[148]
В 1932 г. в Известиях Академии Наук СССР была напечатана статья Н.Я. Марра «Безличные, недостаточные, существительные и вспомогательные глаголы»[1]. Касаясь здесь ряда проблем, возникающих в связи с изучением системы древнегрузинского глагола, Н. Я. особое внимание уделяет анализу семантики глагольных форм так называемого объективного спряжения (позже получившего название дативной конструкции), типа древнегрузинского:

mamas u-kuar-s шvili «отец любит сына» («отцу любится сын»)

mamas h-rɨam-s шvili «отец верит сыну» («отцу верится сын»)

Структура самих глагольных форм в равной мере как и строй предложения при объективном спряжении, отличались некоторыми особенностями; наиболее характерными из них была постановка лица, испытывающего аффект, в косвенном, дательном-направительном, а объекта аффекта в прямом-абсолютном падеже и наряду с этим своеобразный характер согласования глагольной лексемы с субъектом и объектом данного аффекта; так, в приведенных примерах -s является показателем 3-го лица субъекта, но согласуется оно не с mamas, а с шvili (Ср. например, mi- kuar-s шvili «Я люблю сына», где -s сохраняется, хотя изменилось лицо, испытывающее аффект) а -u и -h, наоборот, объектные показатели того же 3-го лица, согласуются с mamas[2].

Таким образом объектный характер лица, испытывающего аффект, подчеркивался не только косвенной падежной формой, но и глагольными аффиксами.

Вскрывая объектное оформление носителя признака, воспринимаемого современным мышлением как субъект, Н. Я. объяснял эту форму как пережиток так называемого тотемного мышления, согласно которому истинным агенсом всех процессов реального мира являлся тотем.

В древнегрузинском дативная конструкция была, с одной стороны, свойственна определенным глаголам, объединенным близкой семантикой, а именно —глаголам аффекта, чувственного восприятия и т. д., с другой — всей группе перфектных времен переходного глагола.

Кроме древнегрузинского конструкция эта имелась и в других кавказских языках, образуя здесь один из возможных типов построения предложения.

В грамматике грузинского языка, изданной в Париже годом раньше[3], Н. Я. сопоставляет грузинское объективное спряжение с так называемыми безличными глаголами с дательным-винительным лица, иногда родительным вещи, индо-европейских языков, типа латинского: «me poenitet», немецкого « mich hungert» русского: «мне нравится». Это сопоставление повторяют затем в специальной статье, посвященной объективному строю verba sentiendi, покойная С. Л. Быховская[4] и ряд других советских языковедов; за рубежом оно точно так же становится обычным: на нем подробно останавливаются Вельтен[5] в статье о происхождении залога и вида и Прево[6] в работе о греческом аористе.

Сравнение кавказского материала с фактами индо-европейских языков опредлялось в основном двумя моментами:
[149]
1) Наличием известной структурной близости, выражавшвйся в постановке лица, испытывающего аффект, в косвенном падеже: в грузинском — падеж на sa, оформляюший как прямой (презентная группа времен переходного глагола), так и косвенный объект; в индо-европейских языках — дательный или винительный падеж [ср. русское: «мне кажется), но «меня тошнит»; латинское: me paenitet, miseret, pudet, но libet, placet mihi; древне-английское lician «нравится» с дат. — Iуstап «нравиться», «хотеть» с винит. или дат.); нередки случаи, когда при одном и том же глаголе, без дифференциации значения, употребляются оба падежа (древнеанглийское hreowan «раскаиваться», «печалиться», moetan «сниться»)

2) Сопоставление было вызвано и известной семантической близостью глагольных групп, идущих по объективному строю в грузинском, с глаголами, употребляющимися в конструкциях с дательным-винительным лица в индо-европейскик языках (глаголы аффекта, чувственного восприятия, необходимости и долженствования).

Однако наряду с общими чертами довольно четко выступало и структурное различие, обусловленное особенностями языкового строя каждой языковой системы.

Так, например, постановка лица, испытывающего аффект, в косвенном падеже сочеталась в обеих языковых системах со своеобразным, но неодииаковым оформлением сказуемого: в грузинском, с характерным для него субъектно-объектным оформлением глагола, это выражается в особом распределении субъектных и объектных глагольных аффиксов, при котором объектный показатепь согласуется в лице  с носителем аффекта, а субъектный в лице и числе с предметом или целью данного аффекта. Cр.

I) mamas h-rɨam-s шvili «отец верит сыну» -

II) mamas h-rɨam-an шvilni «отец верит сыновьям»

III) m-rɨam-s шvili «я верю сыну:

IV) mamas v-hrɨam «отец верит мне».

Глагольный корень rɨam получает субъектно-объектвые аффиксы, в первой форме h и s, во второй - h и аn в третьей -m и -s в четвертой -v и h. Из сопоставления этих формантов явствует, что s согласуется с целью, предметом аффекта (пример I и III, где один и тот же предмет аффекта при разных лицах самого носителя аффекта — З-е и 1-е лицо); на цель, предмет аффекта указывает также аn из примера II, где предмет появляется во множественном числе («сыновья»), наконец, на тот же предмет, но уже не З-го, а 1-го лица, указывает префикс v (IV пример): в свою очередь префикс h (I, II, IV примеры) относится к лицу, испытывающему аффект (отец), в равной мере как и m («я») из III примера. Таким образом на лицо, испытывающее данное состояние, указывают аффиксы h (З-е лицо) и m (1-е лицо); на предмет, цель аффекта — аффиксы -s (З-е лицо ед. ч.), аn (З-е лицо мн. ч.), v  (1-e лицо ед. ч.).

Объектный характер первой группы аффиксов и субъектный второй становится очевидным из сравнения с формами глаголов другого (субъективного) спряжения, употребляющимися в иной синтаксической конструкции.

Ср. например, форму v-h-rɨаm (mamas v-h-rɨаm) («он верит мне» с v-dlev «я побеждаю», где субъектность v не вызывает сомнения, и v-h-stav daφi «я пряду нитку», где кроме субъектного v появилось еще h, указываюшее на прямой объект, нитку (ср. также примеры из примечания 2 на стр. 1).

Тем самым при дативной конструкции оформление сказуемого характеризует цель аффекта как субъект, как фактическое подлежащее, а носителя данного аффекта — как объeкт, на который направлено некоторое действие. Между тем, современное языковое сознание воспринимает эту конструкцпю в «инвертврованной», по выражени. проф. Чикобава, форме. Анализ той же конструкции в современных грузинском или лакском языках явно обнаруживает тенденцию к субъектному восприятию лица, испытывающего аффект, несмотря на его косвенное оформление. Грамматический же строй указывает на другие нормы сознания, адэкватной формой которого, повидимому, и являлась дативная конструкция.

Во всяком случае дативная конструкция в древнегруpинской форме никоим обрамзом не может быть истолкована как безличная, поскольку субъектом оказался предмет, цель, на который наравлено данное состояние. В грузинском, впрочем, имеется несколько глаголов, идущих по объектному спряжению с безличным оформлением :

m-tir-s «мне нужно»

m-dinаv-s «мне снится»

m-шi-а «я голоден»

m-tkuri-a «я жаждy» и некоторые другие.

Отличие этих гnаголов от только что приведенных заключается в том, что здесь отсyтcтвyeт та цель, предмет, на который направлен данный аффект; в этом отношении глаголы эти близки русским: «меня тошнит», «знобит» и т. д.

Показатель -s первых двух глаголов поэтому остается без изменения, указывая, повидbмому, первоначально на реального производителя данного состояния, на тотем.

Что касается -а двух других глаголов, то оно толкуется н. я. кaк усеченная форма ars «есть».

В индо-европейских языках, где нормой служит одностороннее субъектное оформление глагола, xapaктepным для конструкции с дательным-вbнительным лица является отсутствие согласования между сказуемым и носителем признака, выражаемого последним: «меня тошнит», «меня знобит», «мне нравится роза», «мне было холодно»
[150]
жарко»; древнеанглийское mе lysteϑ vel þces þu sagast «мне нравится то, что ты сказал».

Тем самым как форма сказуемого, так и объектный падеж лица, носителя того или иного состояния, отражают и в индо-европейских языках своеобразное восприятие состояний, переживаемых лицом, как чего-то от него не вависящего, поражаюшего его извне.

В том случае, когда при глаголе кроме лица не мыслилось никакого объекта (русское «меня знобит, «мне холодно), готское huggreiþ mik «я голоден») конструкция с дательным-винительным лица оказывалась грамматически бесподлежащной.

Если, однако, в предложение включался предмет, цель, на который был направлен испытываемый лицом аффект, то возможны были два варианта: предмет мог стоять либо в родительном, либо в именительном падеже, что в свою очередь определяло и весь тип предложения; в первом случае ср. древнеанглийское Ne ʒеsсеаmаϑ mе þaes, латинское poenitet me facti предложение было бесподлежащным, а сказуемое имело безличное оформление; во втором случае тип русского: «ты мне нравишься», немецкого «du gefällst mir» предмет, цель выступает с функцией подлежащего, а глагол, согласуясь с ним, теряет свою безличную форму. Этот вариант наиболее близок к строю грузинской дативной конструкции.

Вопрос о том, какой из этих вариантов первичнее, решался в литературе поразному, так же как и проблема соотношения между личным и безличным предложениями.

Независимо, однако, от этого в обоих вариантах характерным является выражение известного состояния лица как действия, направленного на него извне; само лицо, получая во всех случаях объектное оформление, оказывается пассивным носителем этого состояния, а не его производителем. Оставляя пока в стороне вопрос о том, указывал ли первоначально формант 3-го лица так называемой безличной глагольной формы на некий мифологический субъект, который согласно нормам древнего сознания являлся реальным фактором процессов внешнего и внутреннего мира (ср, толкование Потебни[7]: «меня знобит», «лихорадит») или нет, можно утверждать, что объектное, т. е. пассивное оформление лица и обусловленное этим несогласование с ним глагольной формы сказуемого являются спецификой этой конструкции. Именно эти факты и сближают индо-европейский дательный-винительный лица с дативной конструкцией кавказских языков.

Изучение конструкции с дательным-винительным лица в индо-европейских языках имеет свою историю и свою традицию, в работах Миклошича[8] и Гримма[9], где впервые дается анализ данного явления с привлечением материала многих индо-европейских языков, бессубъектные конструкции с дательным-винительным лица были включены в общую классификацию бессубъектных предложений. Миклошич, как известно, основывал свою классификацию на различных формах скаэуемого: поэтому разные типы интересующей нас конструкции оказались у него разорванными по разным рубрикам.

Последующие исследователи придерживались тои же традиции.

В материалах с дательным-винительным падежом лица интересовали не столько специфические особенности самой конструкции, сколько отражение общих для всех имперсопалий проблем: например, что первичнее безличная или личная конструкция; могут ли вообще существовать бессубъектные предложения; какова функция местоимения it в английском, il во французском, еs в немецком, в частности при этих конструкциях, .

В результате конструкции эти как бы растворились в общей массе имперсоналий, овсновная же их особенность, обусловившая, повидимому, и самую иè форму, а именно — характер отношения лица-носителя признака к сказуемому, выражающему признак, оказалась заслоненной общей проблематикой.

Между тем, конструкции с дательным-винительным лица отнюдь не являются в индо-европейских языках единичными формами, как например безличные глаголы, обозначающие явления природы, типа pluit, tоnat и др. Наоборот, они весьма продуктивны и представлены столь разнообразными формами, что несомпенной кажется их органическая связь с процессами развития индо-европейской языковой системы, и в первую очередь с развитием строя предложения.

Все случаи употребления конструкций с дательным-винительным могут быть разбиты на три категории.

К I-й относится дательный-винительный лица при определенных глаголах, образующих известные семантические единства (глаголы аффекта, чувственного восприятия и т. п.).

Ко 2-й — дательный-винительный лица при неглагольном сказуемом.

К 3-й — дательный- винительный лица при различных формах страдательного залога.

В специальных работах наиболее исследованной оказалась 1-я группа, представленная материалами разных языков.

Ср. латинское: pudet mе «мне стыдно»; quos non pudet suае infamiae; si quidem te quiquam pudet (Mil. 624); piget те «мне досадно); poenitet mе «я раскаиваюсь»;
[151]
taedet те «мне противно, надоело», eum omnium taedebat; miseret mе «мне жаль»; mei miseret neminem (Capt. 765); рlасет mihi «мне угодно», «мне нравится»; libet mihi, «мне нравится», греческое μεταμέλει μοι τίνος.

Особенно эта группа продуктивна в древнеанглийском, немецком и славянских языках; древнеанглийское: mе—mес onhagaϑ «я доволен», mе (ʒе) licaϑ «мне нравится», mе—meс (ʒе) Iysteϑ «я хочу», mес rēceϑ «я хочу» mе—mес hrīewϑ «я раскаиваюсь», mес langaϑ «я тоскую», mеc—mе (ʒе) sсаmаϑ «мне стыдно», mе ʒebyreϑ «я забочусь», mе еаrmаϑ «я жалею», mе ofhrīewϑ «я сочувствую». Несколько примеров из древнеисландского: ugger mik «мне страшно», lyster шik «мне хочется», iϑrar mik «я раскаиваюсь»; сюда же относятся и готское gаlıkаiþ mis «мне нравится», («я благоволю»).

Глагольные конструкции с этой же семантикой встречаются и в русском, типа «мне хочется», «мне нравится», хотя для русского, как и для других славянских языков, более характерным является выражение сходных психических пропессов при помощи той же конструкции c дательным-винительным лица, но с иным типом сказуемого. Ср.: «мне жаль», «мне стыдно» и т. д. (подробнее ниже).

Небольшую, но стойкую группу образуют глаголы со значением вспоминать, «думать», «полагать», Ср. греческое δοκέι μοι, латинское mihi videtur, готское mis þugkeiþ, древнесеверное mér þykkir, русское «мне кажется», французское il m'apparaît que.

Особую группу, наиболее распространенную в древнеанглийском, в древнескандинавских языках и славянских образуют глаголы, обозначающие физические ощущения, как, например, древнеанглийское mес-mе hyngreϑ «я голоден», mес-mе þyrsteϑ «я жажду», русское «меня знобит», «лихорадит», «тошнит» и т. д.; готское huggriþ mik, þаursеþ mik.

И, нaкoнeц, последняя группа — глаголы, выражающие необходимость, долженствование, удачу, типа латинского: licet me-mihi «позволено мне», дрневнеаипшйского mе-mес behoffaϑ, ʒеneоdаϑ «необходимо», греческого προσήκει μοι «мне следует», «суждено» πρέπει μοι «мне подобает», французского il mе faut ... , русского «мне подобает», «надлежит» и т. п.

Сопоставление материала разных индо-европейских яэыков показывает максимальное распространение данных глагольных групп в латыни, славянских и германских языках и крайнюю ограниченность их в греческом и санскрите.

Вместе с тем, при несомненной однородности семантики самих глаголов и совпадении значений глаголов разных языков, поражает почти полное отсутствпе этимологических связей между глагольными лексемами разных языковых групп индо-европейской системы.

С другой стороны, как известно, наряду с дательным-винительным лица при глаголах, близких по эначению, а иногда даже при одном и том же глаголе, встречается конструкция с личным глагольным оформлением и именительным падежом лица; ср, латинское pudeo, doleo, русское «я хочу» наряду c «мне хочется», «меня удивляет» ... «я удивляюсь», древнеисландское iϑarar mik -iϑromk «я раскапваюсь», немецкое mich freuet des ... , ich frеue mich über...

В осчове этих двух соперничаюших конструкций, как было давно отмечено в литературе, лежит различное осознание одних и тех же процессов: в первом случае лицо, испытывающее аффект, выступает в качестве объекта, подвергающегося воздействию извне, весь процесс осмысляется как действие центростремительное, а лицо — как пассивный носитель поражающего его признака; во втором случае лицо получает cубъектное оформление и воспринимается как источник данного состояния, становясь своеобразным агенсом, даже в том случае, когда семантика глагола с очевидностью говорит о его пассивности.

Естественно возникавший вопрос, какая из конструкций в отношении рассматриваемых группировок древнее, получил в литературе двоякое разрешение.

В первых работах по данному вопросу Миклошича, Гримма, в синтаксических исследованиях Дельбрюка тип pudet mе рассматривался как более древний в связи с тем, что бессубъектное предложение вообще считалось более древним типом синтаксического построения (этой же точки зрения придерживался, как известно, впоследствии Шахматов). Позже, однако, в связи с тем, что эти конструкции были единичны в греческом и санскрите, считавщихся на том этапе развития сравнительнoго языкознания наиболее верными представителями праиндо-европейского состояния, это положение стали считать, неверным и в последующих работах перешли к диаметрально противоположной точке зрения. Так, Дельбрюк в сравнительной грамматике индоевропейских языков, критикуя свои собственные более ранние высказывания, утверждал, что pudet mе лишь перевернутое pudeo.

Этот взгляд на синтаксическиt конструкции с дательным-винительным лица как на позднейшую перестройку обычной глагольной конструкции держался в литературе довольно стойко. Лишь появление специальных работ, посвященных исследованию развития этих конструкций в отдельных языках (особенно детально и английском), показало вторичность построения типа латинского pudeo, английского I like him, наряду с несомненной тенденцией замены более архаичного me likaϑ þaes обычныv типом предложения; эти факты должны были вызвать новую ревизию установившихся взглядов.

Этому способствовала и та переоценка удельного веса греческого и индо-иранского материалов для установления древнейшей типологии индо-европейских языков, которая
[152]
намечалась как в работах Мейе и его учеников, так и в исследованиях американских лингвистов. Включение хетских и тохарских материалов в сравнительвсе изучение индо-европейских языков, более тщательные исследования строя итало-кельтских языков привели к пересмотру старых схем традиционной сравнительной грамматики за последние 15-20 лет.

Коснулось это и интересующей нас проблемы, не без известного влияния на постановку вопроса материалов неиндо-европейских, в частности, кавказских языков.

В связи с этим во всех последних зарубежных работах, касающихся конструкций с дательным-винительным лица при глаголах аффекта, чувственного восприятия и т. п., конструкции эти рассматриваются как нечто весьма древнее, относящееся к отдаленнейшим эпохам существования индо-европейской речи (см. статьи Файя[10], Валена[11], Вельтена[12], Прево[13]).

С вопросом о примарности данных конструкций при глаголах аффекта, чувственного восприятия и т. д, была теснейшим образом связана проблема их древнейших форм.

Как известно, все рассмотренные глаголы переходны, в том смысле, что они выражают направленность некоего ощущения, аффекта извне на объект, каковым является лицо: однако многие из них, как уже упоминалось выше, имеют еще второй объект, цель, предмет, на который собственно и направлен аффект, переживаемый лицом; последний мог стоять в родительном или именительном падеже (примеры приводились выше). В первом случае, при отсутствии обычной формы подлежащего, сказуемое получало собственно безличное оформление (3-е лицо), и глагол управлял двумя косвенными объектами: дательным-винительным падежом лица и родительным веши; во втором случае строй предложения коренным образом менялся: предмет, выступавший в качестве цели, становился подлежащим, с ним согласовалось сказуемое, но лицо и в этом случае сохраняло объектную форму. Таким образом при постановке вопроса, какая из этих конструкций древнее, речь шла не столько о древнейшей форме падежа вещи, цели, сколько о примарностн безличного или личного построения глагола, и, следовательно, о древнейшем типе индо-европейского предложения с глаголами аффекта и чувственного восприятия.

Преобладание в гомеровских поэмах форм с именительным падежом вещи обусловило первоначально рассмотрение этого типа построения как исконного, однако и здесь наметился впоследствии поворот, и в настоящее время примарность конструкции с безличной формой глагола и родительным вещи может считаться обшепринятой.

Таким образом, если говорить о производителе самого состояния, то он не назывался ни при глаголах тира русского «меня знобит», «меня тошнит», ни при конструнциях типа латинского poenitet mе facti, где родительный вещи имел, повидимому, скорее всего значение исходного падежа.

Однако кажется весьма вероятным, что оформление 3-го лица первоначально указывало на конкретный мифологический субъект-агенс, как это полагал в отношении русских конструкций Потебня и как это доказал на материале кавказских языков Н.Я. Марр. Но столь же вероятно, впрочем, что в историческую эпоху эта форма указывала не на мифологический агенс, а на отказ от наименования деятеля, тем самым на центростремигельность действия, потому что, как мне кажется, в ту эпоху, когда конструкция с дательным-винительным лица получила широкое использование, мифологический субъект был устранен. Об этом подробнее несколько дальше.

Теснейшим образом к рассмотренным глагольным группировкам примыкает вторая категория конструкций с дательным-винительным лица, а именно — предложения с неглагольным сказуемым.

Этот тип интересующих нас конструкций точно так же широко прелставлен индо-европейскими материалами, начиная от греческого и древнеиндийского до современных языков.

В качестве предикатива выступают как явные имена, типа греческого χρή με τίνος «я в чем либо иуждаюсь», «мне нужда», древнеисландского mér er þorf «мне есть нужда», mér er ifi «мне есть сомнение», «я сомневаюсь», готского kara mik «мне есть забота», «беспокойство», «я беспокоюсь», древне ирландского issun ecen «мне есть необходимость» с суффигированным объектным местоимением -m, русского «мне жаль», так и лексемы, примыкающие частично к прилагательным, частично к наречиям, типа древнеанглийского me is Ieof «мне приятен», «мне нравится», me is Iaþ «мне отвратительное, «я ненавижу», me is vell «мне хорошо»: сюда же относятся и русские «мне хорошо», «плохо», «дурно», «холодно» и т. д.

Хотя в разных индо-европейских языках выступают в этих конструкциях этимологически разные лексические единицы, однако они ограничены, как и выше рассмотренные группировки, определенным кругом значений: выражение необходимости, долженствования, физических и психических пропессов и т. п.

Весьма характерно, что круг значений конструкций с неглагольным сказуемым близок к семантике тех же групп глаголов, о которых говорилось выше.

Часто конструкциям I категории одного индо-европейского языка соответствуют
[153]
конструкции II категории другого индо-европейского же языка; ср. русское «мнe холодно» и древнеанглийское me саеlϑ, латинское miseret mе, русское «мне жаль» и т. п. И те, и другие выражают определенное состояние лица, причем объектное оформление последнего подчеркивает его пассивность по отношению к содержашемуся в сказуемом признаку.

Однако в кельтских языках предложения со связкой вообще тяготеют к объектному оформлению лица, ср. например архаичное кимрское ysym arglwyd «я господин», «мне (имеется) есть господин». Здесь обнаруживается тенденция к превращению данного построения в синтаксическую форму педложения с не глагольным сказуемым, как сказуемым, выражающим качество и состояние лица.

Собственно говоря, к этому же типу конструкций относится и дательный-винительный лица при предикативных пассивных причастиях, особенно широко распространенный в славянских и скандинавских языках, в древнеанглийском и готском, так как пассивные причастия в этом использовании примыкают к именному сказуемому, благодаря характеру самого причастия, выражающего состояние и качество.

Однако, поскольку сказуемое с предикативным пассивным причастием в процессе развития индо-европейских языков, морфологизуясь, превращалось в грамматическую категорию глагола, образуя формы страдательного залога, я отношу их к III категории, т. е. к конструкциям с дательным-винительным лица при страдательном залоге.

Переходя к изложению последней категории, необходимо оговорить одну ее особенность. В первых двух — носителем состояния всегда было лицо; в третьей категории, при страдательном залоге, это ограничение отпадает; объектный падеж (дательный-винительный) оформляет всякого носителя состояния, независимо от того, лицо это или вещь. Основным является его пассивность по отношению к сказуемому.

В готском, древнеисландском, древнеанглийском встречаются своебразные синтаксические конструкции с дательным падежом носителя признака или того, что нами воспринимается как субъект предложения при безличной форме страдательного залога.

Несколько примеров. Из готского евангелия привожу всем известное место о мехах старых, в которые не наливают вино молодое (евангелие от Матвея, глава IX), ak giutand wein juggata in balgins niujans, jah bаjoþum gabairgada, «но наливают вино молодое в меха новые и обоим (дат. мн. числа] будет сохранено».

В готском употреблена медио-пассивная форма 3-го лица единственного числа, не согласованная с «обоим»; в греческом подлиннике ἀμφότερα «оба» стоит в им. падеже мн. числа и с ним согласуется медиальная форма глагола (-3 лицо мн. числа). Таким образом в данном случае готский переводчик, обычно довольно точно придерживавшийся синтаксической структуры подлинника, допустил своебразное отступление, диктуемое, повидимому, грамматическими нормами самого готского, заменяя личное построение безличным и превращая именительный падеж подлежащего в косвенный падеж объекта.

В древнеисландском эта конструкция встречается в Эдде. в сагах, в Landnama Воk и в древнейшей истории Исландии. Ср. Неlgаkviϑа 29.—à landi ok à vatni bоrgit еr lofϑungà flota «на земле и на воде спрятано князя флоту», т. е. «спрятан флот князя». Пассивное причастие стоит в краткой не согласуемой форме.

Gunnlaugssaga- þorsteini var þar vel fagnat. «Торстейну было там хорошо принято», вместо «Торстейн был там хорошо принят».

Guϑrunаrkviϑа 21. Svà er inn lyϑa Iandi еуϑiϑ. «Как опустошено стране в отношении людей».

Характерным во всех подобных конструкциях готского и древнеисландского является их употребление при глаголах, управляющих в действительном залоге дательным падежом, ср., например, Hann fagnaþi vеl þorsteini «он встретил хорошо Торстейну». Это связано с той особенностыо данных языков, что многие глаголы, управляющие дательным падежом, имеют значение переховных, например, bana «убинать», biarga «прятать», «спасать», tyna «терять», koma «приносить» и многие другие.

Дательный в этом случае имеет в грамматиках даже название дательного прямого объекта. От этих глаголов возможно образование форм страдательного залога, употребляющихся, однако, в специальной синтаксической конструкции с безличной формой сказуемого, дательным падежом носителя признака, при отсутствии агенса.

Хотя глагол в этом случае как бы лишь сохраняет свое управление, однако семантическая дифференциация активной и пассивной конструкций достаточно ясна при сопоставлении примеров: Hann fagnaϑi vel þorsteini и þorsteini var vel fаgnпat.

В первом случае в центре предложения стоит действующее лицо в именительном падеже, которое характеризуется определенным, им самим произведенным актом, во втором случае семантический центр образует объект, который в своем состоянии характериэуется действием внешним, не им произведенным и при том имеющим безличное оформление; пассивное причастие сообщало всему высказыванию характер инактивности и вместе с тем подчеркивало соотнесенность признака с объектом, превращая последний из объекта действия в носителя состояния.

Соотношение предложений с активной и пассивной формами глагола оказывается вместе с тем соотношением личного и безличного глагольного оформления и далее соотношением формы действия центробежной и формы действия центростремительной.
[154]
Весьма близко к характеру этих конструкции подходят и известные факты славянских языков, о которых в свое время писали Потебня и Шахматов. Правда здесь аналогичные конструкции со страдательным причастнем имеют не дательный, а винительный падеж носителя состояния и образуются от обычного типа перехоцных глаголов: я имею в виду конструкции типа «за мое же жито и мене же побито».

«Мене» является здесь как будто таким же объектом, кaк в русском бесподлежащном предложении «меня побили»; однако более тшательный анализ показывает, что форма сказуемого в сочетании с этим объектом придает совершенно иное значение всему высказыванию. Пассивная форма указывает, как и в древнеисландском, на особый характер соотнесенности сказуемого и объекта, превращая последний в своеобразный центр всего высказывания, что и придает последнему центростремительный характер. Вместе с тем, как уже отмечалось выше, глагольная форма переводит высказывание из категории действия в категорию состояния.

Еще более показателен в этом отношении материал итало-кельтских языков. Здесь объектное оформление носителя состояния сочетается с пассивом на -r, одной из наиболее загадочных форм индо-европейской языковой системы.

Рассматриваемый первоначально как узко-региональное явление итало-кельтской, группы, обнаруженный затем в хетскои, тохарском, армянском, фригийском, пассив на -r рассматривается в настоящее время как овна из наиболее архаичных категорий индоевропейских языков. «Вnрочем, - писал Мейе в «Esquisse d'une histoire de la langue lаtiпе», - «эта форма так отличается от обычного индо-европейского типа, что приходится ее рассматривать, как пережиток эпохи, предшествовавшей выработке индо-европейских норм».

Еще в работах Линдсея о языке Плавта и в грамиатике латинского языка отмечались случаи своеобразного употребления винительного объекта при пассиве на -r в архаичной латыни и оскском. Позже к этому возвращались многие авторы, в том числе Эрну[14].

Приводились примеры типа vitam vivitur или quаm viаm nobis ingrediendum est у Энния, или оскского предложения о культе иовиев iuviass messimas... saeriss sakrafir «средних иовиен» ... «почитается жертвами», где форма на -r, обычно употребляемая с медиально-пассиьным значением, стоит при винительном падеже iuviass; в оскском примере форма sakrafir имеет то же значение, что и приведенчые выше пассивные формы германских и славянских языков, причем общий характер высказывания, отношение признака, содержащегося в форме сказуемого, к носителю состояния весьма близок и к типу конструкций этих языков.

Одиночные факты италийских языков, однако, вряд ли могли бы иметь принципиальное значение, если бы указанные синтаксические явления не подтверждались материалом кельтских языков. В последних эти своеобразные синтаксические конструкции при пассиве на -r являются не исключением, а нормой.

В древнеирландской основой спряжения страдательного залога является в ед. числе форма 3-го лица ед. числа, во мн. числе форма 3-го лица мz. числа. Эта дифференциация в числе некоторыми кельгологами рассматривается как вторичная. В первых двух лицах к этой форме нарашиваются инфигированные местоимения объектного характера:

no-m-chartar я любим, ni-n-încebtar «мы не будем осуждены»

no-t chartar ты любим, ni-m-tharberar «я не приносим»

chart (а) ir он любим, со dо-b-еmthаг si «чтобы вы были защищены

Объектный характер этих местоимений очевиден из сопоставления со следующими активними формами:

ro-m gab «он меня схватил»

ro-n-iéc-ni «он нас освободил»

а tob-cl side «что он вас видит»

При этом характерно, что в активных формах инфигированное местоимение обозначало всякий объект без дифференциации на прямой и косвенной. Таким образом в 1-м и 2-м лицах носитель состояния имеет объектное оформление, а сама глагольная форма сохраняет показатели 3-о лица, примыкая в этом отношении к нормам, которые приходилось отмечать выше на материалах других языков. И здесь основным является особый мециально-пассивный характер глагольной формы, благодаря которому все предложение оказывается переведенным в сферу категории состояния, носитель когорого и здесь имеет объектную форму.

Если в древнеирландском строй предложения при 3-м лице пассива выпадает из этой нормы, то другие кельтские языки имеют и в 3-м лице то же объектное оформление. Те единичные примеры из италийских языков, которые в свете сравнительного кельтского материала должны рассматриваться как пережитки некогда действующей общей нормы, подтверждают предположение о распространении объектного оформления и на З-е лицо.

Таким образом структура одной из наиболее архаичных форм индо-европейских языков дает построение, очень близкое форме некоторых пассивных ковструкций славянских и германских языков,

[155]
Если в латыни они оказались единичными, свидетельствуя о пережиточном характере данной нормы для италийских языков, то весьма архаичные по своему типу кельтские языки сохранили эту норму как действующую. То, что за пределами италокельтских языков мы вновь встречаемся с теми же синтаксическими нормами, при наличии форм, семантически весьма близких пассиву на -r (готский медиопассив, славянские и германские причастные формы), хотя этимологически с ним и не связанных, еще с большей очевидностыо говорит о наличии общих, характерных для древне-индоевропейских языкоd, синтаксических норм построения предложения с пассивными формами сказуемого.

Эти глагольные формы в данном сочетании использовались безлично, без наименования деятеля, их основная фучкция — оформление сказуемого состояния, качества, центростремительности признака при пассивном носителе этого признака; пассивность последнего выражалась как глагольной формой, так и собственным объектным оформлением. Из всего этого следует, что дательный - винительный лица при пассивных формах раскрывается к а к своеобразное о формление предложения состояния с центростремительным характером всего построения в отличие от соогветствующего оформления предложения действия с активными формами, с центробежным характером всего построения.

В этой связи получает объяснение и употребление данных конструкций при не глагольном сказуемом, поскольку основное значение последнего — выражение качества и состояния субъекта.

И здесь и там инактивность носителя признака сочеталась с одним и тем же построением предложения; состояние же и качество возникали в результате действия внешнего, не называемого агенса.

Наконец, то же оформление предложения с определенными группами глагола (аффекта, чувственного восприятия и т. п.) объяснялось в свою очередь своеобразным восприятием отношения лица, испытывающего аффект к самому аффекту. Лицо и здесь выступало ведь не как агенс, а как пассивный объект, одержимый неким состоянием.

Таким образом конструкции с дательным-винительным лица во всех случаях выполняют одну и ту же функцию: выражение определенных отношений носителя признака к самому признаку.

Сопоставляя, однако, все три категории этих конструкций, можно было бы сказать, что максимальной грамматизации выражение этих отношений достигает при страдательных формах. Здесь конструкции не ограничены ни лексическим значением глагола, ни категорией лица.

Своеобразное же построение предложения при наиболее архаичных из этих форм раскрывается как характерный для многих индо-европейских языков древний тип предложения состояния, строй которого на той стадии отличался своими эакономерностями. Объектный падеж носителя признака в этих условиях превращается в падеж пассивного субъекта состояния, глагол же сохраняет свою безличную форму.

Трудно с достоверностью сказать, мыслился ли когда-либо наряду с пассивным носителем признака еще мифологический субъект, реальный производитель этого признака, который, казалось бы, скрывался за формой 3-го лица безличпого глагола. Весьма вероятно, что в отношении I категории конструкций с дательным-винительным лица, а частично и форм с неглагольным сказуемым следует на этот вопрос ответить положительно, Ооно несомненно, на стадии грамматизации этой конструкции, в ту эпоху, когда она являлась формой построения определенного типа прелложения, «устранение подлежашего», по терминологии Потебни, уже произошло, безличная форма глагола указывала не на мифологический субъект, а на отказ от наименования деятеля и на пассивность носителя прнзнака; последний же все больше получает эначение субъекта состояния, несмотря на свою объектную форму.

Древность этой конструкции подтверждается рядом фактов:

1. Сочетанием ее с одной из наиболее архаичных форм индо-европейских языков, с итало-кельтским пассивом на -r.

2. Характерным для этих конструкций отсутствием четкой границы между употреблением лица в винительном падеже (прямой объект) и его употреблением в дательном падеже (объект косвенный). Наиболее четко эта диффузность прямого и косвенного объекта выражается в инфигированных местоимениях кельтских языков. Однако характерно, что, например, в древнеанглийском большинство упoтребляющихся с этой конструкцией глаголов имеет двойное управление без дифференциации значения; вместе с тем при cопоставлении конструкций со сходным значением в разных языках близкие глаголы имеют часто разное управление. Известные точки соприкосновения между обоими падежами наблюдаются и в дательном прямого объекта, особенно распространенном в готском и древнеисландском. Ряд других фактов, отмечавшихся в лигературе по сравнительной грамматике индо-европейских языков, указывает на старую нечеткостъ дифференциации падежей прямого и косвенного объекта, объединяемых общей категорией направительного и вместе с тем объектного падежа.

3. Древность этой конструкции подтверждается и тем, что в процессе развития индо-европейских языков наблюдается тенденция к ее разрушению, замене ее тем универсальным типом предложения, который xapактepeн для современной индо-европейской нормы: предложение с подлежащим в именительном падеже и согласующимся с ним сказуемым, независимо от характера самого сказуемого (действие, состояние,
[156]
качество), в равной степени как и от характера семантических связей между сказуемым и подлежащим. Эта перестройка происходит разными путями: глаголы аффекта с родительным падежом вещи, типа me pudet rei дают две схемы либо pudeo rei с субъектным оформлением лица, ср. английское I like him вместо me (ʒе) likaϑ, греческое μεταμέλομαι < μεταμέλει μοι, древнеисландское iϑromk вместо ϑirar mik; либо me pudet res с сохранением объектного оформления лица и правращением вещи в подлежащее, ср. русское «ты мне нравишься», и т. п. Оба варианта при явной противоположности обнаруживают общую тенденцию замены бесподлежашного предложения подлежащным и безличной формы глагола личной; при этом по первому варианту происходила перестройка конструкций со страдательным залогом и с неглагольной формой сказуемого. Итало-кельт ский материал и здесь весьма благодарен (см. латинский). Замена формы винительного падежа носителя признака, воспринимаемого как субъект состояния, именительным падежом вызвала и изменение оформления глагола; в этом новом построении пассивность субъекта состояния выражалась уже только формой глагола, пассивом на -r, так как нейтральная форма подлежащего не давала возможности выразить дифференциацию в отношении субъекта-агенса и субъект-patiens'a.

Сам факт возможности замены объектного косвенного падежа субъектным падежом-именительным говорит о том, что еще раньше, несмотря на объектную форму, носитель признака давно воспринимался как субъект состояния; иначе говоря, прежде чем объектный падеж был заменен именительным, он существовал как пассивный падеж субъекта состояния.

Замена одной синтаксической конструкцип другой не только формальный процесс. Была найдена языковая форма выражения изменений, происходяших в сознании.

Абстрактно-логическая категория субъекта, носителя всевозможных качеств, возникающих как в результате его собственной деятельности, так и вследствие воздействия на него внешнего мира, понятие по свидетельству языковых данных, относительно позднее. Его наиболее адекватной формой является универсальная форма подлежащего, выработанная в языках так называемого номинативного строя.

Однако в этих же языках имеется ряд явлений, говорящих об иных нормах сознания; к числу этих явлений относится и конструкция с дательным-винительным лица, рассматриваемая нами как древний тип построения предложения состояния. В эпоху, когда в этих языках существовало два разных строя предложения — предложение действия и предложение состояния, с разными синтаксическими нормами, единая общая категория субъекта отсутствовала и активному субъекту деятелю противостоял пассивный носитель состояния, имевший старую объектную форму.

Превращение этого носителя признака в субъект связано, таким образом, с процессом выработки понятийной категории субъекта как носителя всевозможных признаков. Эта субъективация носителя признака сообщает ему известный оттенок активности, даже там, где семантика глагола этому явно противоречит.

Таким образом индо-европейский материал конструкций с дательным-винительным лица свидетельствует о том, что эта весьма древняя форма прошла через ряд качественных изменений, отражающих разные стадии в развитии языка и сознания.

Можно предположить, что объектное оформление лица, испытывающего некоторое состояние, первоначально отражало соответствуюшее восприятие данного процесса: истинным деятелем была внешняя сила, тотем, божество, которое насылало это состояние на лицо, являвшееся действительным объектом; следующей стадией является устранение мифологического субъекта; первый этап активизации лица, испытывающего некоторый аффект, заключался в превращении ero в носителя признака, в своеобразный пассивный субъект состояния, противополагаемый активному субъекту действия; к этому периоду относится грамматиэация данной конструкции, как формы построения предложения состояния. Однако, с одной стороны, старая объектная форма противоречила новому субъектному пониманию лица, испытывающего некоторое состояние, с другой — дальнейший процесс активизации этого лица, связанный с выработкой общей категории субъекта-носителя всевозможных качеств, вел к тому, что сама форма этой конструкции разрушалась, заменяясь единым типом построения предложения. Выражение различных оттенков сказуемого и характера отношений к нему субъекта целиком переносилось на форму самого сказуемого. Одной из таких форм, выражающих собственно те же значения, что и синтаксическая форма конструнций с дательным-винительным лица является страдательный залог, категория, исторически часто связанная с той конструкцией, но на этой последней стации, в усповиях разрушения старого типа предложения получившая исключительное значение для выражения инактивности, инертности, пассивности субъекта состояния.

Не во всех языках этот процесс совершается по одному шаблону. В ряде языков конструкции с дательным-винительным лица продолжают существовать и даже развиваются, сохраняя свое основное значение выражения состояния, независимого от своего носителя, ср. русское «я работаю», — «мне не работается», «я не сплю» — «мне не спится». Однако характерно, что здесь носитель состояния осмысляется как его субъект, хотя и пассивный. С другой стороны, существует какая-то несомненная связь между сохранением этих конструкций и степенью распространенности страдательного залога, и это — связь обратно пропорциональная: в языках с развитым употреблением страдательного залога роль конструкций с дательным-винительным лица сведена до
[157]
минимума и, наоборот, при отсутствии развитого употребления страдательного залога, наблюдается продуктивность данной конструкции.

В этой связи еще нескольхо слов о грузинской дативной конструкции.

Как уже указывалось, этот строй предложения в первую очередь связан с определенными группами глаголов, однако и в грузинском он грамматизируется, превращаясь в нормальное оформление перфектных времен любого переходиого глагола. При анализе значения перфектных времен обычно указывается на их близость к семантике греческого перфекта. И в грузинском эти формы обозначают состояние как результат предыдущего действия. Таrим образом и в грузинском объектное оформление носителя действия, превращаясь в форму построения любого перехолного глагола, оказалось связанным с категорией состояния.

Как выше указывалось, несмотря на объектную форму лица, грузинская yструкция не безлична, подлежащим является вещь; таким образом дативная конструкция имеет структуру тех индо-европейских построений, которые нами рассматривались как вторичная стадия развития, как преодоление формы бесподлежащнего предложения. Можно ли в грузинском вскрыть при дативной конструкции следы более древней формы с безличным оформлением глагола, указываюшим на мифологический субъект, сказать не берусь, так как я не являюсь специалистом-грузиноведом.

Несомненно, однако, другое: поскольку носитель состояния воспринимается в настоящее время как субъект, в современном грузинском наблюдается не только появление параллельных форм субъективного спряжения: m-sur-s, «мне хочется» и v-i-sur-eb «я хочу», mi-kuаr-s «мне любится» и vi-kuar-eb «я люблю», правда, с несколько иным видовым значением (показательно, что и аорист, более поздний по своему образованию, имеет субъективные формы), но и перестройка самой объективной конструкции, выражающаяся в некоторых сдвигах согласования в числе с субъектом и объектом.

С другой стороны, использование этой формы при перфектных временах переходных глаголов говорит о том, что и в грузинском конструкция с объектным оформлением лица, носителя состояния, имела тенденцию превратиться в форму предложения состояния.

Несмотря на глубокие различия всего языкового строя, сходные функционально и струнтурно категории обнаруживают одни и те же тенденции развития, лишний раз подтверждая одно из основных положений Н. Я. Maрра — учение о единстве глоттогонического процесса.