(Доклад, прочитанный на конференции словесников в ГИНП)

[81]
Обострение кризиса индо-европеистики, ее полное идейное вырождениеналицо[1]. Индо-европеистика настолько скомпрометировала себя в глазах нашей общественности, что начинает превращаться в ругательный термин. Но из этого не следует, что на фронте языкознания «все благополучно». К великому сожалению, многие научно-исследовательские учреждения, вузы, издательства, даже наркомпросовские руководящие организации (мы не говорим уже о полном засилье индо-европеистики в массовой школе) находятся в руках представителей старого учения о языке. В 1931 г. советское издательство без каких-либо примечаний выпускает реакционную, шовинистическую книгу (Е. Поливанов : За марксистское языковедение, изд. Федерация); такой журнал, как Литература и искусство, в № 2-3 за 1931 г. печатает статью некоего Добровольского «К вопросу происхождения языка», полную воинствующих идеалистических и вульгарно-механистических выпадов. Отделы языковедения БСЭ и МСЭ почти целиком в руках буржуазных формалистов. Факты можно было бы многократно увеличить. Индо-европеистика и на данный момент, хотя и вынужденная маскироваться, все еще занимает фактически господствующее положение. Решительный бой наступает. За последние годы борьба начинает принимать специфический характер. Будучи разоблачена как идеологический агент международной буржуазии, индо-европеистика все чаще и чаще прикрывает свои реакционное лицо покрывалом революционных фраз. Наступило время «изумительных сказочных превращений» : вчерашний индо-европеист неожиданно «становится» марксистом-языковедом. Этими «превращениями» кое-кто созна­тельно пытается усыпить общественную бдительность, провозглашая лозунг «конца борьбы с индо-европеизмом» (см., напр., статью Данилова «Лингвистика и современность», в которой Данилов пишет, что уже Шухардт подрубил последние устои индо-европеистики). Показные «отречения» индо-европеистов от своего столь недавнего прошлого сознательно рассчитаны на то, чтобы вводить в заблуждение. В настоящий момент маскирующееся старое учение о языке особо опасно. Поэтому оно должно особенно привлекать к себе внимание советской общественности. Яркий образец маскирующейся
[82]
буржуазной контрабанды в области языкознания представляют собою лингвистические работы Я. Лоя.
        В списке «работ марксистов-языковедов»[2] Я. Лоя рекомендует свою статью «Против субъективного идеализма в языковедении»[3] как марксистскую. В других своих статьях[4], а также в устных выступлениях (в частности — на лингвистической дискуссии в Комакадемии осенью 1930 г.) он без всяких обиняков зачисляет себя в ряды «немногочисленных кадров марксистов-языковедов», борющихся за диалектико-материалистический метод в лингвистике. К марксистам его причисляет Г. Данилов в Кратком очерке истории языкознания и ряд других его друзей по «Языкфронту».
        Но все эти заверения в «благонадежности» полностью теряют свою цену, как только мы приступаем к разбору конкретного содержания статей Я. Лоя. Марксизм определяет язык как одну из идеологических надстроек. Общественное, социальное полностью подчиняет в языке физиологическое и физическое. Исходный пункт в анализе языка — его социальная значимость. Классики марксизма всегда подчеркивали, что язык целиком и полностью является общественным продуктом человеческого общества. «Стоимость превращает каждый продукт труда в таинственный общественный иероглиф. Впоследствии люди стараются разгадать смысл этого иероглифа, проникнуть в тайну своего собственного общественного продукта, потому что определение предметов потребления как стоимостей есть общественный продукт людей не в меньшей степени, чем, напр., язык»[5]. В этом отрывке Маркс подчеркивает сугубую общественность языка. В заметках о «Людвиге Фейербахе» он определяет язык как«реальное сознание». В неразрывной связи с Марксовым определением языка стоит необходимость подхода к языку в первую очередь со стороны его семантики. Но для нашего «марксиста» положения Маркса хороши разве только для «прикрытия». Он о них забывает вовсе, когда решает конкретно-лингвистические задачи. Я. Лоя определяет язык и как общественное и как физическое (и физиологическое), причем эти стороны языка разрываются, противопоставляются друг другу. Отправным пунктом в анализе языка Лоя берет физическую сторону — язык как комплекс физических звуков. «Этап первый (отправной) : физические свойства языка, звуки. Бодуэн отвлекается от них. На таких изменчивых и 'преходящих' явлениях, как физические звуки, невозможно-де обосновать язык. Это-де объекты для физики. Языковедение, подальше от реальных звуков»[6].
        Физическая сторона звуков речи для Лоя ценна сама по себе, в
[83]
ее статическом состоянии. Провозглашается, как мы увидим ниже, полная самостоятельность фонетики с методами изучения, свойственными естественно-историческими науками. Лоя «воюет» против идеализма Бодуэна-де-Куртенэ, но для него самого материально лишь то, что можно пощупать. «Если уж желать реальности, то нужно было оставаться при физических звуках, которые даже можно измерять при помощи весьма реальных аппаратов»[7]. Как можно квалифицировать такого рода «материализм»? где лежат его корни? Мы имеем дело с разновидностью вульгарного материализма, непосредственно переходящего в идеализм. Корни его ... да, впрочем, о них говорит сам Лоя. В «борьбе» с Бодуэном он мобилизует все свои знания, почерпнутые из арсенала главным образом эпигонов младограмматической школы. На первом месте из них А.И. Томсон. «Отправной пункт» Лоя — физическая и физиологическая сторона звуков — непосредственно списан у него. «В нормальной речи присутствуют, — пишет А.И. Томсон, — функции органов речи и слуха и еще обязательно звуковые волны речи — явление физическое, совершенно не имеющее никакого отношения к психике. Фонетике приходится поэтому в первую очередь изучать все эти явления, и нет другой научной дисциплины, изучающей их с тех точек зрения и в той взаимной связи, как это нужно для языкознания»[8] Лоя, цитируя Томсона, не дает никаких примечаний, никаких критических заметок на протяжении всей статьи. Его дело — подписать своей «марксистской» рукой изречения младограмматика, Томсона. Если же заглянуть в глубь истории, то «марксизм» Лоя уходит через русских младограмматиков в немецкую младограмматическую школу, классовые корни которой лежат в начавшем свое наступление империализме. Еще Шерер, непосредственный предшественник младограмматиков, брал отправным пунктом в изучени языка физиологию звука[9]. У младограмматиков упор на звуки, на их физическую и физиологическую сторону занял первенствующее положение. Спрашивается, что нового внес Лоя?
        Следуя по всем пунктам за своим учителем Томсоном, он настоятельно рекомендует «оставаться» при физических звуках. Физическую сторону звуков можно познать единственно средствами младограмматической фонетики, «строго объективной, единственно научной» отрасли языкознания. «В естественных науках уже давно вместо примитивных наблюдений применяются объективные исследования посредством точных регистрирующих и измерительных приборов. Кривые биения сердца обнаруживают современному физиологу и психологу многое, о чем щупавшие пульс не имели понятия. Эти способы исследования, употребительные во всех родственных науках, должны были проникнуть, конечно, в фонетику»[10]. Кроме того, что Лоя вместе с младограмматиками делает
[84]
грубейшую ошибку, относя языкознание к разряду естественных наук, мы должны тут же отметить упор во всех его статьях на звуки в их изоляции. Лоя абстрагирует, отрывает их от содержания языка, придает им самостоятельное существование. Не случайно поэтому, что отправным пунктом преподавания языкознания (см. «Грамматические этюды») он берет фонетику как самодовлеющую единицу, «качественно отличную» от других «отделов» в языкознании. Языкознание расщепляется на ряд отраслей, друг от друга не зависящих. Явление, характерное для ползучего эмпиризма. Лоя об этом говорит открыто. Для него то, что вне непосредственной эмпирики, не научно. Эмпирическое им отождествляется с научным. «У Бодуэна замечается стремление умалить значение реальных звуков и на их место поставить субъективно-идеалистические домыслы (именно домыслы, ведь эмпирическое, научноеисследование тут невозможно)».[11]
        Вполне понятно, что основные моменты языка у Лоя не связаны между собой. Лоя старается подчеркнуть обособленность физического от социального, их самостоятельное существование. «Хотя, с другой стороны, неоспорим тот факт, что только с помощью физических средств мы можем извещать друг друга (это очень пригодится для нашего понимания звука речи как явления не только общественного, но и физического. Я. Л.)»[12]. Самое социальное он рассматривает через физиологическое. «Уклонившись от признания каких-то, стоящих за звуками, духовных существ, я должен представить посильный анализ мира звуков [?!]. Все звуки можно классифицировать на две большие группы : I физические, которые в свою очередь разделяются на : 1) естественные, звуки природы, внешние звуки, которые человеку невозможно воспроизвести : гром, шум леса, плеск волн; 2) искусственные, звуки музыкальных инструментов, внешние по отношению к человеку звуки, которые он все же может классифицировать и воспроизвести : звуки скрипки и др.; II Физиологические, звуки организма : 1) биологически не воспитанные, т.е. «бессознательно» (без участия центральной нервной системы) возникающие, с неподконтрольным результатом : чиханье, кашлянье и др.; 2) биологически воспитанные, которые делятся на : а) социально незначимые, фонационные результаты : оттенки звуков речи, дивергенты, б) социально значимые : социально ценные звуки речи»[13]: поистине перл «марксисткого» языкознания! Для Лоя речь — это звуки организма (кстати заметить, не говорится какого, что нас приводит в недоумение : кашляют ведь и лошади). Лоя совершенно не старается подчеркнуть спецификум человеческой речи[14], ее принципиальное отличие от так. наз. «языка» животных.
[85]
Да это его и не интересует. Для него общество — собрание организмов, физиологических единиц, которые в борьбе за существование вырабатывают, «воспитывают» в себе ряд условных рефлексов, к числу которых причисляет и язык (о чем ниже)[15]. Взгляд этот, конечно, весьма стар, Лоя в данном случае плетется в хвосте реакционной буржуазной науки, для которой характерно понимание человеческого общества как собрания биологических типов.
        «Физиологический примат» Лоя, как и физиологическая сторона звуков (не язык) — старые, «подновленные» лишь марксисткой фразеологией перепевы основных положений младограмматической школы. Но нужно признать, что даже для Лоя аргументация младограматиков кажется неубедительной. Для более солидного обоснования «своих» взглядов он привлекает учение о рефлексах акад. Павлова. «Высшая деятельность человека, все общественные надстройки есть собственно сложно-нервные явления, которые отличаются от физиологических лишь по степени сложности»[16]. Это суждение выдает автора с головой как вульгарного материалиста. Что Лоя берет у Павлова? Он без оговорок, конечно, расписывается под следующими словами знаменитого физиолога : «Все вышеизложенное дает нам возможность ввести изучение высших отправлений организма, устанавливающих его отношение к окружающему миру, или той его деятельности, которую выше мы назвали соотносительной, в цикл биологических наук, которые имеют дело только со строго объективным методом»[17]. Но Лоя все же боязливо сомневается в авторитете Павлова и «для устранения обвинений в односторонности» «дополняет» его «другим знаменитым ученым нашей страны — В.М. Бехтеревым». «Попытаемся набросать, — пишет Лоя, — в кратких чертах систему объективного изучения высшей нервной деятельности, в основном по книге И.П. Павлова, но дополнительно, где это окажется необходимым, приведем и взгляды В.М. Бехтерева»[18]. Лоя совсем не замечает, в какую явную эклектику он попадает со своим «дополнением». Общеизвестны методологические разногла­сия в концепциях И.П. Павлова и В.М. Бехтерева. Сваливать их в одну кучу не­простительно не только марксисту, но и мало-мальски грамотному человеку. «Интерпретируя» Павлова и Бехтерева, Лоя приходит
[86]
к выводу : «Таким образом, можно сделать условным раздражителем любое явление, до тех пор индифферентное... Дальше он (Павлов) делает заключение, могущее иметь весьма важное значение для языковедения, а именно, что условное раздражение это «раздражение организма сигнальными свойствами объектов»[19]. «Итак, слово можно определить как символ, условный язык»[20]. В своем вульгарном материализме Лоя идет даже «дальше» механистичности Павлова. Павлов, по крайней мере, подчеркивает качественное отличие условных раздражителей животных от условных раздражителей человека. «Слово для человека есть такой же реальный условный раздражитель, как и все остальное, но вместе с тем и такой многообъемлющий, как никакие другие, не идущий в этом отношении ни в какое количественное и качественное сравнение с условными раздражителями животных» (эпиграф к работе Н.Я. Марра «Язык и письмо», цитата из работы И.П. Павлова). «Интерпретация» Лоя учения акад. Павлова искажает взгляды акад. Павлова, в частности его отношение к языку; Лоя берет факты одностороннее, отбирает и концентрирует худшее из учения акад. Павлова.
        Зачем Лоя понадобилось подкрепление своих взглядов теорией «условных рефлексов»? Можно ответить на это так, что между идеалистическим физиологизмом младограмматиков и механистическим рассмотрением языка имеется очень много общего и вполне естественно, что Лоя так легко для себя перешел в этом пункте на позиции механицизма.
        Определив язык как функцию «живого организма»[21], систему условных рефлексов, Лоя переходит к языку как явлению общественному в широком смысле слова. В этом месте неминуем идеалистический провал, вульгарный материализм переходит в свою кажущуюся противоположность — идеализм. Самая суть языка, его классовое содержание, принадлежность к идеологии неминуемо ускользает из концепции вульгарного материалисма. Разве не характерно, что Лоя ни в одной из своих статей не касается вопроса классовости языка? Лоя, имея отправным пунктом физиологическое, по. существу ни на йоту не сдвигается в определении языка как явлении общественного от младограмматиков. Почему происходит изменение языка? Младограмматик Дельбрюк на это отвечает : «Ответ может быть только такой : это зависит от общественной природы языка»[22]. Как происходят эти изменения? Уитней пишет :[23] «Каждое поколение учится языку от предшествующего, не задумываясь как-либо над этим, следовательно учится без намерения
[87]
говорить сколько-нибудь иначе, чем говорилось до сих пор. Изменения, которые находит посторонний наблюдатель, сравнивая язык одного поколения с языком предшествующего, происходит таким образом вполне вне сознания людей, принимающих в них участие (курсив мой, Ф.Ф.}. Где лежит побуждение к этим изменениям? Разумеется, не в самих звуках, но в людях, имеющих естественное стремление избегать неудобного для них и предпочитать более удобное. Итак, стремление к удобству, или экономия в силе — закон, которым бессознательно управляются в языке без изменения»[24]. Те же самые рассуждения находим у Мейе (см. его «Введение»). У Ф. де Соссюра языковые изменения приписываются «воле коллектива»; говорящий так же, как и у Уитнея, пассивно подчиняется этой «воле». Это — общее «достояние» младограмматической школы, заимствованное и «социологами». Дельбрюк пишет то же : «В таком положении находится вопрос об изменениях в звуковом составе языков, как видно, о точном знании в этой области не может быть серьезной речи. Тем не менее можно сказать : мы питаем основательное предположение, что изменения в значительно большей своей части зависят от известных производящих общее действие причин, над которыми отдельный человек не имеет никакой власти».[25] Русские младограмматики рабски следуют за своими западными собратьями (Кудрявский[26], Рихтер, Крушевский и др,), а за ними и наш «марксист» Лоя. «Совершенно прав покойный языковед-марксист [?!] Д.Н. Кудрявский, когда утверждает : «В языке мы не можем указать ничего, что вполне определенно могло бы быть отнесено к области произвольного, личного вмешательства»[27] На первый взгляд как будто бы звучит и материалистично : язык создается не индивидом, а обществом. Но эта материалистичность Кудрявского только кажущаяся. Объектом, творящим язык, является у него не материалистически понимаемое общество, а «дух коллектива», что особенно ярко выражено и у Соссюра. Язык для младограмматиков, а также и у Ф. де Соссюра надиндивидуальная система. Говорящий пассивно воспринимает эту систему, «поправляет» свое говорение сообразно ее строению «для лучшего уразумения». Индивид является пассивным «проявителем» языковой силы, за которой стоит соссюровский «дух коллектива». Если индивид что-нибудь и «создает», то это «созданное», по словам Рихтер, которые цитирует (конечно, без примечаний) Лоя, пропадает бесследно : «То, что создают отдельные лица, в большинстве случаев исчезает» (Рихтер). Иначе не может
[88]
быть. Если бы младограмматики взяли индивида как действующего субъекта, то им пришлось бы признать язык непосредственным аттрибутом природы, ибо человек понимается ими только как биологический тип. Представление же о действенном человеке, активном члене того или другого класса или (выражаясь «более мягко») социальной группы, у них отсутствует.
        Я. Лоя храбро следует за своими учителями. «В общении людей постоянно существуют (исчезая и возникая) звуки речи [а не сама речь. Ф.Ф.], к произношению которых приспосабливаются (путем подражания, руководствуясь зрительным и слуховым критерием) органы речи всех лиц данного языкового общества и которые оставляют более или менее длительные следы (постоянно возобновляемые) в их нервной системе. Притом ясно, что основным явлением является именно звук, а не след, бледное отражение его в нервной системе».[28] Этой фразой Лоя сказал все. Саморазоблачение полное. В общении людей существует не речь, а звуки речи. Как ни гонит Лоя «святых духов» из звуков, но они тут как тут. Звуки речи вне их значения (зачем же им тогда нужно возникать в человеческом обществе?), как нечто данное (история их отбрасывается), «постоянно существуют», возникновение и исчезновение их не есть развитие, а только механическое смещение (совершенно аналогичное фантастической миграции этнических племен, которая основательно разоблачена И.И. Мещаниновым), принуждает приспосабливаться (значит, в них самих, а не вне их лежат пружины движения) к себе «органы речи всех лиц данного языкового коллектива», причем это «приспособление» (выражаясь языком Лоя) идет не в порядке долгого исторического развития, не по линии смыслового классового содержания, а путем «подражания»; суть этого «подражания» не в социальном, а в физиологическом, в уставновке органов речи. Получается хаотическое переплетение материализма с откровенным идеализмом («ведущим», конечно, здесь является идеализм).
        Суть принудительного влияния мифической языковой системы в целом опять-таки не в социальном, а в «следах», оставляемых звуками в нервной системе. Такая постановка вопроса полностью замазывает классовую действенность языка, выбивает из рук пролетариата «могучее Орудие культурного подъема», целиком и полностью противоречит ленинской национальной политике, всецело поддерживая «расовую» теорию. Если, как устанавливает Лоя, сущность языка заключается в его физиологической стороне, то и особенности национальных языков также представляют физиологические особенности нации. Соссюровское понимание языка как «надиндивидуальной» системы, которую говорящие «не могут обсуждать», совершенно устраняет какую-либо возможность языковой политики (хотя фактически эта языковая политика здесь проводится), проводит откровенную буржуазную теорию «незыблемости» языка. Лоя во всех пунктах подписывается под откровенно
[89]
буржуазными взглядами. И все это выдается за «стопроцентный марксизм». Еще яснее становится рабская зависимость Лоя от младограмматической школы и ее порождения, так наз. «социологической» школы де-Соссюра, при сопоставлении взглядов этого «марксиста» с взглядами главы «швейцарской школы». По Соссюру язык есть также «надиндивидуальная система», и, что очень важно для уразумения взглядов Лоя, у него это положение не обосновывается, а берется как априорная предпосылка ко всем лингвистическим изысканиям (Лоя, рассматривая язык как физиологическое в отрыве от социологического, не может закономерно обосновать социальную сущность языка и берет социальное как априорное данное). Соссюр не отрицает, как и Лоя (еще бы!), общественную сущность языка. Язык берется как продукт общества, но... общества «вообще», без учета как классовых групп, так и индивидов, в них входящих. Для Соссюра характерен термин «языковый коллектив» — группа людей, объединенных только одним признаком — общностью языка (термин, нашедший широкое распространение у русских формалистов, например у Петерсона[29]. Дело, конечно, не только в самом тер­мине, а в понятии, которое с ним связывается. Язык абстрагируется от общества, рассматривается вне исторического развития, живет по своим собственным законам. Лоя целиком и полностью заимствует эти установки у Соссюра. У него «языковый коллектив» — дело обычное. «Не лучше ли тогда признать с самого начала, что и звуки и буквы являются условными знаками, символами (первые — внеязыковых данностей, вторые — звуков) для членов определенного коллектива, объединенного данным языком или письмом»[30].
        В вышеприведенной цитате дается идеалистическое определение языка как системы условных знаков, символов (в этом пункте Лоя протягивает руку Волошинову; см. его «Марксизм и философия языка». Это не случайность. Лоя в другом месте пишет : «Это значит, что между раздражителями и звуками установилась связь, выработался условный рефлекс. Издаваемые людьми данного языкового коллектива членораздельные звуки стали заместителями, значками, сигналами этих раздражителей, т.е. внешних явлений»[31]. Несомненно также, что Лоя протаскивает теорию «иероглифов». Энгельс не говорит ни о символах, ни о иероглифах, а о «копиях, снимках, изображениях вещей».[32] «Бесспорно, что изображение не может всецело сравняться с моделью, но одно дело изображение, другое дело символ, условный знак»[33]. Наш же
[90]
«марксист», оказывается, учится марксизму не у Маркса и Ленина, а у Богданова.
        Но идем далее в сравнении Лоя с Соссюром. Соссюрианство направлено против представления о языке как о психо-физиологическом процессе, протекающем в пределах отдельного индивида, вне его общения с обществом. (Эта, казалось бы, правильная установка ничего общего, конечно, с действительным социологизмом не имеет). У Лоя точь-в-точь такая же формулировка данного вопроса. На первый взгляд, казалось бы, все обстоит хорошо. Но ... общественное языка берется как нечто данное вне его исторического движения; язык воспринимается извне в готовом виде от предшествующих поколений. Лоя в данном пункте прямо ссылается и на Мейе. Так, он пишет : «говорение происходит на основе все той же системы, или, выражаясь словами Мейе, 'соответственно привычкам, установившимся во время усвоения языка'»[34]. Если «данный коллектив» (выражаясь словами Лоя) получает языковую систему от предшествующего поколения совершенно пассивно, без права на обсуждение, то вопрос истории данного языка отпадает сам по себе. История оказывается совершенно несущественной при изучении состояния языковой системы в данный момент. Это красной нитью проходит у Соссюра. За это же самое яростно борется и Лоя. Синхроническое изучение языка совершенно отрывается от диахронического, нельзя сказать, что Соссюр вообще отрицает необходимость изучения истории языка. В своих теоретических высказываниях он на словах придает истории большое значение, но на деле все изучение ведется им внеисторически. У Лоя игнорирование истории языка, определение ее как дисциплины, представляющей только теоретический интерес, выступает довольно ясно (напр., тезисы его доклада, предназначенного к прочтению весною 1930 г. в Ленинграде).
        Для Лоя история — мертвое дело, она не может служить делу социалистического строительства. Реакционность, буржуазная сущность такой установкой до очевидности ясны. В отрыве современного состояния языка от его прошлого сказывается полное бессилие вскрыть действительную сущность языка в ее историческом развитии. В связи с этим весьма характерны нападки Лоя и его собратьев по «Языкофронту» на яфетическую теорию за то, что она «уходит в глубь времен». Ларчик открывается просто. Отрывая историю от современности, Лоя понимает языковую систему совершенно по-индо-европеистски, как нечто замкнутое, мало связанное с другими системами. «Две звуковые системы (напр., двух социальных групп) сознаются как самостоятельные, и всякие заимствования [?!] из одной в другую приводятся, как чужеродные так сказать, в «кавычках», часто с ироническим оттенком».[35] С такой барской пренебрежительностью, с «ироническим оттенком»
[91]
говорят о языках малых и угнетаемых национальностей «ученые» лакеи империализма. Наш «марксист» открыто защищает расовую теорию. Если языковые системы обособлены и развивались каждая по своему пути, совершенно независимо друг от друга, то иначе, конечно, чем же, как не «расовой теорией», объяснить, что «языки — одни богаче формами, другие — беднее»[36]? Для нас это совсем станет ясно, когда мы сравним определение заимствования у Лоя с определением заимствования у Дельбрюка : «Таким образом, наверное все согласны в том, что заимствованные слова не должны приниматься в расчет при обсуждении звукового состава известного языка»[37]. В вопросе о заимствованиях младограмматики особенно подчеркивают огромную разницу между языковыми «культурными» и «некультурными», «преимущественные достоинства первых». Куда это ведет, ясно. Лоя заимствует весь свой «научный багаж» у младограмматиков, как мы видим, с большою последовательностью. В вопросе о заимствованиях он повторяет мысли Дельбрюка (общие всем младограмматикам), но в гораздо более циничной форме. Под «теорией» заимствований кроется реакционная установка, противоречащая ленинской трактовке национального вопроса, подчеркивающей историческое единство национального движения. При рассмотрении Лоя языковых систем уже не национальных, а социальных групп, как совершенно самостоятельных, обособленных единиц, мы сталкиваемся в его работах с не менее реакционной теорией. Если «заимствования» из одной языковой системы в другую встречаются «иронией», то тогда совершенно немыслима постановка вопроса о перестройке языка крестьянства, имеющего в себе множество еще феодальных пережитков, о приближении его к языку пролетариата, о слиянии его с языком пролетариата в будущем — рассуждает Лоя. Здесь Лоя весьма близок к меньшевистскому определению класса как замкнутой в себе, самостоятельной единице (Переверзев).
        Для более полного выявления взглядов Лоя на историю языка приведем еще одну цитату, в которой он подкрепляет свои утверждения «солидным авторитетом» : «Прав был Мейе, когда говорил : «каждый язык в каждый момент своей истории представляет оригинальную систему, которую в ее целом необходимо описать и объяснить в ее возникновении»[38]. Круг авторитетов у Лоя оказывается «заколдованным». Дальше младограмматиков, «социологистов» типа Соссюра и Мейе и бодуэнианцев дело не идет. В полном соответствии со взглядом на языки как на разобщенные системы Лоя трактует вопрос о живых и «мертвых» языках (см. его статью «За марксистское языкознание»). Подчеркивается резкая грань между языками живыми и языками «мертвыми». «Мертвые языки, по Лоя, действительно безвовратно умерли, его «система» «не дозволяет» никаких пережитков.
[92]
Маскировка реакционных идей особенно бросается в глаза в его «Грамматических этюдах». Лоя, как было показано выше, рассматривает язык как систему звуков. Следуя младограмматикам, он выводит другие элементы языка (морфемы, слова, предложения) из сложения звуков плюс значение. Между этими элементами, а также и изучающими их отделами грамматики лежат резкие грани. Что же нового здесь по сравнению с обычными грамматическими схемами формалистов? Но Лоя ухитрился «прицепить» «диалектику». «Различие между предметами разных отделов грамматики — диалектическое»[39]. Что же тут диалектического? Об этом Лоя умалчивает. Он не заботится о подкреплении своих слов фактами, так как фактов, которые подтвердили бы его вымыслы, не существует.
        «Фонетика изучает звуковые элементы языка (социальные звуковые типы) вне зависимости от значения. Количественная сторона тут не при чем : фонетика с одинаковым рвением изучает как отдельные звуки речи, так и их сочетания (слоги, речевые такты, 'фонетические слова' и пр.)»[40]. Из этого положения ясно видно, что никакого следа диалектики в работах Лоя нет. Как известно, отрыв звукового состава языка от его значения, игнорирование семантики, изучение в первую очередь звуков представляет собою основную черту формализма. Маркс подчеркивает органическую связь языка и мышления. Под этим углом зрения должны проходить все языковые исследования, включая самые частные вопросы языкознания. Нет ни одного элемента языка без значения, без его органического единения с мышлением. Но Лоя, как и всякий буржуазный формалист, относит фонетику к науке, изучающей звуки вне значения, форму — в отрыве от содержания, фонема, обособленная, выделенная из языка, представляет собою пустую абстракцию. Фонему можно изучать только в ее диалектическом единстве с другими элементами речи, в связи с живой речью в целом. Асемантичная «фонема» асоциальна. Следовательно, социальное у Лои есть не более, не менее, как словесный привесок к формалистическому положению. Но если фонетика — особая наука, изучающая такую сторону языка, которая «не связана» со значением, то какое же изучение звуков ею предполагается? — Только — описательное, средствами физиологии и акустики. Лоя подчеркивает описательный характер фонетики. Зачем тут история? «Ведь в каждом языке существует строго определенное количество определенных звуков, самостоятельных, устойчивых, социально общих для всех членов языкового коллектива»[41]. Формализм Лоя особенно ярко выступает в тех случаях, когда Лоя берет «фонетические слова» вне их значения. Так, союз «и» не есть союз «и», имеющий определенное значение в конкретном предложении, а просто звук «и».
[93]
        «Морфология изучает значимые единицы слова (т.е. звуковые элементы плюс значение). Это качественная характеристика. Количественная же сторона тут совершенно не важна. Во-первых, слова могут состоять как из сочетаний нескольких звуков (дуб, при, но), так и из одного звука (предлог «у», союзы «и», «а»); во-вторых, морфология не ограничивается словом, она изучает значимые элементы языка, меньше, чем слово (значимые морфочасти, или морфемы), и больше, чем слово (неразлагаемые словосочетания, фразеологические сращения, которые на другие языки переводятся целиком соответствующим выражением другого языка). Морфология таким образом снимает фонетику, то есть, сохраняя все звуковые элементы, переводит в иную плоскость и с совершенно иными закономерностями».[42] В этой формулировке подчеркивается особая природа звуковых элементов, с одной стороны, и значений — с другой. К звукам «прибавляется» значение. Таким образом является морфема. Выражение «морфология снимает фонетику» служит только лишь для того, чтобы козырнуть «диалектическом термином», так как ни в какой мере не оправдывается всем построением Лоя. Определение морфемы в точности сходится с определением Данилова (см. его «Марксистский метод в лексикологии»); последний же совершенно откровенно заявил о заимствовании им этого определения у Е.Д. Поливанова, тот, в свою очередь, попользовался у Бодуэна де Куртенэ. Странные истории творятся с Лоя! Зачем же он метал гром и молнии против Бодуэна?
        Формалистическое определение дается Лоя и синтаксису, причем неизменно повторяется, что «синтаксис снимает морфологию».
        В своих «Грамматических этюдах» Лоя совершенно не касается основных вопросов преподавания языка в школе : языка как орудия борьбы за пролетарское сознание (диалектическое мышление), языка в его классовой сущности и т.д. Конечно, ни словом не упомянута история языка. Лоя подчеркнуто игнорирует значение мышления и при трактовке вопроса о знаках восклицательном и вопросительном. Восклицательный и вопросительный знаки представляют собою лишь эмоциональные знаки, вне всякой связи со значением. Лоя и в данном случае последовательно стремится подчеркнуть свой физиологический подход к языку. Знаки в конкретном тексте имеют определенное значение, они не являются только выражением эмоций. Эмоциональность в языке не может проявиться вне значения. Но Лоя вообще отвергает связь языка и мышления. «Грамматические же отношения не от мышления, а от языка»[43]. Язык помимо мышления связывается с окружающей действительностью. «Поэтому настоятельнейшая необходимость для языко­ведения, отбросив субъективные бредни, исследовать языковую систему и ее отношение к миру явлений»[44].
[94]
        В другом месте Лоя пишет : «Язык-де языковое мышление, т.е. индивидуальное, и отсюда всякий никудышный вздор»[45]. Грубые ошибки находим мы у Лоя по вопросу о психологии. Психология, согласно его вульгарно-материалистическим установкам, есть лишь усложненная физиология. «В четвертых, нельзя же и начисто отрицать несомненно существующие [?] психологические явления, как непременную оборотную сторону физиологических явлений»[46]. А так как язык физиологическое явление, т.е. более «простое», чем психологическое, то он в таком случае не есть производное от психологии, наоборот, «психология в применении к фактам языка имеет своим источником подлинные языковые факты»[47]. Чем не марксизм!! Есть и «базис» (физиология), есть и «надстройка» (психология). В этой безграмотности весьма характерно и то, что для Лоя психология представляет собою факт только лишь индивидуальный. Иначе и не может быть, так как она рассматривается Лоя, подобно языку, в качестве «своеобразной» функции живого организма». «В-пятых, — пишет Лоя, — как психическая, так и физиологическая сторона организма имеют в виду отдельный индивидуум, которым нельзя, конечно, объяснить социальные явления»[48]. Почти в каждой формулировке у Лоя чуть ли не по десятку грубейших ошибок. Психология — это индивидуальное, физиология — тоже. Ими социальное объяснить нельзя. В таком случае возникает вопрос : как же быть с социальной сущностью языка, если «отправным пунктом» исследования является физиология? Здесь совершенно открыто сказываются реакционные установки Лоя : физиологическое само по себе, социальное само по себе. Совершенно прав был Е.Д. Поливанов, причисляя Лоя к своим единомышленникам (см. его За марксистское языкознание). Поливановская «триада» : «язык есть явление физическое, физиологическое и социальное», и «воззрения» Лоя представляют собою порождения одного и того же проявления в языкознании — именно младограмматиков, «бодуэнизма», с примесью «социологической» школы Соссюра.
        Вернемся к психологии. Лоя чувствует все же некоторую неловкость, отбросив психологию в сторону, как индивидуальное и не представляющее интереса. Поэтому он спешит «подкрепиться фактами». «Ведь человеческая психология (на одной и той же ступени общественного развития) — одна, а языки — одни богаче формами, другие беднее»[49]. Прежде всего психология, хотя бы на одной и той же ступени общественного развития, не одна и та же. В классовом обществе нет психологии «вообще», имеется лишь классовая психология. Психология пролетариата и психология буржуазии различны на одной и той же ступени развития общества. Но поскольку для Лоя класс —
[95]
чуждое понятие, постольку он везде последовательно вычеркивает классовую сущность общественных явлений. Законно возникает и другой вопрос : как это Лоя относит психологию к явлению индивидуальному и в одно и то же время говорит о соответствии психологии определенным ступеням общественного развития? Для нас это становится ясно, когда мы вспомним, что он рассматривает общество как «скопище индивидов», обладающих физическими и физиологическими свойствами. Говоря о соотношении психологии и языка, Лоя не понимает их взаимосвязи по тем простым причинам, что для него один язык только богаче формами, другой — беднее. Кроме формы, нашего «марксыиста» ничто не интересует.
        Понятие общественной психологии, качественно отличной от физиологического, у Лоя, конечно, отсутствует.
        Буржуазная сущность методологии высказываний Лоя ведет к апологетике реакционнейшего лозунга : «наука строго-объективна, надклассова». Да это и вполне понятно : если материал, объект науки «не имеет ничего общего» с классом (как было уже указано, для Лоя классов не существует), то сама наука тоже явление надклассовое (по эмпирическому представлению младограмматиков, наука слепо следует за материалом). Лоя в этом направлении идет гораздо дальше Павлова. Павлов пишет : «Когда натуралист ставит себе задачей полный анализ деятельности животных, он не изменяет принципу естествознания». Лоя коментирует : «можно было бы сказать : строго объективной науки вообще»[50]. Или : «подобным образом чисто объективно рассматриваются И.П. Павловым все явления высшей нервной деятельности, в том числе и язык»[51]. Далее : «С точки зрения объективной науки представления являются лишь следами (в нервной системе) бывших раздражителей»[52]. Можно было бы привести и еще раз «шедевров», но и этого, кажется, более чем достаточно. Лоя во всех пунктах верен буржуазной науке.
        Чрезвычайно характерно, что в своей «борьбе» против субъективного идеализма Лоя использует довольно-таки широко арсенал буржуазных ученых и почти не упоминает Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. «В области науки идеализм всегда был бесплоден и 'зловреден' — справедливо отметил это знаменитый английский ботаник В. Тизельтон-Дайер в письме к К.А. Тимирязеву от 16 марта 1912 г.[53]. Все это, может быть, очень похвально для Тизельтон-Дайера, но отнюдь не для Лоя; как будто для борьбы с идеализмом нет марксистов, кроме «марксиста» Дайера; но у Лоя имеются и другие дядьки от «марксизма». «Резкую, но справедливую [?!] критику субъективного
[96]
идеализма в лингвистике дал А.И. Томсон»[54]. «Подобных субъективных идеа­листов удачно [?!] высмеивает А.И. Томсон»[55]. Рядом с Томсоном появляется целая галерея младограмматиков-«марксистов», и среди них особенно выделяется Н. Крушевский. Лоя нужно доказать тезис : «От объективного понимания усвоения звука — прямой путь к пониманию звука речи, как социально общей нормы»[56]. Доказательство идет исключительно цитатами из вышеупомянутого Н. Крушевского, без каких-либо критических замечаний (весьма характерный для Лоя прием — загребать «марксистский» жар руками младограмматиков). «Марксисту» Крушевскому Е.Ф. Карский дает следующую характеристику : «Параллельно с историко-сравнительным изучением русского языка... у нас шло и просто лингвистическое изучение русского языка, больше литературного, с физиологической и психологической точек зрения, без привлечения данных истории языка в школе известного языковеда И.А. Бодуэна де Куртенэ... В том же роде действовал и его ученик Н.В. Крушевский, в широком размере в своих лекциях и исследованиях старавшийся использовать русский и другие славянские языки»[57]. И вдруг Н. Крушевский в работах Лоя предстал... в качестве борца против субъективного идеализма Бодуэна де Куртенэ. Поистине, странные дела вершит наш «марксист».
        Остановимся еще на одном небезынтересном моменте. Мы знаем, что Лоя во всех своих статьях и выступлениях говорит о «высокой социальности» речи. Это действует подкупающе на не посвященных в дела лингвистики. Но откуда эта «высокая социальность»? Она просто-напросто списана у Мейе. Лоя для доказательства «высокой социальности» языка цитирует Мейе (конечно, без всяких критических замечаний). «А язык, представляющих собой в высокой степени социальное явление, не может быть понят, если не будет обращено внимание на его социальный характер» (Мейе). Или : «А по Мейе, нет ни одного социального явления, которое было бы столь уже всеобщим и существенным. Более образно ту же мысль выражает Питирим Сорокин»[58]. В «борьбе» с идеализмом Лоя, наконец, «привлекает» и классиков марксизма наряду с такими контрре­волюционерами, как П. Сорокин, и такими реакционными буржуазными учеными, как Мейе. «Недостаточность субъективного толкования языка и важность понимания его социальной природы чувствует Мейе... Еще решительнее выражается К. Маркс»[59]. Как можно назвать такое сравнение, как не контрреволюционным шарлатанством?! И стилистическим ли приемом можно объяснить сходство вышеприведенной цитаты с последующей :
[97]
«В противоположность этой механистической ступенчатости 'фикций', Мейе выставляет значение социально-экономического фактора в образовании диалектов... Еще яснее это формулирует Н.Н. Дурново»[60]. «Невинные» списывания индо-европеистских высказываний переходят все грани, «снимают», как любит козырять Лоя, самих себя и превращаются в явно буржуазные контрреволюционные выпады. Далее мы имеем дело с неприкрытым искажением самого марксизма. На стр. 210-211 сборника «Языковедение и материализм» Лоя «доказывает», что К. Маркс установил материализм только в общественных науках, — в физиологии и естественных науках вообще это сделал Павлов. Для Лоя совершенно не существует «Людвига Фейербаха», «Анти-Дюринга», «Диалектики природы» Энгельса, «Материализма и эмпириокритицизма» Ленина. Лоя не понимает, что метод марксизма должен лечь в основу всех без исключения отраслей наук, как общественных, так и естественных.
        В заключение — финал, после сказанного выше уже вовсе не неожиданный. «Борьба» Лоя с Бодуэном де Куртенэ — одна видимость. Лоя в основном стоит на позициях той ветви младограмматиков, которая возглавлялась Бодуэном. Это видно из того, что по своему невежеству Лоя пускал в ход против Бодуэна его же собственных, верных, слепо преданных Бодуэну учеников, расходящихся с ним только в некоторых частных вопросах. Сам Лоя тоже не согласен только с «философскими предпосылками» Бодуэна, научная же практика последнего «согласуется с общими наблюдениями над языком».
        Поэтому «в основном система Бодуэна состоит в том, чтобы, изложив в качестве своего философского credo взгляд субъективного идеализма, в дока­зательство этого взгляда приводить доводы, правда согласующиеся с общими наблюдениями над языком, но зато резко опрокидывающие высказанную предпосылку от субъективного идеализма»[61]. Совершенно прав Е. Поливанов, идейный вождь Лоя и К°, выражая недоумение по поводу нападок Лоя на Бодуэна[62].
        Для полноты картины остановимся еще на одном моменте высказываний Лоя. В журнале На литературном посту (№20 1929 г.) была помещена под псевдонимом «Языковед» его статья «Основные направления в языковедении».
        Классификация «основных направлений», мягко выражаясь, глубоко антинаучна. В ее основе нет никаких принципов за исключением личной заинтересованности
[98]
и групповщины. Устанавливаются три направления : 1) старое, 2) на пути к новому и 3) новое (марксистское). О каком-нибудь классовом и методологическом определении каждого направления не может быть и речи, причем в эти «отделы» совершенно беспринципно свалены в кучу школы, ничего общего друг с другом не имеющие. Первый «отдел» весьма «ограничен» «Ограниченность» «старого направления» входит в расчеты Лоя. «Под напором новых методов [каких?] ряды этого направления все более редеют, особенно в части научного молодняка». Одним словом, индо-европеистов у нас почти уже «нет», все они отказались от своего прошлого и находятся «на пути к новому», то есть растут в марксизм подобно тому, как у правых уклонистов кулак мирно врастает в социализм.
        Тем самым Лоя предоставляется широкая возможность легально протащить себе в друзья и учителя широкий круг буржуазных лингвистов, индоевропеистов, представленных в качестве «растущих к новому». Во втором «отделе» Лоя устроил форменный «лингвистический зоопарк». Здесь и кружок С.М. Доброгаева, полный «научного энтузиазма», и «сравнительники», растущие к новому, «которые представляют солидную и притом изо дня в день растущую, весьма прогрессивную группу работников» (Д.В. Бубрих, Р.О. Шор, М.Г. Долобко, С.П. Обнорский и др.). Особую симпатию проявляет Лоя к махровому индо-европеисту Бубриху. «В настоящее время Бубрих живо интересуется проблемами марксистской методологии». Так как доказать этот сомнительный тезис весьма трудно, Лоя подкрепляет его устраняющими ругательствами по адресу критиков Бубриха : «Называть этого в высшей мере [!] ценного, прогрессивного и научно-активного ученого 'формалистом' и тем подрывать его ценную работу могут только сумасшедшие и научные вредители». Но убедительность получается куцая, криком ничего не возьмешь. Рядом с «сравнительниками» и физиологами помещена и яфетидология, а рядом с яфетидологией ... техника публичной речи, которая «проводится в превосходно поставленной ленинградской лаборатории публичной речи (ул. Ракова, 17)». Яфетидология во второй «отдел» помещена с большими «оговор­ками». Против нее Лоя выставляет ряд голословных и бездоказательных обвинений, которые впоследствии стал повторять «Языкфронт» и меньшевистствующий идеалист в литературоведении М. Бочачер, знающий об яфетидологии по наслышке[63]. В мои задачи не входит сейчас разбор «обвинений», поставленных Лоя яфетидологии. Можно только сказать, что двумя-тремя выдернутыми цитатами яфетидологию скомпромитировать нельзя. Недопустимой спекуляцией является «образование нового (маркистского) направления», в которое входят высказывания о языке Маркса, Энгельса, Ленина, Плеханова, Лафарга и др. (без каких-либо оговорок о различии марксизма-ленинизма от Плеханова и др.). И совершенным
[99]
шарлатанством является помещение наряду с Марксом и Лениным никакого отношения не имеющего к марксизму индо-европеиста Кудрявского. Лоя руководствовался при этом «сходством по форме», оставаясь верным своим формалистическим суждениям. Кудрявский когда-то, в дни своей студенческой юности, был в одном кружке с Лениным и Красиным. Мимолетное «увлечение марксизмом» у Кудрявского быстро прошло, он отошел от всякого революционного движения, занявшись кабинетной, «строго объективной» наукой.
        Подведем итоги : 1) «концепция» Лоя сугубо эклектична, представляет собою смесь положений идеализма; 2) голое описательство, фетишизирование «строго объективной» фонетики, ползучий эмпиризм в методе, заимствованный им у младограмматиков; 3) отрыв синхронии от диахронии, игнорирование истории, объяснение «социального» в языке в духе «социологической» школы Ф. де Соссюра и Мейе; 4) вульгарный материализм в объяснении социальной сущности языка и всех общественных явлений теорией «условных рефлексов», взятой Лоя «напрокат» у акад. Павлова; 5) Лоя по существу ничем не отмежевывается от позиций Бодуэна де Куренэ, считая его «лингвистическую практику» «соответствующей действительности»; 6) Лоя ни на шаг не продвигается по сравнению с эпигонами индо-европеистики; марксистская фразеология, которой он так обильно пользуется, служит ему прикрытием контрабанды буржуазной лингвистики и ничем не основанных, клеветнических наскоков на новое учение Н.Я. Марра о языке. Вот и весь Лоя. Мы имеем дело с переодетым индо-европеистом, с сознательным врагом марксистского языкознания, маскирующимся марксистской фразеологией. Тем опаснее он для науки, тем внимательнее должна присматриваться ко всем подобным Лоям советская общественность.