делает тот вывод, что германский дательный падеж не есть дательный падеж. Только наивный формалист может так цепляться за термин «датель­ный», никак не характеризующий действительного значения падежа. С точки зрения Дельбрюка, раз германский дательный не отражает пра­языковых местного и творительного падежей, он может мыслиться только, как равный праязыковому дательному падежу. Это вытекает из наивно-схоластической установки о раз навсегда данном значении праязыковых падежей. Сам Винклер вовсе не ставит знака равенства между германским дательным падежом и праязыковым, т. е. практически санскритским. Вопросы праязыковых значений и форм его вовсе не интересуют. Вывод же из его исследования — это как раз специфика германского дательного, занимающего центральное место в системе германских паде-
[74]
жей. Если этот падеж носит название дательного, то это вовсе не значит, что он равен падежам, носящим это название, в других языках.
        Формалистическая сравнительная грамматика, основанная на не имеющей ничего общего с историей реальных языков праязыковой схеме, приписывающая отдельным языкам формы и значения, которых они никогда не имели, не может вскрыть истинный характер падежных отношений в индоевропейских языках. Работа же Винклера, хотя он и не сделал вытекающих из нее выводов, не отказавшись полностью от теории синкретизма, опровергаемой всем ходом его исследования, является попыткой по-новому поставить изучение индоевропейских языков. Винклер стоит в основном на правильном пути, хотя теоретические обобщения его во многом наивны и неправильны.[46] Только углубленное изучение строя конкретных языков, образования и развития в них грамматических категорий, в связи с разви­тием мышления, даст возможность построить историю языков в подлинном . смысле этого слова.
        В последнее время попытку поставить вопрос о происхождении индо­европейских падежей сделал Хирт в последней части своей «Индогерманской грамматики».[47] Попытка эта неудачна тем, что в основе ее не лежит никакого серьезного исследования в области синтаксиса падежей отдель­ных языков. Путем самого поверхностного наблюдения и чисто формальных морфологических выкладок восстанавливается история отдельных падежей и их взаимоотношения. Особенно показательна трактовка им винительного падежа. Не будучи в состоянии понять и объяснить все многообразие значений винительного падежа, исходя из абстрактного определения его как падежа прямого объекта при переходном глаголе, он, без всяких к тому формальных оснований, делит его на два падежа — собственно винительный и направительный (direktivus), которые неизвестно почему формально слились. Кроме того он считает, что винительный и именительный падежи первоначально были по значению равны. В доказательство этому положению он приводит существование безличных конструкций с винительным падежом параллельно с личными конструкциями. Так, он пишет: «Мы можем сказать: es friert mich (мне холодно) и ich friere (я замерзаю), и винительный падеж здесь означает не что иное, как именительный падеж».[48]
        Так же легко он расправляется с винительным отношения, который он попросту выводит из аппозитивного именительного.[49]
        Весь отдел синтаксиса в «Индогерманской грамматике» Хирта построен на крайне легковесном фактическом материале и полон недоказанных и фантастических предположений, излагаемых в обычной для него категорической манере.
        Работы, подобные этой работе Хирта, являются чрезвычайно ярким и наглядным проявлением упадка буржуазной сравнительной грамматики. Когда-то она провозглашала абсолютную точность и фактическую проверенность выставляемых ею положений, основанных на учете реальных языковых соответствий. Установки этой классической поры доживают еще в работах Мейе и его школы.
        Некоторые же ученые, как например Хирт, — также один из крупнейших представителей индоевропеистики, — чувствуя тупик, в который зашел сравнительный метод, бросаются в самые фантастические спекуляции, совершенно не считаясь с реальностью излагаемых фактов. Но отказавшись от принципа фактической обоснованности высказываемых предположений, Хирт как формалист по самой своей сущности остается на почве
[75]
чисто внешнего сопоставления форм. Вопросами строя языка, по существу, он не интересуется и на новом этапе своей научной биографии. В его «Син­таксисе» не видно результатов работы над изучением синтаксиса реальных индоевропейских языков, и поэтому научная ценность его очень невелика.
        Таковы итоги изучения индоевропейских падежей в западноевропейской буржуазной лингвистике. Мы видим, что оно велось под знаком восстано­вления праязыковой схемы и возведения к ней всех падежных форм кон­кретных языков. Это неминуемо приводило к искаженному построению истории языков, так как за основу бралась априорно установленная схема, к которой уже авторы исторических грамматик старались тщательно подгонять отдельные, не укладывающиеся в нее факты. Разбор объяснений славянских падежей показал шаткость и ненадежность морфологических реконструкций; большинство падежных окончаний в славянских языках необъяснимо с точки зрения праязыковых форм.
        Особенно искажается историческая перспектива развития языков, не обладающих всеми так называемыми праязыковыми падежами. Например, за основу изучения падежного синтаксиса греческого языка кладется поло­жение о том, что язык этот когда-то обладал специальным местным, твори­тельным и отложительным падежами, а затем утратил их. Поэтому вместо того, чтобы изучать исторически развитие значений греческих падежей как таковых, все внимание исследователей устремляется на поиски праязыко­вых значений и форм.
        Таким образом, можно сказать, что подлинно исторического изучения падежных отношений в индоевропейских языках в буржуазной лингвистике не было.
        Необходимой предпосылкой для такого изучения является отказ от теории праязыка и от той точки зрения, что индоевропейские языки представляют собой совершенно особую семью языков, резко выделяющуюся но своему характеру среди всех языков мира, единую структурно и по происхождению в своей замкнутости и обособленности. Ложность такого представления, вытекающего из теории о едином источнике происхождения — праязыке, лучше всего обнаруживает анализ материала индоевропейских языков, прежде всего, анализ их грамматического строя. Н. Я. Марр в статье «О слоях различных типологических эпох в языках прометеидской системы», пишет, что факт за фактом «подтачивает и такую громаду, как мнимо-цельный массив сочиненной особой расовой речи — индоевропейской».[50]
        Как мы уже видели, падежи в индоевропейских языках чрезвычайно ярко показывают отсутствие такого материального и структурного единства, какое позволяло бы говорить о едином источнике происхождения, при наличии, однако, целого ряда сходных черт и единстве общего типа выражения субъектно-объектных отношений, объединяющих так называемые индоевропейские языки в систему.
        Недостатки праязыковой концепции вопросов языковых схождений при подходе к изучению реальных языков отмечались уже отдельными представителями буржуазного языковедения. Так, например, один из крупнейших специалистов в области греческого языка, сторонник теории волн, П. Кречмер, говоря о праязыковой теории, замечает: «Если бы эта теория была верна, то повсюду диалектальной дифференцированности должен бы был предшествовать период языкового единства. Однако в области греческого и италийских языков мы наблюдаем как раз обратное. Все развитие греческих диалектов показывает конвергирующие тенденции: чем дальше назад, тем больше различия говоров; это проявляется при нахождении
[76]
каждой архаической надписи. Языковое единство лежит не в начале раз­вития диалектов, а в конце его».[51]
        Н. Я. Марр совершенно по-новому поставил вопрос о языковом родстве, уничтожив понятие «языковая семья». Вместо крайне упрощенного и схематического, искажающего реальную историю языков объяснения фактов близости этих языков происхождением их из одного источника — языка-предка, выступает понятие исторически сложившейся системы языков, противоречивой в своем единстве, основанном на схождении структурно разнородных элементов.
        Отсутствие необходимости изначальной материальной и структурной общности вытекает из самого определения родства в новом его понимании. «Ведь самое родство языков, — пишет Н. Я. Марр, — объясняется именно тем, что вследствие общения у различных племен в звуковой речи появились общие черты как в словарной части — идеологической, так и в звуковой и морфологической — формальной. И вот тут и возникает вопрос о расхождении формальной типологии или морфологии данного языка или данной группы языков со словарным составом в зависимости от типа общения народа с народом, в результате чего у одних народов от такого общения менялась внешность, морфология, но не словарь, у других перемена сказывалась лишь в словаре, т. е. получается, что один и тот же язык в отношении внешней типологии может родиться с одной группой языков, а в отношении словаря с другой группой языков. Ясно, что классификация языков должна учесть и эту сторону взаимоотношений».[52]
        Задачей нашей сравнительной грамматики является показать на анализе развития грамматического строя отдельных языков, как они сложились в систему. Определяющим при этом должно являться историческое изучение синтаксиса в теснейшей увязке с историей мышления. Изучение и объяснение морфологических схождений материального характера между отдельными индоевропейскими языками также представляет чрезвычайную важность.
        В отношении падежей необходимо, прежде всего, определить и четко установить пределы таких схождений. Как мы видели выше, большинство падежей по отдельным индоевропейским языкам сильно между собой раз­личаются как по форме, так и по значению. Только именительный и вини­тельный падежи почти повсюду выявляют закономерные схождения форм. Остальные же, если и показывают сходные формы, то не более, как в двух-трех, максимум четырех языках. Зато система именных основ едина для всех древних индоевропейских языков. В индоевропеистике почти не ста­вился вопрос о происхождении древнейших именных аффиксов, если не считать теории детерминативов Хирта.[53] Хирт пытается классифицировать индоевропейские именные аффиксы и рассматривает их как древние частицы с указательным значением, прилеплявшиеся в основном к именам. Делались также отдельные попытки связывать некоторые индоевропейские словообразующие элементы с такими же в языках неиндоевропейских.[54] Но в целом система именных основ рассматривалась как специфическая, присущая индоевропейским языкам категория и объяснением ее сравнительная грамматика, не восходившая за пределы так называемой «индоевропейской семьи», не занималась.
        Между тем, если отказаться от узких рамок метода индоевропеистики, стеной разгораживающего изучение отдельных языковых групп, и привлечь
[77]
для сравнения некоторые языки других систем, объяснение происхождения системы именных основ напрашивается само собой. Древнейшие именные основы восходят несомненно к номинальной классификации, существующей и в настоящее время в ряде языков, напр., в африканских. Это положение четко сформулировано В. М. Жирмунским: «Можно думать, — пишет он, — что на более древней стадии развития индоевропейских языков и такие основообразующие суффиксы, как -о-, -i-, -u- и др., имели какое-то более специальное значение. Сравнение с другими, более примитивными языками, позволяет с некоторой вероятностью предположить, что эти первичные словообразовательные элементы имели значение так называемых «классных показателей» слов, т. е. служили признаками тех классов, на которые для примитивного сознания распадались все предметы общественного опыта и тем самым все слова-понятия, обозначающие эти предметы».[55]
        Эта древнейшая номинальная классификация, следы которой четко сохранились в оформлении именных основ во всех индоевропейских языках, еще в доисторическое время утратила свое значение, превратившись в чисто формальную категорию. На ее основе наслоилась новая классификация, по так называемым родам. При этом средний род, или пассивный класс, также отличается единством оформления во всех индоевропейских языках окончание -m-, присоединившееся к древним основам с классным показателем -о-.
        Единство номинальной классификации, наряду с довольно большим количеством общих лексических элементов, характеризует древнейшее со­стояние индоевропейской языковой системы, сложившейся в результате длительного общения племен.
        Обычно утверждают, что заимствования из языка в язык возможны только в области лексики, но не грамматики. Н. Я. Марр возражает против этой ходячей установки, отмечая: «Старая лингвистическая школа учила, что заимствуются слова, но не формы. Это также отпадает, так как формы также заимствуются, причем при массовом и длительном общении строй речи и с ним мышление, следовательно и морфология также может передаться от одного племенного образования к другому, как и словарь».[56]
        Если мы от индоевропейского языкового единства обратимся к языкам других систем, например, к негрским языкам Африки, распространенным по всему континенту и сильно различающимся между собой, то увидим, что исследователи констатируют в грамматике их много общих черт. Так, например, Деляфосс, разбивая все негрские языки в основном на две группы — языки суданские и языки банту, замечает, что «наиболее характерными, чертами своей морфологии и синтаксиса, действующими в них фонетическими законами, формативами словаря, они представляют между собой такие черты сходства, что представляется затруднительным их разъединять».[57] И дальше:

«Формативные элементы словаря, корни и аффиксы, представляют замечательный характер единства во всех негро-африканских языках. . . Эта общность проявляется также точно в некоторых местоимениях, некоторых числительных и в наиболее характерных классных аффиксах».[58]

        Вестерман, говоря о так называемых бантоидных или западно-афри­канских языках, обладающих номинальной классификацией, сильно отличающихся материально от языков банту, замечает, что «эти языки имеют не только общую с языками банту специфическую классную систему, но даже формы и функции классных аффиксов показывают значительное совпа-
[78]
дение, идущее настолько далеко, что даже соответствия между классами единст. и множ. числа большей частью являются общими в обоих языковых семьях».[59]
        Таким образом, мы видим, что единство системы номинальной классификации вплоть до материального схождения классных аффиксов не является чем-то необычным для находящихся в общении племен, говорящих на различных языках. Такое единство вовсе не предполагает общего источника происхождения — праязыка.
        Номинальная классификация как грамматическая категория возникает на основе дифференциации лексического состава путем использования от­дельных лексических единиц в качестве классных показателей. Основой для образования единого типа номинальной классификации в индоевропейских языках явилась известная общность лексики, возникшая как результат исторического общения племен, говоривших на этих языках. На основе общего в той или иной мере для отдельных языков лексического фонда образовывались и остальные грамматические категории, причем расхождения между языками здесь выступают гораздо сильнее, чем в отношении образования номинальной классификации, которая сама является до некоторой степени категорией лексической.
        Тот факт, что при единстве системы основ, восходящей к древней классификации имен, образование падежей и их значения очень сильно различаются в отдельных индоевропейских языках, не случаен. Здесь играет роль специфическое развитие строя каждого языка в целом. Если между отдельными языками наблюдаются общие падежные формы, то это результат того, что для их образования использовались сходные лексические элементы, возникшие в процессе межплеменного общения; образование же их происходило в каждом языке самостоятельно, хотя общее направление развития грамматических категорий опять-таки могло совпадать в результате единого направления в развитии мышления.
        Характерно, что из падежей наибольшую общность во всех индоевропейских языках проявляет винительный падеж. Окончание его восходит к показателю класса предметов пассивных. Именительный падеж на -s, окончание которого, по-видимому, восходит к указательному местоимению, наличному почти во всех индоевропейских языках, так же как и винительный отличается наибольшей общностью. В отношении образования остальных падежей мы наблюдаем частичные единства, определяющиеся специфическими условиями взаимообщения племен.
        История образования падежей и развития их значений должна строиться на основе углубленного изучения грамматического строя отдельных языков. Только на основе таких исследований над конкретными языками может быть поставлен и разрешен вопрос образования индоевропейской языковой системы в целом.