Accueil | Cours | Recherche | Textes | Liens

Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) / Université de Lausanne // Научно-исследовательский центр по истории и сравнительной эпистемологии языкознания центральной и восточной Европы

-- А. А. ДМИТРИЕВСКИЙ : «Еще несколько слов о второстепенности подлежащего», Филологические записки, вып. 3, 1878, стр. 15-27.

(Ответ г. Миловидову)


[15 ]
        Хотя г. Потебня и говорит, что «история языка на значительном протяжении времени должна давать целый ряд определений предложения,» но это ничуть не знаменательно. Приведенное г. Миловидовым в основание первого своего тезиса выражение нашего ученого принадлежит лишь к остроумным изречениям, не подкрепленным никаким примерным определением предложения, приуроченным к какому-либо периоду языка. Даже и эту свою гипотезу г. Потебня заключает скромным сознанием, что отсутствие в его труде «целого ряда определений предложения» «зависит лишь от несовершенства наблюдения». Вот это, пожалуй, знаменательно. Во-первых, сам г. Потебня, несмотря на свое ученое всеоружие, не нашел возвожным дать определение предложения, характеризующее современное состояние языка. Во-вторых, этого ряда определений предложения мы вправе ждать лишь тогда, когда языкознание будет обладать совершенством наблюдения, какого качества, хотя и весьма желаемого, пока еще не подарил этой науке г. Миловидов. В-третьих, уж если такой ученый, как г. Потебня, в глубоко ученом труде своем принужден волей-неволей дать определение предложения «очень общее, сходное для многих периодов одного языка и даже многих языков», так нам педагогам, а в частности и г. Миловидову, и Бог велел.
Однако, г. Миловидов, заручившись случайно высказанным замечанием г. Потебни, делит совершенно произвольно, вопреки прямому смыслу слов г. Потебни, исто-
[16]
рию языка только на два периода и «вместо целого ряда определений предложения» дает нам только два, но отнюдь не определения, а типа предложения : «предложение двучленное, с подлежащим, есть тип предложения настоящего времени (конечно не в грамматическом смысле!), предложение одночленное, безличное — тип предшествующего периода языка». Готов пари держать, что г. Потебня будет неприятно удивлен, узнавши, что его гипотеза, мельком проскользнувшая в его сочинение, подала повод к положительному, но столь превратному выводу. Так он, пред тем, как промолвился этой тирадой, говорит : «глагол, относящий свое лексическое содержание к грамматическим понятиям совершенности, несовершенности и степеней длительности, не есть тот глагол, который не знает этих категорий». Я же скажу от себя в частности: иное дело прошедшее время современного глагола, и иное дело 2 прошедших простых и 2 сложных старослав. глаголов: первая категория есть тип прошедшего времени современного глагола, а последние даже не типы, а точнее особи, от -л, проявляющийся в новых уже видовых особях. Настоящее же время глагола, еще в древнюю пору языка создавшись с типовым характером, живет доселе почти с тем же, лишь обновленным типом. Тот же критериум применим и к предложению. Если бы одночленное предложение вымерло, исчезло с лица современного языка, подобно тому как прошедшие на -х или -л есмь, то двучленное предложение было бы типом предложения современного языка. Но, слава Богу, одночленное предложение, хотя и принадлежит к памятникам седой старины, но никак не к мертвым, как его окрестил г. Миловидов: не погребено оно под развали-
[17]
нами бесчисленных переворотов языка, а, являясь живым, неумирающим свидетелем всей истории языка, и поныне живет себе не только по добру по здорову, но и лучше прежнего; круг его употребления не сузился, а расширился, расширяется и будет расширяться, и оно умрет разве только вместе с языком. Итак одночленное (не одно безличное, а и личное, напр. стой!) предложение есть тип не предшествующего только периода языка, а и современного. Двучленное же предложение, хотя бы и с подлежащим, есть одна из особей этого единственного типа предложения, которое составляет одну высшую и обширнейшую синтаксическую категорию, а потому и тип его должен быть один. Вот этот-то тип предложения, даже, по нашему, не тип, а его глагольную особь и определяет под именем minimum'а г. Потебня (см. X, 2 Введ.). Значит, неправда, будто, по словам г. Миловидова. г. Потебня не дает определения предложения и только (далеко — не только!) говорит, что  «история языка на значительном протяжении времени должна давать целый ряд определений предложения.»
        Затем, сдавши одночленное предложение в архив и признавая только двучленное предложение с подлежащим, как главным членом, типом современного языка, г. Миловидов предлагает мне сказать «положа руку на сердце, не значат ли в предложениях: собака лает, птица летит, ученики шумят и подобных — собака, птица, ученики нечто больше для названных сказуемых, чем дополнение». Но о каком дополнении он меня спрашивает? О дополнении в именительном падеже? В таком случае подлежащее не может быть больше самого себя. Или о дополнении в доселе принятом его объеме, т. е. в смысле прямого и косвенного дополнения? В таком случае подлежащее, конечно, больше или, собственно важнее остальных двух видов донолнения: я согласен, даже, что в ряду дополнений подлежащее — главное допол-
[18]
нение; в целом же предложении, по сравнению с сказуемым, оно второстепенный член предложения. Или г. Миловидов разумеет дополнение в моем смысле и объеме? В таком случае подлежащее ни равно, ни больше дополнения, а, напротив, меньше, так как всякий «вид» меньше своего «рода». Вместе с тем я допускаю, что в предложениях собака лает, птица летит, ученики шумят «собака», «птица», «ученики» причина, виновники, творцы действия, выражаемого сказуемым (но не своего сказуемого (1), как утверждает мой оппонент!) и действия эти явились благодаря желанию одной (а не одного) полаять, другой (а не другого) полетать, третьих (не третьего!) (2) пошуметь?. Но скажет ли г. Миловидов, тоже положа руку на сердце, что в моих предложениях собака лает на вора, птица летит от охотника, ученики шумят без учителя, «собака, «птица», «ученики» есть единственные виновники, творцы действия сказуемого и что это действие явилось благодаря единственно желанию первой полаять, второй полетать, третьих пошуметь? И вор ведь не меньше, если не больше собаки виновник лая; охотник, а не одно желание птицы, причина ее полета; нехорошо, что шумят ученики, да и учитель не безвинен, если оставил учеников одних; даже если ученики шумят при учителе, то они хоть и гораздо более виноваты, но не кругом: дисциплина учителя, вероятно, хромает. Значит, с точки зрения самого г. Миловидова, отношение к сказуемому причинное не одного подлежащего, а и дополнения (т. е.,
[19]
по нашему, прочих его видов). Впрочем, и выражается мой оппонент довольно темно, говоря, что «отношение подлежащего к сказуемому причинное, а не дополнительное». Ожидаешь слышать, что отношение подлежащего к сказуемому причинное, а не дополнительное, т е. не отношение следствия, цели или чего-либо другого. Видно только, что разумеет г. Миловидов под словом подлежащее, но покрыто мраком неизвестности, что он мыслит под словом «дополнение» и какое его отношение к сказуемому. По мнению г. Миловидова, в логическом суждении "подлежащему приписывается признак мыслящим умом", в граматическом личном предложении производится самим подлежащим. Вот личные предложения: "как будто янтарем подернулась она"; "волк обласкан кумой". Признаки здесь производятся не столько подлежащим, сколько косвенным дополнением; "янтарь" и "кума", кажется, главные действующие предметы", однако они не подлежащие. Значит, не в этом "разница между логическим суждением и грамматическим личным предложением." Не знаю, на каком основании г. Миловидов признает одно подлежащее виновником действия, выражаемого сказуемым. Если потому, что собака исполняет действие лая, птица — полета, ученики — шума, то на это вот что скажу: гражданский суд признает виновным не одних совершителей преступления, но и укрывателей, и сообщников, и пособников того же преступления.
Что мой взгляд на подлежащее, как на член второстепенный и один из видов дополнения, есть неложный и подтверждается и историею, и духом языка, постараюсь пояснить следующим примером. Положим, у Петра есть собака. К нему зашел Иван. Случилось, что собака укусила Ивана. Здесь мы имеем факт укушения, могущий выразиться в слове сказуемым. Но положим, что было три свидетеля этого факта. Каждый из
[20]
них может засвидетельствовать этот факт различным предложением. Один скажет: "собака укусила Ивана у Петра"; другой — "Иван укушен собакой у Петра"; третий — "Петр был при укушении Ивана собакою". Если мы будем разбирать эти предложения логически, то для логики все эти предложения могут быть равнозначительны. От силы суждения будет зависеть, не стесняясь формой этих трех предложений, признать предметом суждения или действующим предметом (осужденным, виновным лицом), в каждом из 3-х предложений или собаку, или Петра, или Ивана. Цель суждения указать предмет (виновника) и приписать ему тот или другой признак (вину). В данном случае результат суждения выразится в том, что — или мы обвиним "собаку" в "укушении Ивана у Петра," или „Петра" в "допущении собаки укусить Ивана, или "Ивана" в "допущении себя укусить собаку". Поэтому логика не стесняется грамматическою формою суждения. Каждое из данных трех предложений дает материал для каждого из трех суждений, для чего судящий пользуется логическим ударением и перестановкой слов предложения. Напр. из первого предложения мы получаем следуюшие три суждения. 1) Собака укусила Ивана у Петра (или потому, что зла, или потому, что сбесилась); 2) Ивана укусила собака у Петра (или потому, что Иван был неосторожен, или потому, что он ее дразнил); 3) У Петра Ивана укусила собака (хотя Петр, как хозяин, должен был ее удержать). Совсем иное представляется нам при грамматическом взгляде на предложения трех свидетелей факта укушения. Они являются здесь пред нами именно только свидетелями, но не судиями этого факта. Каждый из них видел один и тот же факт, но рассказывает о нем сообразно со своим психическим настроением, навеянным фактом, и в том виде и порядке, как он его чуствовал и наблюдал, и
[21]
как самый факт напечатлелся в нем. Поэтому первый сказал: "собака укусила Ивана у Петра", т. е ему примерно так представилось это событие: собака бросилась и укусила Ивана, который был близок от нее; при этом был Петр. Второй же сказал "Иван укушен собакой у Петра," т. е, Иван стоял близко к собаке, которая укусила его; было это у Петра. Третий сказал: "Петр был при укушении Ивана собакою", т. е. Петр видел, как собака укусила бывшего недалеко от нее Ивана. Каждый из троих только утверждает факт, не давая ему оценки, и представляет его так, как он ему показался. Первому показалось, что факт начался от собаки; второму представилось, что дело началось от Ивана; третий вообразил, что Петр был исходным пунктом укушения. Но никто из них не может кого-либо обвинять, если факт укушения произошел при совместном действии трех предметов, находящихся в пространстве. Так как факт совершился в одно мгновение ока, то вследствие этого и отчасти различной степени наблюдательности и впечатлительности, три производителя признака укушения представились трем говорящим в различных пространственных отношениях. Поэтому каждый из говорящих свидетелей указывает на тот предмет, от которого началось, по его наблюдению, совершение укушения при содействии двух остальных — чрез подлежащее, чрез форму именительного падежа. С другой стороны, если бы каждый из наших говорящих свидетелей не видал почему-либо того предмета, от которого, согласно их впечатлению, начался факт укушения, то они и засвидетельствовали бы этот факт предложением без подлежащего. Первый сказал бы: „укусили Ивана у Петра"; второй выразился бы: „произошло укушение (в смысле составного сказуемаго, за неимением надлежащей глагольной формы) собакой у Петра;" третий же сказал бы: „было уку-
[22]
шение (тоже в смысле сказуемого) Ивана собакою". И эти последние предложения, конечно, полные, а не урезанные, как думают логики-грамматики. Наставлять подлежащие — значит производить насилие над духом и чувством говорящего, навязывать ему такие слова, которых у него не только на языке, но и в уме никогда не было, ибо говорящй говорит только, что чувствует и что ему представляется, а не обдумывает и не судит он. И так подлежащее, во-первых, указывает не на единственного виновника сказуемого, а на одного из них, выражаемые дополнением; во-вторых, участие предмета-подлежащего в произведении признака-сказуемого может быть в реальном смысле (т. е. в смысле работы признака) меньше, чем остальных предметов-дополнений (напр. Иван укушен собакою у Петра); в-третьих, говорящий, не зная и не видя предмета-подлежащего, не указывает на него, но, чувствуя потребность высказаться, выражается, хотя и без подлежащего, тем не менее предложением. След. подлежащее не главный член предложения, а один из предметов-дополнений
[23]
вместе с ним логическое сказуемое. Так как этот приговор суждения может пасть на предмет, выраженный грамматическим подлежащим, и суждение все-таки выражается в форме грамматического предложения, т. е. сам судящий есть в то же время и сам говорящий, то и не мудрено, что для суждения удобнее то предложение, в котором его подлежащее совпадает с грамматическим подлежащим, ибо э этом случае суждение для обозначения своего подлежащего не нуждается в побочных специально логических средствах, т. е. логическом ударени и логической перестановке слов.(3) Здесь мы видим начало смешения логического подлежащего с грамматическим; отсюда же произошло и главенство грамматического подлежащего, часто, по силе суждения, совпадающего с логическим подлежащим — неоспоримо главным членом в суждении.
        И так логик относится к даннону предложению, как судья, тот присяжный заседатель, который непременно имеет в виду законом предложенный подсудимый субъект и на основании показаний других субъектов-предметов, являющихся только в качестве свидетелей, приписывает ему вину или отрицает. Грамматик же относится к предложению иначе; он разбирает его, как врач-психиатр, который щупает пульс, исследует психическое состояние говорящего, и, если возможно, если исследуемый субъект в состоянии объяснить, раскрывает и тех внешних факторов, которые имели своим следствием данное психическое настроение, и раскрывает в порядке их появления и взаимодействия. А известно, что врач-психиатр не может ни обвинять, ни оправдывать никого: его дело открыть действительное психическое
[24]
состояние исследуемого субъекта. Одним словом, логик рассматривает предложение с умственно-нравственной стороны, грамматик разбирает его с естественно-психологической стороны. Для грамматика целое предложение есть сказуемое, или, если можно выразиться, правдивая, неложная сказка, поведающая внутреннюю, психическую жизнь говорящего, и в этой сказке сказуемое есть собственно сказка, а придаточные (присказуемые) члены (и подлежащее) — присказка.
        После всего сказанного остальные тезисы, противопоставленные г. Миловидовым моему взгляду на предложение, падают сами собой. Я ограничусь только некоторыми замечаниями, взявши кое-что на выдержку. "Скажут, что и в современном языке встречаются предложения безличные, напр.: пошел, молчать! Но это все-таки, скажем мы, не уменьшает и не изменяет значения подлежащего в предложении, как не уменьшается значение сказуемого от того, что есть предложения и без сказуемых". Далее, приводятся примеры: жук! жук! на Тверскую! гром! и спрашивается : "разве это сказуемые?" Но я уже сказал об этом и пояснил в главе о сказуемом, и еще утверждаю, что это полные предложения. Вольно каждому присочинять к этим примерам сказуемые и, так сказать, клеветать на говорящего.
        "Не вяжутся как-то, признаться, понятия "падежа и склонения" (склоняться—сгибаться, гнуться) с понятием "первоначала и прямого". А я скажу: не вяжутся как-то и понятия "первоначала и прямого" с понятием "падежа и склонения".
        Одним словом —

Лебедь рвется в облака,
Рак пятится назад,
А щука тянет в воду.
Кто виновата из них, кто прав,
— Судить не нам.

[25]
         Впрочем, я прибавлю, что "прямым" называется еще 1) звательный падеж, 2) дополнение (прямое дополнение), а местоимение "себя" имеет первоначало в родит. падеже, глагол же, по русск. грамматикам, в неопред. наклонении, а, по лат. и греч. учебникам, в настоящем времени изъявительного наклонения. Какое же это "еще доказательство того, что подлежашее независимый и главный член предложения?"
        Вся же тирада г. Миловидова от слов "что касается до школьной практики…" до слов "иначе последняя путаница будет горше первой" есть действительно путаница и извращение моего взгляда. Он говорит: "у нас запахло дегтем". Что здесь дополнение-подлежащее : "у нас" или "дегтем"? Нет, принимая в среду дополнений новое дополнение, носящее особое имя подлежащего, мы точно определили его функцию этимологическою формою. Об этом см. мою статью "о дополнении". В II же главе, откуда взято подобное бесцеремонное навязывание мне дополнения-подлежащего в косвенном падеже, я вовсе не устанавливал взгляда на подлежащее, но выставил факты, послужившие причиною перемещения подлежащего на косвенные падежи, что для меня служит одним из оснований не признавать подлежащее главным членом, и статья эта отвечает лишь на вопрос "два ли главных члена в предложении?" Впрочем я никогда не спорю за слова и термины. Нет надобности называть подлежащее — подлежащим дополнением. Но я утверждаю: дополнение делится на "подлежащее", "прямое дополнение" и "косвенное донолнение". (4)
        „Например: "брат учит урок" Что вы спросите здесь о сказуемом? "Что говорится?" Отв. "Брат
[26]
учит урок". "Что делается'?" Отв. "Учится урок".
        Опять я не предлагал такого вопроса: "что делается". Мало ль что делается, да в предложении не говорится. Не говорится вовсе „учится урок". Вольно сочинять: только говорится: "Брат учит урок". А "что мне хотелось или не хотелось" обнаружить, об этом опять см. стр. 21—22 моей монографии. Г. Миловидов, вместо одной трудности, которой я не отрицаю [впрочем в этом вините язык, а не меня] (5), предлагает целых несколько новых и старых ужасов для „неперешколенного ребенка".) 1) Не прилагай вопросы к безличным предложениям (с неба звезды хватай, неперешколенный ребенок). 2) В личных предложениях ищи подлежащее по рутинному "О ком, о чем". 3) При разборе предложения "не заботьтесь о завтрашнем дне" ты, неперешколенный ребенок, учись так рассуждать: "здесь ни о чем не говорится (вопрос — "О чем?" для этого предложения неправилен), так как вы здесь не подлежащее, а только отношение ко второму лицу" (и после этих слов подлежащее главный член, и предложение это неполное: нельзя, г. Миловидов, работать двум господам!). Вот тут и понимайте : г. Потебня на стр. 87—88 Введ. целый диалог привел по поводу этого предложения, а г. Миловидов целое философское рассуждение влагает в уста не перешколенных ребят. Нет, Боже меня упаси от этаких рассуждений. Лучше сто раз готов указать ученику сказуемое, а потом знаю, что пойдем как по маслу. С другой стороны, мой вопрос "что говорится?" никогда не позволит ученику выйти из рамки разбираемого предложения, ибо в предложении "брат учит урок" и "брат" и "учит" и "урок" говорится; каждое слово в предложении если не сказуемое, то „присказка".
[27]
         Впрочем, для отличения в этих трех словах сказуемого можно употребить два приема: 1) какое из этих слов одно составляет предложение? 2) Какое из этих слов то, при котором уместны вопросы "кто? что?". И тут мы не выходим из рамки предложения: ответы "учится урок" или "говорится о брате, уроке" немыслимы. Да наконец в безличных предложениях с чего вы начнете разбор предложения, если вопросы "о ком" "о чем" не кстати? Нет, разбор предложения, начинающийся с сказуемого, есть верный, исторический разбор, ибо разбор есть раскрытие частей предложения в порядке их наслоения по времени; каждое разобранное предложение есть история его образования, рассказанная в хронологическом порядке), ибо сказуемое есть старейший из всех членов предложения.
        В заключение скажем вот что: Не испугает нас г. Миловидов и столь авторитетною ссылкою: "не даром почти во всех арийских языках подлежащему — первое место в предложении." Мало ли на свет заблуждений держались не только века, а тысячелетия, и теперь никто им не верит. Было время, когда говорили, что солнце вертится вокруг земли, однако теперь каждый грамотный признает противное. Давно наукою доказано, что причина грома кроется в электричестве, но простой народ продолжает наивно веровать, что Илья пророк катается на огненной колеснице. Я уверен даже, что и многие педагоги, и, может быть, долго будут чтить подлежащее, как бога-громовника, главного и единственного громовержца сказуемого. Ну, и благо им!

Короча, 17 Ноября, 1878 г.
А. Дмитревский.





СНОСКИ

(1) Кем сказуется сказуемое, подлежащим или говорящим? — А если «говорится», «сказывается» о собаке, птице, учениках и еще о ком-нибудь или о чем-нибудь подобном, то не логичнее ли назвать «собака, птица»… не подлежащим, а сказуемым, «лает» же, летит» — не сказуемым, а сказующим или чем-либо другим. (назад)
(2) Вероятно подлежащее не может ни лаять, ни летать, ни шуметь. (назад)
(3) Т. е. второй из наших судящих свидетелей охотнее выразил бы свое суждение об Иване вм. «Ивана укусила собака у Петра» предложением, «Иван укушен собакою у Петра.» (назад)
(4) Если бы была нужда и вместе возможность изменить термины, то я бы назвал имен. пад. "предлежащим" и остальные падежи "облежащими". Но нет пока нужды.(назад)
(5) Потому-то я и предлагаю в гл. о придаточных членах, чтобы, при самом чачале разбора, сам учитель указывал ученикам сказуемое, пока они привыкнут осмысленно отличать его.(назад)




Retour au sommaire