ПРЕДИСЛОВИЕ

[5]                
        А. А. Потебня является наиболее выдающимся теоретиком среди русских лингвистов — представителей старого учения о языке. Основные свои философские и лингвистические положения он сформулировал в работе „Мысль и язык". Позже эти общие положения нашли свое блестящее применение в целом ряде исследований, опирающихся на богатый фактический материал, среди которых особое положение занимает капитальный труд „Из записок по русской грамматике".
        Автору не удалось самому закончить печатание „Из записок": при его жизни вышли первые два тома, третий том был подготовлен к печати и издан вдовою покойного, четвертый том выходит в свет лишь пятьдесят лет спустя после смерти автора (А. А. Потебня умер в 1891 г.).
        Как известно, А. А. Потебня был последователем Гумбольдта и идущих по следам Гумбольдта ученых Штейнталя и Лацаруса. Многое он заимствовал у психологов Гербарта и Лотце.[1] Но как историк языка А. А. Потебня идет гораздо дальше своих учителей. Зачастую, вопреки своей идеалистической философии, он нащупывает реальные ступени развития русского языка (да и не только русского), которые обычно не учитывались традиционной лингвистикой. В особенности это относится к истории предложения славянских языков, где исследования А. А. Потебни и до сих пор являются непревзойденным образцом в лингвистической литературе.
        Теоретической основой изысканий А. А. Потебни нужно считать его понимание „внутренней формы" слова, которая им определялась как „способ представления внеязычного содержания". Слово не может изобразить все свойства и качества обозначаемого им предмета; оно может назвать только один из его признаков. Например, слово „подснежник" обозначает определенный цветок, имеющий множество качеств и свойств (цвет, размер, устройство лепестков, химический состав и т. п.), но самое слово „подснежник" называет только лишь один признак данного цветка, именно 'цветок, находящийся под снегом, выходящий из-под снега'. Многие слова, например „дуб", „рыба" и т. п., давно уже утеряли свою „внутреннюю форму", и теперь крайне трудно установить, почему рыба названа „рыбой"; другие же слова удерживают эту форму. Но отсюда еще не следует, что слово, утерявшее первоначальную „внутреннюю форму", уже „мертво" для истории языка, прекратило свое дальнейшее развитие: это слово в определенном речевом контексте может приобрести себе новую форму. Так, в выражении, в котором апатичный человек называется „рыбой", слово „рыба" выражает как бы вторичный признак.
        Изменения „внутренней формы" слов и составляют развитие языка. „Внутреннюю форму" имеют не только слова знаменательные; ее имеют
[6]      
и служебные частицы, и самые грамматические формы, например, флексии. На этом строится понимание А. А. Потебней грамматической формы, которая с момента „своего появления и во все последующие периоды языка есть значение, а не звук" („Из записок", I, стр. 52). В любом языке имеются грамматические формы. Так, китайский язык формален, но не аморфен, хотя его формальность выражается не флексией, а другими способами. В связи с этим А. А. Потебня резко выступает против широко распространенного в его время предрассудка, что индоевропейские языки деградируют, поскольку в их истории ярко выявлена тенденция к исчезновению, стиранию флексий. „Каким образом доходят до мысли о падении грамматических форм? Берут, например, схемы склонений в трех периодах языка и сосчитывают в каждом отдельно различные по звукам окончания. Оказывается, положим, что в древнем верхненемецком языке таких окончаний было 40, в среднем 20, в новом 5—6. Отсюда вывод, повидимому, несомненный: падение форм. Но здесь за форму принят ее внешний знак, тогда как форма есть значение: сосчитано число внешних знаков известного рода, но не показано, что эти знаки достаточно различались по своему значению и что присутствие их в языке было признаком богатства и порядка, а не лишним бременем для мысли; что если они и различались достаточно, то не заменились ли какими-либо другими указаниями на форму" („Из записок", I, стр. 55). Стирание флексий не указывает на формальное обеднение индоевропейских языков. Наоборот, индоевропейские языки, как и другие языки мира, развиваются вперед; история проходит не под знаком деградации, а под знаком прогресса. Наряду с отмиранием старых грамматических форм возникают новые. Так, определенный звуковой комплекс, обозначающий творительный падеж в русском языке, выражает десятки оттенков значений, целый ряд творительных падежей, причем некоторые из них возникли сравнительно поздно и отсутствовали в древнерусском языке.
        В вопросе о прогрессивном развитии языка А. А. Потебня стоял на более передовых позициях, чем его западноевропейские учителя. По его мнению,

„в новых языках по отношению к древним можно видеть перерождение, а не вырождение и искажение, так что невполне можно согласиться с Гумбольдтом, когда он говорит лишь о сохранении существенных черт формальности древних языков в новых, а не об укреплении и развитии этого начала" („Из записок", I, стр. 58, 59).

        Поскольку сущность грамматической формы А. А. Потебня видит 
в семантике, изменения, происходящие в строе языка, он связывает 
с изменениями в мышлении. Характерно в этом отношении его заявле
ние о связи языка и мышления, сделанное им в автобиографии, помещен
ной в „Истории русской этнографии" А. Н. Пыпина, III, 1891, стр.420—424: 
„на очереди у меня грамматическая работа, ... носящая два заглавия — 
для публики: «об изменении значения и заменах существительного», для
 меня: «об устранении в мышлении субстанций, ставших мнимыми», или
 «о борьбе мифического мышления с относительно-научным в области 
грамматических категорий» по данным преимущественно русского языка" 
(стр. 423).[2]
        А. А. Потебня пытается установить этапы развития строя славянских языков, соответственно и мышления. В связи с этим он подчеркивает, насколько опасно переносить современные нормы наших представлений на древние, модернизировать многие факты древних языков. Так, определяя минимум предложения в современных индоевропейских языках, как обязательное наличие в предложении verbum finitum (за исключе-
[7]      
нием случаев опущения), он пишет:

„Высказывая вышеприведенное мнение о невозможности в наших языках предложения без глагола, я не утверждал, что vb. fin. есть явление первобытное, и не отвергал возможности найти под последним наслоением этих языков следы другого порядка вещей, как видно из второго положения к сочинению: «Из зап. по русс. грам.» ... «в русском языке по направлению к нашему времени увеличивается противоположность имени и глагола» и пр. Но я думал и думаю, что отыскать эти следы трудно, и что те, которые видят их на поверхности нынешнего, или хотя и древнего, но высоко формального языка, каков древн. греческий, слишком облегчают себе работу" („Из записок", I, стр. 78).

Некоторые из языковедов прошлого столетия пытались отнести предложение, состоящее из одного имени, типа „пожар", „хорошо" и т. п., к древнейшему типу в истории предложения вообще. А. А. Потебня замечает по этому поводу:        

„В том-то и вопрос, состоят ли искони эти предложения из одного имени, насколько они первообразны. Они непервообразны, ибо находятся в зависимости от строя нынешнего языка, объясняются этим строем, как его части, вместе с ним предполагают продолжительное развитие языка. В «хорошо» даже нет налицо имени, а есть наречие, предполагающее, между прочим, столь продолжительные процессы, как образование противоположности имени и глагола, как образование среднего рода, разделение имени на существительное и прилагательное, переход согласуемого прилагательного, тяготевшего к подлежащему, в наречие, тяготеющее ко глаголу" („Из записок", I, стр. 79).

        Осторожность А. А. Потебни в соотнесении того или иного языкового явления к определенной эпохе развития языка тем более повышает ценность его историко-лингвистических разысканий. А. А. Потебня сделал открытие большой научной значимости: он установил на основе огромного фактического материала две ступени в истории грамматической структуры славянских языков, причем древняя ступень, как оказалось, имеет свои особые закономерности, или резко измененные, или вовсе исчезнувшие в современных славянских языках. Прежде чем изложить сущность этого открытия, коротко остановимся на взгляде А. А. Потебни о возникновении и развитии грамматических категорий.
        Современные грамматические категории: глагол, прилагательное, наречие и др. — явления сравнительно поздних исторических эпох. В начальные эпохи развития языка мышление было конкретно-образным: свойства, признаки, действия предметов не мыслились отвлеченно, не абстрагировались от предмета, которому они принадлежали.

„Существительное, т. е. (первоначальное) название признака вместе с субстанциею, которой приписываются и другие признаки, ближе к чувственному образу (который может быть указан и отчасти изображен) и потому первообразнее, чем прилагательное, имя признака без определенной субстанции, неуказуемого и никак неизобразимого. Точно так же неуказуемо и неизобразимо действие само по себе, так что вышеизложенное мнение однородно с утверждением, что корни в смысле слов доформальных не могли иметь таких значений, как рыть, плести, толочь и т. п., приписываемых им на основании уже отвлеченного значения первообразных глаголов; не могли быть ни глаголом, ни nom. actionis, ... т. е. названием действия с фиктивной субстанцией" („Из записок", т. III, стр. 73).

        Первобытное имя по А. А. Потебне было именем действующего лица, nomen agentis (в томе I своего исследования автор указывал на причастие как на грамматическую категорию, более близкую к первобытному имени). Из имени действующего лица в связи с развитием мышления человека (появлением отвлеченных понятий качества, действия и т. п.) возникли
[8]      
современные грамматические категории. Свою теорию А. А. Потебня подтверждает фактами языка. Членные формы прилагательных — явление позднее. Что же касается нечленных форм прилагательных, то они по своему склонению ничем не отличаются от имен существительных. Прилагательное добръ склоняется так же, как существительное вѣтръ, дубъ. Факт согласования прилагательных с существительными доказывает то же положение. Первичный тип согласования — согласование существительного с существительным, которое, как показывает А. А. Потебня, в древнем языке было более распространено, чем в современной русской литературной речи. Правда, во многих памятниках древнерусской письменности атрибутивность существительного встречается сравнительно редко, но это не противоречит основному выводу.     

„Атрибутивность существительного должна увеличиваться по направлению к древности. Если примеры этого явления обычны в недавно записанных памятниках народной словесности и редки в древних памятниках, то это объясняется отвлеченностью и заимствованностью содержания этих памятников и бледностью их подражательного языка" („Из записок", III, стр. 131).    

Здесь А. А. Потебня порывает с традиционной точкой зрения, устанавливающей последовательность в истории языка лишь по хронологическим датам, а не по структуре самого языка, не по реальным ступеням его развития.
        Существительное, став атрибутом, в конце концов теряет свою самостоятельность, субстантивность и превращается в новую грамматическую категорию — прилагательное. То же можно сказать и о глаголе. А. А. Потебня устанавливает, что чем далее в глубь времен, тем более стирается граница между глаголом и именем. Особое, отличное от современного, состояние грамматических категорий в древних славянских языках не могло не найти своего отражения на структуре предложения.
        В древнерусском и древнецерковнославянском языках наблюдается значительно бóльшая по сравнению с современным русским языком однородность членов предложения — „недостаточное синтактическое различение и даже безразличие глаголов служебных и знаменательных, и такое господство в предложении начал согласования, при котором члены предложения, сравнительно с позднейшим языком, слишком однородны" („Из записок", II, стр. 125). Например, современное составное сказуемое представляет собою как бы одно понятие, в котором вспомогательный глагол придает лишь соответственный оттенок мысли. В древнем языке части составного сказуемого не выражали одного, слитного понятия; они до известной степени сохраняли свою первоначальную самостоятельность. Не было четкой грани между вспомогательным и знаменательным глаголами.
        Это состояние пережиточно имеется и в древнерусском языке, в котором многие глаголы одновременно выступали и как конкретно-знаменательные, и как вспомогательные. Да и самый глагол быть имел раньше чисто конкретное значение. А. А. Потебня возводит его к корню bhū — „рости". Что же касается второй части сложного сказуемого, то оно в древнерусском обычно представляется причастием, прилагательным и существительным. И здесь „чем далее в старину, тем сходнее функции этих частей речи в составном сказуемом" („Из записок", II, стр. 128).
        Особенный интерес с точки зрения истории языка представляют собою причастия. В древнерусском языке причастие зачастую является почти самостоятельным центром предложения. Типичным является оборот „заутра вставъ и рече". Почему здесь причастие отделено от глагола союзом? Срезневский и Буслаев считали, что причастие в дан-
[9]      
ном предложении играет роль, равносильную глаголу, и союз соединяет самостоятельные части предложения (= „заутра встал и сказал").       

„Но такое заключение от нового языка к древнему предполагает равенство этих языков, которого в действительности нет. Наша речь вообще компактнее древней. В настоящем случае («он вставши сказал») она характеризуется тем, что в ней деепричастие весьма тесно связано со сказуемым и тяготеет только к нему" („Из записок", И, стр. 187).      

         И далее на той же странице:

„Союз в «вставши и сказал» нам претит потому, что, противореча вышеупомянутому тяготению причастия, вносит в речь распущенность; но безобразное в нынешнем языке могло не быть таковым в древнем, если было знамением его строя. В древнем языке на месте нашего деепричастия стояло причастие, не имевшее непосредственного отношения к глагольному сказуемому. Поэтому можно думать, что в древнем «вставь и рече» присутствие союза делает лишь более явственным свойство оборота, существовавшее и без союза, именно то, что в предложении— два почти равносильные центра; что к первому из них, подлежащему, тянет приложение; что предложение, чуть сдерживая свое единство, еще как бы распадается на-двое, что, однако, не тождественно с полным его раздвоением, которое могло бы быть достигнуто превращением аппозиции в составное сказуемое".

        Таким образом в древнерусском языке имеются ясные следы того состояния языка, когда не было еще сложных предложений современного типа. Позже стали образовываться паратактически построенные предложения с однородными членами. С развитием мышления однородность этих членов постепенно исчезает, предложение приобретает крепость и связность „живого организма". Строй дневнерусского предложения представляет собою как бы переходную ступень между древним и современным предложениями. В предложении еще имеются почти самостоятельные центры, но они уже неравны между собою. Союзы между этими центрами     

„как бы назначают еще недостаточно сросшиеся швы между частями предложения" („Из записок", II, стр. 194). „Относительная самостоятельность аппозитивного причастия в древнем языке и сходство его функции с функцией главного (глагольного) сказуемого проявляются не только в отделении его от сказуемого союзом, но и иначе, в возможности подлежащего с аппозитивным причастием при глагольном сказуемом, имеющем свое подлежащее" (там же).        

         В древнерусском языке встречаются такие предложения, как „ Андрѣй же то слышавъ, и бысть образъ лица его попустнѣлъ", „Олегъ же устремися на Суждаль и шедъ Суждалю" и т. п. С точки зрения современного мышления такие обороты кажутся странными. Некоторые ученые сочли их за описки. Но это явление — не индивидуальное отклонение писца, а типичное явление для древнерусского языка. Объясняется оно тем, что

„причастие в древнем языке более сходно с глаголом, чем в новом; что оно, присоединившись к подлежащему, хотя и невполне заканчивает предложение, но дает мысли некоторый роздых, намечает собою деление предложения на две части, деление, подобное тому, какое мы видели во «въставъ и рече», но с тою разницею, что в предложении с именительными самостоятельными подлежащие главного и второстепенного сказуемого различны. В новом нашем языке обороты, как «я сделавши, он сказал», необычны потому, что в этом языке, так сказать, больше покатость, по которой мысль стремится от начала к концу предложения: при большей быстроте течения меньше заводей и затонов" („Из записок", II, стр. 196).      

        Употребление причастия значительно суживается по направлению к нашему времени. Из него возникают, с одной стороны, деепричастия, теряющие свою самостоятельность и сливающиеся с главным сказуемым,
[10]    
с другой стороны — придаточные предложения. В связи с процессом значительной утраты древним причастием, в определенном контексте, предикативности, причастия переводятся также в разряд прилагательных и наречий. Таким образом в корне меняется строй предложения. Древние причастия, бывшие „зачаточными предложениями в предложении", или развиваются в придаточные предложения, тем самым создавая новый тип предложения — сложно-подчиненное, или утрачивают свою самостоятельность. А. А. Потебня решительным образом протестует против распространенного в его время взгляда, что причастие есть не что иное, как сокращенное придаточное предложение ( „Из записок", I, стр. 118 и др.).
        А. А. Потебня четко намечает два пути развития предложения; сложное предложение возникает: а) путем соединения двух самостоятельных предложений, б) путем выделения из простого предложения главной и придаточной частей. Второму пути развития предложения, идущему в процессе „внутреннего роста" простого предложения, он уделяет особое внимание. Общий вывод из своих разысканий в области истории предложения и грамматических категорий славянских языков А. А. Потебня дает в конце тома II:        

„в русском языке, как и в других сродных, по направлению к нашему времени увеличивается противоположность имени и глагола. В древнем языке употребление причастия, формы промежуточной между именем в тесном смысле и глаголом, было гораздо обширнее, чем в новом, и причастие могло иметь такую степень относительной самостоятельности и предикативности, какая в новом возможна лишь в личном глаголе и отчасти в неопределенном наклонении. В предложении древнего языка согласуемость (атрибутивность) играет большую роль, чем в новом, в коем согласуемость ограничивается разложением составного сказуемого на два предложения, связанные союзом, образованием деепричастия, увеличением употребления наречия на счет согласуемого прилагательного, случаями замены причастия неопределенным, заменою вторых, согласуемых, падежей несогласуемыми. На месте двух одинаковых косвенных падежей, ставших друг к другу в отношение, отличное от простой атрибутивности, с течением времени становится винительный с творительным, родительный с творительным, дательный с творительным. На месте предикативного атрибута, согласуемого с подлежащим, лишь во многих, но не во всех случаях ставится творительный, причем два прежние именительные (подлежащего и предикативного атрибута), где они остались, получают новый смысл. Перед нами здесь — различение бывших прежде однородными функций членов предложения" (стр. 534, 535).

        Конечно, с отдельными положениями А. А. Потебни можно не соглашаться, но общая картина развития предложения в славянских языках изображена им верно. Однако многое остается необъясненным и нерешенным. А. А. Потебня был последовательным индоевропеистом. Гипотеза „праязыка", замкнутых „семейств" языков была для него непреложной истиной, обязательной предпосылкой, из которой он исходил в своих конкретных лингвистических исследованиях. В связи с этим А. А. Потебня ограничил себя материалом индоевропейских языков, не привлекая данных языков, стоящих на другой ступени развития. Картина развития предложения, изображенная им, в основном, верна только для сравнительно короткого отрезка времени. Более древние эпохи, предшествовавшие образованию индоевропейских языков, в работах Потебни не находят никакого освещения. Вследствие этого важнейшие генетические проблемы им или только поставлены, но не разрешены, или вовсе не ставились.
        Эти проблемы могут быть разрешены лишь новым учением о языке, создавшим изумительную теорию о единстве мирового глоттогонического процесса, о стадиальности в развитии языка и мышления. За последние годы методы нового учения о языке применяются наиболее плодотворно именно в области исторического синтаксиса, над изучением которого так много потрудился А. А. Потебня (творческое развитие идей Н. Я. Марра о стадиальности в истории предложения нашло свое место в работах акад. И. И. Мещанинова, С. Д. Кацнельсона, С. Л. Быховской и др.).
        Неправильно трактуется А. А. Потебнею общественная сторона развития языка. Он исходит в объяснении процессов изменения речи из идеалистических установок, с некоторым креном в худшую сторону идеализма — субъективизм. Это, конечно, не могло не отразиться на его лингвистических изысканиях, хотя, как отмечалось выше, он часто, вопреки своим философским позициям, правильно нащупывает реальную историю человеческой речи. Перед советскими лингвистами стоит большая задача — критическое использование наследства А. А. Потебни. А. А. Потебня плохо изучен, хотя писали о нем немало; еще меньше использованы его лингвистические достижения.
        Не можем мы согласиться и с объяснением „внутренней формы" слова, которое дается А. А. Потебней. Для него „внутренняя форма" — психологическая категория, обусловленная процессами, происходящими в самом сознании. Для нас способ называния предметов обусловлен общественной практикой людей. На различных ступенях человеческого мышления структура самой „внутренней формы" неодинакова. Для „технологической" (по терминологии Н. Я. Марра) стадии мышления характерно называние предметов по материальным свойствам самих предметов, как они выявляются в общественной практике. Для более древних эпох называние предметов шло по совершенно другому принципу— по признаку принадлежности их к тому или иному коллективу, А. А. Потебня специфические особенности „внутренней формы" нашего времени распространяет на все эпохи человеческого мышления — ошибка, обычная для индоевропеистов. Так, в таких словах, как „дуб", „дочь" и т. п., утерявших свою первоначальную „внутреннюю форму", он предполагает эту форму, как аналогичную более позднему слову „белок"        

„Существительное первоначально есть признак, заключенный (данный, уже готовый) в чем-то, определенном для мысли и без помощи другого слова: белок есть белая часть яйца, белая покрытая снегом гора" („Из записок", I, стр. 90).        

Такое существительное, как „белок", может лишь относиться к „технологической" стадии мышления, да и то способ его образования („белок" от „бел") вовсе не является универсальным для „технологической" стадии, имеются и другие. Конечно, не все слова, потерявшие первоначальную „внутреннюю форму", восходят к „до-технологической" стадии мышления; многие из них образовались „технологическим" путем и успели уже утерять „внутреннюю форму". Но в древних корнях нельзя искать того, чего в них никогда и не было. Необходимо отметить, что в некоторых случаях А. А. Потебня отходит от своей принципиальной установки и становится на более правильные позиции. Так, он пишет:

„Свидетельства, сохранившиеся в славянской устной словесности и сказаниях многих других народов, говорят о взгляде на орудия, особенно на те, которые почему-либо выделены из ряду, как оружие, как на существа вполне человекообразные, между прочим (как мечи у скандинавов...), способные носить собственные личные имена. Таким образом упомянутое представление сначала было точным выражением мысли и стало метафорою лишь позднее, когда n. instr. обычно стало представляться менее человекообразным" („Из запи-
[12]    
сок", III, стр. 104).   

В этом сказываются видоизмененные остатки пережиточно-древнейших способов словообразования, когда была „сопричастность", принадлежность к коллективу не „мертвых", а „человекообразных" вещей. Такое осознание природы и объясняет, почему предметы назывались не по их естественным свойствам, а по признаку принадлежности их к коллективу. Первобытное имя, если угодно — nomen agentis, но не индивидуальное, свойственное обозначаемой им вещи, а коллективное.
        Четвертый том „Из записок по русской грамматике" по своим методологическим установкам весьма близок к первым трем. В нем тот же потебневский историзм, то же стремление к генетическим проблемам. В связи с этим нам представилось необходимым в предисловии кратко изложить основные положения первых трех томов исследования А. А. Потебни и дать им соответствующую оценку, облегчив таким образом читателю понимание настоящей работы. Четвертый том тематически хотя и представляет собою продолжение первых трёх томов, но может рассматриваться и как исследование, имеющее самостоятельное значение. Основная часть его посвящена глаголу. Меньшая часть — местоимению, числительному и предлогу. Особенный интерес представляют главы: о происхождении и развитии видов в славянских языках, о наклонениях, временах и залогах. Будем надеяться, что настоящий труд А. А. Потебни явится ценным вкладом в разработку грамматики русского языка и завоюет должное внимание читателей.

Ф. Филин