[28]              
        Бурно развертывающееся в реконструктивном периоде социа
листическое строительство предъявило науке свой революционный
 счет. Наука во всех своих частях, не только по линии технических отраслей, но и по линии общественных, должна решительно порвать с затхлым, беспочвенным «академизмом», вплотную подойти
 к разрешению стоящих задач построения бесклассового, социалистического общества. Единство теории и практики — вот основное звено, ухватившись за которое можно вытащить всю цепь. Это единство немыслимо без подъема теории на более высокую ступень — именно марксистско-ленинский этап. Ряд ведущих наук
у уже сделали решительный поворот к нуждам социалистического
 строительства, открыли развернутую борьбу за марксистско-ленинскую методологию. Этот поворот вызвал отчаянное сопроти
вление классового врага, стремление его во что бы то ни стало 
затормозить движение науки вперед, оттащить ее назад, к буржуазному прошлому. Деборинщина в философии, рубинщина в политической экономии, переверзевщина в литературоведении и др. с достаточной ясностью показывают нам, что классовая борьба в науке не «утихает», наоборот, в связи с решительным наступлением на остатки капиталистических элементов в стране она обостряется. Историческое письмо т. Сталина в редакцию журнала «Пролетарская революция» мобилизует внимание пролетарской общественности на борьбу с вылазками классового врага в науке, маскирующегося подчас «марксистскиообразными» фразами, прикрывающегося иногда до поры до времени даже партийным билетом. Если во время восстановительного периода классовый враг в науке зачастую выступает открыто, то сейчас основной «формой» его существования является именно маскировка под защитный цвет.
        Каково положение дел в языкознании? Лингвистика, по сравнению с такими общественными науками, как философия, политэкономия, история и др., резко отстала по всем пунктам. Это, конечно, обусловлено не тем, как склонны утверждать некоторые пессимистически настроенные товарищи, что вообще лингвистике нет места в деле социалистического строительства. Лингвистика не «отжившая» наука. Совсем напротив. Огромные задачи языкового строительства, стоящие в тесной связи с общими проблемами культурной революции, не могут остаться вне их теоретического обобщения, быть достоянием только одних эмпириков-практиков. Причины беспримерного отставания лингвистики по сравнению с ведущими общественными науками заключаются в первую очередь в том, что здесь, как нигде, сильны старые, бур-
[29]    
жуазные и даже добуржуазные традиции. Основные кадры языковедов еще и до сих пор крайне слабо большевизированы. Общеизвестно, что лингвистика до революции была почти исключительно достоянием «верхушек» общества; в ней, как нигде, было засилие «объективности», «науки ради науки». «Характерно, — пишет Маркс, — что до XVIII века отдельные ремесла назывались mysteries (mystères) тайнами, в глубину которых мог проникнуть только эмпирически и профессионально посвященный».[1] Такого рода своеобразное средневековое «ремесленничество», «mysteries », довлело над буржуазным языкознанием.
        После Октябрьской революции историческая традиция старой лингвистики во многом осталась непреодоленной, что не могло не способствовать резкому отставанию языковой теории от языковой практики, так как основные кадры лингвистов достались нам именно из среды утонченного, рафинированного буржуазного «академизма». Ряд других причин, как, напр., чрезвычайно слабая сплоченность коммунистов-языковедов, их крайняя малочисленность, также слабая заинтересованность вопросами лингвистики наших философских кадров объективно укрепляли позиции буржуазного языкознания в наших школах, вузах, научно-исследовательских учреждениях.
        Но Октябрьская революция не прошла бесследно, для языкознания. Из недр буржуазной лингвистики выросло новое учение о языке, т. н. яфетическая теория. Кстати заметим, что ряд «лингвистов» типа Бочачера представляют дело иначе. По их мнению, яфетическая теория создана одним человеком, именно Н. Я. Марром, который неизвестно откуда «пришел и разбил на голову индоевропеистику и почти на голом месте (?! Курсив мой, Ф. Ф.) заложил основы материалистической лингвистики»[2]. Такое толкование возникновения яфетической теории, конечно, только на руку классовому врагу, представляющему — восхищенно ли, или возмущенно, это все равно — яфетическую теорию гениальной, но в значительной части бесплодной выдумкой одного человека, вне всякой связи с историческим процессом. Яфетическая теория сразу возбудила к себе непримиримую ненависть со стороны индо-европеистов всех мастей. Классовая борьба в языкознании в годы после Октябрьской революции главным образом шла именно по линии борьбы двух классово-противоположных направлений: яфетидологии и индо-европеистики. Яфетическая теория представила собою новый этап в развитии языкознания. В первые годы революции и весь восстановительный период индо-европеисты, пользуясь своей подавляющей многочисленностью, применяли в борьбе с новым учением «методы» замалчивания, игнорирования, клеветы и шушуканья «по уголкам». Реконструктивный период, а вместе с ним обострение классо-
[30]    
вой борьбы в науке принесли качественно новые изменения в языкознании. Яфетическая теория начала все более и более освобож
даться от пут своего прошлого, изживая остатки идеализма и 
механицизма, расти вширь и вглубь завоевывать общественное вни
мание. Индо-европеистика, почувствовав в новом учении уже окрепшего врага, готовящего ей близкий конец, перешла в отчаянное контрнаступление. За это время мы имеем ряд открытых выступлений типа «поливановской дискуссии» (как устных, так и печатных) 
со стороны представителей буржуазного языкознания. Бессильн
ые вести открытую борьбу индозевропеисты начали пользоваться любыми «возможностями», вплоть до широкого применения личных выпадов и клеветы на самого Н. Я. Марра и его учеников и последователей.
 Но ход истории неумолим. Империалистическая сущ
носгь индо-европеистики была вскрыта, и защищать ее открыто стало опасно. Методы открытой борьбы c новым учением стали все более и более трудны. На этом современном нам этапе основным оружием борьбы с яфетической теорией стала маскировка марксистской фразой — характерная форма активизации классового врага во всех отраслях наук. Мы можем найти много «точек соприкосновения» буржуазного языкознания с вылазками классового врага в литературоведении, истории общественных форм, философии т. д. Буржуазное языкознание на современном этапе готово вос
пользоваться и троцкистской клеветой, и механическими «установками» правых. Оно блокируется с любой реакционной теорией. Маскирующаяся индо-европеистика (в лице таких представителей, как, напр., Волошинов, Шор, Яковлев, «Языкфронт» в целом и др.) в настоящее время является особенно опасной. Сюда должен быть направлен особенно сильный огонь, но это, конечно, ни на минуту не должно ослаблять борьбы с открытым индо-европеизмом типа Пешковского, Ушакова и др. Буржуазное и мелкобуржуазное влияние в рядах работников языкознания зачастую захватывает и некоторых партийцев-языковедов, частью слепо идущих за индо-европеистами вследствие своей общей низкой методологической подготовки и лингвистической квалификации, частью сознательно протаскивающих контпабанду буржуазного языкознания. Именно в этой обстановке возникла группа «Языкфронт», оформившаяся при непосредственном участии разгромленного «Литфронта» и по аналогии с ним.
        Нужно сказать, что возникновению его во многом способствовало состояние самого нового учения о языке.
        Яфетидология не сумела быстро перестроиться сообразно требованиям нового этапа — реконструктивного периода — как в теории, так особенно в практике. Вопросы жестокой борьбы на два фронта внутри своих рядов своевременно не 6ыли поставлены, в результате чего «яфетидологами» зачастую числились люди, не нмеющие никакого отношения к новому учению о языке. Не было 
дано своевременно отпора «марризму» — стремлению некоторых работников противопоставить яфетическую теорию марксизму, не
[31]    
желанию их учиться у классиков марксизма. Самая тематика работы яфетидологов подчас далеко отстояла от запросов современности (характерны в этом отношении «Яфетические сборники» прежних выпусков). В особенности отставание сказалось в крайне слабой разработке вопросов применения достижений нового учения о языке в педагогической практике. Все это, как уже было сказано выше, способствовало оформлению группы «Языкфронт», у которой с самого начала представились большие возможности в маскировке протаскиваемого ею индо-европеистского «добра». В своем первом «обращении», а также в статье К. Алавердова «3а что борется ‘Языковедный фронт’»[3] «языкфронтовцы» поставили вопросы: поворот языкознания к актуальным задачам социалистического строительства, борьба на два фронта в лингвистике и т. д. «Языкфронтовцы» даже выбросили лозунг: «за ленинский этап в языкознании» (правда, путем «самозванного», отожествления своих «произведений» с марксизмом-ленинизмом в языкознании). Почти полтора года спустя они выпустили новое «обращение», в котором как бы подводят итог своей «плодотворной работы». «Творческая группа «Языкфронт», — пишут они, — с начала своего возникновения ведущая борьбу за решительную перестройку всей научной работы в сторону актуальных проблем социалистического строительства и поставившая перед собой и всеми работниками лингвистического фронта в качестве одной из центральных задач марксистскую проработку методики обучения языку и перестройку преподавания его на началах политехнической школы.... объявляет своих членов мобилизованными на борьбу за реализацию постановления ЦК нашей партии о начальной и средней школе».[4]
        В области теоретической «языкфронтовцы» наметили животрепещущую тематику, как, напр., изучение языка рабочего и языка колхозника и т. д. Многие товарищи, незнакомые с конкретным развитием лингвистики, поверили на слово группе и дали ей большие организационные возможности. Постановлением Наркомпроса (за подписью т. Мальцева) Научно-исследовательский институт языкознания (НИЯЗ), опорная база «Языкфронта», превращен даже в «методологический центр» всей языковедной работы «на территории РСФСР» (см. «Бюллетень Наркомпроса»). «Языкфронтовцы» в спешном порядке стали захватывать кафедры, вузов, научно-исследовательские институты, журналы («Русский язык» фактически находится под их «методологическим руководством»), даже издательства, как МСЭ, отчасти БСЭ и т. д.
        Не посвященный в лингвистические дела, или «посвященный», односторонне, именно со стороны индо-европеистики, в праве спросить: может быть, в самом деле яфетическая теория уже пройденный этап, «вчера» лингвистики, а «Языкфронт» — это «сегодняшний-
[32]    
день». Тем более, что «языкфронтовцы» в своих декларациях «предают анафеме» буржуазное учение о языке — индо-европеистику, всяческими способами отрекаются от него. Но большевики не верят голым декларациям — действительная революционность проверяется только на деле. «Кто же, кроме безнадежных бюрократов, может полагаться на одни лишь бумажные документы? Кто же, кроме архивных крыс, не понимает, что партии и лидеров надо проверять по их делам, прежде всего, а не только по их декларациям. История знает немало специалистов, которые с готовностью подписывали любые революционные резолюции, чтобы отписаться от назойливых критиков. Но это еще не значит, что они проводили в жизнь эти резолюции».[5] Эти слова т. Сталина всецело применимы и к «Языковедному фронту». Несмотря на широкий размах проблем, актуальную тематику и др., «Языкфронт» оказывается именно такой группировкой, которая весьма далека от того, чтобы на деле, проводить свои резолюции, действительно строить марксистско-ленинское языкознание. Декларации, актуальная тематика и пр. — все это служит не более, не менее, как прикрытием реакционных индо-европеистских «идеек». Между делами и словесными заверениями «Языкфронта» резкий разрыв. «Языкфронтовцы» в первом своем «обращении» наметили «пятилетний план работ», в котором стоят вопросы создания чуть ли не «капитальных работ» по марксистско-ленинскому языкознанию. Но, несмотря на все это, легко однако показать, что «видимая грандиозность масштаба не изменяет мизерности основных идей».[6]
        Прежде всего, нас интересует: что собою представляют отдельные члены «Языкфронта» в их конкретно-лингвистической работе, на какой методологической основе они объединились, какую социальную функцию выполняет эта группа? За всей мишурой их «революционной» фразеологии ясно выступает реакционное лицо переодетой индо-европеистики. «Творения» лидера группы Г. Данилова и в очень большой степени другого члена «Языкфронта» Я. Лоя стоят в теснейшей связи с «бодуэновской школой», в частности с одним из наиболее «выдающихся» представителей ее Е. Поливановым, стоящим, по характеристике Данилова, на уровне последних достижений индо-европеистики.[7] Это совершенно ясно видно из рассмотрения самого метода конкретно-лингвистических исследований вышеупомянутых лиц.
        Во-первых, как тот, так и другой исходят из «метода описания, фиксации» языковых фактов. Так, Данилов («Язык общественного класса») пишет: «Ближайшей же задачей ее [работы] является не отыскивание остатков старины, которые помогли бы науке с большей точностью реконструировать древнее состояние изучаемого
[33]    
языка, а фиксация тех язычных процессов, которые характерны для переживаемого нами времени, эпохи Октябрьской революции» [Курсив мой. Ф. Ф.][8] Нечего говорить о том, что Данилов совершенно не понимает сущности марксистского анализа; отводя историзму значение только как способу реконструирования с «большей точностью» древнего состояния, он совершенно откровенно проповедует описательный метод, метод «фиксации материалов» (такого рода «положения» у него находятся не только в этой, но и во всех конкретно-лингвистических статьях). И, испугавшись такой откровенности, он дальше маскируется тем, что говорит о «научном определении путей развития» языка, которое поможет выработке сознательного отношения к речетворчеству» и т. д. Но маскировка остается маскировкой, и Данилов преспокойно, чисто по-индоевропеистски, только «наблюдает» факты языка. Лоя еще более циничен в этом отношении. Он объявляет «единственным научным методом» метод «строго объективной фонетики», которая «беспристрастно» оперирует с «звуками [а не с самим языком, конечно] языка», описывает с «максимальной точностью» их звучание, их артикуляцию и т. п. То же самое проповедует и соратник их по «Языкфронту» М. Гус,[9] заявляя, что необходимо «продолжить описательное [курсив мой. Ф. Ф.] выяснение лексических и грамматических свойств разных видов современной газеты», затем К. Алавердов, бригадир составителей программы по русскому языку для ФЗС, который ничего конкретного не противопоставил описательному методу (но не забыл подчеркнуть и его положительные стороны) формалистов, отделавшись общими рассуждениями, и дал развернутую формалистическую программу, которая неразрывно связана с применением описательного метода. «Фиксация», описательство — основополагающая черта в «методе» «языкфронтовцев» в их конкретно-лингвистических работах, хотя они объявляют себя мобилизованными на перестройку преподавания языка, везде и всюду кричат, что только они пользуются действительно диалектико-материалистическим методом. В своем методе «языкфронтовцы» ни на волос не продвинулись от индо-европеистов и в частности бодуэновской «школки». Во-вторых, методологическая сущность «бодуэнианства» заключается в субъективном идеализме. Лингвисты бодуэновского толка при анализе языка исходят из фактов индивидуального говорения. На основании
[34]       
изучения, в соответствии со своим методом, языка того или другого индивида они судят о языке национальном или хотя бы классовом. В «Языке общественного класса», в «Чертах речевого стиля рабочего», в неопубликованной, но «защищенной» им диссертации «Словарь промышленного рабочего советской эпохи» и других работах Данилов базируется исключительно на немногочисленных фактах говорения немногочисленных лиц, выдавая их за общие «черты» языка той или другой социальной группы.
        Оценка лингвистических фактов «языкфронтовцами» идет ис
ключительно субъективно-идеалистическим путем, путем втиски
вания материала в выдуманную, абсолютно не соответствующую 
объективной действительности схему. В «диссертации»[10] словарь 
рабочего он разбивает на: «I. Традиционный словарь» и «II Новое
 в словаре рабочего». Что понимает Данилов под «традиционным 
словарем»? Он разбивается, по Данилову, в свою очередь на три 
части: 1) традиционная общенациональная лексика, в которую 
входит: 1) лексика, связанная с медленно эволюционирующими
 предметами обихода, какой бы давности они ни были : газета, квар
тира, куль, лавка (для сиденья) и т. д. ; 2) лексика, обозначающая
 главнейшие явления неорганической и органической природы: де
рево, земля, камень, молодежь, лето, припадки и т. д.; 3) лексика
, выражающая необходимейшие абстракции и простейшие переживания: боль, любовь, зло, ум, радость, чорт, Октябрь и т. д.;... 5) лексика, отражающая простейшие действия и состояния предмета : брать, думается, года ушли, точить лясы (Бухарин на IV конфе
ренции в 1928 г.), увечье, читать и т. д.;... 7) лексика, выражающая
 основные политико-экономические понятия и общественные отно
шения: артель, бастовать, дезертир, четвертак, война и т д»
 (стр. 18).
        Данилов даже подводит итоги: в смысле «частоты пользования» эта лексика в нашем языке занимает довольно солидный процент — 66,5%. «Такова власть традиции», заключает Данилов: «Наши под
счеты могут повергнуть в уныние людей, искренне желающих 
видеть в языке рабочего лишь отличное от других классов, спе
цифическое... Товарищи забывают о том, что язык по своей природе... является самой неподвижной, самой консервативной надстройкой, в которой особенно сильна традиция» (стр. 19). Данилов далее высчитывает, каков процент употребления традиционного словаря у различных рабочих «прослоек». Партийцы, оказывается, имеют 55% «частоты», беспартийные — 60%, интеллигенция — 53%, мелкие служащие — 63%, чернорабочие — 75%. «Объяснение этой дифференциации несложно. У беспартийных рядовых рабочих и крестьян, а также и чернорабочих элементы нового быта находят еще очень слабое применение. Не ощущается этими социальными группами острой потребности в новых словах; у них довлеет, таким
[35]    
образом, традиционный словарь» (стр. 20). Во вторую часть «традиционного словаря» Данилова входит традиционный, классово ограниченный словарь. «Одновременно с общим в словаре рабочего бытует и особенное», пишет Данилов. Что же это за особенное? «Приведем слова, находящиеся в употреблении раменско-московских рабочих и другими классами (?!) почти не используемые: 1) братва; 2) Ильинка (ср. Ильинская); 3) Казанка (Казанская ж. д.); 4) мать» и т. д. (стр. 24). Из этих «наблюдений» Данилов делает «вывод»: «Словарь, свойственный только рабочему классу в целом, чрезвычайно ограничен. Это: а) наименования местности, дороги... Ильинка, Казанка (в них особенно продуктивен суффикс «ка»); б) то, что непосредственно упирается в бытие рабочего: получка, разладка и др.; ... д) особые обозначения матерщины «мат», «распромат» (стр. 24-25). В этом «отделе» словаря Данилов отводит место преимущественно женским словам, это: загнетка, талант, ужасти, ходить, сердце упало и т. д. (стр. 32). Затем Данилов «устанавливает» слова, общие рабочим и основным массам крестьянства (гулянье, заведение и т. д.), слова, общие рабочим и деклассированным «низам», и т. д. Оказывается, что различия между языком рабочих и других социальных групп абсолютно нет, если не считать «названия дорог, станций» и т. п. Более того, часть рабочего класса «является» деклассированной. Так, Данилов пишет: «Правда, незначительная часть ее, связанная с некоторыми сторонами быта деклассированных, проникает в язык пролетариата, но проникает лишь постольку, поскольку известная часть рабочих находится в положении, близком деклассированному (безработные)» (стр. 49-50). Далее идет словарь, «идущий по пути исчезновения». Это: батюшки, исстари, конфуз, сортир, опупеть и т. д. Для всех ясно, что такого рода «классификация» является субъективно-идеалистическим бредом Данилова, но бредом не безобидным, а классово-враждебным пролетариату, ничем не отличающимся от клеветы какого-нибудь буржуазного проходимца. В «Чертах речевого стиля рабочего» — одной из самых последних конкретно-лингвистических работ Данилова, — выдвигаются как наиболее продуктивные в языке рабочего суффиксы «нуть», «чик», «очка» и др. Эти суффиксы, по Данилову, являются «новым» в языке рабочего. Но соответствует ли это объективной действительности хотя бы в малейшей степени? Конечно, нет. Те же самые суффиксы были распространены в языке рабочего в не меньшей мере и до революции. На чем же основывается Данилов? Его «основания» покоятся на случайных наблюдениях, которые приводят Данилова к субъективно-идеалистическому толкованию языка. Этими многочисленными примерами Данилов ясно показывает нам, что он ни на один шаг, по существу, не отошел от своего учителя Поливанова или хотя бы Селищева, с которыми у него весьма много точек соприкосновения совсем не случайного характера.[11]
[36]    
Данилов еще яснее показывает нам свою принадлежность к
 бодуэновской «школке», когда эмоциональную сторону языка берет
 в полном отрыве от «коммуникативной функции», самою по себе. Специфичность «стиля» языка рабочего он видит главным образом в эмоциональной стороне «экспрессии». Тем самым совершенно неприкрыто, с некоторой вариацией, Данилов повторяет зады субъективной психологии бодуэновской «школки». Конечно, изменения в языке рабочего, становление этого языка мы должны рассматривать со стороны роста его мировоззрения, мышления, которое выявляет свои закономерности в языке.
        В том же «Языке общественного класса» Данилов «выделяет» в качестве одного из определяющих моментов языка «тонус речи». Что это за «тонус»? Данилов «разъясняет»: «У С. М. — громкий голос, но темп речи средний; у сына — несколько ускоренная, но негромкая и вкрадчивая речь»; «у Калиженко быстрая, несвязная и несколько неразборчивая речь, отражающая неустойчивость его психики и материального бытия».[12] В определении «тонуса речи»
 Данилов исходит из чисто субъективных своих замыслов, подменяя
 научную принципиальность исследования языка беспринципностью.
 О своей близости к субъективному идеализму он часто откровенно высказывается, говоря, что во многих своих положениях близок к Поливанову. Эта несомненная близость заставляет его, вынужденного реакционность поливановщины признать лишь под напором нашей общественности, видеть в Поливанове и в настоящее
 время «талантливого ученого», дающего «небесполезные сведения в
 области работы по письменности в СССР» (где, кстати сказать,
 Поливанов открыто защищает империалистическую политику цар
ской России), дружески похлопывать «профессора» по плечу и
 советовать ему учиться марксизму.[13]
        Субъективно-идеалистический метод бодуэновского толка весьма ярко проявлен и у Я. Лои, который откровенно говорит, что в основном система Бодуэна состоит в том, чтобы, изложив в качестве сво
его философского credo точку зрения субъективного идеализма,
 в доказательство своей мнимой правоты приводить доводы, согла
сующиеся с общими наблюдениями над языком.[14] Лоя хочет пред
ставить дело так, что у Бодуэна, мол, субъективно-идеалистичны
 его философские предпосылки, но исследовательская его работа «согласуется с общими наблюдениями над языком». Эти лживые заверения нужны Лоя лишь для того, чтобы создать видимость того что между Бодуэном, мол, и им нет ничего общего, и тем самым обезопасить себя для работы бодуэновскими исследовательскими методами под «надежным» прикрытием. Лоя целиком и полностью, безоговорочно подписывается под многочисленными положениями ученика бодуэновской школы Н. Крушевского, которые он цити-
[37]    
рует в своей статье «Против субъективного идеализма в языкознании».
        Субъективный идеализм присущ и другим членам «Языкфронта». К. Алавердов в программах по русскому языку для ФЗС вводит «категорию продуктивных суффиксов» и пр. точь-в-точь в духе Данилова. Объявляются «особо продуктивными» для нашего времени суффиксы «ник» и «ка» (см. программы для младших групп ФЗС). На каком основании? Да так Алавердову кажется. Тесно связано с этим рассмотрение изменений языка «по частям». Наиболее изменяющаяся «часть» — это словарь, другие же части консервативны, менее поддаются изменению. Точь-в-точь так же трактует этот вопрос и Поливанов.
        Рассмотрение изменений языка «по частям» тесно связано с полным игнорированием «языкфронтовцами» связи языка с мышлением. Лоя в статье «Против субъективного идеализма» сводит языковые процессы к условным рефлексам. В статье «Грамматические этюды»[15] он усиленно подчеркивает, что фонетика должна заниматься звуками вне их значения. Данилов в «Рабочей книге по языку для рабфаков» тоже считает, что язык есть не что иное, как система условных рефлексов. То же самое, по существу, мы имеем и у Добровольского в его статье «О происхождении языка».[16] Теория рефлексов использована «языкфронтовцами», также и некоторыми другими индо-европеистами, как новое оформление (своего рода учет достижений современной науки) индо-европеистского подхода к языку как к явлению физиологическому. Для всякого марксиста совершенно ясно, что физиология, в том числе и теория условных рефлексов, не имеют никакого непосредственного отношения к изучению языка, так как язык представляет собою идеологическую надстройку.
        Моменты мышления, которые иногда затрагивают «языкфронтовцы» при анализе языка, подаются или формально-логически (формально-логическая грамматика ими защищается в открытую, возводится в принцип),[17] или в духе меньшевистствующего идеализма (Ломтев). Наряду с субъективно-идеалистической «основой» взглядов Данилова, Лоя и Алавердова, «языкфронтовцы» в ряде случаев допускают грубейшие механистические ошибки, отнюдь не являющиеся «простою случайностью», как это они хотят представить. Тот же Данилов сводит языковые явления непосредственно к производственному процессу: «Зозуля говорит не быстро, отчетливо, с умеренной силой голоса — в этом можно видеть отражение механизированного заводского производства, где все покоится на четком согласованном действии».[18] Здесь с субъективно-идеалистическим под-
[38]    
ходом к языку причудливо переплетается вульгарный механицизм. 
Стоит просмотреть «труды» Я. Лоя, и это переплетение идеализма 
с механицизмом ярко бросается в глаза. Грубые механистические 
ошибки мы находим и в выше указанной статье Добровольского,
 и в статье Вольфсона[19] и др.
        Может быть, только «лидеры» «Языкфронта» никак не могут сдви
нуться с своих индо-европеистских позиций, но есть еще другие члены 
группы, которые и составляют здоровое ядро «единственно марксистского направления» в языкознании? Посмотрим. Э. Дрезен в своей книге «За всеобщим языком» (Гиз, 1928 г.) делает такие «открытия»: «Язык, речь — это комбинации звуков и звуковых сочетаний, служащие людям при их взаимоотношениях» (стр. 13); 2) «Утверждение науки, что все европейские языки происходят из одного корня, означает, что современные европейские народы имеют предков, живших некогда в отдаленном прошлом вместе единым трудовым бытом в единой, в общей для всех трудовой обстановке» (стр. 18). Дрезен, как видим, совершенно не смущается тем, что откровенно, без каких-либо ухищрений, просто-напросто списывает из самого
 плохонького индо-европеистского учебника. В этом он открыто признался на лингвистической дискуссии в Коммунистической академии, заявив, что он не теоретик и с него спрашивать нечего. Однако это совсем не помешало «языкфронтовцам» причислить этого безграмотного индо-европеиста в лоно «немногочисленных марксистов-языковедов», говоря словами Лоя.
        М. Гус в книге «Язык газеты»[20] пишет: «К изучению и теорети
ческих и практических языковых проблем нужно подходить с диалек
тическим методом» (стр. 8). Как поступает он на деле? «Поэтому, — 
пишет он вместе со своими коллегами, — анализ результатов
 обследования нужно в основном строить не на проценте общей понятности, а на изменении понятности в зависимости от формы» (стр. 144).
 Гус диалектикой в языкознании объявляет формализм. В вышеука
занной книге он прямо говорит, что в теоретических обоснованиях 
своих «наблюдений» авторы шли непосредственно от Пешковского.
 Но это было давно, в 1926 г., скажете вы. Теперь-то уж Гус, навер
ное, применяет диалектический метод. Но увы! В сборнике «Проблемы газетоведения» (1930 г.) Гус опять-таки высказывается за примат формы в газетном языке, за необходимость применения описательного метода. Данилов в своем «Очерке» причисляет к «языкфронтовцам» работника ИНС Кошкина, вокруг которого группируются ряд языковедов и «этнографов» (Каргер, бывш. троцкист А. М. Золота
рев и др.). Но и этот «марксист» исходит из теории праязыка. Целиком и полностью присоединяясь к Кастрену, он рассматривает язык с физиологической стороны, объясняет языковые факты самими языковыми фактами (см. статью т. Улитина). Примеров, характеризующих «рядовиков» «Языкфронта», кажет-
[39]    
ся, достаточно. Как про «лидеров», так и про «рядовиков» можно сказать: «индо-европеистский хрен не слаще индо-европеистской редьки».
        В своих конкретно-лингвистических высказываниях «языкфронтовцы» ни на волос не продвинулись дальше буржуазного языкознания. Что же их объединило? Объединила их борьба с новым учением о языке, которое предвещает близкий конец индо-европеистике. Весьма характерно, что индо-европеисты всех мастей, особенно наиболее реакционные, как, напр., Бубрих, проф. Майер (Москва) и др. сразу почувствовали надежную опору в этом «единственно марксистском направлении». «Языкфронт» стал организующим, притягательным центром для индо-европеистов всех мастей. Правда, в начале лингвистической дискуссии Данилов и К° заявляли, что на критике яфетической теории они «не позволят» нагреть индо-европеистам руки, но эти слова оказались пустой ширмой. Индо-европеистов совсем не пугают революционные «выкрики» «языкфронтовцев», более того, по примеру последних они тоже стали рядиться в «марксистские одежды», от «языкфронтовцев» они получили новое оружие борьбы против становящегося на ноги марксистского языкознания, оружие, которое помогает им приспосабливаться к новым условиям, «протянуть» еще лишних года два-три. Да и как не симпатизировать индо-европеистам «Языкфронту», когда последний, под прикрытием разрешения проблемы «наследства», реставрирует «забытых марксистов» из отъявленных буржуазных лингвистов («гальванизация» Лукашевича Ломтевым и Даниловым с легкой руки индо-европеистки Корнеевой-Петрулян; восстановление в («марксистских правах» Кудрявского Лоя), объявляет «умный идеализм» индо-европеистики ближе к марксизму, чем «глупый материализм» яфетической теории (это красной чертой проходит через все статьи журнала «Революция и язык», № 1) и т. д.
        Немалая заслуга в «восстановлении в правах» индо-европеистики принадлежит Ломтеву. Так, в своем докладе «К проблеме диалектического метода в науке о языке» на лингвистической дискуссии в Коммунистической академии (пользуюсь правленной стенограммой) он заявлял: «Яфетическая теория в своей целостной совокупности не может заменить того, что представляет из себя сейчас индоевропейская лингвистика, которая характеризуется по своей теоретической концепции, по своей сущности как идеология международной буржуазии». Но все же по Ломтеву, выходит, что благодаря состоянию яфетической теории буржуазная лингвистика получает все «права гражданства» у нас, в советской стране. Что это, как не открытая защита идеологии буржуазии? То же, по существу, заявляет и Алавердов в «Программе по русскому языку для ФЗС», говоря, что мы, якобы, не можем сейчас заменить формально-логическую грамматику, так как марксистской у нас еще нет. Но послушаем Ломтева дальше. «Плохо ли, хорошо ли, но индо-европейская лингвистика разрешила проблему, напр., «формы слова», а вот у яфетической
[40]    
теории ничего положительного нет. Комментарии, думаю не требуются. В этом докладе Ломтев дал развернутую защиту Гумбольдта, с большими дефектами в смысле грамотности изложения его положений, и выдал их за «марксистские». «Язык есть образование построенного сознания в звуковом материале, он возникает в тот момент, когда сознание сливается со знаком, когда сознание становится внешней реальностью, которая не может всеми нами познаваться», или: «Развитие языка совершается в процессе тех противоречий, которые возникают между этим сознанием, как построением реальности в звуковом материале, и сознанием как таковым». Малому ребенку станет ясно, откуда взята вся эта «премудрость». Через Гумбольдта Ломтев протаскивает кантианство в его самой реакционной части. Лозунг: «Назад, к Гумбольдту!», которого придерживается Ломтев, равнозначен социал-фашистскому лозунгу-«Назад, к Канту!» Под флагом марксистской фразеологии Ломтев протаскивает социал-фашистскую контрабанду, совершенно не считаясь с тем, что доклад он делает в стенах Коммунистической академии.
        Данилов не отстает от Ломтева. Он всячески старается убедить 
своих читателей, что с индо-европеистикой, по существу все уже 
покончено. «Но еще больше в смысле исторического подготовления
 материалистической лингвистики сделал Шухардт. Его критика
 органического развития человеческой речи, а следовательно и ге
неалогической классификации языков, всемерное подчеркивание
 принципа языкового смешения, рассмотрение звукового закона как 
вспомогательной конструкции, а также упор на значимость в языке
 на семасеологию подрубили последние устои, на которых держалось
 ветхое здание индо-европеизма» («Лингвистика и современность»)
. Лоя на протяжении всей своей статьи «Против субъективного 
идеализма», по существу, ничего не говорит от себя, а беспрестанно 
цитирует без всяких примечаний «марксистов» Томсона, Мейе, 
Крушевского, Кудрявского и др.
        Кошкин не уступает своим собратьям. «Его [Кастрена] труды — пишет он, — по тунгусскому языкознанию в полной мере сохранили свое значение и продолжают служить опорным пунктом для всякого изыскания в этой области».[21] Для Кошкина, индо-европеист по методу, Кастрен — «основоположник» тунгусского языкознания, которое в обработке Кастрена остается в полной силе для Кошкина и ныне. О методологии, о классовой направленности Кастрена Кошкин не ставит даже и вопроса.
        Так «решается» «Языкфронтом» проблема наследства. Совершенно понятно, почему к нему тяготеют индо-европеисты. «Языкфронт» — организационно оформившийся новый «метод» борьбы буржуазного языкознания с новым учением о языке, новый «метод» приспособ-
[41]    
ления буржуазных языковедов в условиях реконструктивного пе
риода.
        Как было показано выше, «творения» лидеров «Языкфронта» имеют свои непосредственные истоки в бодуэновской субъективно-идеалистической «школке». Это не мешает им «заимствовать» те или другие методологические положения из других направлений индоевропеистики. Лоя в своих высказываниях весьма близок к русским последователям «младограмматической» школы (главным образом к А. И. Томсону). В подходе к языку, как явлению социальному, он без всякого зазрения совести ссылается на «социологистов» Мейе и де-Соссюра. Так же, как и де-Соссюр, Лоя представляет себе язык как нечто надындивидуальное, «недоступное для обсуждения членов данного языкового коллектива», переходящее от поколения к поколению. «Языковый коллектив» понимается также по-соссюровски, в духе Дюркхейма с «волей», которой слепо подчиняются индивиды. Лоя стоит за разрыв синхронического и диахронического изучения языка. История языка — сама по себе, «самый» язык — сам по себе. Этот отрыв истории языка от его современного состояния также взят из арсенала соссюровской «школы» (не думаю, что из первоисточников, по всей вероятности, из «энных рук», так как изложение Лоя весьма часто грешит против грамотности).
        Лоя поддерживается Алавердовым и К^° в программе по русскому языку для ФЗС, в которой заявляется, что составители побоялись «перегрузить программу историзмом». Несомненно, что такой взгляд на историю насквозь метафизичен и соответствует буржуазной методологии. Материалист-диалектик не может рассматривать какие-либо явления вне их развития. Элементарная истина, что диалектика стержень марксистского метода, отличающая марксизм от вульгарного материализма.
        Данилов всецело поддерживает своих друзей в ряде высказываний, протаскивая ту же контрабанду буржуазного «социологического» языкознания. Так, напр., он пишет: «Наиболее четко о классовом языке ставят вопросы Томсон, Мейе и Байи»,[22] или: «Шютте вслед за Лафаргом, но с большой робостью, ставит вопрос и о революции в языке».[23] Такая апологетика «социологистов» и прочих «столпов» индо-европеистики говорит сама за себя. «Языкфронтовцы» имеют непосредственные стыки и с русскими формалистами типа Петерсона и Пешковского (напр., «Грамматические этюды» Лоя), в особенности же по линии педагогической практики (как наиболее яркий образчик — вышеуказанная программа для ФЗС). Если говорить о «методологической концепции» «Языкфронта» в целом, то приходится констатировать, что какой-либо стройной, единой платформы у него нет. Это — платформа эклектически сколоченных осколков различных течений индо-европеистики (из которых особо
[42]    
«видное место занимают субъективный идеализм бодуэновской «школки»).
        Буржуазная методология неразрывно связана с буржуазной, реакционной политикой, даже когда в роли защитников буржуазной методологии выступают члены ВКП(б), тем строже и суровее мы должны судить их за это, особенно тщательно проверяя политические установки.
        Весьма показательны в этом отношении «высказывания» М. Гуса. М. Гус совершенно цинично протаскивает контрабанду троцкизма, возводя клевету на рабочий класс и партию. Так, Гус пишет: «Субъект газеты — коммунистическая партия со своей идеологией и политикой»[24] в противопоставление рабочему классу — объекту газеты, которому эта политика «внушается». Далее Гус изрекает, что «газета непрерывно изменяет читателя», но и идеология ВКП(б) тоже «видоизменяется» (там же, стр. 73). Что это, как не «теория» «перевооружения» нашей партии при «помощи» Троцкого и его единомышленников? Правда, Гус о Троцком ни слова не упоминает. Но догадливый читатель, мол, должен сам понять, о чем идет речь. Затем Гус пишет : «Через печать партия... «узнает настроение масс» (Ленин), узнает все новое, что происходит в массах, и, когда необходимо, соответственно меняет свою политику, отдельные моменты своей политики и даже программу [!!!], т. е. меняет и содержание газеты» (там же, стр. 73). Что это, как не контрреволюционная, белогвардейская клевета на партию и Ленина? «Языкфронтовец» Гус во всех своих статьях открыто протаскивает принципы буржуазного газетоведения.
        Алавердов и К⁰ в программе для ФЗС выделяет в особую классовую группу «рабочих-ударников и среди них партийцев и комсомольцев», противопоставляя их остальной массе рабочих. Выделяется также «отсталая» группа, в которую входят «единоличники, городская мелкая буржуазия и т. д.» (под «и т. д.» авторы, очевидно, подразумевают кулаков). Такие клеветнические «рассуждения» стоят в непосредственной связи с троцкистскими вылазками Гуса.[25] Далее Алавердов «повествует», что телеграммы, идущие к нам из капиталистического мира, являются характерными для популярного языка... буржуазии! Оказывается, что наши советские газеты пишутся языком буржуазии!
        В этом же духе «высказывается» и Данилов, который пишет: «На занятиях английским, французским, немецким и т. д, языками мы не только по форме, но и по содержанию учим языку враждеб-
[43]    
ного нам класса».[26] По Данилову, это явление «вполне нормальное», 
мы должны стремиться внести только «кое-какие» поправки. Мы не
 имеем права расценивать это как «невинный идеализм», связанный
 с тем же соссюровским «пассивным восприятием языка» (Данилов
 все-таки делает «решительный шаг вперед», он, «вопреки» Соссюру, желает внести «поправки»), с полным непониманием формы и содержания языка. Это не что иное, как прямое «узаконение буржуазной» идеологии в пролетарской культуре. Наши учащиеся не учатся 
буржуазному содержанию иностранного языка, изучая националь
ную форму того или другого языка, они вкладывают в него проле
тарское содержание. Клевета Данилова еще более усугубляется 
тем, что материалами для изучения иностранных языков по боль
шей части бывают произведения классиков марксизма, коммуни
стические газеты Запада (или газеты иностранных рабочих в СССР),
 произведения пролетарской литературы и т. д. Учебники по изу
чению иностранных языков издаются в СССР советскими работ
никами. Данилов, как и Гус и Алавердов, старается всячески «обособить» нашу партию от рабочего класса. В статье «Язык общественного класса» партийную интеллигенцию он выделяет в «межклассовую» группировку, тем самым протаскивая троцкистскую контрабанду. Более того, в «межклассовую» группу Данилов заносит и
 Ленина. «Даже в литературном письменном языке, в языке межклассового слоя интеллигенции, наблюдается классовая дифференциация... Сравним научно-публицистический язык Ленина с языком столпа буржуазной науки — Милюкова».[27] Мы должны дать решительный отпор этому контрреволюционному посягательству на имя Ленина.
        В вышеупомянутой «диссертации», приводя слова: революция, 
ясли и др., Данилов делает «вывод»: «Подавляющее большинство
 приведенных выше слов бытовало до революции в узком кругу ре
волюционных рабочих и интеллигенции, преимущественно партий
ной. Это обстоятельство легко объяснимо: лишь данный круг людей
 действительно работал над пересозданием общества на новых нача
лах).[28] А забастовки, а революция 1905 г. тоже делались только уз
ким кругом рабочих и партийной (какой партии?) интеллигенцией?!
 Такую бессовестную клевету на историю рабочего движения трудно найти даже у черносотенных «историков», все же признающих большую роль в революционном движении «черни», как они именуют рабочих. В этой же «диссертации» Данилов, как и в других местах, подчеркивает обособленность партии от рабочего класса. Так, он пишет: «Обычно слова эти возникают в квалифицированной партийной среде... Однако известное количество словаря возникает, очевидно, и в
[44]    
еще большое количество таких грубейших политических извращений в «работах» и «высказываниях» Данилова, но приведенного достаточно для уяснения лица этого контрабандиста буржуазной идеологии, прикрывшегося партийным билетом.
        Несколько слов о его великодержавном шовинизме. Данилов свел его к одной (!) случайной формулировке (см. его письмо в «ЗКП» и статью «Мои ошибки» в журнале «Революция и язык»). Что дело обстоит совсем иначе, показать довольно легко. Стоит только «прибавить» к «одной» еще несколько таких «формулировок». В той же «работе» «Язык общественного класса» Данилов повествует: «Недаром тот же Калиженко, озлобленный непонятными новшествами в литературном украинском языке, ворчит: «его Петлюра выдумал» (стр. 194). В «Рабочей книге для рабфаков» Данилов откровенно защищает «расовую» теорию, заявляя, что между языком отсталой народности и языком обезьяны нет никакой разницы. Уже в конце 1930 г., в своей «диссертации» он пишет: «Националов от русских, рабочих в пользовании русским языком разнит то, что область семантических неологизмов для них вообще является заповедной страной (стр. 130. Курсив мой. Ф. Ф.). В заключение о Данилове придется сказать, что мы согласны с т. Авербахом, который охарактеризовал «лингвистические взгляды» нашего «героя» «шовинистической даниловщиной».
        Лоя не «чище» своих собратьев по «Языкфронту». По его словам, оказывается, что К. Маркс установил материализм только для общественных наук, для наук же естественных это сделал академик Павлов. Лоя совершенно «невдомек», что метод марксизма — неделимый метод, охватывающий все наше познание. Лоя без всякого зазрения совести наряду с Марксом и Лениным ставит Мейе, Питирима Сорокина, Кудрявского и прочих открытых представителей эксплуататорского класса. Как это квалифицировать, как не клеветническим извращением марксизма-ленинизма, контрреволюционной попыткой поставить в один ряд классиков марксизма и буржуазных деятелей! Лоя с пеной у рта защищает реакционнейший из реакционнейших буржуазных лозунгов «объективности, надклассовости науки» («Против субъективного идеализма в языкознании»). Социал-шовинистический лозунг «Назад к Гумбольдту!» (а следовательно «назад к Канту!») протаскивает Ломтев.
        Наряду с буржуазной контрабандой, с опасностью правого порядка «Языкфронт» соединяет в себе и «левый» загиб. «Языкфронтовцы» хотя и признают на словах «некоторые достижения» яфетической теории, как «лингвистики Октябрьской революции» (Данилов), но фактически выбрасывают ее целиком, не используя в своих конкретно-лингвистических «работах» ни одного ее положения. «Языкфронтовцы» заявляют, что яфетическая теория для них «пройденный этап» (но спрашивается, у кого они проходили ее, у Поливанова или у других каких-либо индо-европеистов?), хотя от этого мнимо «пройденного этапа» у них не осталось ни малейшего следа (да и не могло остаться, конечно). Такое отношение к яфетической
[45]    
теории — не что иное, как «левый» заскок. Основополагающими в построении марксистско-ленинской лингвистики должны являться, конечно, высказывания о языке классиков марксизма-ленинизма, весь метод марксизма в целом, но применение этого метода в специфической области не может не базироваться на всей предыдущей истории данной отрасли науки. Яфетическая же теория является последующим после индо-европеистики этапом в развитии языкознания, более высокой его ступенью. Более того, яфетическая теория в своем развитии уже овладевает высотами марксизма-ленинизма; по мере полного овладения марксистско-ленинским методом и преодоления своих ошибок она «снимет» себя как «яфетическую теорию», превратится в марксистско-ленинскую лингвистику. Задачей марксистов-языковедов как раз является то, чтобы действительно «пройти» яфетическую теорию, учесть всю историю развития лингвистики, в особенности же его последнюю ступень, и на основе всего этого разрешить конкретно-лингвистические задачи методом марксизма-ленинизма.
        «Левачество» «языкфронтовцев» вполне объяснимо: они органически не могут принять яфетическую теорию, так как она отражает совершенно другие классовые интересы, именно интересы пролетариата, в противоположность «языкфронтовцам», объективно отражающим интересы буржуазии и мелкого буржуа.
        «Левый» загиб на ярком примере с «Языкфронтом» тесно переплетается с правой опасностью. По своей методологической «платформе» и политическим взглядам эта группа представляет собою право-левацкую эклектику, беспринципный «блок». «Языкфронт» но характеру своему стоит в тесной связи с «Литфронтом», являясь такой же реакционной группировкой, как и последний. Интересно, что «литфронтовцы» в своих работах частенько базировались на индо-европеистском языкознании. Так, бывший лидер разгромленного «Литфронта» И. Беспалов в своей работе «Стиль как закономерность» при определении специфичности «объективизации образа в слово», т. е. при разрешении одного из основных вопросов статьи, совершенно не критически, на веру пользуется... Потебней и Пешковским. Нетрудно также понять, почему тот же Беспалов, открывая лингвистическую дискуссию, выразил все свои симпатии «даниловцам», почему другой «литфронтовец» Бочачер так быстро усвоил все «языкфронтовские» зады и чуть ли не в полгода «превратился» из литературоведа в «первоклассного лингвиста».
        В заключение мы должны вернуться к поставленным в начале статьи вопросам: 1) в каком отношении в борьбе за марксистско-ленинский этап в языкознании стоит группа «Языкфронт» и 2) что значит «поворот к современности» в интерпретации «языкфронтовцев»? На это должен быть ответ такой: беспринципный «блок» «Языкфронт» является врагом марксистско-ленинского языкознания; действительная борьба за марксистско-ленинское языкознание предполагает решительное разоблачение и непримиримую борьбу со всеми буржуазными «идейками», как бы ни были они замаскированы;
[46]    
контрабанда буржуазного языкознания «языкфронтовского» толка должна быть ликвидирована до конца. Поворот к современности в интерпретации «языкфронтовцев» — это образец дискредитирования огромной важности задачи перестройки науки, в том числе лингвистики, по линии включения в непосредственную работу по социалистическому строительству; это образец приспособления буржуазных «теорий» к условиям реконструктивного периода. Новая тематика должна быть разработана марксистско-ленинским методом-применение же буржуазных методов к новой тематике — один из способов маскировки этих методов. С «языкфронтовщиной» марксисты-языковеды, а также широкая пролетарская общественность должны повести решительную борьбу, беспощадно разоблачая ее как в области разрешения теоретических вопросов, так и в языковом строительстве. «Языкфронт» — это знамя маскирующейся реакции в языкознании, знамя наших врагов.