«С вишапами мы достигаем предела культурно-исторической перспективы Кавказа, открываемой его вещественными памятниками. Дальше не идут и древнейшие кавказские могильники. Это, казалось бы, дно. До этих глубин не доходят и памятники языческой письменности, клинообразной, во всяком случае, местной ванской системы.
[3]      
        На них, на вишапах, не указать разнообразных влияний извне, осложняющих все позднейшие культурно-исторические вопросы о Кавказе. Они предшествуют появлению арийцев. С ними к одному источнику, автохтонному, можно было бы возвести разве местные элементы, обособляющие культуру Кавказа и в позднейшие эпохи» (там же, стр. 15).        

        В этой же плоскости велась работа и по языковым материалам. В силу необходимости выявить безусловно автохтонные местные элементы, Н. Я. Марр производил «раскопки» до «первоначального культурного мира», мира вишап и коренных явлений яфетических языков, что и дало начало палеонтологическому методу. Упорная работа в этом направлении дала богатые результаты. Было установлено, что яфетическая «семья» языков по характеру своего образования — наследие древнейших эпох, яфетические народности предшествовали индоевропейским, турецким и другим на территории Средиземноморья.
        Дальнейшие исследования показали наличие характерных явлений яфетических языков в индоевропейских языках. Еще задолго до Октябрьской революции Н. Я. Марр высказывал гипотезу: не является ли это свидетельством того, что яфетические языки во многом послужили «подпочвой» для индоевропейских, которые распространились в районе Средиземноморья значительно позднее яфетических. В связи с этим встал вопрос о заимствованиях и смешениях. Яфетические элементы в индоевропейских языках — не обычные заимствования, главным образом, словарные, а результаты смешений языков двух различных первоначальных «семей», смешений органических, идущих по всем линиям: и по словарю, и по морфологии, и по фонетике. Как видно из этого, яфетическая теория того времени была еще далека от современных ее достижений и стояла еще на точке зрения «этнологизма», миграционной теории и гипотезы «праязыка», «пранарода» и т. д. Причины языковых изменений усматривались в столкновениях, переселениях народов и пр. После 1917 г. наступает переломный момент, когда Н. Я. Марр начинает искать причину языковых изменений в социально-экономических условиях, тем самым становясь на позиции материализма («Яфетический Кавказ и третий этнический элемент в созидании средиземноморской культуры» и другие работы), но «этнологический» подход к языку со всеми вытекающими из него последствиями сохраняется, правда, все время видоизменяясь, до 1924—1925 гг., а в своих пережитках и до более позднего времени. Окончательно устанавливается, что яфетические языки предшествовали индоевропейским. Средиземноморье — центр зарождения не только яфетических народностей, но и колыбель всего человечества. К этому этапу развития яфетической теории относятся такие работы, как «Термины
[4]      
из абхазо-русских этнических связей» (1924 г.), «К вопросу о происхождении племенных названий «этруски» и «пеласги»» (1921 г.), «Книжная легенда об основании Киева на Руси и Куара в Армении» (1924 г.), «Из яфетических пережитков в русском языке» (1924 г.) и др., в которых трактуются вопросы о связи русского языка с яфетическими. Основным достижением яфетической теории в изучении русского языка на этом этапе является разрушение «чистоты» русской народности, ее обособленности от народностей не индоевропейской системы. Русский язык и русская культура сближаются с кавказскими языками. В 1917 г. появляется небольшая заметка «О вкладе христианского востока в древнерусское искусство» («Христианский восток», т. V, стр. 222), где указывается на связи терминов «казаки», «касоги», «касаги» с этническими названиями Закавказья и Предкавказья, в основе которых леяшт kas || kos. К сравнению в этом плане привлекается ряд терминов, наличествующих в русском языке. Так, сопоставляются мегр. чанск. ǧwın-ı, груз, gwın-o, русск. «вино». Н. Я. Марр видит в этих словах не простое лексическое заимствование, разъясняя самое окончание «о» из or||al, что находит подкрепление в сванск. ǧwın-al. В связи с русск. «вино» стоят также удинск.' bın-e 'виноградник' 'сад', мегр. bıneq̇-ı 'виноградная лоза', 'виноградник', армянск. gın-ı 'вино' («К вопросу о происхождении племенных названий «этруски» и «пеласги»»). Следовательно, лат. vinum, нем. Wein и т. д. также должны быть объяснены как яфетический вклад в индоевропейские языки. Вопреки традиционной этимологии, Н. Я. Марр находит слово «лошадь» не заимствованием из турецких языков, а яфетическим вкладом в русскую речь («Сена, Сона, Лютеция и первые обитатели Галлии — этруски и пеласги», 1922, перев. с французского. Избранные работы, т. I, стр. 142). Разъясняется яфетическое происхождение терминов «конь» («Термины из абхазо-русских этнических связей», 1924 и др.), «тризна», «ящерица» («Книжная легенда», 1924), «красный», «рыжий», «русый» («Из яфетических пережитков в русском языке», ДАН, 1924 и др.) и ряд других терминов. Выявляются связи русского с яфетическими языками Кавказа не в отдельных словах, а в целых лексических слоях. Связи эти выявлялись не только по линии словарного материала. Н. Я. Марр привлекает данные истории материальной культуры, народных сказаний (так, устанавливается общий яфетический источник легенды основания Киева на Руси и Куара в Армении и др.), быта и музыки («Общность характерных черт народной музыки украинской и грузинской», «Книжная легенда», стр. 271) и пр. Подчеркивается, что речь идет не о заимствованиях, а об органических связях, вытекающих из общности яфети-
[5]     
ческого происхождения.  

«Без этого не могут притязать ни на малейшее плодотворное внимание указания яфетидолога на то, что ряд морфологических (общих или необщих с прочими славянскими языками) явлений в русском языке имеет яфетическое происхождение, что из яфетического источника происходят такие слова, как: «собака», «пес», «псица», «конь», «лошадь», «медведь», «куница», «слон», «пила», «зуб», «глаз», «рука», «книга», «печать», «баня», «мыть», «мыло», «купать», «перед», «первый», «берег», «речь», «щавель», «пахнуть», «пахать» и т. д. (слова, разъясненные яфетидологически до 1922 г. Ф. Ф.). Здесь идет речь не о заимствованиях культурных терминов или названий экзотических предметов, к которым, допустим, можно было бы отнести «печать», «книга», «баня», «слон». Дело также и не в случайных совпадениях нескольких отдельных созвучных слов, а в строго систематической выделяемости из русской речи имен (да и глаголов), тоже составляющих ряды, — каждый ряд из группы слов по особой области терминологии, как то: фауны, флоры, земледельческой культуры и т. п., с палеонтологией каждого из терминов и определением их места в яфетической семье языков» (Яфетиды, журн. «Восток», 1922, кн 1, цит. по «Избр. раб.», т. I, стр. 132—133).

        Как видно из этого, яфетидология даже того времени попадает не в бровь, а в глаз кое-кому из «яфетидологов», беззастенчиво привлекающих факты различных языков на основании формальных сопоставлений. Сближение одного языка с другим, также право пользоваться фактами сближаемого языка, может быть оправдано лишь в том случае, когда вскрываются общие слои между сравниваемыми языками, а не какие-либо отдельные совпадения.
        Н. Я. Марр упорно работал над историческим обоснованием своих лингвистических построений. В вопросе о взаимоотношениях русского языка с яфетическими перед ним встала проблема: на какой исторической почве выросли связи этих языков. На различных этапах развития яфетической теории решение этого вопроса, конечно, изменялось соответственно росту общетеоретических построений, а также накоплению самого материала. В 20-х годах посредствующим историческим звеном между русскими и яфетидами в первую голову выдвигаются скифы, о чем Н. Я. говорит, что «намечен путь... к связи славянских языков, в частности, и русского, с яфетическими языками, повидимому, через скифский» («Яфетиды», стр. 132) (скиФская проблема интересовала Н. Я., конечно, не только в связи с происхождением русской народности). Скифы определялись Н. Я. как яфетические племенные образования. Впоследствии часть их иранизиро-
[6]      
валась, часть вошла составным элементом в другие современные народности, в частности, в племенной состав славян:  

«что в племенном составе славян или склавов индоевропеизированные яфетиды также присутствуют, об этом говорит не одно их имя. Имя это уже разъяснено: «склав» представляет собою яфетическое слово в форме множественности и означает то же, что ????? или «сколот», или тот же «сак»» «Чем живет яфетическое языкознание?», Избр. раб., т. I, стр. 174, статья опубликована в 1921 г.).

        Термин «славянин» неоднократно разъяснялся как скифский вклад. Легенда о создании Киева на Руси и Куара в Армении так же возводится к скифской культуре, как и название самого города «Киев». Скифский вклад в язык и культуру русских, resp., славян прослеживается на разнообразных фактах с привлечением материалов других народностей СССР и Кавказа. Основным завоеванием яфетической теории того времени в области изучения русского языка нужно считать постановку генетических проблем на материалистическую почву с комплексным методом работы (привлекались факты истории материальной культуры, истории, этнографии, фольклора и других смежных дисциплин), разрушение гипотезы «праславянского языка» и «этнической чистоты» русских, что уже являлось колоссальным достижением, открывающим широкие перспективы для специалистов не только русского языка, но и русской истории, этнографии и пр. Н. Я. Марр правильно определяет методологический порок руссистов, заявляя —        

«русские лингвисты стоят на той точке зрения, что реальная перспектива гетерогенных вкладов в русскую речь далее турецких и финских древностей не проникает. Даже ученые, руководимые в своих построениях вещественными древностями юга СССР, глубже иранского влияния в ретроспективном взгляде на прошлое страны не усматривают ничего, что могло бы представить непосредственный интерес для этногонии и глоттогонии в пределах России» (Предисловие к «Яфетическому сборнику», т. I, 1922, стр. IX).

        Я ничего не преувеличу, если скажу, что это утверждение Н. Я. пока что остается в силе и в настоящее время для подавляющего большинства руссистов-языковедов, историков и представителей других смежных дисциплин.
        Несмотря на такой крупный шаг вперед, яфетическая теория 20-х годов во многом все же еще оставалась на позициях индоевропеистики. Если ею разрушалась вместе со «славянским праязыком» и «славянская прародина», то вместо этой «прародины» создавалась другая, которую Н. Я. определял (в связи со своей общей гипотезой о Средиземноморье как колыбели человечества) где-то у берегов Черного и Каспийского морей (см., напр., «Книжная легенда», стр. 259). Анализ самих языковых фактов во
[7]      
многом покоился еще на формалистическом подходе к языку, в силу чего впоследствии ряд положений был значительно переработан. Укажем здесь хотя бы на разъяснение термина «Киев», который оказался не скифским, а кимерским вкладом. Н. Я. определяет ошибку в анализе термина «Киев» как «результат формального подхода» («Чуваши-яфетиды на Волге», Чебоксары, 1926, стр. 19). Не было оформлено еще понятие о стадиальности в развитии языков, племенные образования рассматривались как «чисто этнические» единицы, которые смешивались между собою, в результате чего появлялись новые языки. В силу наличия в работах Н. Я. Марра послеоктябрьского периода противоречивых моментов (новые положения переплетались со старыми установками), к 1924—1925 гг. назрел кризис (кризис роста), который разрешился значительной ломкой всей концепции яфетической теории и установлением новых принципов, далеко вперед продвинувших эту теорию. В 1924 г. была опубликована небольшая статья «Индоевропейские языки Средиземноморья», в которой декларативно были изложены новые положения. Индоевропейские языки стали рассматриваться как определенная стадия в развитии языков мира: они ниоткуда не приносились, а трансформировались из яфетических языков в силу «переворота в общественности», вызванного созданием новых форм производства.
        Понятно, что эта небольшая статья не сама по себе представила новый перелом в развитии яфетической теории: она была подготовлена предыдущими исследованиями и той новой линией, которая наметилась после Октябрьской революции. В некоторой же своей части она оставалась для известного промежутка времени лишь предвидением результатов будущих исследований. Старые установки в исследовательской практике чувствовались еще значительно позже 1924 г. (так, напр., Средиземноморье как центр зарождения всех языков встречается в работах «Сухум и Туапсе», 1925, «К вопросу об историческом процессе», 1930 и др.).
        С переходом на стадиальное изучение языков изменилась трактовка скрещения, наметилась стадиальность в мышлении (см. «Иберо-этрусско-италская скрещенная племенная среда образования индоевропейских языков», ДАН, 1925, стр. 9—10), наконец, оформилось учение об элементах в неразрывной его связи с палеонтологией речи. В связи с новыми установками изменяется подход к наличию ««яфетидизмов» в индоевропейских языках, в частности, в русском. Если раньше эти «яфетидизмы» служили подкреплением гипотезы широкого распространения яфетических племенных образований, хронологически предшествовавших индоевропейским народностям, то теперь они являются доказательством стадиального перехода,
[8]      
трансформации одной языковой системы в другую. С этого времени индоевропейские языки рассматриваются не как побочные объекты исследования, которые привлекаются для дополнения анализа языков яфетической системы, а как определенные звенья единого мирового процесса, заслуживающие самостоятельного интереса со стороны яфетидологии. Яфетидология становится общим учением о языке.
        Значительную роль в переходе на новые рельсы сыграли исследования чувашского языка в его взаимоотношениях не только с яфетическими, но и с русским. Появляются работы «Чуваши-яфетиды на Волге» (1925), «Из переживаний доисторического населения Европы, племенных или классовых, в русской речи и топонимике» (Чебоксары, 1926), позже «Родная речь — могучий рычаг культурного подъема» (Ленинград. 19.&0) и др., где анализируются взаимоотношения русского языка с чувашским, отчасти также и с другими языками Волжско-Камского бассейна. Исследования взаимоотношений русского с чувашским и другими приволжскими языками привели к изменению взглядов на территорию образования русской народности, характер яфетидизмов в русском и т. д.        

«Если мы вынуждены отказаться от мысли, — писал Н. Я. Марр, — что какое-либо племя явилось откуда-то с готовым, уже вполне сложившимся, русским языком в пределах известности русской речи за исторические эпохи, то нет основания и для того, чтобы русскую, специально великорусскую, речь производить из района скифской оседлости, т. е., северного побережья Черного моря» («Чуваши-яфетиды», стр. 28).

        Процесс образования русской народности происходил не в одной какой-либо географической точке, не на ограниченной территории, а в различных местностях Восточной Европы. Одним из важнейших центров создания русской народности был Владимиро-Суздальский край, более широко, — Волжско-Камский бассейн. Палеонтология речи вскрывала общие слои в лексике чувашского и русского, восходящие к названиям яфетических племен, заселяющих в древности восточную Европу, из которых образовались современные народности. Общие слои вскрывались и в фонетико-морфологическом строе, и в народных сказаниях, и в топонимике. Н. Я. Марр писал:        

«Все более и более намечается роль чувашского языка и органически связанных с ним, а не только по названию, то по первой части их наименования (кимеро-, оно же иберо- или, что то же, бол+гаро-), то по второй части термина сармат (-мат -- мар), бодгаро-скиф-ской и хозаро-сарматской племенных яфетических групп и формаций, в частности, русского и вообще славянских языков; все более и более растут
[9]      
количественно и все резче и резче выступают качественно, как нормирующие фонетически и морфологически наследственные факторы, отложения скрещенно-разных яфетических языков или в отдельных группах индоевропейских языков, или одинаково во всех их» («Иберо-этрусско-италская скрещенная среда»..., стр. 9).

        Чувашский язык «был одним из основных источников в окончательном построении русского языка» («Чуваши-яфетиды», стр. 25), в силу чего мы стоим перед фактом «наличия подлинных чувашизмов, не говоря о турецком, даже в русской речи в ошеломляющем количестве» (там же, стр. 64).
        Значение этих чувашизмов состояло в том, что чувашский язык определялся как яфетический в ряде существенных элементов своей структуры и лексики; тем самым предполагалось, что он и типологически и исторически предшествует образованию русского языка. Чувашизмы — доказательства стадиального перехода яфетических языков в индоевропейскую языковую систему. Словарные вклады чувашского в русский идут целыми слоями по различным областям лексики:

        1) социальные термины: «товар», «товарищ». Слово «товар» первоначально обозначало не только «скот», «деньги»; оно являлось племенным названием, именно — эквивалентом племенного термина ϑ̣ǝvaш (tovar ← ϑ̣ǝvaш):

««Товарищ» является производным от слова «товар», но образовалось оно от основы в то время, когда эта основа была обозначением коллектива. «Товарищ», 'член коллектива', 'один из коллектива'» («Родная речь», стр. 29);        

         2) надстроечные слова: чувашск. Tor-ǝ ↔ Tur-ǝ 'бог'; в русском ему соответствует 'дурь' (← *dur-e). Эти термины имеют общий источник, ибо на ранних ступенях развития человечества не было отвлеченного понятия 'бог'; также и 'дурь' было единое представление тотема, из которого впоследствии развились понятия 'бог' и 'дурь', букв, 'одержимость', 'действие тотема'. В том же соответствии стоит чувашск. rogan 'идол', первоначально также тотем, и русск. «погань», «поганый». В тесной связи с этими терминами стоит и русск. «бог»;

         3) жилищные термины: русск. «комора», «коморка» в своем происхождении восходит к семантическому ряду: 'свод', 'арка', 'небо', 'круг'. В этой линии оно связано с чувашск. ϑ̣ǝmǝrϑas 'сжимать', 'тискать', также 'округлять'; ϑ̣ǝmǝr 'кулак', но и 'круг' («Родная речь», стр. 14). Названия «Рюрик», «Трувор», «Синеус», «Добрыня» в своем происхождении — племенные обозначения, имеющие общее происхождение с рядом чувашских слов («Чуваши-яфетиды», стр. 19).
        Чувашский язык, по предположению Н. Я. Марра, имеет и значительные-фонетические отложения в русском языке. Окающие и экающие огласовки
[10]    
в русском являются наследием фонетических особенностей чувашского языка («Чуваши-яфетиды», стр. 26—28, 32—33 и др.). Ряд фонетических закономерностей в составе согласных звуков русского языка также унаследован от чувашского («Происхождение терминов книга и письмо», 1927, стр. 63). Конечно, Н. Я. не настаивал на абсолютной доказательности проводимых им фонетических сближений. «Мы лишь намечаем, — писал он,—магистраль или, правильнее сказать, фарватер того течения, которое несло от доисторических эпох в числе прочих яфетидизмов и скрещепность эканья с оканьем» («Чуваши-яфетиды», стр. 63), и другие фонетические соответствия. Эти исследования Н. Я. имеют для нас чрезвычайно большую теоретическую ценность, так как в них ставится совершенно неразработанная проблема стадиального перехода фонетического состава одной языковой системы в фонетические соответствия другой, не говоря уже о специальном интересе для руссистов, поскольку в постановке этой проблемы привлекаются материалы русского языка. Н. Я. положил здесь начало, которое должно дать при соответствующей разработке чрезвычайно плодотворные результаты. Без исследования коренных изменений фонетических соответствий картина стадиального развития языков будет ненолна и, следовательно, менее убедительна.
        Изучение чувашского языка в его связи с русским расширило базу как для работы над скифо-кммерской проблемой, так и над другими вопросами  этно- и глоттогонии Восточной Европы, что имело непосредственное отношение к проблеме происхождения русского языка. Русский язык, как и русская народность, возник не из одного какого-либо племенного образования, а из многих яфетических племен, находившихся в тесных взаимоотношениях друг с другом (см. «Иштарь», Яфетический сборник, т. V и др.), следовательно, без учета всех сторон этногонии Восточной Европы вряд ли можно разрешить проблему происхождения русской народности и ее языка, в частности, без учета скифо-кимерской среды «не попять ни начал, ни общественной природы народов, входящих в состав населения Восточной Европы, к какой бы так наз. семье ни относился ныне и с исторически известных эпох тот или иной народ, русский, чувашский, коми-зырянскнй и т. д.» («Готское слово guma 'муж'», 1930, стр. 468). Скифы и кимеры — различные образования, но они выступают всегда как двойники, и их вклады в языки народностей Восточной Европы неразрывно связаны между собою. Скифо-кимерская группировка сыграла ту же роль в процессе образования индоевропейских народностей в Восточной Европе, что и кельты на Западе
[11]    
(см. «Скифский язык», ПЭРЯТ, стр. 342, «In tempore ulutorum», ДАН, 1928, стр. 324—325 и др.). В русском языке, также народных сказаниях, памятниках материальной культуры Н. Я. путем палеонтологического анализа вскрывает значительные слои скифо-кимерской культуры. По линии словаря сюда относятся такие термины, как «кремль», «край», «город», «Керчь», «корчева», «Кром», «Курск», «деревня», «дерево», племенные названия «древляне», «поляне», «золото», «скот», «собака», «комонь», «мочь», «спать» и многие другие. Окончания городов tov--kov («Саратов», «Харьков» и др.) восходят к племенным названиям скифо-кимерской группировки. Исследования Н. Я. Марра оставили чрезвычайно богатое наследство по истории скифо-кимеров; для руссистов наиболее важное в этих исследованиях — установление славяно-скифских связей, которые традиционной наукой обычно отвергались. Да и те из старых исследователей, которые разрабатывали русско-скифские взаимоотношения, представляли их как механическое смешение двух различных культур, одна из которых (скифская) была вытеснена и оставила лишь следы в топонимике и частично в словаре. Яфетидология поставила вопрос по-другому: скифо-кимерская группировка была не чуждой славянам культурой, наоборот, она явилась одной из творческих сил в созидании русских, resp., славян.
        Помимо освещения русско-скифских связей палеонтология речи позволяет широко поставить проблему взаимоотношения русских с другими древними племенными образованиями, которые, как оказалось, также в той или иной мере принимали участие в созидании русской народности и русской речи. Н. Я. Марр работает над взаимоотношениями русских с хозарами («По поводу русского слова «сало» в древнеармянском описании хозарской. трапезы VII в., ТРКФ, т. I, 1925, «Чуваши-яфетиды» и др.), этрусками («К этрусцизму индоевропейского термина «дочь», ДАН, 1925, «Филистимляне, палестинские пеласги и расены или этруски», Л., 1926 и др.), неврами, вендами и другими племенами. Особенный интерес представляют замечания Н. Я. о ясах или языгах. Ася, ясы или языги оставили значительное количество топонимических названий, также отложений в лексике русского языка. Как то разъяснилось недавно, самое русское слово «язык» 'народ', 'племя', 'речь' является не случайным фонетическим совпадением с племенным названием ясов, а вкладом именно языгов, принимавших активное участие в процессе образования русской народности («Язык и современность», Л., 1932, стр. 24—25).
        Из связей русского языка с яфетическим особенно много внимания уделяется (по вполне понятным причинам) его взаимоотношениям с кав-
[12]    
казскими языками. Выясняется, что многие кавказские народности имеют много общего в исторических судьбах древних славян, resp., русских. Так,

«письменные документы Кавказа христианских эпох, поддерживаемые данными из памятников материальной культуры, обнаруживают, что абхазы были в средине века тезками русских-славян. Яфетические же языки, в частности кавказские, благодаря палеонтологии удостоверили общность целых слоев с ними у русского» («Яфетические языки», цит. по «Избр. раб.», т. I, стр. 292).

        Трудно найти какую-либо работу Н. Я. последнего десятилетия, где так или иначе не вскрывались бы связи русского языка с яфетическими кавказскими. Особенно отметим здесь «Русское «человек», абхазское аоwǝ», ДАН, 1926, «Яфетические зори на украинском хуторе», М., 1930, «К вопросу об историческом процессе в освещении яфетической теории», М., 1930 и др. По линии словаря разъяснены в этом аспекте термины «хлеб», «кресло», «скамья», «сам», «себя», «собой», «свои», «грудь», «мама.», «дед», «дядя», «дитя», «супарень», «сука», «месяц» и многие другие.
        Результаты исследоваиий взаимоотношений языков на основе исторического подхода в том виде, как они оформились за последнее время, открыли чрезвычайно широкие перспективы для работы над конкретным языком. Индоевропеистская концепция развития языков в основных своих положениях была разбита окончательно, «на различных стадиях вскрылись различные реальные взаимоотношения языков, в корне переворачивающие не только историю народов, но сами представления наши о родстве языков и народов. Русский оказался по пластам некоторых стадий более близким к грузинскому, чем к любому индоевропейскому, хотя бы славянскому, или грузинский к любому языку Кавказа, считавшемуся языком одной группы с грузинским, напр., мегрельскому или лазскому, именуемому и «чанским» («Маркс и проблемы языка», Изв. ГАИМК, вып. 82, 1934, стр. 15). Естественно, что при такой постановке вопроса коренным образом меняется взгляд на взаимоотношения индоевропейских языков друг с другом, в частности, русского языка с другими славянскими. Близость славянских языков друг к другу рассматривается как явление историческое, возникшее относительно недавно в связи с разложением родового строя в яфетических племенах Восточной Европы. Сравнительно недавно (если брать всю историю человечества в целом) ни русских, ни славян не существовало. Это положение имеет чрезвычайно большое значение для разрешения любой генетической проблемы русского языка. Н. Я. Mapp подчеркивает, что к общности славян нужно всегда подходить исторически.
[13]              
        Работа Н. Я. «Яфетические зори на украинском хуторе» уделяет этой проблеме много внимания. Украинский язык в прошлом вовсе не являлся диалектом «общерусского». Даже в том случае, когда украинский и русский имеют одно и то же общее слово, 

«не каждый раз подлежит оно (слово. Ф. Ф.) разъяснению в порядке усвоенности его украинцами от русских. Палеонтология речи здесь дает средства для вскрытия обратного течения и в таких случаях, какие, казалось бы, не требуют никакого дальнейшего уточненного разъяснения или перерешения. Такие неожиданные поправки всплывут хотя бы в том смысле, что слово (коренное так наз. русское и украинское слово) найдет общий источник в речи третьей группировки. Когда, однако, со словами «лiд», «рiч» без всякой палеонтологии перед нами выступают «крига», «мова», то дело уже самим материалом ставится иначе, чем то принято разбираться, ибо, помимо того, что налицо другие слова («крига», «мова»), для термина 'слово', да для глагола 'говорить', на каждой стороне наличен и не один еще лингвистический элемент или комплекс иного состава, и надо раньше, чем вести речь о взаимоотношениях русского и украинского или их обоих со славянскими, при генетическом вопросе учесть общность этих же слов с языками более древних ступеней стадиального развития, прежде всего с языками яфетической системы» («Яфетические зори», стр. 43).        

        Таковы, в общем, достижения яфетической теории в изучении русского языка до последнего нового поворота, когда она оформляется в новое учение о языке — лингвистическое направление, прочно становящееся на рельсы марксистско-ленинской методологии. Понятно, новое учение о языке на этих достижениях не остановилось, тем более, что наличествовали еще недочеты в самом методе исследования. К ним нужно отнести в первую очередь формальное в ряде случаев оперирование элементами, без достаточного учета как историко-семантических, так и фонетико-морфологических особенностей каждого конкретного языка, в особенности индоевропейской системы, в частности, русского, также в известной степени «архаизацию» некоторых современных языков (напр., чувашского, да и кавказских) без достаточно четкого разграничения в них пережиточных явлений от актуально-действующих. По линии анализа названий древних племен Восточной Европы имелась некоторая переоценка племенных терминов при отнесении той или иной народности к яфетической системе, вернее, опять-таки формальное использование элементов. Но все эти недочеты, пожалуй, были неизбежными на определенном этапе развития нового учения о языке. Открытие стадиальности развития языков, единства мирового глоттогонического процесса, ряд других проблем, которые поставил Н. Я., опередили реальные возмож-
[14]    
ности текущего дня в конкретно-исследовательской лингвистической работе, стихийно вызвали в некоторых случаях гипотетические и даже априорные построении, которые с накоплением материала и новым поворотом яфетидологии начали изживаться. Но существо дела не в этих недочетах. Н. Я. Марр никогда не считал материальную аргументацию многих своих положений абсолютно доказанной и законченной. Общеизвестно, что не кто иной, как он, наиболее строго относился к сноему научному прошлому. Заметим здесь кстати, что этой истины не нужно забывать кое-кому из «яфетидологов», считающих, что конечным результатом и лингвистическом анализе является обнаружение элементов. Элементы — явление историческое, и их не нужно превращать в какой-то метафизический абсолют, действующий вне времени и пространства. Даже в тех случаях, когда исследователь добирается до элементного состояния языка, то элементы не должны быть самоцелью палеонтологического анализа; элементный анализ, когда его применение необходимо, составляет лишь технику исследования. Попытки, скажем, проанализировать элементный состав русского языка (такая-то группа слов входит в эл. А, такая-то в эл. В и т. д.) явились бы худшим видом метафизического формализма и, конечно, ничего общего не имели бы с революционным духом беспрерывно развивающегося нового учении о языке. Но, конечно, не нужно выплескивать из ванны вместе с водою и ребенка и упускать из виду другую опасность: раз, мол, элементы,—явление древних эпох, то вообще можно поставить крест на них и на тесно связанном с ними палеонтологическом анализе и заниматься современной стадией развитии языков. Поскольку элементы — специфическая структурная форма языка определенной исторической стадии, то нельзя обойтись без них в разрешении многих и многих основных генетических проблем языковедения.
        К 1931 г. оформляется новый этап в развитии «яфетидологии» (берем этот термин уже в кавычки), дли которого характерна конкретизация учения об элементах, разработка ряда проблем стадиальности мышления, его техники (особенность способов словообразования на различных этапах развития языка, вопрос о пассивной конструкции и др.), также переоценка и дальнейшее углубление проблем этногонии, в частности, ваимоотношения русского языка с другими языками («Новый поворот в работе по яфетической теории», Изв. АН, 1931, «Язык и мышление», М., 1931, «Язык и современность», Л., 1932, «В тупике ли история материальной культуры?», Л., 1933, «Сдвиги в технике языка и мышления», Л., 1933 и др.). Особенно
[15]    
ценным в исследованиях последнего времени является новая постановка связей языков индоевропейской системы друг с другом и рядом языков других систем. Так, ставятся на новую базу взаимоотношения русского языка с германскими и финскими. Финские языки дифференцируются, из них выделяются слои, по своему происхождению более ранние, чем суоми, и во многом предшествовавшие русскому языку.        

«В свете нового учения об языке в мировом масштабе выявилось, что так наз. финские языки — создания ныне пережиточно представленных социально-экономических образований, которые предшествовали великодержавию русских или татар, равно, тем более, — националистическим вожделениям суоми в науке также, как в политике. Этого мало: те же так наз. финские языки предшествовали образованию тех трех систем, не расово, а также социально-экономически возникших на различных ступенях развития человечества, к которым принадлежат языки русский, турецкий и суоми» («Языковая политика яфетической теории и удмуртский язык», М., 1931, стр. 24).        

        Исследования финско-русских связей, базирующиеся на этой установке, могут дать весьма положительные результаты в разрешении ряда генетических проблем русского языка, тем более что они могут опираться на богатый исторический материал. То же можно сказать и в отношении русско-германских связей. Н. Я. подчеркивает неудовлетворительность разработки этой проблемы и насущную потребность в новой постановке вопроса.        

«Говорить о родстве русского и вообще языков славянской группы с германскими, — пишет он, — следовательно, и немецким, казалось, значит ломиться в открытые двери. Не об этих открытых дверях, ведущих в тупик, говорится. Речь об установке исследовательской работы над совершенно новыми связями и проблемами и лишь затем, с ее углублением, о палеонтологическом пересмотре всего проделанного в путях старого учения об языке с точки зрения нового учения, конкретизирующего на и идеологически, и технологически (формально) изучаемом речевом материале диалектико-материалистический метод, марксистско-ленинский, с обязательным палеонтологическим освещением яфетической теории» («Новый поворот», цит. по «Избр. раб.»_т т. I, стр. 343—344).

        Работы Н. Я. Марра над проблемами зарождения и развития народных, впоследствии национальных языков, имеют не только теоретическое, но и большое практическое значение для нашего языкового строительства. Русский язык, ранее питавший соками шовинистов всех мастей и служивший орудием национального угнетения, получает совершенно новое теоретическое освещение, которое должно войти в золотой фонд советской теории
[16]    
национальной политики. Сам Н. Я. формулирует этот вывод из своих многочисленных кропотливых изысканий с предельной ясностью и четкостью:                  

«Само собою понятно, новое учение об языке в своей исследовательской работе не противопоставляет массовой речи раскрепощенных наций массовому языку великодержавных наций, в первую очередь русскому (также национальному языку), оно лишь сменяет систему его изучения, тем самым подрывая мнимо-научные идеологические основания самодержавности русской речи. Новое учение об языке и не может противопоставить массовую русскую речь языкам окружающих или сожительствующих с ними наций, не может их разобщать, так как оно вскрыло генетическую связь между языками других национальностей и русской речью и вскрыло в такой мере, что нельзя ни одного ни принципиального, ни технического вопроса по русскому языку разрешить в свете подлинной истории без учета того вклада, который языками именно культурно отсталых наций внесен в русскую речь, в самый процесс ее сложения. Это значит, что самую русскую речь надо раскрепостить от великодержавных пут идеалистического учения, покоящегося на одном ките, формальном методе, надо вывести русскую речь из этой замкнутости, в какую она попала в отношении к окружающим языкам других систем, переносом и здесь опоры исследовательской работы с письменных норм на нормы массовой живой речи и ее живых говоров» («Языковая политика», стр. 5).

        Все вышеизложенное — попытка обобщить исследования Н. Я. Марра в плоскости взаимоотношений русского языка с другими языками, в особенности же с языками, типологически и исторически во многих своих слоях предшествовавшими образованию русской речи. Здесь ничего не сказано о его высказываниях по ряду генетических проблем грамматической структуры русского языка (см., напр., о грамматическом роде, суффиксе «к», степенях сравнения в работе «К семантической палеонтологии в языках не яфетических систем», глаголе «быть» в работе «Стадия мышления при возникновении глагола быть» и т. д.), стадиального расположения лексики соответственно стадиям мышления, как они проявляются на русском материале, и о многом другом. Да и в целом по всем проблемам впереди предстоит большая работа по тщательному изучению огромного наследства, которое оставил Н. Я. Марр не для того, чтобы оно лежало без движения, а для действенной творческой работы по созиданию подлинной истории русской народности и русского языка.

[17]

         СПИСОК РАБОТ Н. Я. МАРРА (НЕПОЛНЫЙ), В КОТОРЫХ ДАЕТСЯ АНАЛИЗ ТЕРМИНОВ и ФОРМ РУССКОГО ЯЗЫКА

        1 О вкладе христианского востока в древнерусское искусство, Христианский восток, т. V, 1917, стр. 221—222.
        2 К вопросу о происхождении племенных названий «этруски» и «пеласги», Зап. Вост. отд. Русск. археологического общества, 1921, т. XXV, стр. 229—266.
        3. Книжная легенда об основании Киева на Руси и Куара в Армении, Изв. Росс. Акад. мат. культ., 1924, т. Ш, стр. 257 —287.
        4. Термины из абхазо-русских этнических связей. Термины «лошадь» и «тризна», Л., 1924, стр. 67.
        5. Из яфетических пережитков в русском языке, Доклады Акад. Наук СССР, 1924, стр. 66—67.
        6. По поводу русского слова «сало» в древне-армянском описании хозарской трапезы VII в., Тексты и разыскания по кавказской филологии, 1925, т. I, стр. 66—126.
        7. Из переживаний доисторического населения Европы, племенных или классовых, в русской речи и топонимике, Чебоксары, 1926, стр. 26.
        8. Русское «человек», абхазское аоуə̀ Доклады Акад. Наук СССР, 1926, стр. 81—84.
        9. Чуваши-яфетиды на Волге, Чебоксары, 1926, стр. 74.
        10. Происхождение терминов 'книга' и 'письмо' в освещении яфетической теории, Сборник «Книга о книге», Л., 1927.
        11. К вопросу об историческом процессе в освещении яфетической теории, М., 1930.
        12. Родная речь — могучий рычаг культурного подъема, Л., 1930.
        13. Яфетические зори на украинском хуторе, Ученые записки Института народов востока СССР, 1930, т. II, стр. 1—86.
        14. Право собственности по сигнализации языка в связи с происхождением местоимений, Сборник «На боевом посту», 1930, стр. 361—384.
        15. К семантической палеонтологии в языках неяфетических систем, Изв. ГАИМК, 1931, т. VII, вып. 7—8, стр. 1—67.
        16. Языковая политика яфетической теории и удмуртский язык, М., 1931.
        17. Язык и мышление, М., 1931.
        18. Язык и современность, Изв. ГАИМК, 1932, вып. 60, стр. 3—40.
        19. В тупике ли история материальной культуры, Изв. ГАИМК, 1933, вып. 67.
        20. Маркс и проблемы языка, Изв. ГАИМК, 1934, вып. 82.

         Ленинград 14 февраля 1935 г.