[123]
             Рассмотрение современных зарубежных лингвистических школ и течении позволяет выделить две противоположные тенденции в подходе к языку как объекту научного анализа: 1) исследование языка как имманентной системы, осуществляемое путем применения формализованных методов, нередко в отвлечении от «содержательной стороны» языка; 2) изучение языка в его связях со всей культурой данного народа, с преимущественным вниманием к анализу «содержательной» или понятийной стороны языка, основанное, однако, на идеалистических философских концепциях.

                   Первая тенденция реализуется наиболее ярко и последовательно в разных вариантах структурализма; вторая особенно характерна для лингвистических школ современного неогумбольдтианства.

                   И, хотя такое «распределение» аспектов внутренней и внешней лингвистики по двум направлениям современного языкознания (в США и некоторых странах Западной Европы) является в известной степени схематичным и упрощающим реальные соотношения[1], оно все же позволяет выделить некоторые общие тенденции.

                   О структурализме и его школах у нас писалось много, хотя и писалось по-разному.

                   Что касается современного неогумбольдтианства, то оно мало освещалось в советской  лингвистической литера-
[124]  
туре[2]. С этим направлением связываются имена значительного числа довольно популярных зарубежных языковедов, работы которых заслуживают пристального изучения. Вместе с тем, следует отметить, что неогумбольдтианство, так же, впрочем, как и структурализм, не является единой разработанной системой лингвистических положений, последовательно реализуемых теми языковедами, которые могут быть отнесены к этому направлению. Более того, если многие представители неогумбольдтианства в ФРГ охотно пишут о зависимости своих взглядов на сущность языка и закономерности его функционирования от лингвистической теории В. Гумбольдта, то близкие им американские языковеды — Б. Уорф и его школа[3] — нигде не ссылаются на работы Гумбольдта.

                   Сложность и известная противоречивость лингвистической теории В. Гумбольдта, одного из крупнейших языковедов XIX в., оказавшего, несмотря на многие ошибочные утверждения, положитеьное влияние на современное ему языкознание, позволила связывать с его именем довольно различные тенденции и направления, возникавшие в процессе развития языкознания. Рассмотрение языка как важнейшего компонента человеческой культуры и внимание к социальной его функции, под­черкивание взаимосвязи языка и «духа» и повышенный интерес к «содержательной стороне» языка, постановка проблем общей теории языка на основе широких типологических сопоставлений, стремление к историзму, понимание системного характера языка, попытка показать соотношение социального и индивидуального в языке — таков был тот несомненный вклад в проблематику языкознания XIX в., который принадлежит В. Гумбольдту[4].

                   Естественно, что изложение и освещение этих проблем В. Гумбольдт давал не только в терминологии современного ему идеализма, но, что особенно существенно, на основе идеалистического толкования кардинального вопроса о соотношении сознания («духа») и бытия; это определило его трактовку многих важных теоретических проблем, в первую очередь вопросов, связанных с понятием «национального духа».

[125]
             Высказывания Гумбольдта по этим вопросам не лишены противоречия. В целом вопрос был поставлен в связи с попыткой объяснить соотношение языка (как общей формы деятельности человека) и многообразия конкретных исторически засвидетельствованных языков. Гумбольдт был первым, поставившим эту проблему и понимавшим к тому же сложность данного соотношения. Он не раз отмечал единство «содержательной стороны» всех языков, рассматриваемое им как проявление единой для всех людей силы, направленной на одну и ту же цель. Однако Гумбольдт считал значительно более существенным раскрытие того специфического, что отличает не только звуковую форму разных языков, но и их понятийную сторону, т. е. способы формирования отдельных понятий, а также разную степень продуктивности абстрактных понятий[5].

                   В языке, как и во всей интеллектуальной деятельности народов, он пытался вскрыть национальное своеобразие, которое рассматривалось как проявление национального духа. То специфически национальное, что отмечает, по мнению Гумбольдта, психический склад народа, его интересы, образ мысли, философию и науку, искусство и литературу и особенно его язык, рассматривается не как результат исторического процесса складывания данного народа и общего его существования и развития, а как реализация определенного духовного начала — идеи, формирующей всю многостороннюю культуру данного народа и его язык.

                   Какие бы влияния ни претерпевал язык, он неизменно остается верен своей внутренней форме. Гумбольдт пытался показать, что постоянное развитие и стремление к совершенствованию, свойственное любому языку, сосуществует с этой стабильностью внутренней формы. Национальный дух поддерживается совместной деятельностью на общей территории, но основным для формирования национального духа является общность происхождения. Все эти положения Гумбольдта представляют собой наиболее уязвимую часть его философии языка (подробнее об этом см. стр. 151 настоящей статьи). Всякое развитие, всякий прогресс, в том числе и языка, может реализоваться, по утверждению Гумбольдта, только в тех пределах, которые предначертаны некоей изначальной силой. Речь идет не о влиянии самой системы языка на языковые процессы, на формы освоения заимствованных языковых категорий, а именно о непреложной силе национальной индивидуальности, «национального духа».

[126]
             Тем самым Гумбольдт примыкает к гегельянской концепции истории человечества, используя ее для объяснения своеобразия духовной культуры разных народов и вместе с тем самого многообразия языков. Но принятие этого тезиса означало практически отказ от положения о развитии и качественном изменении духовной культуры каждого народа при изменении условий его существования, т. е. отказ от подлинного историзма; принятие этого тезиса вело к утверждению стабильности и неизменности «национального духа», к «теории замкнутых кругов». Не случайно поэтому эти идеи В. Гумбольдта находят широкий отклик в реакционных лингвистических и этнографических теориях[6]. И хотя у Гумбольдта можно найти и указания на единство процесса развития человеческого общества, особенно его духовной культуры, и на зависимость культуры народа от исторических условий, указанный комплекс ошибочных идей выделяется достаточно определенно. Именно в связи с этими идеями Гумбольдт обнаруживает и упрощенное понимание соотношения языка и сознания, пытаясь на материале структурных и лексических особенностей того или иного языка показать особенности «духа» народа, говорящего на этом языке. Интересно, что и в этом вопросе можно у Гумбольдта наряду с неправильными, упрощенными формулировками найти очень тонкие и глубокие высказывания относительно сложности и своеобразия соотношения языка и «духа». Наконец, к этому же комплексу ошибочных положений относится и развиваемая им типологическая иерархия языков, согласно которой наиболее совершенной структурой для выражения содержания развитой духовной культуры признаются флективные языки. Эти высказывания Гумбольдта неоднократно оказывались одним из источников шовинистических и даже расистских теорий в области языка и культуры.

                   Широта проблематики и противоречивость высказываний, позволявшие разным языковедам находить у Гумбольдта те элементы, которые в наибольшей степени соответствовали их интересам и устремлениям, объясняют тот факт, что под влиянием Гумбольдта в прошлом оказывались ученые отнюдь не одинаковых взглядов; достаточно назвать Г. Штейнталя, А. А. Потебпю, И. А. Бодуэна де Куртенэ и Н. Я. Марра.

                   Неудивительно поэтому, что среди последователей Гумбольдта, особенно в настоящее время, есть люди отнюдь не тождественных взглядов и с различными по широте лингвистиче-
[127]  
скими интересами[7]. К тому же никто из современных неогумбольдтианцев не отражает полностью и в неизмененном виде систему взглядов Гумбольдта. Идеи и методы, заимствованные у него, обычно преломляются по новому под влиянием более поздних философских и лингвистических направлений; сочетание гумбольдтовского наследства с идеями идеалистической философии XX в., с одной стороны, и с тем новым, что закрепилось в языкознании последних десятилетий — с другой, характеризует представителей неогумбольдтианства, претендующих на создание общей теории языка. Среди них, несомненно, Б. Уорф и его школа в США и Л. Вейсгербер[8] в ФРГ занимают ведущее положение.

         ***

                   Первые работы Л. Вейсгербера были опубликованы еще в 20-х годах[9], но не привлекли особого внимания языковедов.

                   По тематике эти работы примыкали к исследованиям, пытавшимся дать новую интерпретацию философии языка В. Гумбольдта[10]. И в дальнейшей своей деятельности Л. Вейсгербер субъективно выступает как популяризатор и интерпретатор В. Гумбольдта, считая свою лингвистическую теорию лишь наиболее полным и всесторонним развитием его идей[11].

                   В многочисленных статьях и особенно в монографиях, опубликованных после второй мировой войны и частично повторяю-
[128]  
щих мысли более ранних работ[12], неизменно цитируются и используются в качестве исходных положений следующие высказывания Гумбольдта: «Язык должен рассматриваться не как ergon (нечто сделанное), но как energeia (творческая сила)»[13]; «В каждом языке содержится особое мировоззрение (Weltansicht)»[14]; «Каждый язык в любом своем состоянии составляет единство (целостность) мировоззрения, поскольку он содержит выражение всех представлений, которые каждая нация создает об окружающем ее мире, и всех ощущений, которые мир в ней вызывает»[15]; «многие языки — это не многие обозначения одного предмета (einer Sache); это разное рассмотрение его»[16].

                   Особенное внимание Вейсгербера привлекает высказывание Гумбольдта о языке как о деятельности (Kraft), «преобразующей внешний мир и собственность духа (in das Eigentum des Geistes)»[17].

                   Эти отдельные высказывания, нередко совершенно фрагментарные, являются в работе Вейсгербера не только основой интерпретации философии языка Гумбольдта, но и исходными положениями «единственной подлинной» науки о языке.

                   Вопрос о том, в какой степени правильно Вейсгербер интерпретирует Гумбольдта, выходит за рамки данной статьи[18], так как он прежде всего связан с детальным рассмотрением лингвистической теории самого Гумбольдта. Однако следует указать, что Вейсгербер не дает анализа системы Гумбольдта во всей ее сложности и противоречивости. В своей же собственной
[129]  
теории Вейсгербер, как это будет показано дальше, во многом отходит от Гумбольдта.

                   В отличие от американских этнолингвистов немецкие языковеды, идейно близкие к ним, всегда указывали на свою зависимость от философии языка В. Гумбольдта. С наибольшей последовательностью и настойчивостью это делал в своих трудах Л. Вейсгербер, подчеркивавший связь своей теории с возрождением такого понимания языка[19], которое было характерно именно для Гумбольдта. Показательно, что и критику направлений языкознания XIX и XX вв. Л. Вейсгербер ведет чаще всего с позиций философии языка Гумбольдта[20]. Однако идеи Гумбольдта определили лишь один аспект лингвистической системы Вейсгербера. Несомненна зависимость Вейсгербсра от разных идеалистических течений современности и от лингвистической концепции Ф. де Соссюра[21] (см. ниже).

                   Уже в первых опубликованных статьях определяется идейная направленность работ Л. Вейсгербера: стремление реализовать задачи, намеченные в исследованиях Гумбольдта, т. е. создать целостную теорию языка; преимущественный интерес к «содержательной», понятийной стороне языка, к «миропониманию» (Weltbild) языка, его внутренней форме[22] (отсюда резко отрицательное отношение к младограмматикам, постоянное противопоставление своей «динамической», «понятийной» языковой теории «формальной», «описательной» грамматике, но идущей дальше регистрации и инвентаризации изолированных языковых фактов); идеалистическое понимание связей языка и мышления и вследствие этого искаженное толкование связей языка с материальной и духовной культурой народа; социологическое осмысление функционирования и развития языка, связанное по преимуществу с понятием «родной язык» (Muttersprache), получившим у Вейсгербера шовинистическое толкование.

                   Окончательное оформление система взглядов Л. Вейсгербера получает лишь после 1945 г., когда фиксируются и некоторые наиболее сложные и труднопереводимые термины его лингвистической теории: «языковые приемы» (Sprachzugriffe), при по-
[130]  
мощи которых, по мнению автора, осуществляется «превращение явлений внешнего ядра в содержание человеческого сознания» (см. дальше); «вербализация мира» (Worten der Welt), понимаемая как процесс языкового овладения миром и превращения его в объект познания[23]; «ориентирующаяся на содержание» грамматика (inhaltbezogene Grammatik), противополагаемая «формальной» грамматике, ориентирующейся только на звучание (lautbezogene Grammatik) и т. д. Работы Вейсгербера все больше претендуют на создание целостной общей теории языка, охватывающей все стороны и проявления «языковой деятельности» и направляющей всю лингвистическую теорию и практику. В ФРГ ряд исследовательских центров осуществляет программу работ, намеченную Вейсгербером[24]. Все интенсивнее определяется и характерное для Вейсгербера стремление связать свою теорию с работами и области прикладного языкознания, психологии, педагогики, методики преподавания родного и иностранных языков, придать «национальный размах» ее использованию. С годами эта сторона деятельности Л. Вейсгербера становится все более значительной, что до известной степени способствовало популярности его теории в ФРГ, превращению этой теории в «официальное» учение о языке Западной Германии.

                   Небезынтересно отметить, что основные положения лингвистической теории Л. Вейсгербера получили отражение в школьных программах по языку, а некоторые труды его рекомендованы в качестве пособий (Standartwerke) при подготовке учителей народных школ. Как отмечает Г. Шорер, Л. Вейсгербер впервые показал значение философии языка для дидактики и методики преподавания немецкого языка[25].

[131]
             Вместе с тем в последнее десятилетие все более определенно выступает связь Вейсгербера с наиболее реакционными течениями современного идеализма; положения Вейсгербера о сущности языка и о его роли и обществе приобретают подчас религиозно-мистическую окраску[26], весьма близкую кругу идей и фразеологии немецкого философа-экзистенциалиста М. Хайдеггера. Не случайно И. Ломан, одни из идейных руководителей журнала «Lexis», посвятивший еще в 1949 г. специальный номер этого журнала Хайдеггеру[27], недавно опубликовал статью, в которой указывает, что заслуги Вейсгербера перед языкознанием XX в. равноценны заслугам Ф. Боппа перед сравнительным языкознанием. По мнению И. Ломана, определение содержания и задач «понятийной» грамматики явилось в языкознании поворотным пунктом, не менее важным, чем поворот, вызванный работами Боппа[28].

         II

                   Как уже отмечалось, лингвистическая теория Л. Вейсгербера является попыткой рассмотреть с единой точки зрения сущность языка, его место в человеческом обществе, закономерности его функционирования и развития, соотношение языка с историей народа, специально с разными формами культуры этого народа; в зависимости от понимания этих основных теоретических проблем определяются задачи науки о языке, основные разделы языкознания, методика лингвистического исследования.

[132] 
            Перед нами теория, претендующая на всеобщность, хотя она и строится в основном на материале одного языка и в применении специально к одному языку — немецкому.

                   Понятие языка, полагает Л. Вейсгербер, имеет три измерения: язык существует как языковая способность человечества вообще, он существует как язык определенного коллектива, например, как язык немцев, и, наконец, он существует как язык индивида[29]. Все три формы измерения языка могут быть объектом изучения особой дисциплины, а именно, первую задачу реализует философия языка, вторую — социология языка и третью — психология языка, но важнейшим аспектом рассмотрения языка является социологический аспект, тесно связанный с понятием «родной язык», занимающим особое место в концепции Вейсгербера. «Родной язык» и «языковый коллектив» образуют единство, которое определяет всю языковую жизнь, поэтому изучение их взаимодействия, их развития должно явиться основой всей теории языка. Этим объясняется построение как серии трудов Л. Вейсгербера «Von den Kräften der deutschen Sprache», так и суммирующей работы «Das Gesetz der Sprache».

                   Роль языка в человеческом обществе, его место среди сил, определяющих, по мнению Вейсгербера, человеческое бытие, лучше всего может быть показано на материале «родного языка». Таков основной замысел названных выше монографий.

                   При реализации этого замысла интересные наблюдения, иногда правильные соображения и мысли совершенно тонут среди нагромождения неверных обобщений, обусловленных ошибочностью исходных философских позиций, сопровождаются выводами, отражающими шовинистический подход к проблемам языка и национальной культуры.

         * * *

                   В своем определении языка Вейсгербер исходит из высказывания Гумбольдта о языке как постоянной и непрерывно действующей силе духовного формирования. Сущность этого процесса, по Вейсгерберу, — превращение окружающего мира в идеи, «вербализация» мира. Если в ранней работе Вейсгербер под влиянием распространенных идей неокантианства рассматривал язык как общественную форму познания[30], то в более поздних работах это незавуалированное идеалистическое поло-
[133]  
женне заменяется гораздо более туманными формулировками. «Наиболее удачное определение языка, — пишет Вейсгербер, — гласит, что язык (немецкий, английский) — это процесс вербализации мира, осуществляемый языковым коллективом (немецким, английским»[31], «вербализация» же в свою очередь рассматривается как «первичный процесс языкового превращения мира, осуществляемый языковым коллективом»[32]. Практически сущность языка раскрывается как путь превращения мира «вещей в себе» в осознанное бытие, в содержание человеческого сознания [33]. При этом всячески подчеркивается активная сила языка, классифицирующего и упорядочивающего материал, добытый в результате воздействия внешнего мира на наши органы чувств, которые дают лишь искаженное, неадекватное представление о мире. Язык является «ключом к миру». Поэтому последний том серии «О силах немецкого языка» имеет подзаголовок «О языковом познании мира» (Die sprachliche Erschliessung der Welt), а юбилейный сборник статей, посвященный Вейсгерберу, получил название «Sprache — Schlüssel zur Welt». Язык обладает специальными приемами (Zugriffe), которые определяют направление языкового преобразования мира, иными словами — познание его; языковые приемы образуют языковый образ мира (Sprachliches Weltbild), понятийную сторону языка. «Основной функцией (Kernleistung) языка является то, что в нем оформляется и закрепляется понятийный образ мира, — пишет Вейсгербер, — и вместе с тем это и есть тот языковый образ мира (sprachliches Weltbild), который является действенной силой, влияющей в процессе обучения языку, а также через употребление языка на мысли и поступки индивида и общества в целом»[34].

                   Несмотря на то, что именно в определении сущности языка Вейсгербер оперирует системой новых, созданных им самим терминов, он повторяет довольно старые идеи, развиваемые разными представителями идеалистической философии и языкознания, лишь придавая новую форму положениям Кассирера, Маутнера, отчасти — представителей семантической философии.

[134]
             Для Вейсгербера определение языка только как средства передачи мыслей, выражения мыслей неприемлемо, так как оно сосредоточивает внимание «лишь на употреблении языка, а не на его сущности».

                   Это утверждение несомненно справедливо, если понимать формулировку «язык служит для передачи мыслей, для выражения мысли» как равнозначную положению «язык — это внешняя оболочка мысли, в которую облекается готовое содержание». Такая формулировка действительно неверно передает соотношение языка и мышления. Не только онтологически, но и филогенетически язык выступает как форма существования человеческого сознания (ср. известные высказывания И. П. Павлова о роли языка в формировании второй сигнальной системы).

                   За последнее время интересные соображения по этому поводу высказывались некоторыми психологами[35] и философами[36]. Справедливо отмечалось в этой связи, что понятийное, концептуальное мышление существует в неразрывном единстве с языком. Более того, четкость мышления, его устойчивость возможны лишь на основе языковых категорий.

                   Как нам представляется, правильно указывалось также, что само понятие коммуникативной функции языка соотнесено с его ролью в процессе познания объективной действительности; что «человек не просто „воплощает" в слове то или иное априорное попятие; слово есть для него прежде всего средство усвоения знаний и представлений, выработанных в обществе»[37].

                   Следует указать, что весь круг вопросов, связанных с изучением проблемы о роли языка в общественной жизни человека и прежде всего в процессе осознания и познания действительности, у нас разрабатывается совершенно недостаточно. В специальных лингвистических работах раскрытие социальной природы языка нередко оказывается обедненным. Между тем эта проблематика занимает центральное положение в таких идеалистических направлениях современности, как семантическая философия и неогумбольдтианство, для которых особенно характерно неверное освещение вопроса о соотношении языка и мышления. Так у Вейсгербера идея об активной роли языка в осознании действительности гипостазируется и преломляется в форме неокантианской теории познания. Практически процесс познания подменяется процессом «вербализации мира»; совершенно закономерно поэтому, что Вейсгербер, хотя и проти-
[135]  
вопоставляет в некоторых работах «мир мысли» (Denkwelt) «миру языка» (Sprachwelt)[38], в действительности оперирует только категориями языка. Язык для него — это сетка, которую человек набрасыпает на внешний мир в процессе познания, но в то же время это промежуточный мир (Zwischenwelt), характеризуемый особыми приемами подхода к действительности (Zugriffe), который только и доступен нашему познанию.

                   Хотя Вейсгербер и оговаривает, что в познании мира природы отнюдь не следует односторонне выделять присущую языку силу формирования духа, так как повсюду можно предполагать реально существующие «вещи» в качестве естественных исходных стимулов (Ansatzpunkte) человеческого познания, однако он считает, что человеку не дано их познать. Человек познает, по его мнению, лишь то, что создает язык. Г. Ипсен, один из теоретиков, весьма близких Вейсгерберу, прямо заявил: «Парадокс языка заключается в том, что он, собственно говоря, является не языком, а миром»[39].

                   Весь этот комплекс идей не связан непосредственно с философией языка Гумбольдта, хотя Вейсгербер и ссылается на него. Для Гумбольдта язык является прежде всего органом формирования мысли[40], а не «вербализации мира». Интеллектуальная деятельность и язык образуют нерасторжимое единство. «Без языка, — пишет Гумбольдт, — мышление не может стать ясным, представление не может стать понятием»[41]. Вместе с тем слово рассматривается как отражение образа предмета, созданного в душе. При этом подчеркивается, что только звук позволяет мысли проявиться в речи и стать доступной для чувственного восприятия[42]. Язык, согласно взглядам Гумбольдта, не является только средством для поддержания общения, он связан с внутренней потребностью человека развивать свои духовные силы; «человек может достигнуть миропонимания лишь в том случае, если он овладевает ясностью и определенностью мысли путем совместного (gemeinschaftlichen) мышления с другими»[43]. Это достигается через вопло-
[136]  
щение мысли в звуковую форму, через объективацию мысли[44]. Подчеркивая единство процесса мышления и звукового воплощения, Гумбольдт определяет язык как «постоянно повторяющуюся работу духа, направленную к тому, чтобы сделать артикулированный звук способным выразить мысль»[45]. В этом заключается, по Гумбольдту, роль языка в процессе превращения мира в содержание духа. Таким образом, в своих высказываниях о сущности языка Гумбольдт далек от отождествления языка и мышления, а тем более от подмены процесса noзнания действительности категориями языка; в отличие от Вейсгербера он дает поразительный для своего времени теоретический анализ единства речевой деятельности и процесса формирования мысли, утверждая вместе с тем социальную природу этих процессов.

                   Далек Гумбольд также от гносеологических рассуждений Л. Вейсгербера, Г. Ипсена и др. Несмотря на наличие элементов кантианства в понимании процесса познания, Гумбольдт в целом ближе к объективному идеализму Гегеля, чем к системе взглядов Канта. Поэтому выводы современного агностицизма идут совершенно в ином русле идеализма, нежели высказывания Гумбольдта по этому вопросу, к тому же довольно фрагментарные.

                   Вейсгербер в этой части своей теории опирается на иные источники.

                   Характерно, что Вейсгербер широко использует традиционные штампы «лингвистического агностицизма» XX в.; он неоднократно подчеркивает свою солидарность с работами Ч. Огдена и А. Ричардса, А. Кожибского и А. Айера, Ф. Маутнера и др. Поэтому не чужда Вейсгерберу и та «критика языка», которая столь типична для современного агностицизма. Поскольку «духовный промежуточный мир», создаваемый в процессе осознания бытия человеком, и есть язык, а «духовные объекты» практически тождественны единицам языкового содержания, «критика языка» у Вейсгербера, как и у представителей общей семантики, ведет к отрицанию возможности познать мир реальных вещей. Человек познает только иллюзорный мир, построенный языком. В этой связи Вейсгербер обращается и к работам Ф. Маутнера, одного из наиболее ранних представителей так называемого лингвистического агностицизма. Он безоговорочно включает в свои работы рассуждения
[137]  
Маутнера о трех «способах изображения мира», субстантивном, адъективном и вербальном, о «трех разных мирах», соответствующих трем важнейшим частям речи, — существительному, прилагательному и глаголу, что свидетельствует, по мнению Вейсгербера, о субъективности той картины мира, которую создает «языковое познание». В работах 50-х годов Вейсгербер особенно широко использует всю традиционную аргументацию современного агностицизма, причем поразительно упорное игнорирование им достижений современной науки, свидетельствующих о все более глубоком проникновении человека в тайны природы и являющихся лучшим доказательством в пользу объективности человеческого познания. Вслед за Э. Кассирером Вейсгербер считает, что понятийное познание является своеобразным результатом произвольной обработки данных, полученных в ходе чувственного восприятия.

                   Зависимость всей человеческой духовной и материальной жизни от языка получает у Вейсгербера наименование «человеческого закона языка», который выступает в трех формах: «закон языкового коллектива» (Sprachgеmeinschatt,)» «закон родного языка» и «закон существования, обусловленного языком» (des sprachbedingten Daseins)[46]. Эти законы суть проявления высшей и неразгаданной человеком духовной силы, которая стоит над человеком и которой он неизбежно подчиняется. Тем самым язык, фактически, выступает у Вейсгербера в роли божественного духа, демиурга человеческой истории[47].

                   Представление о мире, «миропонимание» зависит от языка. Именно в этом утверждении, общем для Вейсгербера и представителей семантической философии, а также для американской этнолингвистики, основная посылка Вейсгербера[48]. Поэтому в разных своих работах он вновь и вновь возвра-
[138]  
щается к этому положению, связывая его с доказательством субъективности представлений о мире. В способе расчленения действительности, начиная от выделения различных участков спектра и кончая понятием времени и пространства, видит Вейсгербер влияние языка. Система слов, объединяемых по признаку «семантического поля», категории частей речи, построение предложения, — вот что определяет, по мнению Вейсгербера, наши представления о природе и обществе и, в конечном счете, содержание нашего познания[49]. В качестве примера он приводит историю «семантического поля» животный мир. По мнению Вейсгербера, в средневерхненемецком языке в основу классификации животных был положен способ передвижения: fisch "все, что плавает', vogel 'все, что летает', viehe 'все, что бегает', würm 'все, что ползает'. В современном же языке, по классификации К. Линнея, представлены Vierfüssler 'четвероногие', Vögel 'птицы', Amphibien 'амфибии', Fische 'рыбы', Insekten 'насекомые', Würmer 'черви'. Эти изменения в классификации Вейсгербер объясняет не развитием научного познания, в частности, зоологии, а развитием языка.

                   Создаваемые в процессе номинации единицы языка определяют, по Вейсгерберу, направление и содержание сознания. Показательно, что, исследуя разные системы терминов родства, существование которых в действительности, как известно, обусловлено разными формами семьи[50], Вейсгербер вопреки очевидности и исторической практике утверждает, что «семантические поля», объединяющие эти термины в разные системы, являются изначальным фактором, что они влияют на понимание родственных связей, ибо они вносят классифицирующее начало, определяющее не только структуру родственных связей, но весь уклад семейных отношений, вплоть до свадебных обычаев[51].

                   Несомненно, язык занимает особое место в жизни человеческого общества. Прав Вейсгербер, когда он неоднократно повторяет, что без языка нет человека, что одним из главных отличительных признаков человека является язык. Прав он, когда пишет, что ни одна сфера человеческой деятельности не
[139]  
обходится бед языка. Но как только от этих общих положений Вейсгербер переходит к конкретизации их, ошибочная трактовка сущности языка, характера его связи с другими формами деятельности человека, обусловленная гносеологией идеализма, приводит его к неверным выводам. Согласно Вейсгерберу, язык не только определяет поведение человека, но и влияет совершенно непосредственно на развитие техники и науки. Более того, сама целенаправленность деятельности человека, которую выделял Маркс как один из признаков, отличающих человеческий труд от деятельности животного, и которая отличает вместе с тем человеческое сознание от инстинкта животного, тоже осмысляется Вейсгербером как результат деятельности языка.

                   В поисках примеров, подтверждающих влияние языка на развитие техники, Вейсгербер, между прочим, высказывает мысль, что даже конструкция самолета была предопределена языком и связана с идеей, заложенной в глаголе fliegen (скользящий полет, планирование)[52]. Впрочем, Вейсгербер сам оговаривает, что подбор убедительных примеров затруднителен.

                   Любопытно отметить, что Вейсгербер, довольно примитивно и эклектически использующий традиционные штампы идеализма, пытается утверждать, что ему удалось преодолеть крайности солипсизма и позитивизма, найти выход из тупика современного идеализма. Признание, что язык не является единственным источником познания, свидетельствует, по мнению Вейсгербера, о том, что ему удалось преодолеть односторонность как материализма, так и идеализма. Он считает, что его теория служит не только дополнением к философии Платона, Канта, Гуссерля[53], но и преодолевает крайности агностицизма Маутнера[54]. Между тем в теоретических рассуждениях Вейсгербера о языке выступает внутреннее противоречие, обусловленное эклектическим смешением положений В. Гумбольдта и идей «лингвистического агностицизма» XX в. К Гумбольдту восходит тот аспект его системы, который связан с признанием положительной активной роли языка, к «лингвистическому агностицизму» восходят все рассуждения о «гипостазировании посред-
[140]  
ством языка»[55], о «фетишизме»[56] слова, связанные с «критикой языка», сближающие Вейсгербера с определенными течениями идеализма XX в.

                   Попытка Вейсгербера объединить идеи различных течений идеализма привела к эклектической, противоречивой концепции.

         III

                   Основой формирующей силы языка является, по Вейсгерберу, его знаковость. Понятие знака играет существенную роль в лингвистической теории Вейсгербера. «Закон знака» рассматривается как первый закон языка[57]. Вслед за Соссюром он рассматривает знак как единство означаемого и означающего, по терминологии Вейсгербера — звучания и содержания. Звуковая форма лишь тогда становится элементом языка, когда она значима (bedeutsam), т. е. «когда она выполняет роль знака». Поэтому содержанию принадлежит ведущая роль. Наличие знаков-символов позволяет не только пассивно удержать уже познанное, но и формировать само познание. Выделение содержательной стороны в знаке как важнейшей, определяющей его назначение, связано со всей философией языка Вейсгербера и неогумбольдтианцев. Вейсгербер указывал, что такое рассмотрение знака характерно для немецких языковедов. В дальнейшем оно частично определяет систематику лингвистических дисциплин, выработанную Вейсгербером, соотношение грамматики, ориентирующейся на звучание, и грамматики, ориентирующейся на содержание (см. далее). Однако поскольку для Вейсгербера язык фактически подменяет процесс познания, постольку знаковость, символика присуща, согласно его теории, не только языку, но и самому познанию. Здесь Вейсгербер лишь перефразирует суждения, которые в свое время особенно прямолинейно и настойчиво отстаивал Э. Кассирер[58]. В своих работах Вейсгербер всегда дает изложение теории лингвистического знака в связи с рассмотрением
[141]  
«философии символических форм» Кассирера. Он считает бесспорным, что для понятийного уровня определяющую роль играет «закон знака».

                   Вслед за Кассирером Вейсгербер полагает, что «языковое познание» япляется одной из разновидностей симполического познания. И хотя Вейсгербер в своих работах избегает тех слишком определенных и недвусмысленных формулировок, которые так характерны для Кассирера[59], практически в гносеологических вопросах он ближе всего к идеалистической теории познания в той форме, как она была изложена в «Philosophie der symbolischen Formen». Кассирер со всей определенностью заявлял, что понятия не являются отражением объективной действительности, они суть продукты символического познания; Вейсгербер значительно осторожнее в своих рассуждениях, эклектичнее в своих выводах, но фактически, доступный объект нашего познания, согласно теории Вейсгербера, — это тот «промежуточный мир» языка, где господствуют «закон знака» и «закон поля».

                   Анализ звучания и содержания в знаке приводит Вейсгербера к мысли о сложности их соотношения, об отсутствии полного параллелизма между ними. Но вместе с тем, противореча одному из существенных положений теории знака, Вейсгербер утверждает, что всякое содержание может быть выражено только в одной форме. На этом основании отрицается существование как многозначности, так и синонимии : слово может обозначать лишь одно понятие, каждое понятие обозначается словом. Вместе в тем, такое прямолинейное метафизическое понимание соотношения формы и содержания в дальнейшем служит одним из аргументов его теории о разном миропонимании разных языков. Если нет специального звучания для обозначения того или иного содержания, значит, нет и самого содержания : если нет в том или ином языке специального слова для названия какого-либо цвета, значит нет и различения этого цвета; если двум немецким словам Bein, Fuß соответствует во французском и русском языках одно слово le pied, нога, то не только объем значения этих слов разный, что, конечно, правильно, но и «расчленение действительности» здесь разное, и следовательно и неодина-
[142]  
кова структура «миропонимания» каждого языка (см. подробное раздел IV). Небезынтересно отметить, что Гумбольдт, на которого ссылается Вейсгербер, высказал по этому поводу иные мысли, отмечая ошибочность попыток выводить «круг понятий, существующих у того или иного народа в определенную эпоху, из его словаря»… «большое число понятий, особенно абстрактных, может быть выражено неизвестными нам метафорами или описательным путем».[60] Зато полностью солидарны с Вейсгербером американские этнолингвисты.[61]

                   Конечно, следует признать, что в тех случаях, когда для обозначения какого-то содержания имеется особая языковая единица, слово, то это не только облегчает возникновение данного понятия, но и создает иные условия его закрепления. Не случайно развитие научного познания, особенно развитие новых отраслей знания, связано с созданном новой терминологии, позволяющей наиболее четко и однозначно фиксировать новые понятия. Обращает на себя внимание и то место, которое занимает терминология в развитии национальных литературных языков. Однако все эти факты отнюдь не дают основания для тех прямолинейных и упрощенческих выводов, которые делает Вейсгербер.

                   Принцип знаковости господствует у Вейсгербера в применении не только к лексическим, но и к синтаксическим единицам, однако здесь выдвинутое им положение, согласно которому всякое содержание может быть выражено только в одной форме наталкивается на значительные трудности : Вейсгербер вынужден признать, что наличие вариантов формы одного и того же падежа у разных существительных (ср. des Mannes, но der Frau) не может быть объяснено различием выражаемого содержания. Хотя Вейсгербер пытается показать, что это единичные исключения, но сам отмечает, что выдвинутое им положение нуждается в известных оговорках.

                   Вторым «законом языка», тесно связанным с его знаковой природой, является «языкового поля». Идея «поля», по Вейсгерберу, открывает путь к научному пониманию стуктуры и особенностей «миропонимания» характерных для каждого языка. Прицип членения лексического состава языка на основе анализа «лингвистических полей» для Вейсгербера отнюдь не только методический прием. Это одна из основ методологии его теории, ибо,  согласно Вейсгерберу, лингвисти-
[143]  
ческие поля» каждого языка являются не только результатом привнесенного духом членения объективного мира, но они — форма существования этого членения, которое практически никак не отражает реальные связи объективной действительности и не существует вне их. Таким образом, как «закон языка», так и «закон поля» являются существенными компонентами идеалистической философии языка, излагаемой Вейсгербером[62]. Однако ошибочная трактовка этих категорий у Вейсгербера раскрывается более полно лишь при анализе всего круга вопросов, связанных с понятием «родной язык».

         IV

                   Понятие Muttersprache является центральным в идеалистических построениях Вейсгербера, причем именно в раскрытии содержания этого понятия, как в фокусе, преломляются важнейшие положения его системы и особенно четко сказывается ее реакционная основа. Как и в ряде других случаев, Вейсгербер начинает, казалось бы, с совершенно правильных, даже бесспорных положений. Ои признает, что каждый народ имеет право на родной язык, что всякий «языковый империализм»[63] следует кцалифицировать как одну из форм национального угнетения. Справедливо и указание на то, что родной язык является ценнейшим культурным достоянием народа, связанным со всей его историей. Однако эти соображения, высказанные в довольно общей форме, обрастают в процессе их развития и уточнения целым комплексом шовинистических идей.

                   Проблема «родного языка» и связанные с ней положения развивались Вейсгербером еще в ранних его работах. Значительную роль в формировании этих взглядов сыграли высказывания Гумбольдта о духе народа и его связи с языком (см. выше).

                   Хотя Гумбольдт прямо нигде не пишет о существовании «национального мышления», однако такой вывод может быть при желании сделан из его рассуждений о силе национального духа.

                   К этому выводу приходит в своей теории «родных языков» Вейсгербер. «Родной язык» определяется Вейсгербером как процесс «вербализации» мира, осуществляемый языковым коллективом, как общая реализация (Wirksamwerden) языковой силы формирования определенной группы людей[64].
[144]   
          Поясняя мысли Вейсгербера по этому вопросу, П. Гартман указывает, что практически это ведет к «признанию разного сорта логик» (mehrere Sorten von Logik).

                   «Закон родного языка» тесно связан и взаимодействует с «законом языкового коллектива». Изучение языковых коллективов является, по Вейсгерберу, одной из наиболее важных лингвистических проблем, так как только этот аспект позволяет раскрыть определяющую силу родного языка[65], показать зависимость всей жизни народа от языка, на котором данный народ говорит.

                   В соотношении родного языка и языкового коллектива ведущую роль Вейсгербер отводит языку. Язык, согласно его формулировке, является субъектом истории; поэтому языковый коллектив для Вейсгербера категория производная: «Языковый коллектив, — пишет он, — объединен общей картиной мира родного языка»[66]. При этом всячески подчеркивается, что основой языковых коллективов является чисто духовное начало, поскольку «язык — это объективизированный дух»[67]. Поэтому и закон языковых коллективов — чисто духовный закон. Практически языковый коллектив является для Вейсгербера основной формой социального существования, а так как ведущим в этом объединении людей по языковому признаку является язык, то для концепции Вейсгербера логическим выводом из этого положения является утверждение определяющей роли языка в общественной жизни народов.

                   Языковый коллектив отождествляется с понятием «народ» и противопоставляется понятию «нация», под которой Вейсгербер понимает государственную общность. Языковый коллектив, по мнению Вейсгербера, «естествен» в своем происхождении и поэтому устойчив; нация же представляет собой искусственное объединение и поэтому это объединение имеет временный характер. Все это свидетельствует, по словам Вейсгербера, о примате духовного в общественной жизни.

                   Эти идеалистические положения, облекаемые Вейсгербером в туманную фразеологию, в действительности служат основой для откровенной реваншистской пропаганды. «Закон языковых коллективов» требует, по мнению Вейсгербера, перекроить карту послевоенной Европы на основе языкового принципа: все население, для которого немецкий язык является
[145]  
родным, т. е. жители, а тем самым и территория Австрии, Тироля, Швейцарии, должны быть присоединены к Германии. В работе «Языковое будущее Европы» Вейсгербер не только излагает программу аншлюса, но и откровенно предупреждает, что сохранение существующих государственных границ может привести к появлению нового Гитлера[68]. Так, туманные идеалистические построения, высокопарные фразы о самораскрытии духа в многообразии проявления языковой способности, о примате духовного над природой и властью (государством), оказываются предпосылкой для далеко не научных деклараций.

                   Впервые со всей определенностью это практическое применение «закона родного языка» и «закона языкового коллектива» было декларировано Вейсгербером в 1953 г. в упомянутой выше брошюре. В 1954 г. он выступает с докладом «Положение языка в личной и общественной жизни»[69], в обсуждении которого самое широкое участие приняли представители церкви и государства. Как содержание самого доклада, так и дискуссия были выдержаны в тоне предельного шовинизма. Если в самом докладе речь шла о воспитании «языковой личности», т. е. о воспитании человека, способного «мыслить и действовать по-немецки, осуществляя закон родного языка», то в дискуссии особое внимание было обращено «на языковую политику Востока», причем теория Вейсгербера была использована как доказательство нецелесообразности для прибалтийских народов говорить на родном языке. Неудивительно поэтому, что идеи Вейсгербера широко пропагандируются боннскими властями, что положения Вейсгербера включены в школьные программы и рассматриваются как средство воспитания молодежи в духе шовинизма и реваншизма.

                   Характерно, что во всех своих теоретических рассуждениях о соотношении языка и народа (Sprache und Volk), «родного языка» и языкового коллектива Вейсгербер как будто «забывает» о бесчисленных фактах относительно недавнего прошлого, где формирование «родных языков» совершенно ясно и прозрачно происходило в результате, например, обособления известных этнических единиц: ср. постепенное обособление языка норвежских поселенцев в Исландии от норвежского языка метрополии и формирование исландского языка; формирование нового германского языка — бурского — в Африке в результате захвата африканских земель колонистами из
[146]
Голландии, а отчасти и Германии; к относительно недавнему прошлому относится и образование голландского языка в результате сложного процесса экономического и политического обособления Нидерландов; наконец, и складывание немецкого языка на базе нескольких групп племенных диалектов осуществлялось, как известно, в процессе формирования немецкой народности и немецкого государства. Во всех приведенных случаях, как и вообще всегда и везде, на разных уровнях исторического развития, выделение и оформление языка включается в процесс выделения и формирования общественных единиц и зависит от экономических, политических и территориальных условий. Все эти факты, по-видимому, сознательно игнорируются Вейсгербером. Более того, именно процесс формирования немецкого языка (Deutsch) получает у Вейсгербера совершенно искаженную интерпретацию, весьма показательную для всей системы взглядов этого языковеда.

                   Как известно, наименование немецкого языка, немецкого народа и самой Германии образованы от основы Deutsch < д. в. н. diutisk; основа эта является производным прилагательным от существительного deota 'народ'. Корень, лежащий в основе этих образований, не только общегерманский, но имеет параллели и в других индоевропейских языках. В латинских грамотах франкских королей, начиная с VIII в., появляется сочетание teodisca lingua для обозначения языка разных германских племен в отличие от латинского языка. В памятниках письменности на немецком языке сочетание diutisca zunga — народный язык — как обозначение языка специально немецкой народности, встречается впервые у Ноткера (конец Х в.). Позднее это же прилагательное появляется в сочетании с существительным liute 'люди' как наименование немецкой народности и, наконец, в сочетании с существительным land 'страна' для наименования немецкого государства (ср. современное Deutschland)[70].

                   Эти общеизвестные факты получают у Вейсгербера специфическую интерпретацию: ни у одного народа, по мнению Вейсгербера, формирующая сила родного языка не проявлялась с такой интенсивностью и не выступала так ясно, как в истории немецкого народа: в этом Вейсгербер видит особую историческую роль немцев.

                   Иными словами Вейсгербер, как это впрочем характерно для него и в других случаях, использует свою теорию для не-
[147]  
верной интерпретации фактов: то обстоятельство, что наименование народа и государства являются у немецкого народа производными от наименования языка, он рассматривает как проявление особой формирующей силы родного языка и затем — как доказательство исключительной роли немецкого народа в мировой истории. «Под знаком родного языка начали они (немцы. — М. Г.) свой путь как народ и в своеобразии этой идеи основывается их особое место среди других народов», — провозглашает Вейсгербер.

                   В духе этой националистической концепции Вейсгербер дает очерк истории немецкого языка в работе, имеющей весьма характерное название: «Историческая сила немецкого языка». Основные этапы этой истории получают в указанной работе ложное освещение и интерпретируются в соответствии с изложенными выше идеями; так, процесс формирования немецкой народности, происходивший на базе объединения нескольких групп племен в результате всей политики франкских королей, процесс, начавшийся еще задолго до знаменитой страсбургской клятвы[71], Вейсгербер рассматривает главным образом как следствие языкового единства. Между тем ни о каком языковом единстве франков, баварцев и саксов в VIII—Х вв. не приходится и говорить: слишком велики были различия старых племенных диалектов. Еще в IX в., как известно, Отфрид, автор немецкого евангелия в стихах, считал, что он пишет на франкском языке, т. е. на языке того племени, к которому он сам принадлежал. Объединение племен в немецкую народность реализовалось на основе территориальных, экономических, культурных и языковых факторов и было сложным и длительным процессом. Реальную сложность картины Вейсгербер подменяет пустыми фразами о ведущей роли духовного начала в самом формировании немецкого народа.

                   Поскольку всякая история языка, по мнению Вейсгербера, не отражает историю, а творит ее (язык — субъект истории), постольку история немецкого языка прежде всего должна изучить влияние немецкого языка на историю немецкого народа, на его миропонимание и всю его культуру. Вейсгербер предлагает новую периодизацию истории немецкого языка, основанную на роли языка в самосознании немецкого народа, в уяснении задач и целей, которые этот народ ставит перед собой.
[148]
   Весьма показательна для устремлений Вейсгербера эта новая периодизация; он выделяет пять периодов: I — на рубеже IX— Х вв. — период осознания немецким народом своего единства под влиянием слова diutisk (см. выше); II период — XIII в. — характеризуется осознанием немецким народом своей «исторической миссии», что обусловило «натиск на восток», т. е. завоевание славянских земель; с этим связывается также «повышенный интерес» к родному языку, следствием чего было вытеснение латинского языка из деловой прозы; III период — XVI в. — связан с употреблением Лютером впервые[72] слова Muttersprache, что, по мнению Вейсгербера, свидетельствует об осознании немецким народом роли языка в духовной жизни народа; IV период — время Тридцатилетней войны, когда с особой силой проявилось «чувство привязанности» к родному языку (пуризм); V период — начало XIX в. — опять «повышенный интерес» к языку, зарождение сравнительного языкознания, создание которого приписывается только немцам.

                   Совершенно очевидно, что «история языка», основанная на подобной периодизации, является лишь произвольной схемой, внутренне противоречивой (какое отношение имеет зарождение сравнительного языкознания не только к истории немецкого языка, но и к задачам, которые перед собой ставит Вейсгербер?), цель которой — пропаганда шовинистических концепций истории немецкого народа.

                   В течение ряда лет Вейсгербер в своих многочисленных работах фактически признавал лишь одностороннее влияние языка на духовную культуру народа. Однако за последние годы, возможно, под влиянием критических высказываний других языковедов, он вносит коррективы в свою теорию, признавая также влияние общества на языковые процессы[73]. Речь должна идти, по его мнению, о взаимовлиянии языка и общества, что находит свое выражение в параллельности тенденций развития языка и жизни народа.

                   Влияние общества на язык Вейсгербер понимает крайне упрощенно и примитивно: показательно в этом отношении объяснение им увеличения числа глаголов, управляющих винительным падежом. По мнению Вейсгербера, «аккузативации» способствуют прежде всего изменения, происшедшие в обще-
[149]  
ственной жизни, в отношении к людям. С человеком стали обращаться не как с личностью, а как с вещью. С наибольшей силой это проявлялось в эпоху фашизма, однако и раньше, а также и в настоящее время планирование и учет в хозяйстве и социальном обеспечении, в народном просвещении и здравоохранении способствует появлению «человека в аккузативе»: приводятся такие примеры, как beschulen 'зачислить в школу'. Так как в ГДР господствует принцип планового хозяйства, то Вейсгербер считает, что там глаголов, требующих постановки «человека в аккузативе», еще больше. Человек в современном обществе, по мнению Вейсгербера, является «объектом» не только общественных процессов: развитие техники ведет к тому же превращению человека в объект. С другой стороны, утверждает Вейсгербер, аккузативация в языке, в свою очередь, способствует обращению с человеком как с объектом, вещью.

         * * *

                   «Закон родного языка» используется Вейсгербером для доказательства «преимуществ» немецкого языка, а следовательно, и «немецкого мышления», над языком и мышлением других народов. Однако Вейсгербер нигде прямолинейно не высказывает этого положения. Более того, он критикует тех языковедов, которые утверждают наличие влияний расовых различий на языки; на словах Вейсгербер возражает и против деления языков на «совершенные» и «несовершенные», по практически, сопоставляя «языковые поля» и отдельные строевые единицы разных языков, Вейсгербер неизменно подчеркивает «преимущества» немецкого языка, а так как сопоставление разных родных языков должно раскрыть разный «подход к миру», разное миропонимание, разные «картины мира», то все направление этого сравнения характеризуется «оценочным принципом». Оценка того духовного преобразования мира, которое осуществляется, согласно Вейсгерберу, каждым языком, выдвигается в качестве одной из центральных задач языкознания[74]. Этот оценочный принцип служит для примитивно-наивного восхваления немецкого языка. Так, развивая свою идею о влиянии языка на судьбы техники (nomina ante res[75]), Вейсгербер сопоставляет немецкое Blitzableiter 'громоотвод' и француз-
[150]  
скоe paratonnerre и делает вывод, что немецкое слово «представляло бесспорно лучший мыслительный (gedankliche) а хозяйственный принцип»[76].

                   Так, в другом месте[77], сопоставляя немецкое словосложение и французское словообразование, рассматривая легкость образования сложных глаголов в немецком языке, Вейсгербер утверждает, что для «миропонимания» немецкого языка особенно характерна «высокая степень наглядности и предметности». Точно так же наличие в немецком языке рамочной конструкции расценивается Вейсгербером как свидетельство «особо синтезирующего способа мышления» и т. д.

                   Но особенно часто используются языковые факты для подобных выводов в связи с теорией «поля». Вейсгербер не устает приводить примеры различной членимости «поля», как свидетельство в пользу положения о различном «миропонимании» у разных народов. Особенно часто в разных работах повторяются примеры с обозначением цветов. Между тем очевидно, что отсутствие в английском, а также в немецком языке двух лексем для обозначения тех цветов, которые в русском языке имеют наименование голубой, синий (в английском blue, в немецком blau с факультативным обозначением оттенков: dunkelblau 'темно-синий', hellblau 'светло-синий'), отнюдь не свидетельствует об ином восприятии этих цветов, но лишь о наличии разных классификаций; так же, впрочем, как и наличие в русском или французском языках одного слова цветок (fleur) в отличие от немецкого языка, где имеется два слова: Blume, Blüte, отнюдь не указывает на различие в восприятии самого цветка.

                   Отождествление языка и мышления неизбежно приводит Вейсгербера, как и представителей американской этнолингвистики, к утверждению, что уровень познания мира зависит не от уровня общественного развития того или иного народа, а от языка этого народа. Поэтому Вейсгербер, приводя слова Хойера: «Можно сказать, что народы, говорящие на различных языках, живут в разных реальных мирах»[78], полностью солидаризуется с этим высказыванием. Различие между Вейсгербером и такими американскими языковедами, как Б. Уорф, Г. Хойер и другие, заключается лишь в том, что этнолингвисты противопоставляют «картину мира» народов, говорящих на индоевропейских языках, «картине мира» всех других народов, утвер-
[151]  
ждая, что фактически основы современной мировой культуры созданы именно первыми, тогда как Вейсгербер использует те же положения для доказательства исключительности немецкого народа. Империалистический колониализм этнолингвнстов и шовинизм Вейсгербера едины как в фплософско-теоретическом, так и в политическом отношении.

                   Сложный комплекс вопросов о национальном своеобразии каждого языка, о зависимости этого своеобразия от всего исторического развития данного народа, специально вопрос о взаимосвязи языка и национальной культуры решался как Гумбольдтом, так и его многочисленными последователями не только упрощенно, но и в самой основе неверно. Ошибочность заключалась прежде всего в том, что национальное своеобразие рассматривалось не как результат длительного процесса, а как изначальное и постоянное свойство языка и культуры данного народа («национальный дух», «внутренняя форма» Гумбольдта, «сила духовного формирования» Вейсгербера), и что это национальное своеобразие превращалось практически в некую мистическую силу, предопределявшую независимо от общественных условий всю дальнейшую судьбу культуры и языка данного народа. Между тем, огромные сдвиги в развитии культуры и языка раскрепощенных народов Востока, развитие многонациональных по форме, но единых в своем содержании культур народов Советского Союза, коренные изменения, происшедшие в языках, ранее бесписьменных, в связи с созданием литературных языков, являются наилучшим доказательством того определяющего влияния, которое оказывают общественные изменения и на культуру народов и на их язык. Конечно, исторические традиции, сами являющиеся результатом хронологически более ранних процессов, играют значительную роль; сложившаяся система языка на каждом данном этапе, внутренние противоречия этой системы, взаимодействуя с внешними факторами, со всеми изменениями, происходящими вне языка, в свою очередь, определяют форму его развития.

                   К тому же Вейсгербер неправильно понимает соотношение национального своеобразия языков и единства «постигающего мышления». «Так как процесс мышления, — писал К. Маркс, — сам вырастает из известных условий, сам является естественным процессом, то действительно постигающее мышление может быть лишь одним и тем же, отличаясь только по степени, в зависимости от зрелости и, в частности, развития органа мышления»[79].
[152]
   Поэтому, несмотря на все национальное своеобразие разных языков, в том числе и таких близкородственных, как немецкий и английский или исландский и датский, обусловленное их конкретиой историей и, в конечном счете, историей народов, говорящих на этих языках, содержание познающего мышления может быть одинаково адекватно выражено как на указанных языках, так и на множестве других языков, находящихся на определенном уровне развития. Естественно, что на язык тех племен и народов, развитие которых искусственно задерживалось в условиях колониализма и которые не имеют ни традиции письменно-литературного языка, ни обработанной формы научной прозы, невозможно сейчас перевести философские труды или труды по высшей математике, однако это обусловлено не национальным своеобразием их языка и миропонимания, а существованием в условиях империалистического гнета, ликвидация которого приведет к бурному развитию их культуры и языка.

                   Ошибочно в этой связи и повторяющееся достаточно часто указание Вейсгербера на невозможность действительно адекватного перевода с одного языка на другой и на то, что нельзя полностью овладеть иностранным языком, так как практически невозможно овладеть его миропониманием и т. д.

                   Весь опыт мировой истории, особенно последних десятилетий, опровергает эти утверждения.

                   Вызывает возражение и методика анализа лингвистического материала, механическое сопоставление особенностей языковых полей с психическим складом и миропониманием народа (см. примеры на стр. 149-150).

                   Так, весь круг сложных вопросов, связанных с проблемой «место языка в человеческом обществе», хотя и выдвигается Вейсгербером, но решается им, так же как и другими представителями неогумбольдтианства, в совершенно ложном направлении.

         V

                   Задачи языкознания, построение системы науки о языке, методы лингвистического анализа определяются Вейсгербером в зависимости от изложенных выше положений.

                   Основные задачи науки о языке формулируются следующим образом: анализ «миропонимания» (Weltbildes) каждого родного языка[80]; рассмотрение языка в действии, т. е. рассмотрение формы и предела воздействия родного языка на всю жизнь
[153]  
народа; изучение вклада в человеческую культуру[81]. Языкознание призвано изучить пути «превращения мира в собственность духа»[82], пути «вербализации» мира разными родными языками. Оно должно понять каждую языковую категорию (средство) «как духовный подход (Zugriff) некой языковой общности к бытию»[83]. Тем самым теория языка заменяется в значительной степени идеалистической философией языка, которая должна быть построена на основе сопоставления «картин мира» или «промежуточных миров» разных языков.

                   Языковедческое исследование в собственном смысле основывается на динамическом или «энергетическом» (язык как energeia) рассмотрении языка и противополагается грамматическому или статическому его изучению.

                   В связи с выдвинутыми («новыми», по заявлению Вейсгербера) задачами лингвистической теории определяется система лингвистических дисциплин, призванных в своей совокупности решить новые задачи. Система эта представляет весьма своеобразное иерархическое построение. Специально указывается, что содержание каждой лингвистической дисциплины и ее задачи устанавливаются с точки зрения «духотворящей» силы языка[84].

                   Поскольку для Вейсгербера все единицы языка представляют собой единство «языкового приема» (Sprachzugriff) и звучания, причем основу языка составляет именно система «языковых приемов», постольку в теории языка выделяются прежде всего два уровня анализа: формальный анализ, ориентирующийся только на звуковую форму (lautbezogen) и анализ, ориентирующийся на «содержательную сторону» языка (inhaltbezogen); последний исследует не значение языковых единиц и не их функцию, как это делает, по мнению Вейсгербера, традиционная лингвистика, а «содержательную сторону» языка, т. е. тот «промежуточный мир», который «строит язык».

                   Анализ, ориентирующийся на звуковую сторону языка, дает лишь предварительную обработку материала. Все существующие словари и грамматики по мнению Вейсгербера, в лучшем случае дают образцы этой предварительной обработки языка; совершенно вспомогательная роль отводится фонетике.

[154]
             Центральное место в своей «новой теории языка» Вейсгербер отводит грамматике, ориентирующейся на «содержательную сторону» языка. О задачах и построении этого раздела «общей теории языка» Вейсгербер пишет в ряде своих работ[85]; этой проблематике он посвящает специальное исследование в серии «Von den Kräften der deutschen Sprache)[86]. Вместе с тем oн неоднократно повторяет, что и грамматика, ориентирующаяся на содержание, дает лишь статическое описание языка, рассматривает язык как застывшую систему, как ergon. Между тем языкознание призвано показать язык как действующую силу (еnеrgeia), «открывшую мир» и влияющую на все стороны жизни человека.

                   Однако этот высший уровень анализа и изучения языка, ориентирующийся на действующую силу (energiabezogen), предполагает предварительное изучение структуры языка, в первую очередь — родного языка. Это и должна сделать грамматика, ориентирующаяся на содержательную сторону языка[87]. Построение такой грамматики немецкого языка и выдвигается в качестве ближайшей задачи[88].

                   Изложение принципов и структуры новой грамматики Вейсгербер дает на фоне резкой и часто справедливой, критики всей прежней лингвистической традиции[89]. Новая грамматика требует отказа от прежних методов, теоретических положений и особенно от старой терминологии, восходящей по преимуществу еще к античности. «Традиционные» словари и грамматические описания немецкого языка не могут служить основой для грамматического осознания языкового промежуточного мира (sprachliche Zwischenwelt), а именно это и есть задача новой грамматической теории[90]. Данная лингвистическая проблематика включается Вейсгербером в его теорию по преимуществу только после 1945 г. Публикуя в 1957 г. программу работ по грамматике, ориентирующейся на содержание, Вейсгербер указывает, что исследование этих вопросов только начинается. Называя ряд имен как близких ему по направлению, так и более далеких языковедов, в том числе И. Трира, В. Пор-
[155]  
цига, Г. Глинца, П. Гартмана и др., Вейсгербер отмечает вместе с тем, что ни одна из существующих работ не удовлетворяет требованиям новой грамматики. Однако из пяти томов основного труда он посвящает данной проблематике лишь часть одного тома, поэтому многое остается только намеченным и чисто декларативным.

                   Для Вейсгербера очень показательно, что его критика формальной грамматики направлена не против крайностей структурального анализа в работах некоторых дескриптивистов и глоссематиков, а против учения младограмматиков, связанного с системой традиционных лингвистических понятий. Не отрицая необходимости формального анализа как первой ступени лингвистического анализа, Вейсгербер считает наиболее существенным недостатком традиционной грамматики ее попытки связать звучание со значением слова или грамматической формы, с функцией языковых единиц[91]. При анализе лексики содержание слова, по мнению Вейсгербера, обычно подменяется понятием предметной соотнесенности; при анализе грамматических форм содержание формы ошибочно подменяется значениями и функциями.

                   В качестве примера Вейсгербер приводит обычное определение футурума в грамматиках немецкого языка — «глагольная форма, используемая для выражения будущего (der Zukunft)». Анализируя это определение, Вейсгербер довольно справедливо отмечает его двусмысленность и неточность и указывает на неясность самой временной соотнесенности, отсутствие характеристики места данной формы в системе форм, близких по содержанию (известно, что в немецком языке с тем же содержанием используется настоящее время) и т. д. Иными словами, согласно теории Вейсгербера, низший уровень анализа, т. е. грамматика, ориентирующаяся на звучание, должна быть освобождена от всяких претензий на включение значения, ибо то, что она выдает за значение языковых единиц, не имеет никакого отношения к действительно существующей «содержательной стороне» языка. Именно поэтому структуральные исследования, отвлекающиеся от языкового содержания и рассматривающие только структурные соотношения, не подвергаются критике, а принимаются, по-видимому, как образец низшего уровня исследования. При этом, однако, Вейсгербер довольно справедливо отмечает, что звуковая сторона не может служить решающим показателем языка, так как
[156]  
в языке звук служит высшей цели — «построению содержания».

                   Особо останавливаясь на критике тех исследований, которые выделяют предметную соотнесенность языковых единиц, т. е. на критике разных типов идеологических словарей, а также грамматических описаний, выдвигающих на первый план категориальное содержание грамматических форм, Вейсгербер отмечает неудовлетворительность попыток таких работ, как словарь Ф. Дорнзейфа, «Философия языка» О. Есперсена и «La pensée et la langue» Ф. Брюно. Так, анализируя лексические группы типа нем. Haupt—Kopf, Antlitz—Gesicht—Visage, Вейсгербер справедливо отмечает, что общая предметная соотнесенность не создает еще тождества содержания этих единиц. Возражения же против оперирования общими грамматическими категориями основываются у Вейсгербера на неправильном отрицании наличия таковых в конкретных языках.

                   Работы этого направления Вейсгербер определяет как грамматику, «ориентирующуюся на вещи» (sachbezogene Grammatik). Небезынтересно вместе с тем указать, что традиционная грамматическая терминология, по мнению Вейсгербера, вносит именно ошибочное представление о соотнесенности с чем-то, находящимся вне языка. Такое наименование форм типа ich gehe, ich ging, ich werde gehen, как «Gegenwart», «Vergangenheit», «Zukunft», вносит ложный момент соотнесенности с реальным временем, следует употреблять термины «I осповная форма», «II основная форма» и т. д.

                   Не отрицая полностью ограниченной полезности грамматики, ориентирующейся на вещи, Вейсгербер полагает, что и ее место определяется только в соотнесении с грамматикой, ориентирующейся на содержание.    

                   Новая грамматика, структура которой излагается в общих чертах, должна включать два раздела в зависимости от двух объектов лингвистического исследования: 1) учение о содержании слов и 2) учение о содержании речевой цепи (Redefügung).

                   В качестве основных методологических принципов новой грамматики выдвигаются «закон знака» и «закон поля». Названные законы должны выявить те принципы членения, которые соответствуют закономерностям структуры самих языковых содержаний. Иными словами, следует исходить из немотивированности языкового знака и системности содержания любых языковых фактов. Эти основные положения грамматической теории Вейсгербер развивает под несомненным влиянием учения Ф. де Соссюра.

[157]
             Понятие «языкового поля», отнесенного Вейсгербером к «духовному промежуточному миру», не только подчиняет содержание отдельных языковых единиц, но и является, по утверждению Вейсгербера, реализацией того «миропонимания», которое характеризует данный язык.

                   Не приходится отрицать значение системы в спецификации содержания отдельных языковых единиц; с понятием системы связана и столь продуктивная для языкознания идея корреляции или противопоставления. Многочисленные работы зарубежных и советских языковедов с достаточной ясностью показали влияние противопоставлений на валентность фонем и словоизменительных форм и роль системы в оформлении объема значений компонентов парадигматического ряда.

                   Однако дискуссионным в этом плане являются характер и границы влияния системы на валентность языковых единиц, относящихся к разным аспектам языка: очевидно необходимо учитывать специфическую природу каждого аспекта.

                   Не рассматривая здесь применения этого принципа в теории Вейсгербера к проблемам лексического членения, поскольку это делается в других статьях настоящего сборника[92], отметим лишь, что стремление Вейсгербера при определении границ «поля» отвлечься от того, что он понимает под предметной соотнесенностью (например, все слова, обозначающие цвет, понятие родства и т. д.), наталкивается на непреодолимые трудности. Попытка учесть в этой связи принцип сочетаемости, сама по себе интересная, раскрывает закономерности разграничения в употреблении синонимов, но мало помогает в отграничении одного «поля» от другого.

                   В применении к синтаксису (морфологию как особый раздел грамматики Вейсгербер исключает из своей теории) реализация двух основных принципов представляет значительные трудности, лишь частично обусловленные, по мнению Вейсгербера, спецификой самого объекта исследования. Не определены еще в достаточной степени те формальные элементы (интонация, пауза, ударение, порядок слов), которые выступают здесь в знаковой функции. Но особым препятствием Вейсгербер считает систему традиционных понятий, представляющих смесь формального и «предметного» подхода. Под последним в применении к синтаксису Вейсгербер понимает привлечение логических категорий.

[158]
             Проблематика этого раздела определяется следующим образом. 1. Мыслительное содержание частей речи; 2. Содержание членов и частей предложения; 3. Духовная структура отдельных моделей предложения. Как видно из этого плапа, Вейсгербер сохраняет основные единицы и понятия традиционной грамматики, но пытается дать им новую интерпретацию.

                   В первом разделе ставится задача перейти от «формального плана», характерного для традиционного учения о частях речи, к «мыслительному плану». Ряд конкретных наблюдений Вейсгербера представляет известный интерес. Так в системе имени он обращает внимание на случаи, где категория числа, обычно выступающая как признак существительного, теряет свое значение (Gold, Vieh, Güte), т. е. происходит нейтрализация противопоставления по числу. Он отмечает различные случаи и способы выражения характера протекания процесса в немецком языке, не знающем специализированных форм выражения вида: 1. Использование разных вспомогательных глаголов — er ist geschwommmen — er hat geschwommen; 2. Префиксация; 3. В пассиве построения типа der Baum ist gefällt worden — der Baum ist gefällt; 4. Разное управление одного и того же глагола для выражения сходных процессов — er schlug nach dem Hund — er schlug den Hund.

                   Основным во всем изложении данного раздела является стремление обнаружить возможные оттенки определенных содержаний, выраженные самыми разнообразными языковыми средствами. Последовательно проводится отказ от определения специфических критериев, позволяющих выделить грамматические категории (вид, время, наклонение, залоги т. п.).

                   Но выделение самих типов значений основывается на понятиях традиционной грамматики даже в тех случаях, когда вносятся наибольшие изменения. В трактовке же языковых фактов Вейсгербер ближе всего к работе Ф. Брюно «La pensée et la langue»[93], хотя он и критикует его. Вместе с тем Вейсгербер полагает, что подобный анализ способен раскрыть структурное своеобразие «содержательной стороны» немецкого языка и тем самым его «миропонимания».

                   Во втором разделе Вейсгербер мало оригинален как в своей критике, так и в положительной части. Он пытается дополнить традиционное учение о членах предложения результатами работ Драха[94], который проводил членение предложения на
[159]  
смысловые отрезки в соотношении с порядком их следования. Неясным остается, однако, каким образом эта методика реализует задачи грамматики, ориентирующейся на содержание.

                   Существенным для третьего раздела является определение понятия «структурная модель предложения». Оно необходимо Вейсгерберу для доказательства того, что существует синтаксис языка, а не только синтаксис речи. Хотя Вейсгербер почти не использует соссюровского противопоставления «язык — речь», объектом его рассмотрения всегда является язык в том понимании, как это было сформулировано в «Курсе общего языкознания» Ф. де Соссюра. Определение содержания синтаксического раздела было особенно существенно в этой связи, так как отдельные конкретные предложения обычно относятся к речи. Понятие структурной модели предложения, несомненно отражающее то общее, что определяет законы построения предложения в данном языке, позволяет рассматривать эти явления в аспекте языковой системы. Однако поданное на уровне грамматики, ориентирующейся на содержание, и это понятие получает характерную интерпретацию: структурные модели предложения определяются как духовные формы, в которых бытие становится осознанным бытием[95]. Впрочем, далее этого определения Вейсгербер в своем изложении новой грамматики не идет: третий раздел синтаксиса остается едва очерченным.

                   Таким образом, наиболее разработанным оказался раздел, посвященный частям речи. Только здесь более или менее последовательно были применены «закон знака» и «закон поля».

                   В применении к словоизменению «закоп поля» является тем, что в нашей грамматической традиции связано с понятием парадигмы: так, например, сопоставляя временные формы готского и немецкого языков, Вейсгербер подчеркивает необходимость сравнения валентности не отдельных временных форм, а всей системы в целом. Таким образом, этот принцип, несомненно продуктивный, не вносит ничего принципиально нового по сравнению с работами современных языковедов, как советских, так и зарубежных.

                   Вместе с тем, стремление Вейсгербера превратить грамматику в своеобразную грамматическую семасиологию, приводит к полной потере специфики грамматики как особого объекта исследования. Несомненно, рассмотрение словоизменения только в объеме флективной морфологии непомерно сужает содержание этого раздела грамматики; объем морфологии должен быть расширен за счет включения разных стандартизо-
[160]  
ванных конструкций, а также лексических группировок с обобщенным значением, втягиваемых в определенные парадигматические корреляции. Но направление работ Вейсгербера растворяет морфологию в бесчисленных частностях лексико-стилистического характера.

                   Если, с другой стороны, структуральный анализ, отвлеченный от смысловой стороны языка, не может дать адекватного освещения сущности языка и закономерностей его развития, то принципы грамматики, «ориентирующейся на содержание», как это понимал Вейсгербер, представляют другой ошибочный вариант лингвистической методологии и методики.

                   Осмысление полученных результатов анализа дается у Вейсгербера в понятиях его идеалистической философии языка. Так, например, историческое рассмотрение системы суффиксов прилагательных немецкого языка, в частности, изменение продуктивности суффиксов -bar и -lieh, интерпретируется как результат изменения «картины мира языка»[96]. Лексическая ограниченность определенных словообразо-вательных рядов (ср. Röte, Bläue > rot, blau, но нельзя образовать Grüne, Gräue < grün, grau) интерпретируется как своеобразие «языковой картины мира». Так и Wortstand (новый термин), под которым понимается группа слов, образованных при помощи одного или нескольких суффиксов, объединенных общим содержанием (например, имена действующего лица), определяется как способ рассмотрения, закрепленный в «языковом промежуточном мире»[97].

                   Аналогичные тенденции проявляются и в программе второй части «новой» грамматики, посвященной грамматике в собственном смысле этого слова. Общая задача этого раздела определяется как показ роли форм в пределах «языкового промежуточного мира»; изучение «духовного формирования событий внешнего мира в содержание сознания». Источник этих форм, следует искать не в отношениях внешнего мира, но в «способах поведения человеческого духа». Путь — «перевод» традиционных понятий в понятии «новой» грамматики[98]. Иллюстрируются же эти положения на примерах, никак не доказывающих те принципы, ради доказательства которых они приводятся (см. приведенные выше примеры).

[161]
             Нередко правильные наблюдения, ничего, однако, не имеющие общего с указанными выше принципами, рассматриваются как путь, который ведет грамматику, ориентирующуюся на содержание, от формальной грамматики к «промежуточному миру родного языка»[99].

                   Впрочем, Вейсгербер сам считает, что построение грамматики, ориентирующейся на содержание, дело весьма сложное. Еще в 1957 г. он опубликовал программу исследований, которые должны способствовать созданию этой грамматики[100]. Но характерно, что, как только от программных заявлений Вейсгербер переходит к конкретному анализу лингвистических фактов, он либо ограничинается наблюдениями, никак не связанными с его теорией, либо переходит к обобщениям, не связанным с приведенным языковым материалом.

                   «Новая» грамматика по своим задачам остается на уровне методологии идеалистической теории языка Вейсгербера[101]. Что касается специально приемов исследования, то Вейсгербер особенно подчеркивает значение сопоставительного анализа разных языков, которые он противопоставляет «формальному» сравнительно-историческому методу. При этом, однако, речь идет не о структурно-типологическом сопоставлении разных языковых систем, а о сопоставлении содержательной стороны разных языков для раскрытия особенностей их миропонимания. Вместе с тем, сопоставительный материал позволяет, по мнению Вейсгербера, лучше понять «миропонимание» родного языка.

         VI

                   Лингвистическая теория Вейсгербера, без сомнения, была им задумана как развитие идей В. Гумбольдта. Из наследия Гумбольдта отбирались положения, приемлемые для задач той теории, которая складывалась в современных исторических условиях. Эти отобранные из гумбольдтовского наследия положения эклектически сочетаются у Вейсгербера с идеями Кассирера и лингвистического агностицизма XX в. Наконец, на оформление его теории значительное влияние оказало учение Ф. де Соссюра. Хотя понятие системы языка встречается
[162]  
уже у Гумбольдта, но то толкование, которое даст этому понятию Веийсгербер, восходит к Ф. де Соссюру. Влияние де Соссюра сказалось и в самом понимании социальной природы языка как явления, стоящего над волей отдельного человека, как силы, определяющей всю речевую практику индивида. Наконец, превращение идеи системы (в форме теории «поля») в основной закон новой грамматики осуществлялось не без влияния положений де Соссюра и его учеников.

                   Созданная на этой «пестрой» основе теория оказалась, как отмечалось выше, отчасти близкой взглядам американских этнолингвистов. Вряд ли можно здесь говорить о непосредственном влиянии американских языковедов. Вероятнее «параллельное развитие», определяемое частичной общностью источников, общностью идеологии и политических устремлений.