[171]            
        Изучение семитических языков имело исключительно важное значение как для научного развития, так и для всего последующего творческого пути Н. Я. Марра. Мысль о родстве грузинского языка с семитическими, по словам Н. Я., «послужила исходным пунктом, первым этапом в развитии яфетической теории»,[1] разработке которой он посвятил всю свою 45-летнюю ученую деятельность. Две черты преимущественно характеризуют Н. Я. как ученого: зоркий взгляд, направленный на раскрытие внутренних, глубоко заложеных связей между явлениями, на первый взгляд весьма отдаленными, и неуклонное проведение намеченных выводов путем фактического обоснования выдвигаемых положений в противовес традиционным взглядам и научным предрассудкам.
        Указанные черты, столь ярко обнаружившиеся в бурные послеоктябрьские годы, до известной степени свойственны были Н. Я. с самого начала, со студенческой скамьи. Стремясь еще в те годы научно осмыслить «природу и особенности» грузинского языка, Н. Я., занимаясь параллельно арабским языком, сразу уловил дотоле никем не осознанные точки соприкосновения между этим языком и грузинским. Первое впечатление значительно усилилось по мере ознакомления с другими семитическими языками, еврейским и сирийским. В процессе учебной работы над указанными языками у молодого исследователя стал отлагаться определенной запас наблюдений, приведший его к мысли о генетическом родстве грузинского языка с семитическими, о чем и было им декларативно заявлено в небольшой статье в газете «Иверия» в 1888 г.[2] 
[172]            
        Чтобы отдать себе отчет в новизне и оригинальности выдвинутого положения, необходимо вспомнить, что мысль о полной изолированности грузинского языка являлась тогда общим местом не только для широких научных кругов, но и для специалистов — лингвистов и грузиноведов. Взгляд Фр. Мюллера, согласно которому грузинский язык, как и другие кавказские языки, не связан генетически ни с индоевропейскими, ни с уралоалтайскими языками, всецело разделялся также А. Цагарели, виднейшим после Броссе предшественником Марра в области изучения южнокавказских языков. Семитические языки при этом оставались в стороне, и если изредка высказывалось предположение о связи грузинского языка с семитическими, то это делалось вскользь и без всякой попытки научного обоснования. Неудивительно поэтому, что наиболее видные в то время ориенталисты из числа непосредственных руководителей Н. Я. (В. Розен в Петербурге и Т. Нельдеке в Германии) отнюдь не поощряли его изысканий в указанном направлении. И если «Предварительное сообщение о родстве грузинского языка с семитическими»[3] появилось в печати лишь 20 лет спустя после упомянутой газетной статьи, то это объясняется не только необходимостью углубленной разработки данных грузинского языка, теоретически весьма мало изученного в то время, но в не меньшей степени сдержанным отношением к новой теории со стороны наиболее компетентных специалистов.
        В качестве основных точек соприкосновения, роднящих грузинский язык с семитическими, Н. Я. выдвигал следующие моменты. В области фонетики — преимущественное развитие согласных, богатство и разнообразие гортанных звуков, общность наиболее характерных звуковых законов, в частности перебоя небно-зубных в гортанные (евр. צ, араб. ض в ע, resp. ع; груз. ? ? в ? k˙ и т. п.) и далее — сходство в системе основных гласных и полугласных. В области морфологии, помимо значения гласных как показателей этимологических категорий, указывалось на использование в спряжении не только суффиксов, но и префиксов, а в склонении — на сходство основных падежей, выражаемых в грузинском и арабском теми же тремя гласными (ı←u, ı, а) при частичном совпадении согласного исхода падежных окончаний. Далее — на общность огласовки основных форм причастия страдательного залога и на наличие в грузинском форматива m, служащего, как и в семитических языках, образовательным префиксом причастий, а также имен действующих лиц и т. п. Отмеченные явления частично
[173]  
выходят за пределы формальной аналогии в строе речи, указывая, по словам Н. Я., на «реально-генетическое родство» грузинского языка с семитическими, что находит дальнейшее подтверждение в лексике. Здесь сходство сопоставляемых языков отнюдь не ограничивается явлениями принципиального порядка — преобладающей трехсогласностью корней и исключительной ролью согласных как носителей значения корня. «Оно идет глубже, обнимая все отдельные лексические факты насколько, с одной стороны, семитическими, с другой, грузинским языком сохранены одни и те же корни, которых, — говорит Н. Я., — удалось мне пока отожествить около одной тысячи на основании особо выработанной яФетическо-семитической сравнительной фонетики».[4] Из этого числа в «Предварительном сообщении» приводится несколько десятков примеров, иллюстрирующих перебой небно-зубных в гортанные. Весьма многочисленные дальнейшие примеры сообщались Н. Я. в читанном им курсе сравнительной грамматики семитических и яфетических языков, оставшемся неопубликованным.
        Впоследствии, по мере развития основных положений яфетической теории, Н. Я. пришлось коренным образом пересмотреть вопрос о взаимоотношении южнокавказских языков с семитическими. Но в первый период, посвященный разработке армяно-грузинской филологии, теория генетического родства, оставаясь долгие годы под спудом, направляла творческую деятельность ее автора, являясь весьма существенным определяющим моментом в научной трактовке изучаемых им языковых фактов. Именно ей мы обязаны целым рядом чрезвычайно крупных научных достижений Н. Я. в области изучения южнокавказских языков, сохраняющих все свое значение и в настоящее время на протяжении почти полустолетия.
        Сюда относится впервые вскрытый Н. Я. сложный механизм спряжения грузинского глагола с присущими последнему характерными особенностями, резко отличающими его от строя спряжения глагола в индоевропейских языках и находящими для себя близкие аналогии в семитических языках. Речь идет не только об использовании в спряжении префиксов на ряду с суффиксами, но также о раздельном обозначении лица и числа особыми формативами, и прежде всего, о присоединении к глагольной основе не только субъективных, но и объективных аффиксов, играющих особенно видную роль в так наз. объективном строе спряжения грузинского глагола, сущность которого в его отличии от субъективного строя впервые была отчетливо определена Н. Я. Марром. Научная трактовка указанных особенностей спряжения грузинского глагола стала возможной лишь на
[174]  
почве сравнительного изучения грузинского языка с семитическими. Так несомненно представлялось дело и самому Н. Я. «Лучшей проверкой утверждаемого мной родства, — говорит он,—является то, что только опираясь на него и удалось постичь, наконец, строй грузинского языка и распутать наиболее сложные, казалось, неразрешимые вопросы грузинской грамматики, так, напр., спряжение грузинских глаголов».[5]
        Другое, не менее крупное достижение первого периода мы находим в области сравнительной грамматики южнокавказских языков. Связь грузинского языка с ближайше родственными ему языками, мегрельским, чанским и сванским, бросалась в глаза и ранее. Но Н. Я. впервые дал четкую картину взаимоотношений этих языков на основе выработанной им твердой скалы звуковых соответствий, прослеживаемых на весьма значительном лексическом материале. И в этом пункте, имевшем основное значение для всех его последующих лингвистических построений, Н. Я. находил для себя твердую опору в сближении грузинского языка с семитическими. «На родстве с семитическими языками, — говорит он, — построено все лингвистическое учение об яфетических языках. Без вхождения в языковую природу яфетидов, путем освещения, получившегося от сравнительного изучения яфетических языков с семитическими, мы не имели бы сравнительной фонетики, этой базы яфетической теории, у нас не было бы опоры объективной стороны в установлении истории яфетических языков».[6] Дело в том, что намечавшиеся в процессе сравнительного изучения южнокавказских языков нормы звуковых соответствий, нередко вступая в коллизию с звуковыми законами, лежащими в основе сравнительной грамматики индоевропейских языков, находили для себя применение при сопоставлении грузинских корней с семитическими. Не менее существенно было и то, что перебой небно-зубных в гортанные, положенный в основу деления яфетических языков на сибилянтные и спирантные, был уже ранее установлен семитологами при учете взаимоотношений семитических языков между собой. В этом естественно было видеть объективную опору для утверждения означенного перебоя, прослеживаемого на обширном языковом материале как внутри южнокавказских языков, так и с переходом от грузинских корней и формантов к семитическим.
        С точки зрения теоретических установок данного периода, когда Н. Я. еще полностью разделял основные концепции индоевропеистской лингвистики, связь южнокавказских языков с семитическими могла быть
[175]  
воспринята только в линии реально-генетического родства. Поскольку родство семитических языков с хамитическими было уже установлено, термин «яфетический» естественно напрашивался для определения вновь конструированной группы языков, поскольку все три группы рассматривались как ветви одной и той же языковой семьи, отделившиеся от общего праязыка, для обозначения которого Н. Я. в то время находил возможным применить термин «ноэтический» по имени Ноя, отца Сима, Хама и Яфета в библейской генеалогии.
        Отказ от этой теории, направлявшей лингвистические изыскания Н. Я. на протяжении трех десятилетий, вызван был в первую очередь расширением материальной базы исследований, достигшей вскоре грандиозного диапазона. Выявившиеся связи южнокавказских языков с весьма значительным кругом других языков, на Кавказе и далеко за пределами последнего, на обширной территории от Пиренеев до Памира с захватом всей области древней культуры Средиземноморья, сопровождались уточнением приемов лингвистического анализа и не могли не повлечь за собой существенных модификаций в области теоретических обобщений. Широкая экспансия яфетидов, разбросанность их на огромной территории, как и наблюдающиеся между яфетическими языками сложные взаимоотношения вынуждали модифицировать первоначальное восприятие семитских, хамитских и яфетических языков как трех ветвей одной и той же языковой семьи. С одной стороны, «выяснилось, что хамитические языки отстоят значительно дальше от семитических, чем эти последние от яфетических»;[7] с другой стороны, «в настоящее время, — писал еще в 1916 г. Н. Я.,— так разросся состав яфетических языков, что приходится делить их на две большие ветви и объединить в одну самостоятельную семью — яфетическую».[8] Продолжая (еще в 1922 г.) настаивать иа «незыблемости яфетическо-семитического родства», Н. Я. в то же время заявляет, что «применение определения 'братское' (в отношении означенного родства) все более и более теряло почву по мере развития учения о яфетидах».[9]
        Однако другой обширный круг наблюдений и сопоставлений, теоретически оформившихся к началу 20-х годов неуклонно вынуждал Н. Я. к полному отказу от первоначальной точки зрения. Выявление яфетических элементов в обоих языках Армении, как Н. Я. трактовал признаваемый за индоевропейский армянский язык, повлекло за собой прослеживание яфетических
[176]  
элементов в древнегреческом, что на первых порах, до решительного разрыва с индоевропеистской концепцией, могло быть осмыслено лишь как переживание языка до-индоевропейского населения южной Европы, определяемого теперь как язык яфетический. Намеченный вывод находил дальнейшее подтверждение в определении этрусского языка как яфетического и, далее, в выявлении яфетического слоя в албанском языке, а также в яфетидологическом освещении топонимических и этнонимических терминов южной Европы. Но за отожествлением племенных названий этрусков и пеласгов[10] последовало сопоставление обоих с названием филистимлян, сопровождавшееся яфетидологическим освещением целого ряда топонимических, культовых и других лексических терминов, отложившихся в семитиских языках.[11] Указанные наблюдения и сопоставления восприняты были как дальнейшее подтверждение предполагавшейся и ранее широкой экспансии ЯФетидов как древнейшего населения Средиземноморья, поскольку яфетические элементы прослеживались в определенных слоях целого ряда индо- европейских и семитических языков.
        Таким образом намечался путь к трактовке яфетидов как «третьего этнического элемента в образовании средиземноморской культуры».[12] Существенным моментом в этой новой концепции является вопрос о скрещении языков, выдвинутый первоначально в процессе изучения самих южнокавказских языков, поскольку, напр., сванский язык определялся как «метис языка шипящей группы с языком спирантной ветви»,[13] а армянские языки трактовались как представители «особого скрещенного вида языков, яфетическо-индоевропейского».[14] Теория скрещения сыграла, как известно, существенную роль в разработке формального палеонтологического анализа на той его стадии, когда составные части анализируемых основ рассматривались еще не как дериваты первичных элементов звуковой речи, а как племенные названия. В статье «Филистимляне — палестинские пеласги» мы находим широкое применение этого метода не только в отношении топонимических терминов Сирии и Палестины, но также при анализе целого ряда семитических корней. С точки зрения этих новых установок вопрос
[177]  
о взаимоотношениях семитических и яфетических языков выступил в существенно ином свете, и уже в докладе о «третьем этническом элементе» Н. Я. счел необходимым заявить о решительном отказе от теории генетического родства яфетических языков с семитическими.
        Многим, вероятно, еще памятны слова, сказанные по этому поводу Н. Я.: «Если бы я разделял точку зрения незыблемости раз установленных, когда-то совершенно правильных, научных достижений, то это было бы убийственным ударом по всему моему научному прошлому. Я вынужден сам изменить всю основу, если не выбросить, то перевернуть и переместить тот фундамент, на котором... эволюциовно возводились ряд за рядом... стены нового здания — яфетического языкознания. В этом смысле сегодня, если я не вынимаю из всей моей тридцатилетней научной работы душу, то разрушаю все ею одухотворенное, архитектурно сотворенное, опрокидываю все построение как оказывающееся несостоятельным, неадэкватным полноте знания ставших впоследствии известными яфетидодогических материалов».[15]
        Оглядываясь на этот переломный момент в развитии теоретической мысли Н. Я. в перспективе последующих полутора десятилетий его творческой деятельности, нельзя не отметить полную обоснованность и исключительную плодотворность назревшего отрыва от исходного пункта яфетической теории. В отношении семитическо-яфетических сближений пересмотру подверглись отнюдь не фактически установленные связи, но лишь теоретическая интерпретация этих связей, построенная первоначально в рамках индоевропеистской концепции, подвергшейся коренной ломке под напором вновь вскрытых многочисленных фактических данных. В то же время вполне понятен и патетический момент в приведенных выше словах Н. Я., поскольку отказ от теории генетического родства яфетических языков с семитическими означал для него полный разрыв с привычными обобщениями и глубоко укоренившимися приемами лингвистического анализа.
        Первым шагом в этом направлении является выдвижение теории скрещения языков и связанного с ней формально-палеонтологического анализа. Но на первых порах остается в силе теория миграций, и в названной работе о «третьем этническом элементе» ставится вопрос о родине яфетидов и путях проникновения их на Кавказ и на Запад Европы. Теория скрещения, идущая в разрез с индоевропеистской концепцией, как будто призвана была заполнить лакуну, возникшую вследствие отказа от общего праязыка семитов и яфетидов. Наличные в обеих языковых группах
[178]  
точки соприкосновения трактуются как результат встречи семитов и яфетидов на территории Передней Азии. Результат этой предполагаемой встречи сказывается не только в общих слоях лексики и в сходных чертах строя речи; следы ее могут быть обнаружены и в миросозерцании семитов, в общих с ассиро-вавилонскими источниками преданиях Библии о мироздании и потопе, о сотворении первых людей, как и в ряде терминов библейской мифологии, куда на ряду с «сатаной» и Евой относится и само имя библейского бога Яхве.[16] «Яфетическое языкознание, — говорит Н. Я., — дает возможность не только разъяснить ряд таких моментов и существенно важных терминов библейской мифологии, но и определить те типы яфетических языков, которым принадлежат привлекаемые для разъяснения материалы, т. е. определить точнее яфетическую среду возникновения прототипов библейских преданий в целом или в частях».[17]
        На данном этапе развития яфетической теории указанные связи получают истолкование по линии исторического чередования двух этнических слоев с присущей каждому из них долей участия в созидании духовной культуры древнего Востока. Так, напр., говоря о топонимике (со включением племенной номенклатуры), Н. Я. указывает на то, что «по мере углубления работы над ней все более и более выясняется, что эта часть языкового творчества во всей Евразии, если не Афревразии, была выполнена полностью яфетидами, и семиты ли следовали за ними или индоевропейцы, они восприняли яфетические племенные названия вместе со всей доисторической топонимикой».[18]
        Таким образом поставлен был «вопрос о встрече и скрещении семитов с яфетидами... на восточном побережье Средиземного моря», и Н. Я. с удовлетворением отмечает высказанную Аutran'ом мысль, что первые насельники Финикии были не семиты, что они были коренными обитателями Средиземноморья и Передней Азии, т. е., что они, по терминологии Н. Я., были яфетидами.[19] Но подобная трактовка вопроса представлялась правомерной постольку, поскольку яфетические элементы прослеживались в первую очередь в тех слоях индоевропейских и семитических языков, которые и независимо от яфетической теории приходилось относить к некоему «субстрату», поскольку относящиеся к ним термины оставались неразъ-
[179]  
ясненными с точки зрения сравнительной грамматики индоевропейских resp. семитических языков. Между тем, более широкое применение палеонтологического анализа вскрывало существенно иную картину: «При работе над пережиточными яфетическими материалами, сохраненными в неяфетических языках, мы видим перешедшие в эти языки не корни и ту или иную чистую лишь одну основу, а богатую оформленность, разнообразную, яфетических слов с их фонетическим обликом, получившимся в процессе истории их на родной яфетической почве».[20] И в этой связи Н. Я. говорит о правомерности прослеживания яфетических переживаний «не только в неразъясненных, но и в индоевропеистически или семитически разъясненных и, казалось бы, совсем ясных элементах и целых частях».[21]
        Углубление подобного рода изысканий не могло не привести к дальнейшей модификации теоретических обобщений. Поскольку яфетические переживания обнаруживались равномерно во всей массе индоевропейских и семитических языков, естественно намечался путь к трактовке этих языков как порождения более поздней стадии языкотворчества по сравнению со стадией образования яфетических языков — без примеси новых языковых материалов, идущих из какого бы то ни было особого источника. В отношении индоевропейских языков вывод этот, как известно, опубликован Н. Я. в конце 1923 г: «Индоевропейские языки Средиземноморья никогда и ниоткуда не являлись ни с каким особым языковым материалом, который шел бы из какой-либо расово особой семьи языков или тем менее восходил к какому-либо расово особому праязыку».[22] Положение это на данном этапе развития яфетической теории полностью применимо и в отношении семитических языков. Но подобного рода утверждениями в корне подрывалась теория «субстрата», как и чрезмерно выдвинутая роль «скрещения» в процессе образования новых языковых систем. И если в том же докладе «Индоевропейские языки Средиземноморья» Н. Я. говорит, что «индоевропейские языки составляют собою семью, но не расовую, а как порождение особой степени, более сложной, скрещения, вызванной переворотом в общественности в зависимости от новых форм производства»,[23] то этим заявлением намечается новый решительный поворот яфетической теории в сторону материалистического языкознания в противовес идеалистическим концепциям индоевропеистской лингвистики. Но упоминание в данной связи
[180]  
о скрещении — на ряду с категорическим отрицанием особых языковых материалов, восходящих к индоевропейскому праязыку — приходится рассматривать как своеобразное «переживание» предшествующего этапа развития яфетической теории в последующем, приведшем, как известно, к построению единого глоттогонического процесса с сознательным переходом на основы марксистской методологии, начиная с 1925 г.
        С точки зрения этого последнего этапа развития яфетической теории не может быть речи ни о скрещении семитов с яфетидами, ни о генетическом родстве их друг с другом, поскольку этнос является для нас не исходным пунктом, а результатом исторического развития. Но сказанным отнюдь не устраняются из поля зрения фактически установленные, как и имеющие быть выявленными в дальнейшем, конкретные связи между семитическими языками и яфетическими. Но связи эти в настоящее время интерпретируются нами как отложения одинаковых стадий единого глоттогонического процесса. В этом смысле точки соприкосновения могут быть установлены и фактически устанавливались, между языками самых различных систем. Но независимо от этого остается особый повод для сближения семитических языков с яфетическими, поскольку те и другие характеризуют своим оформлением переходную ступень от агглютинации к флективности с значительным перевесом в сторону последней и с тем лишь существенным различием между обеими системами, что яфетические языки с исключительной наглядностью выявляют отложения предшествующих этапов развития звуковой речи.
        Под этим углом зрения естественно намечаются перспективы дальнейшего изучения семитических языков на основе нового учения о языке. В области морфологии речь идет в первую очередь о выявлении пережитков дофлективного строя в семитических языках с использованием фиксируемых данных для освещения материалами семитических языков общей проблемы происхождения грамматических категорий. Посильное освещение этого вопроса в применении к древнееврейскому языку — отчасти в связи с наметившимися «диссидентскими» течениями в области западноевропейской семитологии — дано мною в двух cтатьях, напечатанных в сборниках «Язык и Мышление».[24] Дальнейшее выявление реликтовых отложений в семитических языках в сопоставлении с аналогичными данными яфетических языков, наглядно сохранивших отложения предшествующих стадий развития звуковой речи, способствуя теоретическому осмыслению целого ряда до сих пор неразъясненных явлений в пределах самих семитических языков, даст нам со временем
[181]  
богатый материал для фактического освещения стадиального процесса развития строя речи в понимании нового учения о языке.
        В области лексики на первом плане стоит вопрос о функциональном значении третьего коренного в семитических языках. Выдвинутый у нас в Союзе, независимо от Н. Я., вопрос о «классовом показателе» в семитских и хамитских корнях[25] может получить новое освещение и дальнейшее углубление при подходе к нему с точки зрения нового учения о языке. Весьма плодотворным должно оказаться также прослеживание яфетидологической семантики в лексике семитических языков с учетом наличных уже сопоставлений, разбросанных по многочисленным трудам Н. Я. Марра. Вопрос отнюдь не приходится отделять от истории мировоззрения, стадиальные отложения которого мы находим в ряде письменных памятников на семитических языках, в первую очередь, в Ветхом завете. Изучение поэтического языка Библии под углом зрения яфетидологической семантики дало возможность по-новому осветить ряд вопросов библейской мифологии и вместе с тем выделить мифологические и фольклорные материалы для освещения процесса развития языка в связи с развитием мышления. Но на более обстоятельном рассмотрении этого последнего вопроса уместнее будет остановиться в отдельном очерке, посвященном значению нового учения о языке для изучения мифа, фольклора и поэтического творчества.