[125]
        Дисциплина, на состояние которой я хочу обратить внимание в данной статье, имеет уже более чем столетнюю историю. Время ее зарождения падает на конец XVIII в. и связано с выступлением на литературную арену двух ученых: в Чехии — аббата Иосифа Добровского (1753—1829), в России — акад. А. X. Востокова (1781—1829). В трудах этих двух ученых, прежде всего в «Institutiones linguae slavicae dialecti veteris» Добровского и в «Разсуждениях о славянском языке» Востокова, впервые определилось содержание славянской филологии как научной дисциплины.
        По объему и основной проблематике славянская филология выявилась, как дисциплина комплексная и в своем дальнейшем развитии получила следующее определение со стороны одного из крупнейших ее представителей, акад. Ватрослава Ягича (1838—1923):

«Славянская филология в обширном значении этого слова, — писал Ягич, — обнимает совокупную духовную жизнь славянских народов, как она отражается в их языке и письменных памятниках, в произведениях литературных то отдельных личностей, то общей силы простонародного творчества, наконец, в верованиях, преданиях и обычаях. Таким образом, она включает в круг своих занятий: во-первых, научные рассуждения о языках славянских, подвергая разбору как памятники языка, так и все диалектические особенности живых говоров, не обходя молчанием и языков литературных со всеми иногда довольно сложными условиями их происхождения и развития; во-вторых, историю славянских литератур, вдаваясь в объяснение целых эпох и оценку отдельных произведений, доискиваясь источников или зависимости от чужого влияния; в третьих, историю бытовую, изображающую особенности народной жизни во всех ее изгибах. В этом объеме, — заключает Ягич, — славянская филология представляет сложный организм различных предметов, сплоченных в одно целое».[1]

        Данное Ватрославом Ягичем определение славянской филологии, несмотря на попытки отдельных   ученых оспорить  его в смысле сужения объема самой дисциплины, держится и сейчас в среде большинства славистов.
[126]            
        Как видим, задачи, стоящие перед славянской филологией слишком обширны и чрезвычайно разнообразны. Перечислить их даже — по выражению одного автора — невозможно: «их так много, как звезд на небе». Но, широта и многогранность предмета славянской филологии совершенно не оправдывается методом, которым она пользуется на протяжении всего своего развития. Метод ее, как составной части индоевропеистики, выражаясь словами акад. Н. Я. Марра, «лишь формальный, а это не метод; это, — говорит Марр, — метод внешней прагматической увязки фактов, но не метод анализа внутренних генетических факторов известных событий».[2]
        Отрешенная от содержания своего грамматическая форма, памятник, взятый в полном отрыве от исторического и социального окружения, голая регистрация дат и фактов, погоня за «фонетическими законами», возведение наличного языкового материала в догму гипотетичного праславянского языка, — вот то, что характеризует слависта-исследователя, то, что составляет содержание славянской филологии, как науки чисто эмпирической, описательной.
        Накопив за столетнее свое существование довольно значительный по количеству, различный по характеру материал, славянская филология далека еще от того стройного здания, имя которому наука. Последнее должен был констатировать и такой крупный специалист, каким является Brükner, автор специального итогового обзора развития славянской филологии за сто лет.

«Все еще противоречиво, хаос, субъективизм и своеволие, — писал Brükner, подводя итоги славянской филологии, — засорение новыми «звуковыми законами», добытыми с помощью фальшивых этимологий, фальшивый анализ формы, фантастические празвуки, отсутствие исторического понимания языковых явлений, неуверенность, потемки, ни в чем нет согласованности, quot capita, tot sensus».[3]

        Но, если славянская филология по методу и достижениям своим находится, по выражению Brükner'a, во власти субъективизма и фальши и, следовательно, далека еще от подлинной науки, то она зато может гордиться своими успехами в области политики, той политики, которая получила свое выражение в доктрине славянофильства и имела в качестве боевых лозунгов «веру православную и неразрывно с нею связанные заветы святых первоучителей славянских Кирилла и Мефодия... расовые интересы и кровное родство славян, а также... власть самодержавного царя».[4]
        Вера, раса и власть являлись знаменем славянской филологии на всем протяжении ее развития как в дореволюционной России, так и на Западе вплоть до наших дней. Вся сущность славистики, как в отношении объема привлекаемого фактического материала, так и в особенности в отношении объяснительных принципов, применяемых в исследовании этого материала — вся сущность славянской филологии вытекала и была подчинена
[127]  
безраздельно вышеназванным трем началам. Безразлично при этом, выступала ли славистика в качестве идеологического инструмента дворянско-буржуазной общественности в своем последовательном, обнаженном до конца виде, или вуалировалась в трудах того или иного ученого мнимой (иногда по наивности и самого исследователя) аполитичностью.
        Нет возможности в данной статье, посвященной обзору состояния славянской филологии на современном этапе ее развития, вдаваться в историю. Сошлемся лишь на пару фактов из прошлого для подтверждения подчеркнутой нами органической связи славистики со славянофильством. Перед нами два столпа славянской филологии — Ант. С. Будилович и В. И. Ламанский. Первый, стоя обеими ногами на позициях расовой теории, выступал ярым борцом за «славянское единство», исходя при этом из того, что «славяне представляют одно целое, как в физическом отношении (что выражается в тождестве звуков речи); так и в умственном (что видно из единства форм и построения языка».[5] Второй, отстаивая самобытность славянства, видел его мессианскую роль в том, что оно должно «пополнить значительный пробел в истории нового человечества».[6]
        Таким образом, славянская филология, посвятившая себя изучению «единого в физическом и духовном отношении славянского типа», отстаиванию его особой, самобытной природы и вытекающей из нее мессианской роли, была всегда наукой заведомо и насквозь пропитанной зоологическим национализмом.
        Совершенно не случайно поэтому, что она после Октября потеряла у нас наибольшее количество своих ученых представителей, которые очутились в стане белой эмиграции. Кульбакины, Трубецкие, Погодины, Огиенки, Попруженки и др. столпы русского славяноведения оказались не только лишними, но и вредными для подлинной науки победившего пролетариата. Ни в коей мере не является случайностью, а наоборот, фактом, детерминированным всем ходом предыдущего развития славистики, и то, что она должна была врасти всем своим существом в систему современного фашизма, который является по определению XIII Пленума ИККИ «диктатурой наиболее шовинистических элементов финансового капитала».
        Последнее положение мы и постараемся иллюстрировать в своей работе, дав краткую характеристику современного состояния славянской филологии на Западе.
        Несколько слов прежде всего об очагах и организационных центрах западноевропейской славистики.
        Основная масса славяноведных учреждений ныне сосредоточена в  первую   очередь   в   так  наз.  славянских  странах. В организационном
[128]  
отношении славистика представлена сетью славянских институтов, возникших за последние годы почти во всех крупных государствах Запада. Назовем здесь Славяйский институт в Праге (Slovansky Ustav), Славянский институт в Кракове, Украïнський Науковий Iнститут в Варшаве, Институт Восточной Европы в Риме (Institute per l'Europa Orientale), в котором главным отделом является славянский, Македонский институт в Софии. К этим институтам нужно прибавить славянские кафедры и семинарии, функционирующие почти во всех университетах Запада, а также и многочисленные общества для славяноведных изучений, в состав которых входят и русские слависты — белоэмигранты.
        Ведущая роль в западной славистике бесспорно принадлежит славянским институтам, которые очень далеки впрочем в своей деятельности от подлинной науки и, получая солидные ассигнования, заняты делами, «государственной важности». Последнее открыто признает в своей статье о ближайших задачах славистики и такой авторитет зарубежного украинского фашизма, каким является славист Ст. Смаль-Стоцкий.

«За последнее время, — говорит он, — выдвинулась идея славянских институтов, бесспорно положительная и хорошая сама по себе идея. Но славянские институты — пишет Смаль-Стоцкий — судя по тому, как вырисовывается их идея, должны служить преимущественно государственным интересам, должны выполнять больше практические задания».[7]

        Эти «практические задания», о которых говорит Смаль-Стоцкий, полностью вытекают как из внешней, так и внутренней политики данного государства, в котором функционирует славянский институт или кафедра славянской филологии. Больше того, самый факт организации того или иного славяноведного пункта, система районирования этих пунктов на политической карте современного Запада строго продиктованы теми же соображениями межгосударственных и внутригосударственных отношений.
        Не  случайным,  скажем, является то, что один  из  министров народного  просвещения ставит перед своим  славянским институтом задачу обоснования «славянского XV синтеза, который даст славянам возможность противопоставить западноевропейскому рационализму и эмпиризму славянский психизм».
        Но, задача, поставленная перед славистикой чешским министром может быть значительно расширена в линиях все той же увязки славянской филологии с буржуазной политикой. Имею в виду при этом старые и вместе с тем вечно новые для капиталистического запада «вопросы», какими являются, например, «македонский вопрос», «албанский вопрос». В разрешении всех этих вопросов, связанных с судьбами так наз. малых народов, призвана сослужить свою службу и славянская филология в смысле «научного» оправдания великодержавной экспансии той или иной силы западноевропейского империализма. Подтвердим сказанное некоторыми фактами.
[129]            
        Случайно ли, например, то, что сразу же после фашистского переворота в Болгарии в 1923 году, когда на арену вылезла цанковщина с ее «верховистскими», захватническими устремлениями в отношении Македонии, случайно ли то, что именно в этот момент в Софии организуется под главенством президента Болгарской Академии Наук «Македонский научный институт», как филологическое учреждение, ставящее своей целью борьбу за «болгарскую Македонию» и выпускающее специальные «исследования», в которых «доказывается», что македонский язык — болгарский язык, а сами македонцы — «македонски българи».
        Является ли далее случайностью и то, что белоэмигрант в Сербии, славист Кульбакин, ныне член Сербской кралевской Академии Наук, меняет, в ответ на болгарские притязания в отношении Македонии, свое с годами сложившееся, печатно много раз повторенное credo по Кирилло-Мефодиевскому вопросу и решительно выступает с утверждением о том, что переводы священного писания Солунских братьев и их учеников в лексическом отношении не древнеболгарские, как писал он раньше, до перехода своего неа службу великосербского империализма, а принадлежат к сербскохорватской языковой области».[8]
        Можно ли не учитывать, например, и того факта, что в Венгрии, в Будапештском университете, славистика представлена лишь одной самостоятельной кафедрой по хорватскому языку и литературе, руководимой ученым, хорватским политическим деятелем проф. Иосифом Байза. Венгерская научная ориентация в славистике для нас сегодня, после убийства сербского короля Александра, более чем понятна.
        Нельзя пройти в намеченной нами связи и мимо славянской филологии в Италии. Здесь она представлена прежде всего в Институте Восточной Европы и имеет очень определенный политический облик.
        Совершенно не случайным, с нашей точки зрения, является то, что сербоведение в культивируемой Римом славистике почти отсутствует, но зато, по справедливому утверждению Энрико Дамиани, «в отношении болгарских исследований Италия занимает сегодня одно из первых мест в Европе».[9] Любовь Рима к болгаристике, выразившаяся и в организаци специального научного Итало-Болгарского общества, издающего в Милане (под редакцией болгарского консула Шипковенского) и в Софии специальные журналы, один на итальянском, другой на болгарском языке, — любовь, эта продиктована, конечно, необходимостью укрепления итало-болгарского политического блока, направленного против Сербии, с которой Италия имеет старую тяжбу из-за Албании. Подчеркнем, между прочим, что Белградский университет со своей стороны действительно проявляет большое
[130]  
внимание к Албании и из балкапских университетов он первый организовал в своем составе специальный семинарий албановедения, очень хорошо субсидируемый государственной властью и имеющий даже свое специальное издание.[10]
        Приводимые факты можно было бы умножить, но и сказанного достаточно для того, чтобы сделать вывод о том, что весь аппарат западной славистики тесно увязывается с политическим переплетом современного Запада. Этим-то обстоятельством, именно служебной, верней прислужнической ролью славистики перед паразитическими классами объясняется и то, что она за последние годы не только не разрешила, но и не выдвинула новых, актуальных с точки зрения подлинной науки проблем. Ведущим заданием в интересующей нас науке осталась та же мнимая «праславянщина», та же кирилло-мефодиевская проблема, да описательная диалектография. В отношении последней славянская филология пожалуй может гордиться наибольшими успехами, поскольку ее диалектографические карты и атласы непосредственно используются для нужд захватнической и ассимиляторской политики того или иного буржуазного государства. Достаточно, например, указать на то обстоятельство, что разбойная политика сербского империализма в Македонии находит себе великолепную поддержку со стороны сербских славистов, в диалектологических картах которых вы даже не встретите македонского языка, хотя бы в качестве «наречия».
        Переходя далее непосредственно к исследовательскому облику интересующей нас науки, к ее идейным устремлениям и методологическим позициям, мы должны поставить вопрос: какими философскими источниками питается современная славянская филология? Ответим на поставленный вопрос прямо: славянская филология в качестве своей теоретической базы имеет в настоящее, время идеализм фашистского толка: отрицательное и презрительное отношение к разуму, утверждение ведущей роли души, противопоставление иррационализма, интуитивизма — рационализму, культ духа и открытой поповщины, идея расы, восторженное прославление Гердера, Ницше, Шпенглера.
        Сошлемся на некоторые факты.
        В органе, например, Немецкого общества для славянских изучений в Праге «Germanoslavica» в руководящих статьях редакции читаем следующие перлы, которые преподносятся в качестве исходных положений: «Народ в гердеровском смысле представляет неповторимую, в себе замкнутую сущность, которая определяется кровной наследственностью и географическим моментом (понимаемым, как совокупность физических условий существования народа, вытекающих из его территории»).
        Поэтому, все духовные проявления народа, все его бытие и творчество могут быть выведены и осознаны из носледпих основ народной души».[11]
[131]            
        Но ведь данное определение народа, предложенное автором из «Germano-slavica», др-ом Битнером, полностью совпадает с учением по тому же вопросу фашиста Розенберга, который «душу народа понимает, как внутреннее отражение расы, а расу, как внешнюю сторону души».[12] Битнер, конечно, в среде славистов не одинок. Попытку рассмотреть одно из «духовных проявлений» народа, в частности, его язык, исходя из расовых, антропологических свойств, предпринял и сербский ученый Jован Ердељановић, который, изучая проблему постпозитивного члена в балканских языках старается свои антропологические соображения увязать с лингвистическими чертами, так как они имеют важное значение в процессе смешения южных славян со старыми обитателями (Балканского полуострова). (Автор «се труди да свoje антрополошко погледе доведе у везу са лингвистичким цртама важних за процес мешана jyжниx словена са старинцима»)...[13]
        К гердеровской философии «Germanoslavica» с явным уклоном в мистику славянофильской окраски, тянется «Български Прегледъ» — орган славянской филологии в Болгарии, который в своем первом же номере намечает для себя следующие позиции в работе слависта проф. Б. Иоцова «Славянскитѣ литератури и славянското съзнание въ България».

«Если славяноведение — языкознание, история культуры, этнография и история славянских литератур, — говорит Йоцов, — сможет углубить наши познания в области славянского мира, дать нам, как в прошлом, определенную основу научного, политико-общественного и литературного приобщения к последнему, если оно сможет стать неисчерпаемым источником углубления нашей культуры и прояснения нашего славянского сознания, то особое место мы должны уделить славянской художественной  мысли.
«В славянской художественной литературе, — пишет Б. Йоцов, — мы можем познать себя, в общении с нею мы могли бы испытать непосредственно то чувство родства, которое переживаем, когда находимся в славянской стране, почувствовать не только в языке, не только в нравах и обычаях, в быту, что славянское родство не праздное слово. В литературе, чрез душу отдельного героя мы приобщаемся к душе народа, дальше — переживаем и смутное чувство славянской самобытности, невольно противопоставляем славянский мир германскому и романскому миру. Хочется, — продолжает Йоцов, — дойти до определенной философии, национальной и славянской, дойти до определенного славянского отношения к миру... В этом кроется, — по нашему автору, — наиболее глубоко проявленное славянское сознание, впрочем, не как политическая, культурная, литературная, а как нравственно-мистическая идея, к которой направлены наши культурные усилия; почувствовать себя  носителями  национального
[132]  
сознания, которое является лишь моментом общеславянского сознания, моментом той универсальной космической стихии, которой предстоят мировые проблемы. Это значит — заключает Йоцов — зажить иррациональными формами своего бытия, отразить в нашем философском и художественном гении его славянскую подкладку, выявить в нем славянство вообще, которое в конце XVIII в. прославил Гердер, а ныне уделяет ему достойное место в судьбах мира Освальд Шпенглер».[14]

        Как хорошо совпадает все сказанное славистом Йоцовым с фашистской проповедью «о консервативном законе жизни народов, о мистически иррациональном законе движения», с учением «об органическом росте нации на основе собственной традиции»?
        Итак, идеал нации, знамя национальной самобытности, чистота расовой крови, дух национального гения — вот кумир славянской филологии. К служению славянскому духу и призвана она состоявшимся недавно в Праге (1929) Международным съездом славистов, на котором о ближайших задачах славистики было сказано следующее:

«Славистика должна и дальше держать самый тесный контакт с индо-германистикой и лингвистикой вообще... Славянские народы должны считать своей обязанностью раскрыть во всей широте и глубине культуру славянского слова и дать миру наиболее полную картину творчества славянского духа на ниве словесной культуры».[15]

        Верная «духу», славянская филология в лице последовательных своих представителей неизбежно должна была выродиться в самую откровенную теологию и, читая труды некоторых современных славистов, вы часто спрашиваете себя, не с проповедником ли культа и церкви вы имеете дело.
        Вот, например, «ученые» рассуждения одного из крупных славистов. Запада по вопросу о сущности человеческого языка:

«С полным правом можем сказать, — говорит он, — что членораздельный язык «артикулированная речь, греч. «lógos», «речь», «слово»... «разум», является самым драгоценным даром, которым провидение удостоило человека» ... «Сам человек создан богом и венчает весь мир живых существ» (стр. 16).

Несколько дальше, наш автор, проф. С. Младенов, продолжает в том же духе:

«Ни один сознательный человек не станет отрицать, что как все в природе и вселенной, так и человек с способностью или одаренностью говорить есть творение божие; что бог вложил физические и духовные дарования в человека, как и во все другие живые существа, — это не стоит повторять». Дело заключается, по нашему автору — в том, «чтобы объяснить, как из заложенных в человеке богом физических и психических сил развился некогда человеческий язык и как развивается или проявляется речь у всякого человека и по сей день».[16]

Эту же «ученую» мысль славист Младе-
[133]  
нов проводит и в других своих работах. В одной из них, касаясь вопроса о праязыке, он сравнивает его «с прародителями Адамом и Евой, от которых ведут свое происхождение все люди на земле».[17] В другой, под заглавием   «Кирилица или  латиница»  он,  затрагивая   кирилло-мефодиевскую проблему в связи с вопросом о происхождении кириллицы, пишет буквально:

«Но из этого письменного неустройства славяноболгарский род был освобожден тогда, когда человеколюбивый бог, который все творит и приводит в разум, послал славянам святого Константина Философа, названного Кириллом, который и создал им  38 букв, одни по образцу  греческих, а другие по требованиям и в духе их славянской речи».[18]

Прямо Черноризец Храбр XX века!...
        Подобную же поповщину по тому же кирилло-мефодиевскому вопросу, юторый В. Ягич считал «краеугольным камнем всей славянской филологии, как исторической науки» разводит и славист И. Огиенко в своей работе «Костянтин та Мефодiй». Белоэмигрант, ныне профессор Богословского факультета Варшавского университета, Огиенко следующими словами определяет значение деятельности Солунских братьев:   

«Незначительная в начале  своем, непоказательная, казалось, такая слабая и неприглядная работа святых братьев с течением времени выросла в непобедимую культурную силу, которая охватила почти весь славянской народ; в настоящее время, — заключает Огиенко, — больше ста миллионов Славянского народа хвалит бога тем языком, начало которого дали нам апостолы славянские» (стр. 9). «Не испугались они, — продолжает Огиенко говоря о Кирилле и Мефодии, — ибо крепко верили, что труд этот нужно выполнить, что работа эта должна быть полезною для славян, — что в родном языке, хотя и не обработанном, эти варвары — славяне скорее уразумеют правду Христову, чем в языке, им непонятном».[19]        

        Итак, роль Кирилла и Мефодия, вернее проблема происхождения письменности у славян, сведена прославлению бога, к правде христовой. Как видим, и Огиенко дальше Черноризца Храбра не пошел.
        Мы остановились в нашем кратком обзоре на самом характерном показательном для современного состояния славянской филологии. Мы умышленно отказались при этом от количественной характеристики интересующей нас дисциплины и сосредоточились в основном на ее центрах, проблематике и политической устремленности. Вывод, к которому мы пришли, совершенно ясен: славянская филология на Западе плотно вростает в фашизм и этим самым теряет право на науку, ибо фашизм с его расовой теорией, как сказал на XVII съезде партии наш великий вождь т. Сталин, так же далек от подлинной науки, как небо от земли.

         15 XII 34                                                                                  

         Дим. Димитров

         Ленинград.