[56]
В V—VI томе «Известий Института языка и материальной культуры им. Н. Я. Марра» Грузинского филиала Академии Наук СССР, посвященном сорокалетию научной деятельности акад. И. А. Джавахишвили, помещена наша статья на грузинском языке под заглавием: «О взаимоотношениях относительного местоимения и определяемого слова в древнегрузинском»[1].
        В свете соответствующих материалов греческого и латинского языков, специально же — древнегрузинского, автор пытается объяснить явление так называемой «аттракции» или «синтаксической ассимиляции» в его связи с историей развития сложно-подчиненного предложения. Попутно автор опровергает господствующее в науке психологистическое объяснение данного синтаксического явления.
        Основные положения означенной статьи сводятся к следующему.
        1. Для решения вопроса о взаимоотношениях между гипотактической (сложно-подчиненной) и паратактической (сложно-сочиненной) формами предложения важное значение имеет тот факт, что в ряде древнеписьменных языков роль придаточного предложения выполняют различного рода номинальные формы. Отсюда понятно, почему предложение, гипотактическое по содержанию, формально может ничем не отличаться от простого предложения.
        2. Если нет основания искать источник сложно-подчиненного предло­жения в письменной речи, зато есть основание полагать, что окончательное формальное выделение его как особого типа предложения началось на сравнительно поздней ступени развития именно письменности, в первую очередь научной и, вообще, так называемой «деловой литературы».
        3. Для истории развития сложно-подчиненного предложения важное значение имеет анализ той его «неправильной» формы, которую по тради­ции принято называть «ассимиляцией» или «аттракцией» (один из видов «ассимиляции»: urbem [вм. urbs ], quam statuo, vestra est).
        4. Подобного рода «неправильности» и «ошибки» в согласовании отно­сительного (resp. вопросительного) местоимения с определяемым словом главного предложения (Bezugswort) психологисты воспринимают как син­таксическую ассимиляцию, аналогичную фонетической. В литературе мы находим выражение «ассимиляция частей предложения» (Assimilation von Satzteilen)[2]. По словам К. Brugmann’а, синтаксическая ассимиляция, по­добно фонетической, бывает прогрессивной и регрессивной[3]. Исходя из этого определения, мы должны были бы допустить, что произнесению относительного местоимения предшествует представление определяемого слова (регрессивная ассимиляция), либо произнесению определяемого слова пред-
[57]
шествует представление относительного местоимения (прогрессивная ассимиляция).
        5. Примеры так называемой «регрессивной ассимиляции» в древнепись­менных языках, в частности в древнегрузинском, внушают мысль, что отно­сительное местоимение в сложно-подчиненных предложениях некогда представляло собой неотъемлемую часть определяемого слова, являясь определением — аттрибутом последнего. В пользу такого предположения косвенным образом говорит и тот факт, что относительное местоимение в ряде языков является лишь дальнейшим развитием указательного (resp. вопросительного) местоимения.
        6. Отсюда вытекает положение, по которому тип синтаксической «регрес­сивной ассимиляции» следует рассматривать как промежуточную ступень между паратаксисом и гипотаксисом. Правильность этого положения подтверждается тем фактом, что, рядом с «прогрессивной» и «регрессивной ассимиляцией», в сложно-подчиненном предложении встречаются и компромиссные формы. Имею в виду случаи, когда нарушение нормы согласования относительного местоимения и определяемого слова компенсируется появлением (в придаточном предложении, в требуемом нормой падеже) указательного местоимения, призванного, таким образом, восстановить нарушенный в главном предложении порядок. Для удобства приведем возможный пример этого рода: «человека, которого ищешь (вместо: «человек, которого ищешь»!), он давно уехал».
        Статья, заключающая эти основные положения, уже была напечатана, когда мне стaло известно, что вопросами так называемой «аттракции» или «синтаксической ассимиляции» в свое время интересовался и А. А. Потебня[4]. Первоклассный лингвист-мыслитель, А. А. Потебня и в данном случае показал силу и значение исторического метода изучения фактов языка: в отличие от своих предшественников и современников, он усомнился в правильности объяснения рассматриваемого синтаксического явления как «аттракции» или «синтаксической ассимиляции».
        Свой взгляд на «аттракцию» или «синтаксическую ассимиляцию», в частности на «пролепсис», А. А. Потебня наиболее ясно и убедительно развивает во второй части первого тома «Из записок по русской грамматике», где особое внимание он уделяет обороту с двумя винительными падежами в русском предложении.
        «Русские винительные, — говорит А. А. Потебня, — в «увѣдаша князя идуча» (= что князь идет) принадлежат к одному строю языка с греческими в «Хεῥόνησον χατέμαθε πόλειϛ ἔνδεκα ἢ δώδεκα ἔχουσαν» букв. — «узнал Херсонес, имеющий 11 или 12 городов, т. е., что X. имеет...» (Curt. Gr. Schulgr., §591). Встречая обороты, сходные с этими лишь по первому ви­нительному, а в прочем отличные, можно видеть новизну не в сходстве, не в винительном, а в различии, т. е. в отсутствии согласования с этим вини­тельным того, что могло бы быть с ним согласовано, например, в твори­тельном русского оборота «постави мя попомъ». Обобщая далее свою мысль, автор замечает: «С этой точки смотрю и на случаи, подводимые под катего­рию аттракции, а в частности называемые предвзятием (πρόηψς, anticipatio) и состоящие будто бы в том, что существительное, принадлежащее к зависимому предложению, вовлекается в предшествующее главное предложение, становясь в нем между прочим винительным, например, Менелай пришел сам (незваный), ᾔδεε γὰρ κατὰ ϑυμόν ἀδελφεὸυν, ὡς ἐπανεῖτο, (Il, II, 409) (=ибо знал в душе (про себя) брата, как он был занят. . .); καί μοι τὸν
[58]
υἱὸν εἰπέ, εἰ μεμἁϑηκε τὴν = καί μοι εἰπέ εἰ ὁ υιὸς μεμἁϑηκε τὴν τἑχνην (Curt. Ib., § 519 аnm. 2. Кажется ошибочным видеть здесь аттракцию, т. е. считать оборот с союзом исходною точкою. Напротив, винительный в первом обороте может быть остатком такого оборота, в котором главное предложение вмещало в себе все придаточное в виде составного дополнения...»[5]
        Оборот с двумя винительными падежами, по словам А. А. Потебни, предшествует появлению оборота с относительным наречием или союзом в придаточном предложении. «Русское выражение, — говорит автор, —«Половци же услышавъше Русь, оже пришли на нихъ, ради быша» (Лавр. 167/375) отнюдь не предполагает оборота «услышавъше, оже Русь пришли»; винит. Русь принадлежал и обороту с двумя винительными «услышавъше Русь пришьдъшя» (=ѧ), из причастия коего развилось придаточное с союзом: «оже пришьли»[6].
        В третьем томе «Из записок по русской грамматике» («Об изменении значения и заменах существительного», Харьков, 1899) мы находим ссылку на так называемые «переходные обороты», под которыми А. А. Потебня подразумевает случаи вроде: «Умыслили итти... къ царю и просити тѣхь бояръ (родит.), чтобы имъ царь выдалъ ихъ головою». Автор вновь возвра­щается к характеристике и объяснению этих оборотов. По его словам, последние «составляют переход от оборотов, в коих главное предложение вмещало в себе в виде составного дополнения (двух винительных, двух родительных), по образцу: «увҍдаша князя идуча», то, что позднее стало содержанием придаточного предложения (увѣдаша, оже князь идеть»)[7].
        Таким образом, при обсуждении вопроса об «аттракции» в греческом и русском языках А. А. Потебня исходит конкретно из одной определенной группы предложений: его особенно занимают обороты с двумя винительными (resp. с двумя родительными) падежами, иначе говоря, случаи кажущегося нарушения обычной (поздней) нормы согласования отдельных частей предложения. Из рассуждений А. А. Потебни вытекает, что придаточное предложение с относительным союзом или наречием генетически ничего общего не имеет с придаточностью, оно представляет собой лишь составное дополнение единого некогда предложения, выделившего впоследствии из себя особо главное, особо придаточное (зависимое) предложение.
        При разъяснении вопроса А. А. Потебня несколько раз возвращается к оборотам с двумя винительными, приводя множество примеров из различ­ных памятников; и хотя доводы А. А. Потебни не во всех случаях имеют одинаковую доказательную силу, тем не менее общая его концепция, именно концепция развития сложно-подчиненного предложения нам представляется безусловно правильной.
        Большой интерес в цитированном труде А. А. Потебни представляет на наш взгляд анализ следующего древнерусского оборота: «Помысли убогыхъ, како лежать...» «Почему бы, — спрашивает автор, — непременно такой оборот должен был развиться из «помысли, како убозi лежать», когда, во-первых, и смысл здесь не тот («подумай, вспомни о бедных, как они лежат», а не «вспомни, как бедные лежат»), а во-вторых, когда гораздо ближе подходит выражение, дающее возможность обойтись без относительного наречия или союза, представляющего одно из наиболее сложных и поздних явлений языка: «помысли убогыя лежачя»[8]. В данном случае предмет анализа — не
[59]
оборот с двумя винительными падежами, а сложно-подчиненное предложение с относительным наречием, возводимое автором к более раннему обороту с двумя винительными.
        Важно отметить, что основное положение А. А. Потебни об «аттрак­ции» отнюдь не носит характера случайного высказывания. Мысль о несо­стоятельности толкования того или иного синтаксического явления как «неправильного» иди «ошибочного» красной нитью проходит через всю со­ответствующую главу II тома «Из записок по русской грамматике», посвя­щенной составным членам предложения в русском языке. Особенно важным в этом отношении являются рассуждения автора об «именительном самостоятельном» (nominativus absolutus) и, в связи с этим, о так называемом «анаколуфе», т. е. «непоследовательности» - синтаксического порядка. Относительно «именительного самостоятельного» А. А. Потебня пишет следующее: «Эта конструкция встречается в славянских памятниках реже, чем дательные самостоятельные, из чего, однако, вряд ли следует, что мы имеем право считать ее за личную ошибку, за признак того, что мысль пищущего так вообще или лишь в это мгновение слаба и забывчива, что в середине предложения невольно выскакивает из одной колеи и попадает в другую». Считая «отклонение от начального плана построения речи» (výšin z vazby počaté) (Зикмунда) не причиной явления, а самим этим явлением, нуждающимся в объяснении, А. А. Потебня замечает, что если бы конструкция именительного самостоятельного встречалась чаще, «то, оставаясь сама собой, (она) не называлась бы неправильностью».[9] А. А. Потебня, повидимому, этим самым хочет еще раз подчеркнуть, что именительное самостоятельное по своему происхождению вовсе не есть отклонение от нормы. Решающее значение для объяснения рассматриваемого синтаксического явления имеет, по его словам, общее «состояние языка»: «...непоследовательность (ἀνακολουϑία), отклонение в середине речи от начального плана построения предполагает, что в начале речи было в говорящем намерение, или потребность отнести глагол к тому же подлежащему, к которому будет отнесено и причастие; но такого плана здесь могло и не быть. Впрочем, и допустивши, что он был, можно думать, что одни состояния языка настолько располагают к его нарушению, что это последнее готово стать правилом, а другие — менее».[10] (Разрядка наша. — К. Д.).
        Под «состоянием языка» А. А. Потебня, по всей вероятности, понимает всю совокупность структурных особенностей языка, весь его строй на определенной ступени развития. «Нарушение» становится правилом только тогда, когда оно полностью отвечает «духу» языка, когда оно воспринимается как одно из возможных или ожидаемых средств коммуникации для общества, создавшего данный язык. Наличие «аттракции» (в частности «пролепсиса»), «анаколуфа» и подобных им «отклонений» в древнеписьменных языках различных систем, в нашем случае — индоевропейской, с одной стороны (в греческом, латинском, в славянских), с другой — кавказской (в грузинском) с несомненностью говорит не только о том, что эти синтаксические явления не имеют ничего общего со случайным или «естественным» нарушением правила речи, но оно говорит также и об общих путях и закономерности, следовательно, об общих причинах развития любой формы нарушения, обусловленных, с своей стороны, соответствующим развитием мышления.
        Таковы основные выводы, вытекающие из общего обзора высказываний А. А. Потебни о сущности оборотов, «отклоняющихся» от нормы.
[60]
        Мысли А. А. Потебни об «аттракции» или «синтаксической ассимиляции» для нас представляют громадный интерес в том отношении, что, опираясь на факты древнерусского языка, автор решительно выступает против толкования данного синтаксического явления как «ошибки» или «неправильности речи. Типы предложений, анализируемые А. А. Потебней в своем исследовании, так же как и доводы, приводимые им в пользу важнейшей своей тезы, не совпадают с типами предложений и соответствующими доводами, которые читатель найдет у нас, в упомянутой выше статье. Но это именно обстоятельство и внушает нам еще большую уверенность в том, что наше объяснение происхождения «аттракции», построенное на материалах древнегрузинского языка, является принципиально правильным решением вопроса, соответствующим, как кажется, объективным данным истории развития предложения вообще.