[241]            
        Вопрос о значении и характере т. н. „языкового родства“ с неизбежностью встает не только перед теми, кто специально занимается разработкой проблем сравнительной грамматики той или иной языковой группы, но также и перед всеми, кто в практике исследования истории отдельных языков или преподавания ее в высшей школе, вынуждены в большей или меньшей степени обращаться к сравнению исследуемого языка с языками родственными.
        При подходе к фактам языковой общности для советских языковедов определяющей является та уничтожающая критика, которой Н. Я. Марр подверг антиисторическую и реакционную теорию праязыков, созданную буржуазным языкознанием, основанную на биологическом понимании языкового „родства“ и тесно сомкнутую с расистскими построениями в области этнологии и смежных ей наук. „Система языка — писал Н. Я. Марр — у индоевропеистов носила под различными названиями, обычно под названием семьи, — расовый смысл, и доселе их представление отнюдь не утратило отпечатка, да сильного привкуса этой расовости, упираясь в замкнутость рода на крови.“ ^[1]
        Новое учение о языке вскрывает общественно-исторический характер языковых систем, неразрывно связывая его с теорией стадиального развития языков, закономерно отражающего единые для всего человечества этапы развития мышления. Впервые в истории языкознания разработана проблема стадиальных схождений между языками различных систем, осуществляется призыв Н. Я. Марра к созданию нового типа сравнительных грамматик — межсистемных, наглядно показывающих на анализе основных закономерностей грамматического строя единство развития языков мира.
        Исследования этой новой, впервые выдвинутой советским языкознанием проблематики на некоторое время отодвинули на второй план разработку вопросов, связанных с проблемой материального родства языков. Однако, настал момент вернуться к этим вопросам, противопоставив абстрактно-биологической трактовке понятия „родства“ конкретные исследования, исторически вскрывающие в каждом отдельном случае происхождение и характер тех материальных связей между языками, за которыми мы условно можем сохранить термин „родство“, вкладывая в него, однако, не биологическое, а общественно-историческое содержание.^[2] Новое учение о языке дает нам основные линии, по которым должна идти разработка этой проблематики. Ясно, что вопрос о происхождении языкового родства, о возникновении отдельных языковых систем или более мелких лингвистических группировок, объединяемых наличием более или менее тесных материальных связей, не может решаться абстрактно; советское языкознание, основывающееся на принципе подлинного историзма, не ставит себе задачей создание универсального „ключа“для разрешения целого ряда сложнейших вопросов исторического и еще в большей мере доисторического развития народов, нашедшего себе отражение в многообразии языковых схождений и расхождений. Образчиком такого универсального „ключа“ является праязыковая теория, с предельной „простотой“ объясняющая сложнейшие факты языковой истории. Но эта „простота“ и кажущаяся „логичность“ мысли о том, что общие черты, наблюдаемые между языками, могут свидетельствовать лишь о происхождении этих языков от общего предка, в действительности прикрывают голую антиисторическую схему.
        Материальные связи между языками, уходящие в большинстве случаев в далекую доисторию, является неоспоримым фактом и никому не может придти в голову отрицать их значимость для истории языков. Однако, в оценке их не всегда наблюдается достаточная ясность. Это обусловливается тем, что проблема в целом недостаточно еще разработана с позиций марксистского языкознания. Буржуазное же языкознание,
[242]  
выросшее на изучении именно этих фактов, дает развернутую интерпретацию их в свете теории праязыка. Традиционная сравнительная грамматика индоевропейских языков, воздвигнутая на праязыковой основе методом формального описания фактов преимущественно фонетики и морфологии, явилась образцом для создания сравнительных грамматик других языковых систем, удобной схемой расположения и интерпретации фактов языковой общности, независимо от их конкретно-исторического характера.
        В практике лингвистических исследований, а также преподавания истории языков в высшей школе мы нередко встречаемся с тем фактом, что некоторые языковеды, не имеющие желания или возможности углубиться в сложную проблематику сравнительной грамматики, а главное, посвятить специальное внимание пересмотру, переоценке и объяснению фактов материального родства с позиции нового учения о языке, или же стараются держаться в рамках одного языка, обходя вопрос о связях его с родственными языками или же, решаясь на сравнительные сопоставления и реконструкции, не уточняют того конкретного содержания, которое ими в эти сопоставления и реконструкции вкладывается. В этих случаях результаты сравнения приобретают характер условных формул, абстракций, „форм под звездочкой" ^[3] под которыми скрывается нечто в высшей степени неясное, некое абстрактное „единство“, которое, если его не раскрыть как факт реальной языковой общности, отражающей конкретные исторические или доисторические судьбы племен или народов-носителей этих языков, в конечном счете может привести к тупику праязыковой концепции.
        Все это говорит о том, что борьба с праязыковой теорией, выражающейся между прочим и в формалистической трактовке вопросов языкового родства, не перестает и в настоящий момент быть актуальной. Она особенно важна в связи с тем, что перед советской лингвистикой сейчас непосредственно встала задача разработки сравнительных грамматик отдельных языковых систем.
        Как ставится вопрос о родстве индоевропейских языков в современной буржуазной лингвистике?
        В этом отношении можно наметить несколько линий.
        Праязыковая теория в ее примитивной прямолинейной форме (последовательная филиация от единства к множеству — „родословное древо“) подвергалась критике уже в XIX в. Была создана т. н. „теория волн“ (Шмидт, Шухардт, Кречмер), авторы которой трактовали вопрос о языковом родстве, исходя из наличия не только тождеств, но и расхождений, подрывая этим концепцию первичного единства. Поэтому ортодоксальные представители праязыковой теории, не желавшие стать на позиции более свободной трактовки отношений языкового родства, принуждены уже с конца XIX в. идти на компромисс, допуская роль смешения с иноязычными субстратами в создании отдельных индоевропейских языковых групп. Однако, в большинстве случаев обращение к субстратам носит чисто умозрительный характер и нисколько не подрывает основы концепции праязыка; сама же структура родства фактически сохраняется в прежнем виде с исходным индоевропейским праязыком как определяющей первопричиной родства, дробящимся на ряд частных праязыков — прагерманский, праславянский, пракельтский, праиндо-иравский и т. д., каждый из которых в свою очередь дробится на отдельные языки и далее на диалекты. Сравнительные исследования языковых материалов ведутся по этой заранее данной схеме.
        В немецкой лингвистике XX в. вопрос об индоевропейском праязыке очень заостряется в связи с вопросами о пранароде и прародине, причем в постановке этих вопросов языковеды содружествуют с археологами. Установочным в этом отношении явились выдвинутые еще в конце XIX и начале XX в. националистические построения археологов Пенка, Муха, Коссинны, лингвиста Хирта, считающих территорию Германии прародиной и первичным центром распространения индоевропейцев и, следовательно, германцев — наиболее чистыми представителями индоевропеизма. Эти домыслы получили особенно пышный расцвет в период фашистского господства. Теория праязыков была тесно сомкнута с реакционной теорией культурных кругов, разработанной в фашистской этнологии и археологии, и откровенно поставлена на службу немец-
[243]  
кому фашизму. Тесная связь языка и расы и непрерывность линии развития от индоевропейских пранарода и праязыка к германским — вот основные принципы немецкой фашистской лингвистики. Некоторые языковеды школы Хирта, напр. Арнц,^[4] даже пытались пересматривать отдельные моменты традиционной праязыковой схемы, снимая понятие „прагерманского языка“, как ненужное, ибо то, что можно было бы назвать „прагерманским“, является собственно „индогерманским“. Этим самым устраняются промежуточные звенья в якобы прямолинейном развитии от общеиндоевропейского праязыка к историческим германским языкам. Расовое и языковое влияние неиндоевропейских этнических субстратов, в широчайшей мере постулируемое для всех остальных индоевропейских народов дружными усилиями фашистских лингвистов, археологов и этнологов, для германцев отрицалось.
        Такая откровенно расистская интерпретация праязыковой теории обнажает социальные корни этой концепции, ее неразрывную связь с буржуазной идеологией. Она логически завершает весь путь развития индоевропеистики, вскрывая реакционные основы ее методологии, и не может вызвать у советского читателя ничего кроме отвращения.
        Однако, такое явное обнажение социальных корней праязыковой концепции родства представляет крайность и не характеризует новейшее буржуазное языкознание в целом. У большинства современных языковедов Запада реакционная сущность этой концепции выступает в более или менее завуалированном виде, представляя тем самым большие трудности для ее критического преодоления.
        В первую очередь это относится к работам такого крупного и широко известного советским читателям ученого, как А. Мейе.
        Не подлежит сомнению, что Мейе, как никто другой, в своих многочисленных работах последовательно развивал и теоретически обосновывал праязыковую концепцию родства. Общеизвестны такие его формулировки, как: „два языка называются родственными, когда они оба являются результатом двух различных эволюций одного и того же языка, бывшего в употреблении раньше. Совокупность родственных языков составляет так называемую языковую семью" ^[5] или: „... два языка, представляющие в своих грамматических формах, в своем синтаксисе и лексике целый ряд определенных соответствий, являются в действительности одним языком“^[6] и т. д. Соответственно с этой основной установкой и сравнительная грамматика определяется им как „система связей между исходным языком и развивавшимися из него языками“.^[7]
        При этом для его концепции в целом характерно глубокое внутреннее противоречие. Постулируя наличие праязыка как первоосновы родства, к которой сходятся в конечном счете все нити связей между родственными языками, Мейе, однако, не верит в объективность методов сравнительного языкознания и считает, что „индоевропейский язык восстановить нельзя“. Выступая как типичный представитель агностицизма, характеризующего кризис научной мысли на Западе, он утверждает, что единственная реальность — это „соответствия между засвидетельствованными языками“,^[8] а „восстановления“ сводятся лишь к знакам, с помощью которых сокращенно выражаются соответствия“.[9] С этой точки зрения и предмет сравнительной грамматики определяется не как „восстановление исчезнувшего языка“, а как исследование соответствий между засвидетельствованными языками“.^[10]
        Если у представителей индоевропеистики XIX в. „праязык“ фигурировал как объективная реальность, доступная для реконструкции методом сравнения исторически засвидетельствованных языков, то у Мейе место его занимает лишь „совокупность соответствий", выступающая в виде абстрактных формул под звездочкой.
        Ошибкой авторов предисловия и примечаний к советскому изданию „Введения в сравнительное изучение индоевропейских языков“ является неверная оценка этой стороны концепции Мейе. Подвергнув правильной критике праязыковую трактовку проблемы родства, лежащую в основе всех построений Мейе, М. В. Сергиевский и Р. О. Шор не учли, однако, чисто релятивистическую его позицию в отношении реконструкций и типичное проявление неверия в объективность научных методов были склонны считать моментом прогресса по сравнению с „прямолинейным пониманием «праязыка»“ у Шлейхера.
        Такая интерпретация сравнительно-грамматического метода Мейе дезориентирует читателя, у которого может создаться иллюзия, что, отбросив явно порочную праязыковую теорию, „довлеющую“ над работами Мейе, можно пользоваться его методом установления соответствий, являющихся „положительными фактами" и ограничиваться
[244]  
выведением абстрактных формул, условно фиксирующих соответствия, не задаваясь вопросом о том, какое реальное языковое единство за этими абстракциями кроется.
        Однако, если присмотреться к тому, как Мейе реализует свои теоретические установки при построении сравнительной грамматики как синтеза устанавливаемых между родственными языками соответствий, мы увидим, что Мейе непоследователен в своем агностицизме и фактически оперирует понятием „праязыка“, условно называя его „индоевропейским языком". „Совокупность соответствий — читаем мы — составляет то, что называется индоевропейским языком“.^[11] В предисловии к изданию „Введения“ (1922 г.) Мейе прямо заявляет, что данная работа представляет собой „обзор структуры индоевропейского языка в том виде, в каком вскрывает ее сравнительная грамматика“.^[12] И эта установка им последовательно проводится. „Введение“ — это описание системы индоевропейского праязыка, представленное в виде соответствий между исторически засвидетельствованными языками. Эти соответствия определенным образом подобраны и сведены к формам под звездочкой, за которыми скрывается не что иное, как реконструируемые формы праязыка.
        Вместе с понятием „индоевропейского языка“ у Мейе присутствует и понятие „индоевропейского народа“. Отрицая связь языка с расой и скептически относясь к возможности использования данных антропологии и доисторической археологии,^[13] он считает, что „необходимо должен был существовать — мы не знаем точно, где и когда — «индоевропейский народ»“.[14] И он не смущается в выводах относительно характера этого народа, представляя его в виде народа „завоевателей“ с „аристократическим“ укладом, посылавшего из единого центра „Экспедиции предприимчивых людей, устанавливавших все в новых и новых областях господство вождей, пользовавшихся индоевропейскими наречиями“. ^[15] Особым „социальным“ укладом пранарода Мейе объясняет длительность сохранения индоевропейских языковых традиций. „Если единство индоевропейских языков — читаем мы — сохранило свою очевидность, то это лишь потому, что индоевропейские вожди глубоко ощущали единство своей нация и в общем употребляли сходную речь (employaient dans l’ensemble un langage semblable). Единство индоевропейских языков отражает единство аристократии“.[16] Эта установка Мейе ярко выявляется в его исследованиях лексического состава индоевропейских языков, в которых он старается выделить „аристократический" слой.
        Реакционность этой теории „избранного“ народа завоевателей становится очевидной при сопоставлении ее с домыслами фашистских лжеученых.
        Понятия „праязыка“ и „пранарода“ дополняются у Мейе понятием иноязычных этнических субстратов — автохтонного населения тех областей, которые являлись объектом завоевания индоевропейцев, оказавшего более или менее сильное влияние на развитие отдельных индоевропейских языков. Введение этого понятия не вносит, по существу, ничего нового в традиционную праязыковую концепцию, хотя в конкретных случаях и могут быть основания объяснять специфику отдельных индоевропейских языков как результат смешения индоевропейских элементов с неиндоевропейскими.
        Для объяснения противоречивости и частичного характера соответствий между индоевропейскими языками Мейе обращается к теории диалектов, которые должны были существовать внутри праязыка. Границы между отдельными диалектальными фактами он представляет себе в виде изоглосс.
        В более поздних работах Мейе делает упор на хронологические различия периодов эволюции праязыка, к которым восходят отдельные индоевропейские языки. Выдвигается понятие „периферийных языков“, носители которых раньше чем другие выделились из состава первичного единства и в которых поэтому сохраняются более архаичные праязыковые черты. К „периферийным“ Мейе относит языки хетский, индо-иранский, тохарский. Им противопоставляются языки „центральной области“, продолжающие более позднее состояние индоевропейского языка — греческий, германский, балтийский, славянский.
        Суждения об относительном архаизме тех или иных языковых фактов основываются на определенном отборе, чисто формальном и в значительной мере субъективном, как более соответствующих реконструируемой системе праязыка в ее „древнейшем“ виде.
        В выдвижении этой проблематики Мейе не оригинален, а лишь движется в общем русле интересов компаративистики 20-х —30-х годов. В эти годы внимание исследователей все более и более привлекают к себе факты расхождения между отдельными индоевропейскими языками, подрывающие основы концепции праязыка как первичной единицы, к которой могут быть возведены все исторически засвидетельствованные формы этих языков. Поэтому проблема т. н. „индоевропейских диалектов“ становится в центре внимания.
[245]            
        Ряд ученых, напр. Педерсен, Бонфанте и др., посвящают специальные работы классификации индоевропейских диалектов. Основным содержанием этих работ является установление отдельных диалектальных группировок, наличествовавших в индоевропейской доистории (так напр. Педерсен пытается установить специальные связи между итало-кельтскими языками, тохарским и хеттским) а также постановка их в определенную хронологическую перспективу. В этой связи особое внимание привлекают новые для языкознания тохарские и хеттские данные, их соотнесение с фактами остальных индоевропейских языков.
        Принадлежность тохарского языка, материалы которого были найдены в Китайском Туркестане, к группе языков centum подорвало основы традиционного деления индоевропейских языков на западные и восточные. В связи с этим пересматривается вся проблема заднеязычных согласных, меняется оценка ее значимости для классификации индоевропейских диалектов.
Соотношение хеттского языка с другими индоевропейскими языками ставится предметом полемики. Выдвинутая Стертевантом так называемая „индохеттская гипотеза“, согласно которой хеттский и праиндоевропейский представляют собой две ветви первоначального индо-хеттского праязыка и, следовательно, хеттский является не „родным братом“ индоевропейских языков, а „двоюродным“, подверглась критике, как неправомерно отделяющая хеттские факты от индоевропейских (Мейе) и как наследие наивной шлейхеровской концепции „родословного древа“ (Бонфанте). Большинством лингвистов хеттский вдвигается в общий ряд индоевропейских языков и предметом дискуссии является только хронологическая оценка специфических черт хеттской морфологии. Если Мейе склонен считать их архаизмами, характерными для „периферийных“ языков, то итальянские нео-лингвисты (Бонфанте, Бартоли) трактуют их как „новшества“, развившиеся в „центральной области“ индоевропейской территории, Педерсен занимает промежуточную позицию. Оценочные критерии и их аргументация у всех авторов носят субъективный и схематичный характер. Внеиндоевропейские связи хеттского языка устраняются из области исследования.
        В разработке всей этой проблематики можно наметить две основных линии: Мейе, оперируя понятиями „диалектов“, „периферийных“ и „центральных“ языков, „архаизмов“ и „новшеств“ последовательно старается держаться в рамках традиционной праязыковой концепции. Итальянские же „нео-лингвисты“, разрабатывающие т. н. „ареальную лингвистику“, берут за основу „теорию волн“ и модернизируют ее с помощью некоторых положений лингвистической географии. Основное место занимает проблема „инноваций“, „новшеств“, возникающих обычно в центре определенной территории. Определение зон „инноваций“ и пути их территориального распространения—вот главный критерий, с которым нео-лингвисты подходят к рассмотрению соответствий и расхождений между отдельными индоевропейскими языками. Праязыковая схема в этой концепции снята. Но место ее заняла новая схема, не менее априорная и антиисторичная. Все сводится к формальному установлению „изоглосс", вне учета хронологических соотношений сопоставляемых фактов и их значимости в системе каждого конкретного языка. Вся доистория индоевропейских языков сводится к территориальному распространению новшеств, причем критерии, с помощью которых определяются факты „инновации“, как правило формальны и субъективны.
        Критикуя традиционную концепцию праявыка нео-лингвисты (Бонфанте, Девото и др.) исходят однако из некоего первичного лингвистического единства, расположенного на обширной территории, в центре которой возникают инновации. Если все развитие языковой системы мыслится как распространение инноваций, спрашивается, не есть ли это сильно завуалированная форма все той же праязыковой теории?
        Отдельные нео-лингвисты, напр. Бартоли, исходят в своих построениях из теории языкового моногенеза Тромбетти. Бартоли пытается охватить изоглоссами все языки земного шара. Но это установление языковых связей в мировом масштабе носит крайне поверхностный характер и не может являться объектом серьезной критики.
        Заканчивая обзор основных точек зрения, выдвинутых буржуазной лингвистикой по вопросу о родстве индоевропейских языков, необходимо сказать также несколько слов и о попытках установления родства индоевропейских языков с неиндоевропейскими. Собран большой материал по древнейшим лексическим связям индоевропейских языков с семито-хамитскими (Мёллер, Кюни и др ); значительное количество данных свидетельствует о доисторических угрофинно-индоевропейских связях (Виклунд, Коллиндер).
        Все эти факты несомненно имеют очень большое значение для постановки вопроса о том, как слагались данные языковые системы, каждая из которых представляет собой результат многообразных этнических смешений и расчленений, имевших место в далеком прошлом. Однако, буржуазная лингвистика в трактовке подобных фактов не может отказаться от своих традиционных методов. При наличии рядов соответствий, перерастающих пределы допускаемых возможностей заимствований, сразу же поднимается вопрос о „родстве“, которое не мыслится буржуазной наукой иначе, чем в виде происхождения от общего „праязыка“.
[256]            
В советском языкознании изучение проблемы материального родства языков основывается на положениях нового учения о языке, данных основателем его Н. Я. Марром. Принципиальное значение имеет уже сам факт замены термина „семья“ термином „система", указывающим на сложный общественно-исторический характер объединения языков в группы, основанные на материальных связях.
        Для постановки вопроса о происхождении индоевропейской языковой системы основополагающим является знаменитый тезис Н. Я. Марра о том, что индоевропейские языки представляют собой не расовую семью, а порождение сложной степени скрещения. Это положение требует дальнейшей разработки и уточнения, как со стороны языковедов, так и со стороны работников смежных областей — историков древнего мира, археологов, этнографов.
        За последние годы вопросы этногенеза привлекают к себе усиленное внимание советской исторической науки. Институтом этнографии и Институтом истории материальной культуры Академии Наук СССР был проведен ряд научных сессий, посвященных проблеме этногенеза. Появился ряд специальных работ по этногнезу славян, народов Средней Азии, народов Сибири. Уточняются теоретические основы этногенетических исследований на базе методологии марксизма-ленинизма. В противоположность расистским построениям буржуазной этнологии, теории замкнутых культурных кругов и т. д. советская историческая наука изучает „не метафизический, раз навсегда установившийся «этнос», но процессы этногенеза в жизни племен и народов, протекающие на основе производительных сил и производственных отношений, исторически развивающихся всё более тесных взаимных сношений и объединений, скрещений и культурных влияний".^[17] Устанавливается, что основным, ведущим процессом этногенеза является историческое движение от множества к единству, от множества языков и культур мелких племен и народностей к более крупным народам и народностям и, наконец, к современным национальным языкам и культурам. При этом признается возможность и вторичных процессов распадений племен и народов (на почве их роста).^[18] Подвергаются критике механистические и упрощенческие извращения учения Марра — отрицание возможности миграций, сведение процесса этногенеза „к однолинейности и к одним лишь явлениям объединения, этнической интеграции, с отрицанием явлений этнической дифференциации“, подмена живых, конкретных племен и народов „абстрактными стадиями“ этнического развития населения тех или иных территорий“.[19]
        Таким образом созданы теоретические предпосылки для постановки вопроса о происхождении конкретных языковых систем, свидетельствующих о доисторических этнических схождениях, объединениях, совместном развитии соответствующих племен и народов.
        Многообразие доисторических культур, устанавливаемых археологией на территории Европы и Азии, их взаимодействие, распространение и смены дают основание связывать отражаемые ими исторические процессы с процессом создания языковых систем, одной из которых явилась индоевропейская система. Древнейшие лексические и другие связи, устанавливаемые между языками индоевропейскими и финноугорскими, семито-хамитскими, а также древними неиндоевропейскими языками Средиземноморья, говорят о том, что процессы образования этнических единств, лежащих в основе единств лингвистических, совершались не в изоляции друг от друга. Это очень существенный момент, который должен учитываться при исследовании вопросов происхождения отдельных языковых систем и характера их как лингвистических единств.
        Итак, данные археологии и их этнологическая интерпретация с позиций советской исторческой науки подтверждают тезис нового учения о языке о том, что индоевропейская языковая система это не результат дробления и затем территориального распространения путем миграции из единого центра языка первичного пранарода, расово и культурно обособленного (как это считает буржуазная наука), а отражение сложных процессов доисторического взаимодействия племен, которые отразились также и в памятниках материальной культуры.
        Данные доисторической археологии на сегодняшнем этапе их изучения не дают еще возможности во всех случаях конкретно определить их этническую принадлежность. Этим самым языковеды в постановке проблемы происхождения индоевропейской языковой системы не имеют еще пока достаточной возможности опереться на результаты исследований в области смежных дисциплин. Однако, можно надеяться, что дальнейшее развитие археологических и этногенетических исследований создаст реальную основу для увязки этой проблемы с данными материальной культуры. Сами историки (в широком смысле этого слова) делают попытки конкретной постановки вопросов этногенеза отдельных индоевропейских народов, в первую очередь славян.
        Что касается постановки вопроса о происхождении индоевропейского этнического единства, следует считать крайне неудачной попытку С. П. Толстова в докладе „Про-
[247]  
блема происхождения индоевропейцев и современная этнография и этнографическая лингвистика“опереться на одну из морфологических классификаций (деление языков на „префиксирующие“ и „суффиксирующие“) для решения этой чисто исторической проблемы. Используя разработанную западными этнологами — авторами теории культурных кругов Шмидтом и Грэбнером — классификацию языков мира по этому чисто формальному принципу на юго-западной и северо-западной ареалы, проф. Толстов предлагает рассматривать возникновение всех языковых систем, в том числе и индоевропейской, как продукт разного рода скрещений этих двух основных типов. Советское языкознание не может считать выдвижение подобного рода абстрактных и чисто формальных схем путем для постановки конкретно-исторической проблемы сложения языковых единств.
        Какие выводы на основании данных смежных дисциплин могут сделать для себя на сегодняшний день лингвисты по вопросу о сложении индоевропейской языковой системы? Несомненно, что возникновение этой системы явилось результатом схождения на определенном этапе разного рода этнических элементов, сходных и несходных, и их длительного контактного развития на определенной территории, которую чисто суммарно можно определить как среднюю полосу Европы и Азии от Атлантического Океана до Алтайских гор. В противоположность буржуазным этнологам и лингвистам, которые выводят индоевропейцев всегда из определенного центра, связывая их распространение с распространением какого-то определенного археологического типа (так немецкие „археологи“ считают индоевропейцами носителей т. н. „шнуровой керамики“ и выводят их из области позднейшей Германии), мы считаем сложение индоевропейской системы результатом многообразных фактов взаимодействия различных этнических элементов, следы которых сохранили памятники материальной культуры эпохи неолита и последующих доисторических эпох.
        Исторические эпохи застают процессы формирования индоевропейской языковой общности уже в основном завершенными, причем в ряде случаев условия исторического и территориального контакта являются уже нарушенными и отдельные народности в результате миграций являются перенесенными в новую этническую среду, в новую историческую и географическую обстановку (напр. древние индийцы, греки). В то же время мы имеем сведения о том, что некоторые индоевропейские племена и народности играли в первом тысячелетии до н. э. очень значительную роль на широких пространствах европейской территории—скифы, иллирийцы, кельты и др. Впоследствии эти народности или совсем исчезли из истории или территория распространения их и историческая роль чрезвычайно сузились. Весьма вероятно, что позднее засвидетельствованные индоевропейские племена и народности формировались на базе таких более древних этнических образований, которые таким образом не исчезали бесследно, а вносили свой вклад в сложение новых этнических единств. Такие процессы, очевидно, имели место иа всем протяжении существования индоевропейских народностей.
        Но при постановке всех подобных вопросов мы в настоящий момент не можем еще идти дальше более или менее убедительных гипотез.
        Чисто лингвистические факты тоже пока не могут помочь нам ответить на вопрос о том, какие конкретные этнические элементы легли в основу образования индоевропейской системы.
        Но уже сейчас мы можем ставить вопрос о перестройке всей сравнительной грамматики индоевропейских языков, о пересмотре всех существующих выводов и построений в области лексики, фонетики, морфологии, синтаксиса с позиций нового учения о языке.
        Можно вкратце наметить некоторые линии, по которым целесоэбразно вести исследование.
        Лексические соответствия являются основой материального „родства“. При отсутствии известной общности лексического фонда (включая сюда и лексическую общность формантов), наличие моментов структурного сходства само по себе еще не дает оснований говорить о языковой системе. В то же время одних лексических соответствий, не включенных в более или менее однотипную грамматическую структуру, также недостаточно для объединения языков, обнаруживающих эти соответствия, в одну общую систему. Некоторые теоретики буржуазного языкознания, в частности Мейе, склонны не придавать большого значения фактам лексического тождества, ибо такие факты легко могут объясняться как заимствования. Действительно, факты лексических заимствований играют очень большую роль в истории языков. Однако, когда эти заимствования имеют характер системы, как напр. в новое время использование греко-латинской лексики для образования научной терминологии, то тут уже приходится говорить не о заимствовании, а о переработке определенного лексического фонда в новых условиях его бытования.
        Для древних периодов истории языков, уходящих в доисторию, вопрос о лексических заимствованиях из языка в язык перерастает в вопрос о формировании лексиче-
[248]  
ского фонда того или иного языка, происходившего в условиях конкретно-исторического, хотя в большинстве случаев нам и неизвестного, взаимодействия определенных языковых единиц, отражающего процессы взаимодействия соответствующих единиц этнических. Когда речь идет о т. н. „эгейских“ заимствованиях в греческом и латинском языках, об этрусских заимствованиях в латинском и т. д., трудно сказать, где кончаются заимствования и где начинаются слова средиземноморского лексического фонда, вошедшие составными элементами в состав целого ряда индоевропейских и неиндоевропейских языков (напр. судьба слова вино — греч. ϝοῖνος, лат. vinum, арм. gini, груз, gvino и т. д). В финских языках целые пласты слов определяются как древние заимствования из иранских, балтийских, славянских и германских языков. Однако, в тех же финских языках, обнаруживаются общие с индоевропейскими языками лексические элементы, которые исследователи затрудняются определить как заимствования из вышеназванных языков и либо склоняются к тому, чтобы считать их заимствованиями из индоевропейского праязыка, либо считать их остатками проэтнических связей. Это такие слова как фин. vete 'вода’, nime 'имя’, viha 'яд’, ср. инд. viṣa 'яд’ и т. д. Коллиндером собрана целая серия подобных соответствий, включающая ряд имен существительных, глаголов, местоименных элементов.^[20]
        Эти факты свидетельствуют о доисторических связях племен, языки которых явились компонентами в сложении индоевропейской и финноугорской систем. Но можно ли говорить на этом основании о „родстве“индоевропейских и финноугорских языков, можно ли говорить о единой для них языковой системе? Если бы даже лексических схождений было бы значительно больше (а их не так много), все же у нас нет оснований говорить в данном случае о „родстве“, так как эти схождения носят чисто лексический характер, не объединяясь общими моментами структурного порядка (напр. общий тип образования основ, вхождение в сходные ряды слово-и формообразования и т. д.). Но эти факты ярко свидетельствуют о сложности процессов этногенеза; они говорят о том, что доисторическое взаимодействие племен могло создавать языковые связи, которые не вели к выработке лингвистических единств. Связи эти имеют материальный характер, но не говорят о наличии языковой системы.
        Гораздо большее количество лексических связей установлено между индоевропейскими языками и семитическими.^[21] Связи эти проходят не изолированными группами, а захватывают значительную часть древнего корнеслова. Особенностью их является соответствие трехсогласного семитского корня согласной части (тоже три согласных) первичных индоевропейских основ (по трактовке Бенвевиста два корневых согласных и один суффиксальный). Если индоевропейская основа начинается с гласного а, то в семитском корве первое место занимает согласный ларингальный. Такое соотношение полностью соответствует новейшей трактовке индоевропейских первичных основ. По линии огласовки соответствий не наблюдается.
        Можно ли на основании этих данных ставить вопрос о существовании в далеком прошлом единой семито-индоевропейской системы? Такая возможность не исключается. Однако, схождения идут только по линии корней, т. е. носят чисто лексический характер. Сходные лексические элементы оформляются в каждой из сравниваемых систем по совершенно различным морфологическим типам. Ни по линии внутренней флексии, ни по линии внешней флексии, соответствий нет.
        Несомненны очень древние связи племен — „протосемитских“ ,и „протоиндоевропейских“, отразившиеся в значительной общности лексического фонда, но структурное оформление этих лексических пластов различно. При наличии исторически обусловленного схождения, материальной близости, связи эти не имеют характера системы.
        Лексические же схождения между индоевропейскими языками, кроме своего чисто количественного перевеса над схождениями индоевропейских и семитских языков, принципиально отличаются от них единством типа морфологического оформления, что в сумме и дает основания говорить о системе языков.
        Лексические связи семитских и индоевропейских языков относятся, повидимому, к периоду безразличия огласовки, к той стадии, когда гласные еще в полной мере не выработались как самостоятельные фонемы и семантическую нагрузку в слове несли на себе только согласные. Развитие дифференциации гласных фонем, используемой для внутренней флексии, играло несомненно важную роль в сложении структурного типа каждой из сравниваемых систем.
        В создании индоевропейской системы на основе материальной общности лексического фонда, развившейся в результате исторического взаимодействия и длительного контактного существования отдельных этнических элементов, большую роль несомненно играл определенный тип акцентуации, послуживший организующим моментом в офор-
[249]  
млении основ и в значительной мере определивший собой структурное единство древнейших пластов индоевропейской морфологии.
        Безразличие огласовок, характеризующее лексические соответствия между индоевропейскими и семитическими языками, сменилось закономерно проходящей по индоевропейским языкам формулой чередований е/о с нулевой ступенью, в их различных сочетаниях с сонантами и согласными. Эта закономерность, возникшая на основе общности лексического фонда, развивалась однако не внутри одного единого языка, а в объединении сходных языков, но не тождественных, каждый из которых обладал собственной фонологической системой. Этим объясняются расхождения в реализации общего типа чередования гласных, различия в конкретном оформлении основ, которые лишь условно можно сводить к единой формуле.
        Итак, при пересмотре проблемы закономерных звуковых соответствий между языками с позиций нового учения о языке, отправной точкой для нас является не возведение звуков отдельных языков к единой звуковой системе праязыка, а признание изначального существования целого ряда фонетических систем в большей или меньшей степени сходных, но не тождественных. При этом наличие самих соответствий определяется наличием исторически выработанной общности лексического фонда. Вне материальной основы в виде целых серий лексических соответствий не могут существовать соответствия звуковые. Закономерность же звуковых соответствий между языками определяется тем, что фонемы каждого языка составляют систему. Соотношение фонем отдельных языков, как элементов различных фонологических систем, обусловливает регулярность соответствий.
        Установление этих положений в корне меняет задачи сравнительно-фонетического исследования. Если традиционная компаративистика до сих пор бьется над возведением существующего по отдельным индоевропейским языкам разнобоя соответствий взрывных согласных к трем праязыковым рядам (глухие, звонкие и звонкие аспирированные), то мы можем исходить из соотнесения двухрядной (иранские, славянские, балтийские, кельтские языки), трехрядной (греческий, латинский, германские языки) и четырехрядной (древне-индийский язык) фонологических систем. По новому встанет и спорный вопрос о соответствиях заднеязычных согласных и т. д.
        Выше уже говорилось, что важнейшим моментом в сложении языковой системы является выработка на базе материально-лексических схождений известной общности структурного порядка. Эта общность выражается не только в единстве морфологического типа, но и в том, что основой создания формальных средств для выражения грамматических отношений является все тот же общий лексический фонд, составляющий материальный фундамент т. н. „родства“.
        Ведущая роль в фомировании морфологической структуры, принадлежит моментам стадиального порядка. Известное единство состояния развития понятийных категорий несомненно должно было иметь место при сложении индоевропейской языковой системы. Оно обусловило общее направление в развитии грамматического строя, характерное для всех индоевропейских языков. Но в то же время несомненно должны были иметь место и значительные расхождения, что нашло себе отражение в отсутствии единообразия в развитии грамматических категорий по отдельным языкам.
        Не все слои, не все участки индоевропейской морфологии в равной мере обнаруживают моменты общности. Наибольшей общностью характеризуется система образования основ, т. е. тот участок морфологии, который теснее всего сомкнут с лексикой и составляет в то же время основание развития флексии.
        Значительные схождения в оформлении флексии определяются единством лексического фонда (использование материально- тождественных элементов — лексических основ и формантов), исторически сложившимся единством типа построения основ и стадиально обусловленным общим направлением развития грамматического строя. В этой связи получает себе освещение развитие личных глагольных форм — широко распространенный в языках мира способ создания специальных предикативных форм путем сочетания именной основы, имеющей значение имени действия — причастия и местоименных показателей, реализованный на базе материальной общности местоимений и основ.
        Традиционная компаративистика безуспешно пытается установить как исходную для всех индоевропейских языков развитую систему видов-времен, наделяя праязык всем многообразием глагольных форм, характерным для древнегреческого и древнеиндийского языков. Обнаруживая в латинском перфекте и в германском претерите формы основ, соответствующие основам греческого аориста и перфекта, делают вывод о том, что эти языки некогда имели аористы и перфект, но утратили их.
        Между тем, более вероятно, что первичное соответствие не шло дальше соответствия определенных типов основ, как лексических единиц. Это были повидимому имена действия — причастия, которые могли иметь различные оттенки видового и залогового значения. Соответствия их грамматического использования в отдельных индоевропейских языках свидетельствуют о том, что морфология этих языков развивалась на сходной материально-лексической базе; расхождения же определяются специфическими путями развития каждого из языков. Сходство развития, но ве тождество.
[250]            
        Дискуссионный вопрос о том, каково было первичное значение глагольных форм на -r и существовали ли они в праязыке или являлись особенностью лишь некоторых праязыковых диалектов, может получить совсем иное освещение. Мы будем исходить не из установления грамматического тождества глагольных форм, возводя их к исходной, тоже глагольной, форме, а будем стараться выяснить древнейшее значение и функцию основ на -r (как глагольных, так и именных). При сравнении развития форм на -r в отдельных языках мы будем учитывать лишь момент лексической общности форманта -r, общность самого типа основ, а также возможность известного параллелизма в грамматическом использовании. Различия в грамматическом использовании этих форм, а также ограниченность их распространения лишь несколькими языками, ярко свидетельствуют о том, что индоевропейская языковая система не основывается на первичном тождестве, а исторически сложилась как результат взаимодействия в определенных исторических условиях различных этнических элементов с различными, более сходными и менее сходными, языками.
Проблема частичности соответствий — лексических, фонетических, морфологических, синтаксических — должна занять очень важное место при пересмотре сравнительной грамматики индоевропейских языков с новых теоретических позиций. С помощью всестороннего их обследования мы можем надеяться уяснить в какой-то мере конкретные линии межязыкового взаимодействия, в процессе которого слагалась индоевропейская система. Но установление таких линий, которые можно условно обозначить как „изоглоссы“, не должно иметь формального, абстрактно географического характера, как это свойственно нео-лингвистам, а должно строиться на глубоком историческом сравнительно-семантическом анализе соответствующих явлений.
        При этом проблема „периферийных“ языков (если сохранить этот термин) лишится своего формально „географического“ смысла, а встанет перед нами как вопрос о различной степени вхождения отдельных языков в состав индоевропейской системы. Если мы можем условно установить некий общий тип индоевропейской структуры, выражающийся в определенном комплексе моментов лексического, фонетического и морфологического порядка, то практически отдельные языки в разной мере соответствуют этому типу. Если мы можем обозначить как „типовые“ или „центральные“ индоевропейские языки, такие языки как славянские, балтийские, греческий, древние индо-иранские, то исторически это следует объяснять тем, что при сложении индоевропейской системы именно эти языки, в силу ли большей близости взаимодействовавших этнических единиц, или же в силу каких-либо других конкретно исторических причин, достигли наибольшей степени общности.
        „Периферийный" же характер тех языков, которые своими специфическими особенностями в большей мере отклоняются от среднего типа (напр. германские языки, кельтские, тохарский, хеттский), свидетельствует о том, что при формировании этих языков имели место иной характер и иное соотношение компонентов. Особое значение приобретает исследование связей этих языков с неиндоевропейскими языками, которые могут объяснить нам в ряде случаев особое положение того или иного языка в составе системы.
        Д. В. Бубрих устанавливает специальные доисторические связи между германскими и финноугорскими языками, которые состоят не только в наличии ряда лексических схождений, но и в сходстве фонологических систем (чередование согласных в зависимости от ударений; явления гармонии гласных).
        Некоторые исследователи объясняют специфические особенности островных кельтских языков, в частности ирландского, этническими связями древнейшего населения Британских островов с Северной Африкой (теория „неиндоевропейского субстрата в ирландском языке“ Покорного).
        Для объяснения своеобразия грамматического строя хеттского языка, сочетающегося с явно „неиндоевропейским“ характером значительной части лексики, широкие перспективы должно открыть исследование его связей с древними неиндоевропейскими языками Средиземноморья и Передней Азии, а также с яфетическими языками Кавказа.
        Специфика отдельных индоевропейских языков может найти объяснение как результат смешения индоевропейских элементов с неиндоевропейскими, т. е. с помощью теории субстрата. Но применение этой теории не является обязательным для всех случаев. В ряде случаев речь может идти о более древних процессах языковых смешений, имевших место в ту эпоху, когда индоевропейская система только еще слагалась. Выработка своеобразного типа каждого языка являлась одним из моментов, характеризовавших формирование системы как сложный исторический процесс.
        Таковы некоторые линии, по которым представляется возможным вести работу в области сравнительной грамматики индоевропейских языков в задачах ее перестройки, с позиций нового учения о языке.