Критика яфетической теории

[60]
        Вопрос о происхождении языка следует, с диалектической точки зрения, разрешать прежде всего, как вопрос методологический, спрашивая: не где, когда и в каких, именно формах возник праязык, а как, при каких условиях возникает человеческий язык? Нам следует прежде всего искать «зaкон движения языка, зaкон его происхождения и развития. Лишь разрешив этот вопрос, мы сможем искать первые формы языка.
        Все материалистические теории о происхождении языка имеют общую методологическую основу, именно: они происхождение языка понимают эволюционистически, сиречь — механистически, т. е. разъединяют язык и  общество и противопоставляют их друг другу. Язык, по мнению этих теорий, является не органической составной частью общественной жизни, а чем-то возникающим в ней и развивающимся под влиянием общества. Язык в таком механистическом понимании является общественным явлением лишь потому, что вместе с обществом возникает и исчезает. Он лишь неразрывно связан с обществом. Но «неразрывная связь» и диалектическое единство, единство противоположностей, — различные вещи.
        Если мы возьмем все эти учения об языке, то получим довольно распространенное школьное определение: язык является «системой» в условиях общественной жизни развившихся и дифференцированных неартикулированных (животных) криков (если будем говорить только о звуковом языке). Эти теории, например, теория Нуаре и яфетическая теория, отличаются друг от друга лишь различным пониманием факторов, вызвавших эти развитие и дифференцировку. Такое понимание развития является для естественных наук, например для биологии, пока вполне приемлемым. Для лингвистов же — нет. Лингвистика всем существом своим требует понимания развития, не как движения под влиянием внешних толчков (факторов), а диалектического развития, развития — как самодвижения в результате взаимного проникновения противоположностей.
        В чем различие между диалектической и эволюционистической точкой зрения в вопросе о происхождении языка? Я ограничусь вопросами наиболее родственными интересующей нас проблеме языка. Это — вопрос об отношении форм духовной жизни человека, как индивида (т. е. как животного вида), и форм духовной жизни общественного человека, человека, как части общества, т.е. собственно человека. Если мы сравним духовные потенции человека, взятого
[61]
индивидуально, с вполне анaлогичными формами дyxoвнoй жизни человека как части общества, общественного человека, то найдем, что разница между первыми и вторым есть разница не только в степени, но и в сущности — качественная разница. У первого мы имеем жизнь, сознание, в форме непосредственных представлений (опыт в узком смысле слова, как непосредственное чувственное восприятие). У второго же — жизнь сознания в форме понятий (так называемое абстрактное мышление. Далее, у первого мы находим волевую жизнь, направляемую мотивами непосредственно-полезного; у второго — волевую жизнь, направляемую мотивами общественно-полезного — «добра».
        Выражением всех этих духовных состояний являются такие же тождественно-противоположные физиологические процессы. У человека, взятого индивидуально, т. е. у человека, как животного вида, это-протекающие в пространстве всевозможные движения мускулов, органов тела и протекающие во времени всевозможные звуки и крики, которые, как не имеющие в его сознании объективного значения, я называю неорганизованными. Физиологические же процессы, как выражение этих духовных сознаний у человека, как части общества; у обобществленного человека, это протекающие в пространстве организованные движения : труд, игра, мимика, жесты и протекающие во времени организованные, т.е. имеющие объективное значение, звуки: речь, смех, плач. Определение звука как «реальности сознания», данное Марксом, вытекает из этого сопоставления само собой.
        Ходячий материалист — механист-эволюционист — находит, что отдельные члены этих рядов находятся друг к другу в отношении эволюционистической, чисто количественной последовательности. Члены первого ряда в его глазах являются лишь «неразвитыми ступенями» или «зачаточными состояниями» членов второго ряда. Между ними разница только количественная. Понятие — этo только более общее представление, мышление — это «обобщенный в абстракции опыт», нравственность — это «хорошо осознанный интерес», какое-то хитрое шкурничество, прекрасное — это утонченное, приятное, речь — это как бы утонченный и изощренный звук, это система в условиях общественной жизни развитых и дифференцированных индивидуальных (животных) криков и лепета и т.д.
        Диалектик должен, между тем, смотреть на параллельные члены этих рядов, как на находящиеся в отношении не количественно-эволюционистической, а качественно-органической последовательности, состоящей в их диалектической противоположности, как неорганизованных частей и организованного целого. Члены первого ряда — это не зачаточные состояния и не развитые ступени членов второго ряда, а их составные части, их элементы. В понятиях мы не должны видеть лишь общие представления и в мышлении — лишь обобщенный опыт: в них мы должны видеть высшую форму опыта, а именно — опыта общественного коллектива, точно так же, как, например, в процессе производства и обмене мы видим процесс обмена веществ, но обмена веществ не индивидуального организма, а общественного коллектива. То же самое касается всех остальных членов вышеупомянутых рядов, в частности — речи. Все они являются аттрибутами не «утонченной» и «высокоразвитой» личной жизни, а жизни общественной, хотя бы даже еще малоразвитой и грубой.
        Члены второго ряда (понятия, чувство прекрасного, речь и т.п.) возникают не посредством увеличения или изменения в увеличении и спецификации членов первого ряда (представления, чувство приятного, крики), а посредством их (членов первого ряда) перехода из неорганизованного или менее организованного состояния в более организованное состояние, т. е. из низшего в высшее, так как и тот субъект-объект, аттрибутами которого он является (общество), возникает через превращение неорганизованных, животных взаимоотношений в организованные. Множество низших субъектов-объектов пре-
[62]
вращaeтcя в единственный, но высший субъект-объект, тем самым и их аттрибуты превращаются из низших в высшие. Они сливаются и в этом слиянии подымаются на более высокую степень. Слова о переходе количества в качество не имеют в настоящем случае ровно никакого смысла, если не включить в них этого содержания. Учение об общих законах движения и развития, взятое само по себе, есть идеалистическая диалектика; материалистическая диалектика — это учение о материалистическом содержании этих законов, это в данном случае учение об обществе, как о субъекте-объекте, жизнь которого является высшей жизнью индивидов, так как оно само есть не что иное, как сверхиндивидуальная форма жизни, состоящая в единстве этих индивидов, в организованной взаимной связи человека с человеком. Все формы и аттрибуты общественной жизни возникают из общества и вместе с ним, значит не после него и не раньше него.
        Тот же момент, момент организованности и перехода к высшим, общественным формам жизни, является решающим в вопросе о природе и происхождении языка. Если бы язык действительно возник так, как это полагает эволюционист, в том числе и яфетидолог (дифференциация индивидуальных криков), то общество либо должно было существовать раньше, чем язык (человекораздельная речь), и вообще стоять в своем совершенстве впереди языка, либо язык был предварительным условием создания общества, и оно возникло в зависимости от постепенного языкового развития, будучи поэтому всегда менее совершенным, чем его язык. Первая предпосылка ведет к механизму, вторая — к идеализму. Критической проверки не выдерживает ни та, ни другая, и не только потому, что существование общества без языка или языка без общества не мыслимо, но и потому, что язык каждого существующего или существовавшего общества соответствует по своему совершенству данному обществу. А это находится в полнейшей согласованности с диалектическим взглядом, что общество и язык — это субъект и его предикат, со взглядом, что язык является, правда, чем-то вторичным по отношению к обществу, но вторым не исторически, а логически.
        Язык является так же мало индивидуальным криком, развившимся, дифференцированным и облагороженным в условиях общественной жизни, как и любовь — облагороженной страстью, дружба — таким же самолюбием, мышление и понятие — утонченным опытом и т. д. Ошибка подобных заключений состоит в том, что общество рассматривается лишь как внешняя среда по отношению к человеку, к которой он приспособляется, образуя язык, развивая ум и альтруистические склонности и т. д. На деле, между тем, человек является не «помещенным» в общество, а его составной частью, составной частью более высокой формы живой материи, и его личная жизнь есть составная часть жизни этой высшей жизненной формы — общества. Поэтому на общество следует смотреть не как на внешнюю среду индивида, а как на его составную часть. Ибо общественная жизнь существует реально лишь как жизнь индивида, но не как его личная, животная, чувственная жизнь, а как его высшая, человеческая, духовная жизнь, по сравнению, с которой его чувственная, личная жизнь является, правда, необходимой составной частью, но именно составной, т. е. низшей. Верно, что люди в общественной жизни приспособляются к обществу. Это значит, что человек таким путем (путем взаимоприспособления) приспособляется к природе и приспособляется вполне сознательно, с величайшим напряжением воли и всех духовных и физических сил. Но в результате этого приспособления возникают общество и язык как средство общения, совершенно помимо воли и сознания человека, как помимо воли и сознания возникают мысли и высокие чувства (нравственность и т. д.). Общество совершенно перестраивает жизнь отдельного человека; но так как это происходит помимо его воли и сознания, то он этому удивляется и недоумевает — кто сделал его столь совершенным.
[63]
        Язык — это не система в условиях общeственной жизни развившихся и дифференцированных индивидуальных криков, а организованная система этих криков. «Качественный скачок» в развитии звука состоит именно в переходе криков из неорганизованного, бессмысленного состояния в организованное, придающее им смысл; дифференцировка криков — не условие, а причина и следствие их организации. Этот процесс организации является единственным актов «скачков», хотя бы он тянулся тысячи лет, ибо существенным здесь является не перемена в темпе, а перемена направления «в движении», в развитии криков. Неорганизованные крики не могут сами на себя ни при каком напряжении воли и сознания cтать организованными, языком. Но если люди станут по отношению друг к другу в организованные взаимоотношения (а это бывает в процессе производства), то крики тем самым становятся организованными, лепет и жесты — языком.
        Слово является объективным выражением понятия, речь — телом мысли,  речь — это физиологический процесс общественного организма, выражающий внyтpeннeе его состояние. Тот факт, что мышление без слов невозможно, доказывает, что мышление есть внутреннее состояние не индивидуальных, а общественных физиологических процессов. -Производство и общество , речь и мышление составляют единство диалектических, взаимно обусловливающихся противоположностей. Совершенно неуместно поэтому искать у животных «зародыши» речи и мышления. Они эвентуально могут находиться у них лишь в той мере, в какой мы находим у них «зародыши» общества. Но зародышей общества, вопреки надоевшим примерам о пчелах и муравьях, у животных нет. Общество является высшей, сверхиндивидуальной формой жизни. Пчелы же и муравьи или даже стая обезьян не подымаются в своем «обществе» над уровнем жизни вида.
        Членораздельное произношение слов животными, обусловленное, кажется, мясистым языком (попугай, ворон), не может рассматриваться, как возможная зачаточная ступень языка, так как в языке является существенным не момент общения сам по себе, а момент высшей общественной жизни. Вся наша мыслительная, высшая духовная жизнь есть внутреннее состояние физиологии не индивида, не мозга, а общества, «соотношения мозгов», труда, производства. Человек, взятый изолированно от общественных связей, не мог бы говорить, даже в случае, если бы какой-нибудь попугай и научил его самой отборной брани. Речь далеко не исчерпывается тем, что она служит средством связи, а тем, что она является объективизацией мысли. Не только обезьяны, но и многие другие животные «разговаривают» звуками и мимикой. Но это общение животных посредством звуков еще не есть язык, хотя бы эти звуки были членораздельными (попугай), потому что они выражают лишь индивидуально-субъективные состояния, потому что являются объективизацией ощущений и представлений, потому что они не имеют объективного смысла, значения. А почему они у животных не могут получить значения? Потому что животные, не живя в обществе, ничего не знают о существовании объективного мира.
        Обращаясь к этой — гносеологической — стороне проблемы языка, мы должны сказать, что в представлениях предметы нам даются прямо, аффинируя наши органы чувств в понятиях же, в которых предмет является лишь возможным, чувственным восприятием, предметы нам даются косвенно, через восприятие других (и даже через собственное мое чувственное восприятие, как восприятие другого). Следовательно, в представлениях мне мир дан таким, какой он во мне, в понятиях же таким, каким он является вне меня (в сознании других), т. е. в себе. Самое существенное в языке, как объективизации мысли, понятий, это то, что он является выражением нами познания и тем самым доказательством реальности объективного мира. Именно в мышлении я воспринимаю мир какой он вне меня, в мышлении я воспринимаю мир как «ты», как другой, другие же — как «я». Но для того, чтобы мы могли так его воспринимать, мы должны нахо-
[64]
диться в организованных, общественных взаимоотношениях. Понятия получаются не путем «абстракции», ycтpaнeнием всего «несущественного», а путем превращения данного мне представления в представление для другого. Тем самым, отпадает в нем все несущественное. Иначе они (понятия) были бы лишь статистическими, средними формами. Формула развития как превращения количества в качество, примененная к вопросу о происхождении языка, не имеет ровно никакого смысла, если не обозначить, как ее содержание, превращение беспорядочного множества индивидуальных криков, жестов и т.д. в организованное их единство в зависимости от такого же превращения неорганизованной толпы в организованное общество.
        Дело же в произношении слов, в том, например, что мы способны произносить : Главпрофобр, Госпромцветмет. Дело в объективном значении слов, в том, что они — знаки, «символы». Слово обозначает «вещь в себе», так как в понятии мы познаем «вещь в себе» (познавая ее как что-то вне меня). Поэтому, сочетая слова в предложение, я сочетаю (мысленно) предметы; изменяя соотношение слов и понятий, я изменяю соотношение вещей, т. е. я работаю, произвожу, превращаю «вещь в себе» в вещь «для себя» (для меня). Ясное дело, для того, чтoбы изменять соотношение вещей в голове, я должен изменять их в действительности. Для того чтобы думать и говорить, надо раньше производить. Однако, это «раньше» не значит раньше по времени, а лишь логически. По времени мышление идет перед делом, так как я не построю дома в действительности, не имея его раньше в голове. Но это так лишь с индивидуальной точки зрения, лишь при предпосылке, что мышление есть функция индивидуального организма. С объективной, общественной точки зрения дело обстоит как раз наоборот, иначе: если бы мышление не было отражением объективной практики, мы могли бы на практике осуществить все, что можно «осуществить в голове»; т. е. все, что можно себе мыслить, т. е. любую бессмысленную фантазию.
        Для того чтобы мыслить и говорить, необходимо, чтобы раньше (в логическом смысле — раньше) существовало общество, но, для того чтобы существовало общество, необходимо раньше (опять логически—раньше) производить. В совместном труде, в производстве люди попадают в какие-то невидимые связи, превращающие их в единое живое целое, имеющее единое общее переживание, представление о мире, очищенное от индивидуальных, случайных форм. Это общее высшее представление и есть понятие, и слово — физиологическое выражение его. Язык является средством связи потому, что люди уже находятся в связи. Язык как «организованный крик», и мысль — внутреннее его состояние — есть выражения организованной связи людей в действительности. Эта организованная связь людей осуществляется в организации связей между вещами, в производстве. «Организованный крик, слово, становится символом, получает объективное значение, потому что вещь в «организации связей», в производстве получает свое объективное осуществление.
        Когда наука ставит вопрос о возникновении какого-нибудь явления природы или общества, то она ставит вопрос об условиях или даже законах, о принципах сочетания тех условий, при которых возникает данное явление. Раз найдены эти принципы, эти условия, вопрос считaется принципиально исчерпанным: раз найдено, например, при каких условиях возникает классовое господство, то становится вполне или почти вполне безразличным, когда именно, где именно и каким именно образом появился первый барон и кто именно он был. То же самое и в отношении языка: раз мы знаем, при каких условиях возникает слово, то безразлично, какое именно было первое слoвo или слова, гдe и когда и каким именно (кон-
[65]
кретным образом они возникли. Вопрос о первых конкретно-исторических формах теряет свое принципиальное значение. Была ли первая речь линейной или звуковой, были ли первые слова глаголы или существительные, было ли первое слово не слово, а слово-предложение — это, правда. интересные, чрезвычайно важные, но не принципиальные, а специальные вопросы.
        Т. Кельда (в своей статье в № 33 «ВКА» за 1929 г.) напирает именно на вопрос о том, когда и где появился этот самый первый барон, какого он происхождения, кто его крестный отец, и т. п.; т. е. на вопрос о том, первым является язык звуков или язык жестов, вывели ли его (язык слов) «люди», шаманы или имамы. Но всему этому, ни к селу, ни к городу, приплетены тезисы Маркса о Фейербахе. Эти тезисы были бы уместны в случае, если бы яфетидология касалась вопросов теории познания, если бы она ценность познания видела в том же, в чем видит ее и марксизм, таким же образом смотрела бы на действительный характер познания и т. п. Но основная характеристика яфетидологии как раз и состоит в обходе коренных вопросов теории познания в отношении языка.
        Чтобы пояснить различие между яфетидологическим и диалектическим подходом к вопросу о происхождении языка, я сравню этот вопрос с вопросом о происхождении денег. Маркса интересует, как научный вопрос, не вопрос о первоначальных формах денег и последующем развитии этих форм, (скажем: скот, кожа, металлические слитки, монеты, кредитные билеты и т. д.), а вопрос oб условиях, о зaконах происхождения денег из процесса товарного обращения. Какой именно товар стал первым всеобщим эквивалентом стоимости, почему и когда уступает он место другим, впоследствии более подходящим товарам, — это, правда, вопрос интересный, но отнюдь не решающий в отношении ценности самой теории.
        Человек в обществе пользуется органами своего тела совсем не так, как животное. Человек вне общества по-иному двигает руками, по-иному молотит языком, именно нецелесообразно «бессмысленно». Если эта «молотьба языком» случайно совпадает с речью (как у попугая), то это все равно не есть язык, даже и в том случае, когда попугай говорит «дай мне сахару», зная, что получит сахар, ибо эта речь не имеет никаких эакономерностей, — она объективно случайна. Речь возникает из общеcтва с такой же необходимостью, как крик из тела, и совершенно без участия воли и сознания.
        Есть пословица, что «каждая птица своим голосом поет». Каждому организму, в том числе и общественным организмам, свойственен свой способ выражения. Сложность и ступень символичности этого выражения зависит и определяет сложность его носителя, самого общества, т. е. чем более человек является общественным, тем более косвенно, абстрактно воспринимает он мир, и тем более символично выражение этого восприятия. Но ввиду того, что более сложные общества возникают в результате диалектического развития более простых обществ, имевших тоже свои простые способы выражения: более простой язык и письмо, — то мы, рассматривая язык и письмо обособленно от их носителей, подпадаем под власть иллюзии, как будто более сложные языки и формы письма тоже возникают из более простых, и снова стоим перед вопросом о посторонних факторах этого развития и вопросом, что старше : общество или письмо? На деле, между тем, общество  и его язык и письмо составляют диалектическое единство противоположностей взаимно не только исключающих друг друга (более совершенные язык и письмо — менее cовершенное общество, и наоборот), но также друг друга обусловливающих.
        «Виды» языков, их соотношение и развитие показывают громадное сходство с видами в биологии. Неудивительны поэтому попытки выставить
[66]
«биогенетический зaкон языка, согласно которому детский язык является сокращенным повторением развития языка наших предков в основных своих формах родственного современной «пространственной», так сказать, классификационной лестнице языков, начиная гортанными криками полинезийцев и кончая тонкостями французского дипломатического языка… Сегодня такая гипотеза считается наивностью.
        Однако в свете вышеизложенного понятия языка эта гипотеза снова получает ценность, а именно: подобно теории эволюции в биологии — она является верной, но поверхностной картиной действительности, «первым приближением» к ней, т. е. на деле она гораздо более верна, если в этот закон включить не эволюционистическое, а диалектическое содержание, т. е. такое понимание происхождения языка, какое изложено вкратце выше. Это значит: детский язык есть даже не сокращенное, а полное, хотя и не примитивно-буквальное повторение палеонтологичеcкого развития языка, ибо воспитание детей начиная с грудного возраста и кончая университетом, есть не что иное, как процесс «очеловечения обезьян», процесс обобществления человека, вхождение ребенка, мальчика и юноши во все более сложные общественные отношения, повторное вхождение человека в общество. Своеобразность и различия в языке и мышлении человека до зрелoгo возраста происходят от того, что он это развитие проходит не в лоне природы, как общество в целом, а в «чреве» этого самого общества. То же относится и к языкам народов, стоящих на различных ступенях цивилизации, т.-e. различных общественных производственных отношений.
        Что касается происхождения различных существующих языков, т. e. «происхождения языковых видов», то этот вопрос также теряет свою остроту и специальный интерес, раз мы знаем, что языки не развиваются сами из себя, что они как возникают вместе с обществом, так и развиваются вместе с ним. Историческая преемственность и генетическая связь всех языков, (монофилетизм) может быть установлена и доказана не компаративной филологией, а установлением такой преемственности и связи всех обществ. Но такая связь не очень вероятна и весьма условна. Даже самые родственные языки не происходят с изложенной точки зрения друг от друга; даже ни одно слово, собственно говоря, не произошло от другого, несмотря на то, что необходимым условием возникновения высших языковых форм является nредварительное существование низших, как и высшие  формы общества могут возникать лишь из низших его форм. Слова и языки, как и живые существа и все их продукты, возникают не друг от друга, а посредством друг друга, организацией неорганизованных индивидуальных звуков, безразлично — по какому непосредственному поводу произносятся эти звуки.
        Морфологическая и пр. сходность языков, как и вообще сходность всех жизненных форм, навевает мысль о кровном сродстве, об общем их происхождении. Но сходность вследствие генетической связи (наследственность) не есть объяснение, так как она сама нуждается в объяснении. Диалектикам она внушает мысль об общности законов, которым подвержен процесс организации, т. е. развитие всего живого, в том числе и общества, а тем caмым и языка. Эти общие законы могут быть лишь законами диалектики.
        Вплотную к этим законам подводит нас яфетическая теория, так как исходной ее точкой является как раз отрицание кровного родства языковых групп и учение о том, что большие семейства языков являются не видами языков, ответвившимися от единого языка, общего всему человеческому роду, а «различными стадиями единого языкового процесса». Научная возможность объяснения сродства родственных явлений (напр., языков) не на одних только путях кровной их связи — яфетическая теория — является с философской точки зрения ценнее иных далеко превосходящих ее известностью и
[67]
значением естественно-научных теорий, все еще не могущих объяснить родство явлений иначе, как самым наивно-механистическим путем, путем кровных связей.
        Это является самым ценным моментом яфетической теории, смыкающим ее с диалектическим материализмом. Но на этом вся ее диалектика и кончается, так как в своем понимании соотношения языка и экономического строения она ничем принципиально не отличается от прочих материалистически-механистических теорий языка (напр., Нуаре); раздваивающих язык и общество, соединяющих их чисто внешним образом.
        По яфетической теории язык все еще остается как бы особым «органом» индивидуального человека, который, живя в обществе, как в особой «среде», вынужден этим органом пользоваться, развивать, видоизменять, усовершенствовать его. В результате получается, что язык нуждается во влиянии экономических отношений, как в «факторах», внешних толчках, производящих его развитие; получается, что язык является, правда, неизбежным продуктом общественных отношений, но еще не необходимым их атрибутом, их «надстройкой». Случилось же это потому, что основоположник яфетической теории, академик Марр, обошел коренные, принципиальные философские вопросы лингвистики, идя прямо к своим специальным вопросам.
        Отрицая наивно-эволюционистическую индо-европейскую теорию языка, отрицая язык как признак, как аттрибут расы, т. е. как биологическую категорию, яфетическая теория сделала полуоборот к марксизму, — «полуоборот», потому, что индоевропеистика стоит спиною к марксизму. Для того же, чтобы стать лицом к марксизму, чтобы стать диалектически-материалистической, наука о языке должна сделать полный оборот и понять язык, как социальную категорию не только на словах, а на деле. Яфетическая теория понимает язык, как социальную категорию, как «надстройку» только на словах, ибо «социальность» языка, по ее мнению, состоит не в том, что язык является органически составной частью общественной жизни, а в том, что он возникает и исчезает вместе с обществом. Для нее язык является лишь оружием приспособления индивида к общественной «среде». Сделав лишь этот «полуоборот», яфетическая теория естественно пошла к марксизму не под прямым углом, а куда-то параллельно, лишь в бесконечности, может быть, пересекаясь с марксизмом. Во всяком случае, близкое совпадение этой теории с марксизмом есть лишь оптический обман. Этим я не хочу сказать, что такое перерастание невозможно. Наоборот: оно, это перерастание, возможно. Но нужно, чтобы раньше эта теория сделала полный поворот к марксизму, что именно и должно обозначать ее поворот к современности.
        Если в результате дискуссии начнется этот поворот, тогда наша дискус
сия окажется, быть может, cамой плодотворной из всех дискуссий. Ибо нельзя
 забывать, что коренной вопрос лингвистики — вопрос о природе и происхожде
нии языка — смыкается с коренными вопросами естествознания и философии, и 
что, чего доброго, лингвисты, разрешая свою как будто узко-специальную
 проблему, окажутся опорой для других наук, у которых они сами до сих пор 
искали опоры.