Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) / Université de Lausanne // Научно-исследовательский центр по истории и сравнительной эпистемологии языкознания центральной и восточной Европы
-- Н.Н. ДУРНОВО : «В защиту логичности формальной грамматики», Родной язык в школе, 1923, №3, стр. 38-42.
[38] С тех пор, как представители научного языковедения заявили о неудовлетворительности традиционных учебников грамматики и указали, как на главный их недостаток, на то обстоятельство, что грамматика — наука о формах языка, а традиционные учебники говорят и о таких логических понятиях, которые не отражаются в языке, возникли нескончаемые разговоры о противоречии между логикой и "формальной" грамматикой, об алогичности формальной грамматики и т. п. Нашлись даже такие адепты формальной грамматики, которые, как казанский профессор Е. Ф. Будде, разделяя мнение о противоречии между логикой и формальной грамматикой, готовы признать принципиальное противоречие между логикой и самим языком, так сказать, алогичность, иррациональность самого языка. В то же время другие, среди которых также оказались ученые, справедливо полагая, что язык все же — форма выражения мысли, считают недопустимым чисто формальный подход к изучению грамматики, очевидно, понимая формальную грамматику в смысле проф. Будде(1) . [39] Все эти разговоры — сплошное недоразумение, виною которого является привычка понимать форму, как что-то лишенное содержания, что-то противоположное мысли. Но достаточно познакомиться внимательнее хотя бы с известными популярными пособиями профессоров Д. Н. Ушакова и А. М. Пешковского, не говоря уже о специальных работах по вопросам грамматики, чтобы убедиться, что никакого противоречия между логикой и научной грамматики нет(2), что научная грамматика действительно изучает формы языка, но самые эти формы являются звуковым выражением известных логических отношений мысли; без значения, без логического содержания нет и грамматической формы(3). Один из педагогов представляет себе критическим положение преподавателя грамматики между Сциллой формы и Харибдой логики(3). Может быть, некоторые преподаватели себя и чувствуют в таком положении, но мы должны их успокоить: и форма не Сцилла и логичность не Харибда. Старая грамматика грешила не тем, что вливала логическое содержание в формы язык; это содержание в них есть, и изучение его и составляет задачу грамматики, ошибка старой грамматики в том, что она часто не считалась с формами языка: изучала те логические категории, которые не отразились на формах языка, и в то же время не умела выделить те акты мысли, которые нашли себе выражение в формах языка.
Так, старые грамматики говорят между прочим о существительных конкретных и абстрактных, выделяют в одну якобы грамматическую категорию все слова, обозначающие определенное количество и порядок (т. наз. числительные количественные, порядковые, собирательные и числительные наречия), устанавливают в синтаксисе категории дополнения, определения и обстоятельства по чисто смысловым признакам, не считаясь со способами выражения этих смысловых категорий в формах языка и т. д. Но язык ничем не выражает ни категории конкретности и отвлеченности, ни категории числа и порядка, как одной категории, в ее противоположности другой; точно также те смысловые категории, которые старыми грамматиками называются дополнением, определением и обстоятельством, не соответствуют вполне тем смысловым категориям, которые обозначаются разными формами языка. Для пояснения своей мысли возьму такие слова, как „море", обозначающее конкретное понятие, и „горе", обозначающее отвлеченное понятие, „изба" — конкретное понятие и „судьба" — отвлеченное, „сиденье", у стула и „сиденье" в засаде. Выражает ли язык какими-нибудь способами различие между конкретными и абстрактными понятиями? Нет. Слова „море" и „горе", „изба" и судьба", „сиденье" в двух значениях не отличаются никакими чертами, общими всем первым словам каждой пары и отличающими их от вторых: ни своим звуковым видом, ни изменениями, ни возможностью вступать в те или другие сочетания. Слова, обозначающие порядок, так наз. числительные порядковые, ничем не отличаются от других прилагательных, ср. „десятый" и „волосатый", „другой" и „нагой", „третий" и „лисий" и в то же время резко отличаются от так наз. числительных количественных и числительных наречий, т.-е. понятие порядка не выражается в формах языка, хотя, конечно, существует в мысли. Наконец, те логические отношения, которые в старых грамма- [40] тиках обозначались терминами „дополнение", „определение" ,„обстоятельство", в языке не имеют соответствующих выражений, определяющих каждую из этих категорий, как особую категорию языка. Те понятия, которые старая грамматика обозначала термином „определение", в русском языке выражаются или формами согласования прилагательных, или формами косвенных падежей существительных без предлога и с предлогом; те понятия, которые там называются „обстоятельством", в русском языке выражаются формами наречия, деепричастия и косвенных падежей существительных с предлогом или без него. Таким образом, задача научной грамматики — определить, какие же логические категории выражаются формами косвенных падежей, формами согласования, формами наречия и т. д.
С другой стороны, те грамматические категории, которые существуют в языке, определяются не одними внешними, звуковыми признаками — иначе они не были бы грамматическими категориями, — но и значением; другим словами: грамматические категории это те категории мысли, которые имеют свое внешнее выражение в звуках языка, или звуковые соответствия определенным отношениям мысли. Таковы, между прочим, формы существительного, прилагательного, глагола, числа, лица, времени, наклонения и др. И здесь ошибка старых грамматик не столько в том, что они определяют существительное, как название предмета, прилагательное, как название качества, глагол, как название действия и состояния, сколько в том, что оставляют эти определения в незаконченном виде, предоставляя ученику догадываться, почему же белизна не прилагательное, а бегство не глагол. В обычном языке, не в грамматике, слова „предмет", „качество", „действие", „состояние" употребляются не в том значении, какое этим словам придается В грамматиках. Слово „предмет" обыкновенно означает нечто, конкретно существующее; поэтому такие существительные, как „белизна", „бег" обозначают понятия не называющиеся в обыденном языке предметами; слово „качество" обозначает обычно только некоторые признаки предметов, причем может обозначать эти признаки без отношения к самим предметам, т.-е. существительные „доброта", „грубость" обозначают именно то, что в обыденном языке называется качеством. В старых грамматиках слова „предмет", „качество", „действие", „состояние" употребляются не в обычном значении, а как термины для тех же понятий, какие обозначаются словами „существительное", „прилагательное", „глагол". Такое употребление допустимо, но только при том условии, чтобы эти термины были объяснены, и чтобы было сказано, что они в грамматике имеют не то значение, какое в обычном языке.
Не стану останавливаться на выяснении того, какие именно категории мысли соответствуют грамматическим категориям существительного, прилагательного, глагола и пр., так как такое выяснение не входит в задачи моей заметки. Приведу только несколько примеров для иллюстрации мысли, что грамматическая форма может быть понята только, как комбинация известных звуковых признаков с известным значением. Мы выделяем основу „вод" (с вариантами вад, вот и пр.) из таких слов, как вода, воду, водица, водяной, водянистый, наводнение, заводь, водный, и в то же время сознаем эту основу, как отличную от однозвучной основы „вод" в таких словах, как водит, воевода, проводка,только потому, что слова первой группы все объединяются одним значением: все обозначают воду или известное отношение к воде, тогда как слова второй группы этого значения не имеют. При отсутствии общего значения у ряда слов, мы не можем их делить на грамматические части: всякий поймет, что нелепо выделять, наприм., основу „пор'' из такого ряда слов, к(5). Мы ясно сознаем формы рядов — чай, чая, чаю, чаем и сарай, сарая, сараю, сараем, как формы однородные и в то же время резко отличные от форм ряда — играй, играя, играю, играем, конечно, не потому, что к последнему ряду можно добавить фор- [41] мы играешь, играете, а форм сараешь, сараете — нет, а потому, что различия в значениях между словами ряда сарай, сарая, сараю, сараем не те, что между словами ряда играй, играя, играю, играем (6).
Так как язык — форма выражения мысли, то и формы языка должны быть необходимо логичны, поскольку логична человеческая мысль вообще. Но логика языка не может быть выше логики массы, которая его создает . Кроме того, система всякого языка постоянно перестраивается, и на языке отражается работа человеческой мысли различных поколений, которая велась в разных направлениях; новые факты наслаиваются на старые, не заменяя, а только видоизменяя их. Все это создает большое разнообразие и своеобразие фактов языка, в частности грамматических категорий, часто не подмечаемое старой грамматикой. Между тем, изучение всего своеобразия языка, выражающегося в его формах, важно и для изучения самой человеческой мысли. Таким образом, так наз. формальная грамматика не только не отвергает изучения „логоса" языка, но ставит это изучение своей задачей, а через него пытается открыть законы эволюции и работы самой мысли.
Противники формальной грамматики любят указывать на противоречия между различными представителями формально-грамматического направления, к которому относят А. А. Потебню, Ф. Ф.Фортунатова и их последователей и продолжателей. Но те противоречия, которые принято указывать, касаются не основного принципа — изучать формы самого языка, — а объяснения отдельных грамматических фактов или даже целых групп грамматических фактов, что, конечно, неизбежно, так как наука не дает окончательного решения стоящих перед ней вопросов, а представляет лишь подход к их решению. Иногда же замечаемые противоречия только кажущиеся, объясняемые неверным пониманием сказанного тем или другим ученым. Остановлюсь на разногласиях по двум вопросам, касающимся более или менее общих вопросов грамматики, между представителями научного языковедения: 1) по вопросу о задачах синтаксиса, 2) по вопросу о грамматической роли интонации словосочетания. Известный германский ученый Дельбрюк определял синтаксис, как учение о предложении, понимая под пр(7). Вторая часть этого определения представляет повторение того определения, какое было дано Фортунатовым (так как сочетанием слов Шахматов называет лишь такое сочетание, в котором слова по смыслу объединяются в одно целое); первая же [42] часть определения указывает на значение таких сочетаний слов и эквивалентных им выражений, состоящих из одного слова. При всех этих определениях расширяется или суживается объем синтаксиса, но понятие грамматической формы, как звукового выражения тех или других отношений мысли, не меняется. Формальное или грамматическое значение интонации словосочетаний не отвергалось никем из представителей научного языковедения, признающих, что различные отношения мысли могут обозначаться между прочим и интонацией, т.-е. характером и местом ударения словосочетания. Тем не менее, акад. Фортунатов считал удобным выделять те словосочетания, в которых отношения, являющиеся в мысли, обозначены формами отдедьных слов и особыми так называемыми частичными словами (таковы союзы, предлоги, усилительные частицы — же, то, ка, и др., — условная частица бы и др.), в особую группу, называя их грамматическими и отличая их от тех словосочетаний, в которых те же отношения обозначаются в речи только интонацией и паузой, называя их неграммати(8)), Шахматов(9)). Но в этом случае мы имеем дело даже не с противоречиями в понимании фактов языка, а скорее с различной терминологией.
Николай Дурново.
СНОСКИ
(1) Наприм., проф. Л. В. Щерба. См. тезисы к его докладу „Формалное направлевие грамматики" на Петроградском съезде преподавателей русского языка и литературы в педагогическом сборище „Просвещение", № 1 1922 г. стр. 232, тезис 3 и „Замечания на новую московскую программу" (там же) или „Родной язык в школе" кн. I, 1919—1922 г. (назад) (2) Можно лишь говорить не о противоречии, а о различии, о том, что грамматика и логика — две разные дисциплины; предметом первой являются формы языка, предметом второй — формы правильного умозаключения. (назад) (3) Не только в грамматике, но и в других случаях формой обыкновенно называются такие внешние признаки, которые служат для обозначения известного внутреннего содержания; как скоро с этими признаками перестает связываться понятие об этом содержании, они перестают быть формой; так, красноармейская форма уже не форма, как скоро с ней не связывается понятие о красноармейце. Т. о. для понимания любой формы необходимо знать ее значение. Это часто забывается, и создается взгляд на внешние признаки формы, как на ее сущность, представляющую самостоятельную ценность помимо значения. Такое отношение к форме принято называть формальным отношением или формализмом. Но формальная грамматика, т.-е. научная грамматика (потому что грамматика и есть наука о формах языка) не имеет иичего общего с так назыв. формализмом. (назад) (4) А. И. Павлович, ст. в педаг. сбор. „Родной язык в школе", кн. 1. 1919—1922 г. (назад) (5) Ср. Ушаков. „Краткое ведение" § 70. (назад) (6) Идея такого сравнения подсказана мне А. М. Пешковским. (назад) (7) С. И. Бернштейн. „Основные вопросы синтаксиса в освещении А. А. Шахматова''. Известия Отделения русского языка и словесности Российской Академии Наук, 1920 г., стр. 212. (назад) (8) Русский синтаксис, изд. 2; Школьная и научная грамматика, изд. 2. (назад) (9) Бернштейн, С.И., стр. 226-228, 232. (назад)