[465]  
        Акад. И. И. Мещанинов о научной работ Ф. Филина
        Одобрительные отзывы о всех доложенных работах подтверждают способность аспиранта Ф. Филипа к научно-исследовательской работе. Выступления в кабинете русского языка с законченными научно построенными докладами, принятие их к напечатанию, активные выступления в прениях по научным докладам, всегда основанные на материале своей специальности, говорят о несомненном росте аспиранта Ф. Филина и о полной его подготовке.

[466]

        Автобиография
        Я родился 7 марта 1908 г. в дер. Селило бывш. Тульской губ. Родители — крестьяне-бедняки, теперь — колхозники. В 1924 г. вступил в члены Коммунистического союза молодежи. В том же году окончил семилетку. Два года был на комсомольской работе в деревне (работал секретарем крупной сельской ячейки, районным инструктором по ликвидации неграмотности и т. д.). С 1925 по 1928 г. — активный селькор. В 1926 г. поступил учиться в Тульской педагогический техникум и одновременно на курсы по подготовке в вуз, по окончании которых был принят на литературно-лингвистическое отделение 2-го Московского государственного университета. В университете уделял много внимания лингвистике и был выдвинут партийно-комсомольской организацией на научную работу по кафедре языкознания. На последнем курсе работал в семинаре акад. Н. Я. Марра и после окончания вуза в 1931 г. по его рекомендации поступил в аспирантуру Академии Наук СССР. Академик Н. Я. Марр являлся моим непосредственным руководителем до того времени, когда тяжелая болезнь вынудила его слечь в постель.
        Впервые я стал печататься по своей специальности в 1931 г. К настоящему времени имею около 15 печатных работ.
        7 марта 1935 г. защитил диссертацию на степень кандидата наук: «Исследование о лексике русских говоров», которая выйдет отдельной монографией (объемом около 15 печатн. листов). В настоящее время работаю над докторской диссертацией («Лексика русского литературного языка феодальной эпохи»), принимаю активное участие в подготовке диалектологического атласа рус-
[ 467 ] с
кого языка. Состою доцентом Курсов нацмен Советского Востока, комсоргом звена Института языка и мышления, членом месткома ленинградских учреждений Академии Наук.
        В заключение должен сказать, что безгранично люблю свою работу. То, что сделано, расцениваю как начальные шаги в выполнении моих научных планов. Радостно работать в нашей стране.
[468]  

        О «технологической» стадии мышления

        Новое учение о языке открыло широчайшие перспективы в исследовании истории не только речи, но и неразрывно связанного с ней мышления.
        Н. Я. Марр на огромном материале различных языков мира показал, что законы мышления и техника семантического сложения слов, характер называния предметов в конечном счете обусловливаются общественными отношениями и изменяются, отражая в себе сдвиги и перемены в структуре человеческого общества.
        В результате своих многочисленных исследований Н. Я. Марр пришел к выводу, что история мышления, соответственно истории семантики слов, имеет две основных стадии развития (с момента возникновения звукового языка): 1) тотемистическую или т. н. «дотехнологическую» стадию, которой соответствовала диффузность, нерасчлененность понятий, синтетичность, и 2) «технологическую» — «с формальным логическим мышлением, когда оно стало воспринимать мир аналитически, все более и более проникая в технику его построения и утрачивая чувство целого, синтез» («Язык и мышление», М., 1931, стр. 61). Основная черта тотемистического мышления заключается в том, что предметы окружающего человеческий коллектив мира называются не по их естественным свойствам, несущим ту или иную функцию в общественном производстве, а по признаку принадлежности их к коллективу (действительной или мнимой, так как объекты космических представлений, как солнце, небо и пр., получавших одинаковое наименование с самим коллективом, разумеется, вовсе не входили в круг человеческого владения), что находило свое соответствие в самой структуре мышления того времени. А. М. Деборин, излагая выводы Н. Я. Марра о примитивном, диффузном мышлении, правильно формулирует, что это мышление «характеризуется приматом общности названий для разнородных понятий, приматом всеобщего перед единичным, нераздельного перед раздельным, целого перед частями и пр.» («Новое учение о языке
[469]  
и диалектический материализм», Академия Наук СССР академику Н. Я. Марру, Л., 1935, стр. 41).
        Пережитки тотемистического мышления в языке т. н. «примитивных» народностей неоднократно отмечались в литературе. Приведу здесь лишь замечание Леви-Брюля, который указывает на распространенность в языке «примитивных» народностей осознания связи любых предметов с тотемистическими, по Леви-Брюлю, мистическими представлениями: «Каков бы ни был предмет, пишет он, — появляющийся в их («примитивных» народностей. - Ф. Ф.) представлении, он обязательно содержит в себе мистические свойства, которые от него неотделимы, и познание первобытного человека, действительно, не отделяет их, когда оно воспринимает тот или иной предмет» («Первобытное мышление», изд. «Атеист», М., 1930, стр. 25). Разумеется, причина этих особенностей «примитивного» мышления не в самой духовной жизни человека, не в его психике, как пытается доказать это Леви-Брюль, а в производственно-общественной деятельности первобытно-коммунистических коллективов. С разрушением коллективных, resp. родовых связей, предметы сбрасывают о себя «тотемистическую оболочку» и выступают для человеческого сознания как бы в обнаженном виде со всеми своими естественными свойствами и индивидуальностями, по которым и получают они наименования, уже ни в какой мере не связанные с признаком той или иной принадлежности к коллективу (предмет начинает обозначаться по своей производственной или какой-либо другой общественной функции). Эта эпоха была периодом ломки как семантической структуры слов, так и формальных особенностей языка. Возникает т. п. «технологический» строй мышления.
        Однако, не следует думать, что стадия «технологического» мышления представляет собою нечто однородное: в рамках ее развития намечается множество переходов и ступеней, и если мы не поставим перед собою задачу вскрыть конкретные формы этих ступеней, то для нас создастся опасность топтания на месте, что для науки означает движение назад.^[1]
[470]            
        Материалы лексики русского языка позволяют мне наметить некоторые этапы в развитии «технологического» мышления, как они нашли свое отражение в терминологии русских диалектов. Дальнейшие исследования покажут, насколько всеобщи исследованные мною семантические особенности лексики русских говоров, а пока что я представляю их в форме частных выводов. Весь лексический состав русского языка (исключая заимствования) по характеру своей «внутренней формы» можно разделить на две группы: 1) слова, «внутренняя форма» которых не объясняется средствами самого русского языка и близких к нему по своей структуре языков, например «плуг» (Н. Я. Марр не считает это слово заимствованным из германских языков), «нива», «небо», «рать» и т. и. (данная группа терминов может быть объяснена лишь палеонтологическим анализом), и 2) слова, «внутренняя форма» которых лежит па поверхности и легко расшифровывается: «веялка» (образованное от глагола «веять»), «каменщик» (от термина «камень» — тот, кто строит из камня) «подснежник» (цветок, находящийся под снегом) и т. д.
        Время образования первой группы слов уходит в глубокую древность, тогда как термины второй группы представляют собою явления позднейшей стадии развития языка. Соответственно стадиям мышления, термины «плуг», «небо», «нива» сложились в эпоху «дотехнологического» способа словообразования, слова же типа «подснежник», «каменщик» представляют собою типичные образцы «технологического» строя мышления, когда в основу называния кладется та или иная «техническая функция» обозначаемого предмета.[2]
        Но было бы, конечно, наивно думать, что огромные слои лексики современного русского языка, уходящие своими корнями
[471]  
в «дотехнологическую» стадию мышления, так и остались непереосмысленными вплоть до настоящего времени. Речь здесь идет не только о полном исчезновении соотнесенности названий предмета к названию коллектива, resp. тотема, но и о разрушении прежних семантических комплексов, от которых дошли до нас лишь некоторые пережитки, уже не реальные, а номинальные связи, не осознаваемые говорящими. Что общего для нас имеют, скажем, «верста» — известная мера длины, и «верста» — «пара, ровня, сословие, класс, возраст» и многие другие значения, которые сохранили нам славянские языки? Между тем, в прошлом все значения слова «верста» представляли собой единый семантический комплекс, когда данный термин в одно и то же время обозначал нерасчлененные понятия — «коллектив» и «предметы, принадлежащие коллективу», «действие коллектива», resp, «время» и «территорию коллектива», resp. «пространство» из чего позже выпочковались понятия: «возраст», «сословие», «мера площади» и позже всего «мера длины» (см. Ф. Филин, К вопросу о происхождении понятий измерения (термин «верста»). (Академия Наук академику Н. Я. Марру, Л., 1935, стр. 371—379).
        Переосмысление старых терминов шло не одинаковыми путями, процесс «технологизации» лексики был весьма сложным, с различными переходами и ступенями. Одним из конкретных типов «технологического» строя мышления являются слова, обозначающие «древнерусскую общину».[3]
        Для этого типа терминов характерно формальное сходство со словами «дотехнологической» стадии мышления, обусловленное исторической преемственностью названий «древнерусской общины» от названий первобытно-коммунистических коллективов. Образцом данного типа слов может послужить термин «выть».
        В современных говорах русского языка «выть» означает часть сельской общины, группу домохозяев, объединенную общим владением большим участком земли (ярославск., влади-
[472]  
мирск.), пай или надел в лугах, который лишь устанавливается на время сенокоса, и по окончании которого луга опять становятся общими без каких-либо меж и подразделений (симб. «общинное» пользование лугами во многих местностях дожило вплоть до коллективизации) и ряд других социально-экономических отношений, присущих коллективному землепользованию. Насколько живуче оказалось это значение слова «выть», видно хотя бы из того, что уже в 1935 г. в колхозном с. Весь Суздальского р-на, где раньше «выть» означала земельную площадь не только в лугах, но и в поле, — общую для группы домохозяев и периодически переделяемую по едокам, этот термин перешел на название колхозной бригады («Что раньше делилось по вытям, теперь по бригадам, только бригадная земля не делится по едокам»; «да я работал в третьей выти (бригаде. — Ф. Ф.), она у нас полеводческая»). При феодализме термин стал обозначать «тягло», «податную единицу», затем «барщину», что также сохранилось в современных говорах. «Выть», «община», но и «земельная площадь общины», затем «мера площади», «часть», «пай», «доля», «отрезок времени от отдыха до отдыха», «аппетит», «еда», «пища», «судьба», «рок».
        Интересно, что и в производных словах термин «выть» сохраняет выражение коллективного, принадлежащего к общине. Так, владимирск. «вытный», совмещающий в себе все хорошие качества обыкновенного, не выходящего из ряда вон человека: «Пришел муж с заработков, как и «вытный», честь честью» — буквально, как и все. (Ответ на «Программу по собиранию особенностей народных говоров» Ак. Наук, 281.) Уфимск. «вытный» «большой», «взрослый», «серьезный», «грамотный».
        Как видим, слово «выть» выражает массу различных понятий, объединяемых в единый семантический комплекс связью их с общиной и общинными отношениями.
        Позже многие понятия теряют связь с общиной, и слово начинает обозначать предметы и явления, которые на первый взгляд никакого отношения к общине не имеют. По своей семантической структуре аналогичны «выти» термины «соха», «кол», «кон», «кулига», «обжа» и ряд других слов, составляющих целый лексический слой в русском языке (подробный анализ этих терминов я даю в своей работе «Исследование о лексике русских говоров», которая печатается отдельным изданием в серии «Труды Института языка и мышления Академии Наук СССР».
[473]            
        Это уже не слова, выражающие как действительную, так и мнимую принадлежность обозначаемых ими предметов к коллективу. Данные термины обозначают лишь предметы и явления реально связанные с коллективом, стало быть, ни о каких тотемистических представлениях здесь не может быть и речи, что позволяет нам относить данную группу терминов к особенностям «технологического» строя мышления. Это во-первых, а во-вторых, общее понятие «общины», объединяющее все другие частные понятия, не является препятствием для четкой дифференциации значений, выражаемых одним и тем же словом. Наконец, данная группа терминов представляет собою не универсальный, а лишь частный способ словообразования, существующий наряду с другими, как бы особый «уклад» в общих семантических закономерностях языка. Но эти слова во многом отличаются от обычных новообразований «технологической» семантики тика «подснежник»:
        1) их «внутренняя форма» не может быть объяснена называнием по какому-либо признаку или свойству предмета или действия, она строится по признаку реальной принадлежности к общине;
        2) семантический комплекс этих слов по входящим в него элементам структурно близок к словам «дотехнологической стадии мышления, и
        3) данные слова приобрели свою семантику в определенный исторический период, именно в эпоху «древнерусской общины». Эта своеобразная ступень «технологического» мышления является как бы живым остатком, переходом от старого «дотехнологического» к новому типу мышления. Позже термины, выражающие «древнеобщинные» отношения, стали быстро вытесняться новыми словами, построенными по признакам, не имеющим никакого отношения к «коллективу». Сюда относятся такие слова, как «десятина», «осьмина», «четверуха», «сотня» и др., образованные по признаку отвлеченного числового понятия. «Десятина» (от слова «десять»), заменив собою какой-либо местный общинный термин, иногда перенимала у него ряд значений. В некоторых современных говорах «десятина» — не только «мера площади», но и «часть общины», «земля» (чаще всего «луг»), принадлежащая группе домохозяев, «пай» и т. д. Но этот семантический комплекс довольно неустойчив, очень быстро нарушается и сохраняется лишь в немногих местностях, поскольку здесь самая «внутренняя
[474]  
«форма» (отвлеченный числовой признак) идет вразрез с представлением об общинных отношениях, и «десятина» закрепляется повсюду как определенная площадь земли.
        К началу «технологической» стадии мышления, как она отражается в лексике русского языка, относятся также термины, выражающие обособленные видовые понятия. «Под этим названием я понимаю так и семантическое явление, когда в крестьянкой речи предметы, в производственном отношении увязанные друг с другом и имеющие общие обозначения в литературном языке, обозначаются никак не связанными друг с другом терминами без обобщающего слова. Так. в д. Селино Дубенского р-на Московской обл. до коллективизации не было общего названия пастбищным участкам (в литературном языке «пастбище» в севернорусских говорах «исхожа», «ухожа» и др. при наличии частных (видовых) обозначений, относящихся к отдельным угодьям и урочищам. Так же не было до самого последнего времени обобщающего термина для слов «кулига», «запущенная пашня», «залога» то же, которые теперь получили общее название «брос», «бросовая земля» («У нам много бросовой земли, разных там заложек да кулиг», — колхозник д. Селино, 1934 г.).
        Подобного рола фактов можно было бы привести великое множество. Явление это привлекло внимание некоторых немецких языковедов (см. Volkssprache, F. Maurer, Rede des Volkes, J. Müller и др., следующих за реакционным исследователем H. Naumann (см. его Primitive Gemeinschaftskultur, Jena, 1921. Ueber das sprachliche Verhältnis von Ober-zu-Unterschiect. Jahrbuch fur Philologie. 192-5 и др.), которыми оно обозначено, как «конкретное мышление крестьян», «отсутствие или недостаток абстрагирования», примитивное мышление» и т. д. Н. Naumann и его последователи не видят этапов развития языка и фактически ставят знаки равенства между «народным субстратом» крестьянских говоров и языками «примитивных» австралийцев, подтасовывая факты лишь только для того, чтобы «доказать» положение о полном отсутствии творческого ума у крестьянства, которое питается крохами «высшей культуры» господ помещиков и капиталистов.
        Разумеется, между языком современного крестьянства и языками «примитивных» народностей лежит огромный период исторического развития, и «термины, выражающие видовые
[ 475 ] 
понятия» в крестьянской речи, представляют собою принципиально другое явление, чем «отсутствие или недостаток абстрагирования» у австралийцев. Как показывают собранные мною материалы (подробно об этом см. в «Исследовании о лексике русских говоров»), это явление в русских диалектах, во-первых, не универсально (в крестьянской речи употребляется и огромное количество обобщающих, родовых терминов наряду с видовыми); во-вторых, оно имеет определенные семантические ограничения: в конечном счете обобщающий термин всегда находится, но он обычно обобщает обозначаемый им ряд предметов не по их производственной функции, а по каким-либо другим, побочным, иногда случайным признакам сходства. Так, в той же д. Селино (о которой упоминалось выше) не было терминологического обобщения отбросов обработки конопли и льна при наличии видовых слов («кострика» и «сулка»), и оно возникло лишь два-три года тому назад, в связи с организацией колхоза (слово это — «отбросы»: «у нас еще льняные и конопляные отбросы не вывезены», колхозник, 1934 г.). На обобщение все же находилось в виде таких слов, как «куча», «мусор», которые вовсе не характеризовали отбросов обработки конопли и льна с производственной стороны. Если Naumann и его последователи «спускают» анализируемое здесь явление чуть ли не в начальную эпоху развития звукового языка (что ни в какой мере не соответствует действительности), то неверно было бы также отождествлять эту языковую особенность с современной технической терминологией, где имеется множество слов, обозначающих различные детали машин и проч., не употребительных в обычной литературной речи (как это делает, например, вышеупомянутый J. Muller, который во многом расходится с Naumann). Это отождествление неверно потому, что в технической терминологии, как правило, слово, какую бы оно деталь ни обозначало, всегда входит в тот или иной ряд смежных производственных терминов. Суть «терминов, выражающих обособленные видовые понятия» в крестьянской речи, не в «чрезмерной конкретности», а в отсутствии слова, обобщающего тот или иной термин с другими, производственно связанными между собою словами. Обособленные видовые термины в крестьянской речи генетически восходят к тому времени, когда совершалась ломка в мышлении и создавался «технологический» способ словообразования, когда предметы осознавались больше аналитически, в изолированности друг от друга, без широких связей
[476]  
между собою. Факты говорят нам о том, что чем глубже в историю, тем все больший удельный вес занимают обособленные видовые термины в общем лексиконе языка. В настоящее время, когда происходит бурный подъем культуры широких колхозных масс, наблюдается быстрое сближение (в отношении семантической структуры) крестьянской лексики с научной, литературной терминологией. Обособленность видовых терминов исчезает из речевого обихода.
        Таким образом, предположение различных ступеней развития в рамках самой «технологической» стадии мышления подтверждается фактами языка. Разумеется, то, о чем сказано в настоящей статье, ни в малейшей степени не исчерпывает всего богатства и многообразия переходов и ступеней в развитии «технологического» способа словообразования. Диалектико-материалистический метод дает в руки марксистской лингвистики такое оружие, с помощью которого советские языковеды вскроют изумительное культурное богатство многих тысячелетий, нашедшее свое отражение в языке.

Ф. Филин