[5]
        Нельзя понять современное состояние науки без знакомства с историей оформления современных школ и направлений. Этот очевидный тезис приобретает особое значение в исследовании, рассматривающем структурализм, или структуральную лингвистику, когда исследователь сталкивается с необходимостью выделить и разграничить черты, присущие большинству лингвистических школ современности и характеризующие, до известной степени, современный этап нашей науки, и черты, специфичные только для определенных направлений. Подобное разграничение отсутствует, к сожалению, в тех работах, где сформулированы основные отличительные признаки структурализма, суммарные же характеристики структурализма, встречающиеся у разных авторов, причислявших и причисляющих себя к структуралистам, носят столь общий характер, что в значительной степени применимы к весьма различным направлениям. Как справедливо отмечал А. Мартине, «слово своего рода ярлыком почти для всякого движения, порвавшего с традицией».^[1]
        К тому же сами термины «структура», «структурные методы» в применении к языку и языковому анализу достаточно неопределенны и лишены поэтому однозначности: «Многие языковеды, — писал тот же Мартине, — говорят о структуре, но единство взглядов относительно того что же представляет собой лингвистическая структура, встречается редко»^[2]. Впрочем, это не помешало А. Мартине неоднократно выдвигать в качестве ведущего постулата, объединяющего всех структуралистов, тезис,
[6]      
что «каждый язык характеризуется как таковой (тем самым противопоставляясь любому другому языку) прежде всего внутренней организацией sui generis, которая имеет гораздо большее значение, чем случайное сходство между отдельными единицами»,[3] т. е. фактически положение, что каждый язык представляет собой структуру. В статье 1962 г. Э. Бенвенист, отмечая резкие теоретические расхождения между разными структуральными школами, особенно между американским и европейским структурализмом, считает возможным выделить в качестве общих для структурализма положений следующие: «Основным принципом является утверждение, что язык образует систему, все части которой объединены отношениями общности (solidarité) и зависимости. Эта система организует единицы (unités), которые являются артикулируемыми знаками, отличающимися друг от друга и отграничивающими друг друга. Структуральная теория утверждает преобладание системы над элементами, раскрывает структуру системы через отношения элементов, как в речевой цепи, так и в формальных парадигмах».^[4]
        И здесь основная характеристика структурализма сводится к признанию системности и структурности языка. Между тем эти понятия, попадая в разный философско-теоретический контекст, получают совершенно разное значение. Сопоставляя концепцию Пражской школы и глоссематиков, В. Скаличка подчеркивал еще в 1945 г. принципиальное различие этих направлений в самом понимании структуры.[5] С другой стороны, системность и структурность языка признается и школой Л. Вайсгербера, т. е. направлением, весьма далеким от структурализма. Не меньшие расхождения наблюдаются и в оценке того, какие исследовательские приемы могут получить квалификацию «структурных», какая степень формализации этих приемов соответствует понятию «структурные методы». Неудивительно поэтому, что и сами термины «структурализм», «структуральные исследования», «структуральная лингвистика» не имеют четко очерченных границ и характеризуются значительной расплывчатостью.
        Показательно, что во всех общих характеристиках трех основных направлений структурализма (Пражская школа, глоссематика, дескриптивная лингвистика) анализ различий оказы-
[7]      
вается гораздо более детальным и глубоким, чем выделение объединяющих положений.^[6] Так, в коллективной статье чешских языковедов мы читаем:    

         «Отметим, что под структурализмом часто понимаются самые различные направления в лингвистике, возникшие в период между двумя мировыми войнами... Общим для всех этих направлений (речь идет о Пражской лингвистической школе, глоссематике Л. Ельмслева и американских дескриптивистах. — М. Г.) является отход от младограмматических методов с характерными для них психологизмом и атомизированием языкового анализа. Общим для них следует признать и стремление рассматривать языкознание... как самостоятельную науку, опирающуюся на понятие „языкового знака"». «Впрочем, — продолжают авторы, — принципы и методы работы указанных школ во многом значительно отличаются друг от друга, и поэтому нам кажется целесообразным применять для них особые названия, а именно „функциональная лингвистика" для Пражской лингвистической школы, „глоссематика" для направления Л. Ельмслева и „дескриптивная лингвистика" для направления Л. Блумфилда»^[7].   

        Наконец, А. Мартине, возвращаясь к этому вопросу в одной из своих последних работ, полагает, что     

         «современные „структуралисты" единодушны в своем признании приоритета за синхронным анализом, как и в отрицании всякого рода интроспекций. Что касается точек зрения и методов исследования, то они варьируются от школы к школе, от направления к направлению, и подчас за согласованной терминологией кроются фундаментальные расхождения».^[8]

        Помимо того, что высказанные здесь соображения А. Мартине требуют серьезных уточнений (так как данная суммарная характеристика вряд ли охватывает концепцию Пражской школы, признающей равноправность синхронного и диахронного аспектов), приходится заметить, что приведенные различительные признаки, взятые изолированно, едва ли могут служить достаточным основанием для отграничения одних направлений от других: примат синхронного анализа признает и школа Л. Вайсгербера.
        Таким образом, одной из задач данного раздела является рассмотрение следующих вопросов: Что такое структурализм? Можно ли говорить о структурализме как о едином направлении с четко выраженной общей системой постулатов или же следует рассматривать пражский структурализм, американский дескрипти-
[8]      
визм, глоссематику, Лондонскую школу и т. д. как независимые и даже во многом противоположные направления? Если последнее предположение более правильно отражает реальное положение вещей, то можно ли вообще говорить о структурализме как о направлении или же содержание, вкладываемое в это понятие, настолько общо, неопределенно и поэтому бедно различительными признаками, что нельзя выделить структурализм как лингвистическую теорию, дающую особое и притом единое решение основных онтологических, гносеологических, методологических и методических вопросов нашей науки, а следует говорить о некоторых общих положениях, характерных для разных направлений современного языкознания?
        Весьма существенным для ответа на поставленные вопросы является само понимание того минимума содержательных характеристик, который позволяет говорить об особом лингвистическом направлении. При всей значительности, например, особенностей методики лингвистического анализа для характеристики любой языковедческой школы, совокупность тех или иных исследовательских приемов сама по себе не является достаточным критерием при выделении лингвистического направления. Так, изучение лексики как системы, связанное с выделением лексических микросистем или семантических полей, используется в разных направлениях учеными, по-разному решающими вопрос о сущности языка в обществе. Использование методов, связанных с выделением изоглосс и некоторыми приемами ареальной лингвистики, может оказаться основой лингвистического анализа в работах с разной направленностью, по-разному ставящих задачи исторического исследования. Тем более применение в современном языкознании так называемых формализованных методов, включая и математические методы и приемы, само по себе не может служить критерием при определении лингвистического направления. Методика исследования во многом зависит от уровня развития науки, а также от конкретных задач той или иной работы.
        Определяющим при выделении лингвистических школ и направлений приходится признать понимание целого комплекса основных онтологических, гносеологических и методологических проблем. К ним относятся прежде всего: определение предмета лингвистической науки, включая и вопрос о соотношении языка и речи (системы и процесса, нормы и речевой деятельности); проблема соотношения языка и внеязыковой действительности, соотношения языка и мышления; определение задач лингвистической науки и ее места среди других наук; система лингвистических методов. Но и здесь тот или иной тезис, взятый изолированно, не может служить критерием, позволяющим отграничить одно направление от другого; это к такому, казалось бы, определяющему положению, как призна-
[9]      
ние за языком коммуникативной функции. В этой связи обращает на себя внимание и тот факт, что даже близкие или общие философские положения могут оказаться компонентами разных лингвистических концепций: так, идеи неопозитивизма влияли не только на глоссематику и американский дескриптивизм, но и на современное неогумбольдтианство.
        Поэтому так существенно при характеристике и выделении лингвистических направлений стремиться к отграничению признаков, присущих определенному этапу в истории языкознания, обусловленных в значительной степени состоянием разработки проблем данной науки и, следовательно, наблюдаемых в этот период в разных направлениях, от специфических черт определенной школы, по-своему решающей основные лингвистические вопросы. Рассмотрение указанных вопросов тесно связано с определением исторических и направлений, которые обычно объединяются термином «структурализм».

         2

        Быть может, наиболее общей чертой современного языкознания, почти независимо от дифференциации на школы и направления, является резкая оппозиция по отношению к младограмматической школе. Еще в 1933 г. в известной статье H. С. Трубецкого впервые со всей определенностью структурализм и универсализм («structuralisme et universalisme systématique») новой лингвистики, представленной фонологией, были противопоставлены индивидуализму и атомизму предыдущих направлений[9]. Несколько лет спустя В. Брендаль снова высказал аналогичные соображения[10], а затем они повторялись в разной форме в разных работах. Подобное противопоставление становится неотъемлемой частью всех программных статей пражцев и глоссематиков; оно характерно и для работ главы Лондонской школы Дж. Р. Фёрса^[11]; критика лейпцигской традиции наблюдается в большинстве современных работ по сравнительной грамматике индоевропейских языков[12]; наконец, преодоление младограмматизма ставится как одна из задач «содержательной грамматики»
[10]    
в работах Л. Вайсгербера.[13] Таким образом, «антимладограмматизм» объединяет большинство современных направлений, являясь фактически одной из наиболее общих характеристик современного языкознания. Лишь в известной степени здесь сказалось влияние Ф. де Соссюра: нетрудно показать, что независимо от Соссюра и до него антимладограмматические тенденции обнаруживаются у столь разных языковедов, как И. А. Бодуэн де Куртенэ, Г. Шухардт, К. Фосслер. В частности, оформление взглядов Пражской школы осуществлялось в значительной степени под влиянием идей И. А. Бодуэна де Куртенэ.[14] Для американского дескриптивизма, и в первую очередь для Л. Блумфилда и Йельской школы, создание новой лингвистической концепции означало не только борьбу против младограмматизма, но и преодоление так называемых «менталистских» положений (см. дальше, стр. 38, а также главу III). Наконец, в Англии развитие новых идей обнаруживает частичное влияние Г. Суита, языковеда, примыкавшего к младограмматикам, но вместе с тем дававшего и весьма оригинальное решение некоторых лингвистических проблем. Оформление современных лингвистических направлений протекало в разных странах в неодинаковых культурно-исторических условиях, при наличии разных научных традиций, но, как это было, впрочем, и в период возникновения младограмматической школы, процесс этот сопровождался повсеместно резкой критической оценкой господствующих идей прошлого. Однако объекты критики, теоретические позиции, на базе которых происходила переоценка ценностей, закрепленных в лингвистических концепциях XIX и начала XX в., были отнюдь не тождественными.
        Несомненно, чаще всего упоминались положения, связанные с младограмматическим направлением, точнее — с Лейпцигской школой, поскольку эти идеи в течение нескольких десятилетий были господствующими; критиковалась как система теоретических положений, так и лингвистическая практика этой школы.
        Теоретические основы младограмматизма, в его лейпцигском варианте, были обобщены и закреплены в известной работе Г. Пауля «Принципы истории языка», первое издание которой вышло еще в 1880 г.[15] Примечательно само заглавие, примечательны и поставленные задачи.
[11]              
        Принципиальное сведение теоретических проблем к изучению языковых процессов и языковых изменений оставляло в стороне такие основные вопросы, как изучение самой структуры языка и характера его функционирования. Утверждение, что реально существуют только языки отдельных индивидов, делавшееся в терминах позитивизма и психологизма XIX в., не только сводило на нет социальную природу языка, но и превращало индивидуальную психологию в теоретическую основу языкознания. Подчеркивая индуктивный характер своей теории, сознательно отказываясь от проблемы философии языка и резко противопоставляя свои исследования работам В. Гумбольдта, Г. Штейнталя и других, младограмматики сделали своей основной задачей выявление и изучение отдельных языковых единиц. «Атомизм» младограмматиков был производным от их позитивизма, психологизма и ложно понятого историзма. Неудивительно в этой связи, что критика всех этих особенностей младограмматических исследований стала общим местом многих современных работ. Однако в известной степени подобная критика имеет односторонний характер: она не только не дает полного представления о месте данного направления в развитии лингвистической науки, но и препятствует пониманию преемственности, существовавшей в постановке некоторых языковедческих проблем.
        Между тем нельзя забывать, что младограмматики фактически впервые поставили вопрос о строгих лингвистических методах, позволяющих языкознанию стать подлинной наукой, и дали образцы применения этих методов в исторических и сравнительно-исторических исследованиях. Конечно, уровень строгости и точности методов определялся тогда, как и в настоящее время, степенью разработанности методики не только лингвистического, но и вообще научного исследования (точность методики понималась в основном как регистрация и описание единичных языковых фактов в процессе их изменения), однако именно младограмматики отказались от «темного», «мистического» языка В. Гумбольдта и языковедческих штудий романтиков; именно младограмматическое направление способствовало освобождению языкознания от метафизических гипотез эпохи романтизма и сделало возможным переход к трезвой научной трактовке языковедческих проблем. Другой вопрос, что позитивизм и эмпиризм мешали представителям младограмматизма понять те более глубокие процессы, которые не лежат на поверхности и не раскрываются в непосредственной данности языкового факта. В этом аспекте наиболее близки к младограмматикам Л. Блумфилд и отчасти Лондонская школа, позиция которых может быть определена как новая форма лингвистического феноменализма.
        Внимание к методике лингвистического анализа, характерное в 70-80-е годы не только для представителей Лейпцигской
[12]    
школы, но и для таких языковедов, как И. А. Бодуэн де Куртенэ, несколько позднее Ф. Ф. Фортунатов и, наконец, Ф. де Соссюр, было связано с необходимостью уточнить само понятие о языке как объекте лингвистической науки и определить тем самым специфику этой отрасли человеческого знания. Характерно, что при значительном расхождении во взглядах Лейпцигскую школу объединяло с Бодуэном де Куртенэ «антишлейхеровское» понимание языка как одного из видов деятельности человека.
        Весьма существенно также, что младограмматики, хотя и рассматривали язык по преимуществу в аспекте речевой деятельности индивида (которая и выделялась в качестве единственно достоверного объекта науки)^[16], впервые наметили и проблему соотношения индивидуального и социального, речевой деятельности и нормы, речи и языка, постановка которой обычно связывается с именем Соссюра, но в имплицитной форме имелась уже у Г. Пауля, как и у ряда других его современников (фон Габеленц, А. Марти, Ф. Финк), особенно же у Бодуэна де Куртенэ. Поскольку с позиций психологического позитивизма единственной реальностью признавалась речевая деятельность, то понятно, что узус, норма, «совокупность узусов, которую описательная грамматика называет языком»^[17], объявлялись абстракцией. Но вместе с тем Пауль утверждал, что так как «язык служит орудием общения», он «отвергает все чисто индивидуальное, так или иначе навязываемое ему, не впитывая и не удерживая ничего такого, что не было бы санкционировано согласием данной общности людей»^[18], т. е. нормой или узусом; уточняя же задачи языкознания в его отграничении от филологии (вопрос, весьма занимавший и И. А. Бодуэна де Куртенэ^[19]), Пауль совершенно определенно писал, что языкознание занимается «общими, узуально упрощенными языковыми отношениями», т. е. в терминах Соссюра — языком, а филология — «их индивидуальным использованием».^[20]
        Таким образом, эта проблема возникла во всей ее сложности еще в работах представителей младограмматического направления, но не получила здесь развернутой интерпретации.

         3

        Неудовлетворительность решения многих лингвистических проблем, в том числе и тех, которые в дальнейшем оказались в центре внимания языкознания XX в. (соотношение языка и речи, социального и индивидуального), осознавалась не только сторонниками антипозитивистских идеалистических концепций философии языка — К. Фосслером, А. Марти и другими, но и языковедами, первоначально примыкавшими к младограмматическому направлению — Бодуэном де Куртенэ и Ф. де Соссюром. Оба эти лингвиста традиционно рассматриваются как предтечи структурализма, причем, как показывают новейшие материалы, в частности переписка Бодуэна де Куртенэ с А. Мейе, имеются основания предполагать, что Ф. де Соссюру были известны идеи русского языковеда и он не был свободен от бодуэновского влияния^[21]. Таким образом, И. А. Бодуэн де Куртенэ и Ф. де Соссюр как бы связывают языкознание 80-х годов XIX в. с современными лингвистическими направлениями. Весьма существенно вместе с тем, что в отличие от младограмматиков Бодуэн де Куртенэ, а также, по-видимому (хотя и в меньшей степени), Ф. де Соссюр восприняли наиболее плодотворные идеи В. Гумбольдта. И. А. Бодуэн де Куртенэ сам отмечал, что В. Гумбольдт был одним из немногих языковедов, оказавших на него влияние. Не модернизируя концепции Гумбольдта, что наблюдается в настоящее время в некоторых работах^[22], можно сказать, что Гумбольдтовское понимание системного характера языка и его учение о внутренней форме в известной степени соотнесены с понятиями структуры и системы, ставшими центральными в работах Бодуэна де Куртенэ и Ф. де Соссюра^[23]. Несомненно, однако, что у Гумбольдта понятие внутренней формы было значительно более метафизично и менее формализовано, менее «структурно», чем понятия структуры и системы у Бодуэна и Соссюра. С другой стороны, и социологический аспект в рассмотрении речевой деятельности как деятельности языкового коллектива, столь характерный для Гумбольдта, повлиял, по-видимому, на бодуэновское понимание языка. К Гумбольдту, быть может, восходят в известной степени и функционализм Бодуэна де Куртенэ и его сопостави-
[14]    
тельно-типологические интересы, обусловленные стремлением исследовать общеязыковые категории^[24]. Именно сочетание достижений сравнительно-исторического метода и достижений сравнительно-исторического метода XIX века, с том числе и достижений методики лингвистического анализа Лейпцигской школы, с проблематикой, теоретическими положениями, характерными для Гумбольдта, способствовало постановке наиболее сложных вопросов лингвистики в трудах Бодуэна де Куртенэ, хотя намечавшиеся решения нередко сохраняли недостатки, присущие младограмматическому направлению. Как указывалось выше, оформление структуральных направлений обычно связывается с развитием концепций Ф. де Соссюра и Бодуэна де Куртенэ[25]; их влияние особенно подчеркивается в работах представителей Пражской школы. Это объясняется несомненной общностью некоторых положений обоих языковедов, общностью тех новых тенденций, которые отличали их работы от традиций младограмматической школы. Но вместе с тем даже такие общие для этих языковедов положения, как разграничение языка и речи, внешней и внутренней лингвистики, синхронии и диахронии, при внимательном анализе обнаруживают разное осмысление, причем настолько разное, что можно схематично выделить в последующем развитии зарубежной лингвистики две традиции, две линии развития: бодуэновскую и соссюровскую. Первая непосредственно доминирует в Пражской школе и в работах тех языковедов, которые примыкали и примыкают к этой школе; опосредствованно эта линия прослеживается у англичан. Вторая реализуется в Женевской школе и у глоссематиков, хотя и не в одинаковой форме.
        Подобно Ф. де Соссюру, Бодуэн де Куртенэ не оставил обобщающей работы, содержащей систематическое изложение теоретических взглядов. Его идеи разбросаны в разных статьях и набросках, к тому же опубликованных по преимуществу на языках, знание которых не было тогда распространенным среди языковедов^[26]. Поэтому непосредственное влияние его идеи оказали прежде всего на русских языковедов в Ленинграде и Москве (Л. В. Щерба, Е. Д. Поливанов, Л. П. Якубинский, В. В. Виноградов, С. И. Бернштейн, отчасти Московская фонологическая школа), а также на оформление воззрений Пражского лингвистического кружка^[27]. Иным было влияние Ф. де Соссюра: напи-
[15]    
санный его учениками и последователями «Курс общей лингвистики» сделал идеи женевского ученого, хотя и не всегда в аутентичной форме, достоянием мировой лингвистической науки. Практически почти все современные зарубежные направления, включая и американскую дескриптивную лингвистику и неогумбольдтианство, в той или иной связаны с идеями Ф. де Соссюра.
        Трудно определить, в какой степени Бодуэн де Куртенэ преодолел противопоставление индивидуального (психического) и социального, связанное с решением вопроса о соотношении языка и речи, и в какой мере он действительно понимал, что общество является необходимым условием существования и развития психики человека^[28]. Слишком противоречивы и неопределенны его высказывания по этому поводу^[29]. Несомненно, однако, что уже в ранних работах Бодуэн де Куртенэ не только понимал важность социологии языка, но, выделяя внешнюю и внутреннюю историю языка и утверждая, что внешняя история языка составляет часть прикладного языкознания, вместе с тем подчеркивал взаимодействие этих двух сторон в процессе развития языка^[30]: «От влияния иностранных языков, от литературной обработки, от рода занятий людей, говорящих данным языком, от географических условий страны, ими обитаемой, и т. п. зависит или ускорение или замедление и своеобразность развития языка»^[31]. С этим связан и интерес к проблеме соотношения литературного языка и народных говоров, который отличает уже ранние работы Бодуэна. Иными словами, у Бодуэна, так же как впоследствии и у пражцев, проблема соотношения языка и внеязыковой действительности не исключалась из рассмотрения языковеда, но, вместе с тем, внутренняя и внешняя история четко разграничивались. Как известно, иначе освещаются эти вопросы в «Курсе» Ф. де Соссюра (ср. широко известное положение: «Единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя»)^[32]. В этих
[16]    
двух противоположных установках в свернутом виде отражено основное расхождение двух течении современной лингвистики. Одно из них связано с Пражской школой и деятельностью языковедов, до известной степени примыкающих и в настоящее время к традициям этой школы (Р. Якобсон, А. Мартине, многие чешские языковеды — Б. Трнка, Й. Вахек и др.), другое в наиболее определенной форме представлено глоссематикой, в ином аспекте — американской дескриптивной лингвистикой. Конечно, расхождения между названными направлениями существуют не только в трактовке этой проблемы (см. ниже); но решение вопроса о так называемой внешней и внутренней лингвистике связано с методологией и онтологией нашей науки и является в известном отношении определяющим для теоретической позиции языковеда.
        Уже в 1870 г. Бодуэн де Куртенэ дал и определение разграничения языка и речи, которое предвосхищало известные формулировки Ф. де Соссюра. Он указывал

«на различие языка, как определенного комплекса известных составных частей и категорий, существующего только in potentia, и в собрании всех индивидуальных оттенков, от языка, как беспрерывно повторяющегося процесса, основывающегося на общительном характере человека и его потребности воплощать свои мысли в ощущаемые продукты собственного организма и сообщать их существам, ему подобным, то есть другим людям (язык — речь — слово человеческое)»^[33].

        У Ф. де Соссюра это положение было значительно более развито, но вместе с тем язык был отождествлен с идеальной абстрактной системой, замкнутой в себе и не знающей развития («сама по себе система неизменяема») и резко противопоставленной речи. Можно думать, что в какой-то степени это соссюровское понимание языка было связано с известными соображениями Марти об идеальном языке, существующем независимо от единичных актов общения, но являющемся подлинным объектом науки.^[34]
        Соссюр по существу отрицал социальную природу индивидуальных речевых актов, до известной степени оставаясь в этом вопросе на позициях младограмматической школы (см. выше), с той лишь разницей, что для него именно язык оказался объектом лингвистической науки.^[35]
        В лингвистической литературе отмечалось совпадение соссю-
[17]    
ровской дихотомии с дихотомией, принятой в конце XIX в. в идеалистической социологии. Еще Г. Шухардт в рецензии на «Курс» Соссюра сопоставлял его дихотомию с введенным Огюстом Контом различием между «статической социологией» и динамической социологией»^[36], однако наиболее близки идеи Соссюра положениям Дюркгейма^[37]. Подобно тому как Дюркгейм метафизически обособил «социальный факт» от деятельности коллектива, состоящего из индивидов, и придал этому внешнему по отношению к индивиду «социальному факту» обязательную силу, так и Соссюр полагал, что язык независим от речевой деятельности и навязывается индивиду. У Бодуэна постановка проблемы значительно более гибкая, поскольку для него общественное функционирование языка является определяющим, а системность языка — условием его функционирования. Этим обусловлено и нетождественное решение вопроса о соотношении синхронии и диахронии, который является одним из основных вопросов при характеристике современных направлений.
        Вопрос этот имеет два аспекта, два плана: аспект методический и аспект онтологический; нередко эти два плана смешиваются, в частности и у Соссюра. Несомненно, системное изучение языка, выделение лингвистических единиц и их отграничение, анализ структуры языка, его парадигматики и синтагматики и определение цепи взаимозависимостей, обеспечивающих функционирование языка в обществе, связаны прежде всего с условно выделенным синхронным срезом языка. С этой точки зрения большинство положений Соссюра, определивших «синхронный крен» современных лингвистических направлений, справедливо. Характерно, что и Бодуэн де Куртенэ именно в этом плане подчеркивал значение статического или синхронного, описания, указывая на преимущество изучения живых современных языков.^[38] Этим объяснялось и его требование, чтобы изучение современных языков предшествовало их историческому изучению. Подобное понимание преимуществ синхронного метода отличает и Пражскую школу: «Лучший способ для познания сущности языка — это синхронный анализ современных фактов. Они являются единственными фактами, дающими исчерпывающий мате
[18]    
риал и позволяющими составить о них непосредственное представление»[39].
        Напротив, в «Курсе» синхрония, статика превращается и в онтологический признак языковой системы, поскольку сама по себе система неизменяема. Это положение Соссюра стало одним из широко распространенных тезисов структуральных направлений. Даже некоторые представители упрекали Бодуэна де Куртенэ за излишнюю историчность и предпочитали синхронию в соссюровском понимании, так как, по их мнению, только она способна расположить факты изучаемого языка в одной плоскости и показать существующие между ними системные отношения.[40] Действительно, в отличие от Соссюра, Бодуэн де Куртенэ утверждал, что «в языке, как и вообще в природе, все живет, все движется, все изменяется. Спокойствие, остановка, застой — явление кажущееся; это частный случай движения при условии минимальных изменений. Статика языка есть только частный случай его динамики или, скорее, кинематики».[41] Само понятие синхронного среза было у Бодуэна иным, чем у Соссюра и неососсюрианцев; по его мнению, необходимо учитывать тот факт, что, с одной стороны, налицо пережиточные формы, унаследованные от прошлого и более не соответствующие данной структуре языка в целом, и что, с другой стороны, известные явления, так сказать, предсказывают будущее состояние данного языка, вследствие чего они еще не соответствуют его синхронному состоянию.[42]
        Наконец, и понятие системы у Бодуэна де Куртенэ и в кодифицированном тексте «Курса» Ф. де Соссюра не было тождественно, хотя Бодуэн де Куртенэ, так же как и Ф. де Соссюр, считал, что язык представляет собой систему произвольных знаков (символов), причем именно системность, произвольность, наряду со структурностью и «формой» рассматривались в качестве важнейших характеристик человеческого языка[43]. Отличие, с одной стороны, связано с функционализмом Бодуэна, с другой — что особенно важно — оно объясняется сочетанием субстанциональности и реляционности при выделении и характери-
[19]    
стике языковых единиц и описании соотношения единиц фонологического и морфологического уровней. Иными словами, система мыслилась не как чисто реляционная схема, но как система взаимозависимостей субстанционально выделяемых единиц, причем сами зависимости рассматриваются как производные от качественной характеристики этих единиц. Можно со всей определенностью сказать, что одностороннее и поэтому неверное положение Ф. де Соссюра: «в языке нет ничего, кроме различий», «в языке имеются только различия без положительных моментов»[44] не адекватно многомерной характеристике языковой системы у Бодуэна, хотя последний не только в работах по фонологии подчеркивал ведущую роль в описании языка «группировки по противопоставлениям и различиям».
        И в трактовке этой проблемы линию Бодуэна продолжили пражцы, тогда как соссюровская последовательной форме была реализована Л. Ельмслевом.

         4

        Возникновение новых лингвистических направлений было связано со значительными сдвигами в развитии других отраслей научного познания, сказалась здесь и несомненная зависимость от современных философских течений. Поэтому характеристика исторических основ современных направлений включает в себя не только установление их связей с предшествующими лингвистическими системами, но и определение степени и форм зависимости их эпистемологии и методики от уровня развития научного познания в других областях, и их онтологии и гносеологии — от современных течений философской мысли.
        Зависимость эмпирического позитивизма младограмматического направления от естественнонаучного позитивизма XIX в. — факт известный. Блестящий расцвет естественных наук во второй половине XIX в. во всех странах не только определил шлейхеровскую концепцию языка, но и оказал влияние на методологию лингвистического исследования: индуктивным приемам лингвистического анализа и регистрации непосредственно наблюдаемых фактов обусловлено формой позитивизма той эпохи, соотнесено с общим характером современного младограмматизму направления исследований в разных науках.
        Если рассматривать возникновение структуральных направлений в широком контексте развития наук первой половины XX в. и в зависимости от философских течений этой эпохи, то также можно отметить связь языкознания с новыми направлениями в других областях знания, влияние определенных философских
[20]    
направлений как в разработке поставленных проблем, так и в критике традиционных концепций.
        В критике младограмматизма весьма существенную роль играла переоценка во всех областях науки тех результатов, которые были достигнуты на основе применения строго индуктивных методов старого позитивизма. Сама эта переоценка явилась результатом развития наук. В первой четверти XX в. физика открыла мир мельчайших частиц, недоступных непосредственному наблюдению. Почти одновременно позиции старого позитивизма оказались подорванными в психологии в связи с открытиями И. П. Павлова в области физиологии центральной нервной системы.[45] Блестящие результаты математических исследований имели последствия, сходные с тем, что произошло в XIX в. на базе развития естественных наук. Своеобразная «математизация» разных отраслей знания все более способствовала изменению взглядов на соотношение индуктивных и дедуктивных приемов анализа. Если в предшествующую эпоху принципы индуктивного метода пронизывали системы разных наук и определили даже построение логики Дж. Ст. Милля, то, согласно новым логическим принципам, выдвинутым в идеалистической философии Э. Гуссерлем[46], логическая истина рассматривалась как истина чисто формальная, а индуктивная логика была уподоблена деревянному железу.
        В этой связи особенно существенно отметить, что новые достижения в различных областях научных знаний получили противоположное осмысление в материалистической философии и в разных идеалистических течениях.
        С марксистской точки зрения, любая научная теория не может ограничиваться только регистрацией и описанием фактов, данных в непосредственном опыте. Это только первая ступень научного познания. Подлинная научная теория должна раскрывать за наблюдаемыми явлениями их сущность, выявлять внутренние закономерности, которые лежат в основе этих явлений, обнаруживать связь этих явлений, их взаимодействие и взаимовлияние, создавая условия для все более глубокого постижения окружающей действительности. Ограниченность возможностей индукции при решении этих задач очевидна. Однако методы описания изучаемых явлений и познания раскрываемых сущностей во многом определяются также спецификой объектов той или иной науки, а в пределах одной области знания — и конкретными задачами, стоящими перед исследователем. Поэтому соотношение индукции и дедукции не может быть одинаковым в тех науках, которые, подобно математике, сами строят свой объект,
[21]    
и в тех науках, которые изучают объекты, непосредственно данные в опыте. Сложность этой проблемы в применении к языкознанию очевидна, поскольку проявления речевой деятельности непосредственно могут быть наблюдаемы в тексте и речевой цепи, тогда как языковая система конкретного языка, существуя всегда независимо от создаваемых описаний, выступает для лингвиста вместе с тем как результат обобщения непосредственно наблюдаемых фактов, а описание ее является также результатом применения определенных принципов моделирования парадигматических и синтагматических связей лингвистических единиц, т. е. моделирования языковой структуры.
        Весьма существенно при этом, что критика позитивизма XIX в. часто велась с идеалистических же позиций, а достижения человеческого познания, не укладывающиеся в рамки традиционных представлений и схем, использовались для доказательства неправомерности постановки принципиальных онтологических проблем, которые рассматривались как метафизические, и для сведения гносеологии к описанию операциональных процедур, к методике научного анализа.
        На оформление зарубежных лингвистических направлений XX в. несомненное влияние оказала методология и теория познания неопозитивизма. До известной степени связи лингвистических направлений, оформлявшихся в 20—30-е годы нашего столетия, с неопозитивизмом были обусловлены той ролью, которую проблемы языка начинают играть в логических исследованиях и прежде всего в работах Л. Витгенштейна А. Н. Уайтхеда.[47] Особенно значительным было Венского кружка, в частности ранних работ Р. Карнапа. Эти идеи определили содержание так называемого физикализма Л. Блумфилда и философские основы глоссематики Л. Ельмслева.
        Неопозитивизм, представлявший собой новую форму имманентного эмпиризма, обнаруживает непосредственные связи с махизмом, чего, между прочим, не отрицают и сами представители этого направления^[48]. Но, в отличие от Маха и эмпириокритицизма, неопозитивисты основывают свои построения на предпосылках, согласно которым единственным реальным объектом философии является язык, а ее задачей — объяснение языка науки. Место элементов (представлений) Маха заняла доктрина о протокольных предложениях, а отождествление в ранних работах Р. Карнапа основных понятий с тем, «что дано» (das Gegebene), вело к отрицанию действительности, существующей независимо
[22]    
от процедуры познания. Сама постановка проблемы о соотношении наших понятий с действительностью объявляется псевдопроблемой, так как, согласно концепции неопозитивизма, все предметы познания фактически конструируются, т. е. создаются, в мышлении. Процесс же конструирования понятий определяется языком. В конечном итоге наука оказывается системой высказываний, которые сравниваются друг с другом. Доведенные до логического конца, эти построения вели фактически к солипсизму. Не случайно Л. Витгенштейн защищал научную реальность предпосылок, содержащихся в философии солипсизма, а Р. Карнап назвал концепцию своих ранних исследований «методологическим солипсизмом». Резкая критика позитивистских доктрин эмпириокритицизма, данная В. И. Лениным в работе «Материализм и эмпириокритицизм», сохраняет полностью свою силу и в применении к философским основам современного неопозитивизма. Изложенная выше система постулатов неопозитивизма получила непосредственное отражение в глоссематике Л. Ельмслева.
        Вместе с тем обращает на себя внимание и тот недифференцированный подход к естественным и искусственным языкам, который наблюдается, в частности, в глоссематике и ведет к неверному описанию структурных особенностей естественных языков (см. подробнее ниже), имеет своим источником некоторые положения того же неопозитивизма.
        Наконец, на методику лингвистического анализа структуральных направлений, особенно созданную в работах Л. Блумфилда и представителей дескриптивной лингвистики, и в трудах Л. Ельмслева и его последователей, несомненное влияние оказали методы и приемы дедуктивных построений. Конкретная форма, которую принял имманентный эмпиризм 20—30-х годов, была обусловлена субъективным стремлением перестроить философию по образцу точных наук. Логический синтаксис Карнапа, как и более ранние работы Л. Витгенштейна, Рассела и Уайтхеда, отражал это стремление. Оно обусловило методику и приемы данных исследований. Влияние новых тенденций и прежде всего эталона теории дедукции, на лингвистические направления до настоящего времени недостаточно учитывалось; между тем оно было в известной степени определяющим для структуральных школ и направлений, хотя и преломлялось через разные традиции.
        Особо следует отметить, что влияние тех или иных философских концепций на развитие языкознания нередко осуществлялось не непосредственно, а через соответствующие направления в психологии. Факт этот тем более примечателен, что требование освободить лингвистическую науку от влияния психологии было одним из общих постулатов антимладограмматических деклараций. Между тем два психологических направления — бихевиоризм
[23]    
и гештальтпсихология оказали влияние на языкознание 20-30-х годов; бихевиоризм в США — на Л. Блумфилда и через него на дескриптивную лингвистику, в Англии — на Лондонскую школу, гештальтпсихология — на ранние работы датских структуралистов и на Пражскую школу (подробнее см. ниже).

         5

        Для лингвистических направлений 20—30-х годов характерно почти синхронное появление разных систем, противопоставлявших себя так называемому традиционному языкознанию и стремившихся наметить новые пути для решения основных лингвистических проблем. Вопросы методики анализа, проблема соотношения и сущности языка и речи, понятие структуры языка появляются не только в тех работах, которые определили во многом направление лингвистической мысли последующих десятилетий, но и в трудах, стоящих фактически вне господствующих направлений, — в монографиях А. Гардинера[49], К. Бюлера[50] и других. Этим объясняется тот широкий резонанс, который получило выступление Н. Трубецкого, Р. Якобсона и С. Карцевского на Первом Международном конгрессе лингвистов.[51]
        Анализируя в настоящее, время тот путь, который лингвистическая наука прошла за последующие 35 лет, можно сказать, что уже в этом докладе, а затем в тезисах Пражского кружка были в свернутом виде сформулированы стоящие перед языкознанием задачи и намечены пути их реализации. Конечно, впоследствии многие положения были не только уточнены, но и совершенно изменены или даже отброшены (ср., например, телеологический принцип), причем основные принципы получили разное толкование и разное воплощение у разных авторов. Именно в работах Н. С. Трубецкого, Р. Якобсона и С. Карцевского конца 20-х—начала 30-х годов была создана известная система постулатов новой теории, а также дан первый образец новой методики лингвистического анализа на фонологическом материале. Значение Пражской школы и особенно работ Н. С. Трубецкого в оформлении основных положений современного языкознания признается не только в Чехословакии, но и широко за ее пределами.^[52] Э. Бенвенист в недавно опубликованной статье прямо указывает, что структуральная теория нашла первое свое выражение в упомянутом докладе трех русских языковедов, а затем в тезисах Праж-
[24]    
ского кружка. Именно в этих работах впервые термин «структура» появился в определенном терминологическом значении как построение, организация системы.[53]
        Весьма показательно и то обстоятельство, что известная статья Н. С. Трубецкого «Lа phonologie actuelle» получила отклик не только в лингвистических кругах. Французский этнограф К. Леви-Строс[54] подчеркивает ведущую роль Н. С. Трубецкого в формировании понятия «структура» в применении к разным общественным дисциплинам. «Фонология, — пишет этот автор, — несомненно сыграет такую же обновляющую роль по отношению к социальным наукам, какую, например, ядерная физика сыграла по отношению к точным наукам». Эта преувеличенная оценка не учитывала, что, например, теория структуры общества как сложной системы взаимообусловленных связей была разработана в марксистском учении об общественных формациях; но мнение французского ученого отражало огромную популярность идей Трубецкого и Пражской школы (см. о понятии «структура» ниже). На определенный, хотя и краткий срок (фактически 1928—1942 гг.) Пражский кружок становится ведущим центром стран, разрабатывавших теорию языкознания с новых, антимладограмматических позиций: не случайно в «Travaux du Cercle Linguistique de Prague» печатаются работы таких языковедов, как Л. Блумфилд, К. Бюлер, Л. Ельмслев, А. Мартине, А. В. де Гроот.
        Почти одновременно с появлением первых работ «пражцев» в американском журнале «Language» публикуется статья Л. Блумфилда[55], сыгравшая в развитии дескриптивной лингвистики и — шире — американского структурализма такую же роль, как первые работы пражцев в развитии европейских структуральных направлений[56]. В тридцатые годы, тоже почти параллельно, определяются еще два лингвистических европейских центра — Копенгаген и Лондон, где разрабатываются идеи и положения двух новых структуральных направлений — глоссематики и Лондонской школы.
        Сопоставление развития рассматриваемых направлений обнаруживает существенные различия даже в их внешней истории.
[25]              
        Пражская школа, оформившаяся ранее других, в период своего расцвета характеризовалась единством лингвистических воззрений. После второй мировой войны Пражский кружок распался и перестал существовать, но в США Р. Якобсон, а во Франции А. Мартине до известной степени сохраняют преемственность с этим направлением. «Субстанционализм» пражцев, против которого в свое время возражал Л. Ельмслев, со всей определенностью вновь прозвучал в докладе А. Мартине на IX Международном съезде лингвистов в положении: «Структуралист не может быть индифферентным к природе, субстанциальных признаков, которые позволяют различать единицы одного и того же класса».[57] Вместе с тем функционализм, близкий пражскому функционализму, является одной из главных характеристик лингвистической теории Мартине, отличающих ее от более формальных и априорных теорий, против которых Мартине обычно выступает. Принцип экономии как регулирующий фактор развития, в свою очередь, обнаруживает известные связи с телеологией пражцев. Преодоление соссюровского имманентизма, столь характерное для пражцев, тоже находит отражение в работах А. Мартине.
        В самой Чехословакии наиболее продуктивные положения этого направления получают дальнейшее развитие. Сочетание проблематики «внутренней и внешней лингвистики», структуральных принципов исследования языка как особого объекта с изучением связей языка и внеязыковой действительности получило особое развитие в связи с разработкой этих проблем в свете марксистской теории общественного развития и философии диалектического материализма. Показательной в этом отношении явилась дискуссия 1962 г. Эта линия развития структуральных исследований резко противостоит априоризму глоссематики и формализму дескриптивной лингвистики.
        Самым широким и вместе с тем наименее гомогенным и претерпевающим наибольшие изменения структуральным направлением оказалась дескриптивная лингвистика. Если проследить развитие этого направления от выхода в свет работ Л. Блумфилда до конца пятидесятых годов, то обнаруживается — параллельно с расширением дескриптивной лингвистики и укреплением ее связей с другими американскими школами — известная пестрота позиций языковедов, причисляющих себя к этому направлению. Наиболее отчетливо выступает деление на две группы: группу ближайших последователей Блумфилда — Йельскую школу (Харрис, Хоккет, Уэллз) и группу, смыкающуюся частично с антропологической лингвистикой (Пайк, Вёглин и дру-
[26]    
гие); для первой группы характерно ограничение лингвистической проблематики отысканием лучшей схемы, в терминах которой следует описывать лингвистические факты; для второй эта задача включается в широкий контекст моделирования разных сторон человеческого поведения. Уже это расхождение свидетельствует об отсутствии единства в эпистемологических воззрениях обеих групп. Но и в пределах каждой группы следует отметить отсутствие гомогенности, в значительной степени объясняемое тем, что дескриптивное направление вообще не создало своей теоретической системы. По сути дела, объединяющими здесь являются известные методические (операциональные), а не теоретические принципы. Это же определяет и связи этого направления с другими американскими направлениями и возможность влияния на европейские школы (см. главы III и IV). Принципы лингвистического моделирования, выработанные в значительной степени именно дескриптивной лингвистикой, принимаются и другими направлениями и сочетаются с разным решением онтологических и эпистемологических проблем.
        Наиболее гомогенной и стабильной теоретической является, безусловно, глоссематика.
        После второй мировой войны, в условиях значительного оживления интереса к лингвистической теории как в США, так и в европейских странах (ср. издание новых журналов «Word», «Lingua», «Archivum Linguisticum» и т. д.), несмотря на широкие интернациональные связи, расхождения в разных направлениях, причисляемых к структурализму, становятся все более явственным. Так, например, если в статье 1939 г. В. Брёндаль еще мог писать о структурализме или структуральной лингвистике как о чем-то едином, не противопоставляя копенгагенский структурализм Пражской школе, то после выхода в 1943 г. известной книги Л. Ельмслева «Omkring sprogteoriens grundlæggelse» стало ясным возникновение нового направления, система взглядов которого оказалась весьма отличной от системы взглядов, характеризовавших деятельность Пражского кружка. Ознакомление американских дескриптивистов с деятельностью европейских структуралистов и vice versa обнаружило не только некоторую общность тенденций, но и значительно более существенные расхождения. Появление ряда полемических статей, авторами которых были представители разных структуральных направлений, а объектами полемики — другие «структуральные» системы, свидетельствовало о наступившем периоде размежевания.[58] Наряду с критикой глоссематики Ельмслева,
[27]    
широко представленной в работах А. Мартине и бывших представителей Пражской школы, следует упомянуть и полемику Ельмслева с пражцами, равно как и возражения против американского дескриптивизма и глоссематики в работах Фёрса или намеки А. Мартине, направленные против тех же дескриптивистов. Естественно, что и у представителей американского дескриптивизма можно найти немало критических замечаний по поводу теоретических взглядов представителей других, тоже «структуральных» направлений.
        Обращает на себя внимание тот факт, что по мере того, как множилось число «структуральных» школ и направлений, критика традиционного языкознания постепенно отходила на задний план и все более существенным становилось определение расхождений по основным лингвистическим вопросам. Немаловажную роль здесь сыграло вовлечение в орбиту исследования все новых лингвистических проблем. В. Скаличка в известной мере был прав, когда указывал, что переход от фонологии к другим лингвистическим вопросам обнаружил расхождения между представителями разных направлений.[59] Действительно, анализ и описание единиц более высоких уровней требовали решения столь существенной лингвистической проблемы, как проблема значения, и вместе с тем определения, в какой мере методы выделения и описания единиц фонологического уровня приемлемы для исследования более высоких уровней. Уже в решении этих проблем обозначились расхождения. Расхождения эти становились еще более значительными при определении задач языкознания, при определении понятия структуры, соотношения языка и речи, наконец при установлении системы необходимых в языкознании приемов и методов анализа.
        Расширение области структуральных исследований за счет перенесения новых приемов лингвистического анализа в область сравнительно-исторического языкознания (ср. работы Э. Бенвениста, Е. Куриловича, К. Боргстрёма, Г. Хёнигсвальда, В. Лемана, Ж. Фурке и др.), снимавшее, казалось бы, соссюровскую антиномию диахронии и синхронии, чрезвычайно, в свою очередь, расширило объем понятий «структуральные методы», «структуральные исследования». Все это способствовало тому, что наряду с четко определившимися принципами, отделяющими одно направление от другого, обозначились перекрещивающиеся линии, своеобразные «изоглоссы», то объединяющие, то разъединяющие одни и те же направления.
        Наиболее показательным для определения соотношения разных направлений и решения вопроса о том, можно ли выделить
[28]    
общую и единую для структурализма систему теоретических положений, является решение двух проблем: 1) что означает определение «язык есть структура» и 2) как связывается это определение с лингвистическим методом, иными словами, каковы методы анализа и описания языка, рассматриваемого как структура? Как известно, эти два момента выдвигаются чаще всего как общие признаки структурализма.[60] Следует, однако, оговорить, что значимость каждой из этих проблем в лингвистических системах рассматриваемых направлений была отнюдь не одинаковой: для Пражской школы ведущим являлось рассмотрение языка как целенаправленной структуры, вопросы же метода занимали весьма подчиненное положение; для дескриптивистов, наоборот, именно вторая проблема составляла основное содержание их исследований. Неодинаковым было также соотношение обеих проблем в теориях глоссематиков и Лондонской школы.

         6      

        Терминологическое употребление слова «структура» возникает почти одновременно в разных науках. В статье 1933 г. Н. С. Трубецкой писал: «Эпоха, в которую мы живем, характеризуется тенденцией, наблюдаемой во всех научных дисциплинах — заменить атомизм структурализмом и индивидуализм универсализмом (в философском значении этих терминов). Эта тенденция наблюдается в физике в экономических науках и т. д.»[61]. Ту же мысль повторил несколько позднее В. Брёндаль: сколько прзднее В. Брёндаль: «В целом ряде наук появилась необходимость теснее сблизить рациональные связи внутри изучаемого объекта». И далее: «В теории физики, необычайные успехи которой в XX в. хорошо известны (необычайные по своей объединяющей силе внутри науки и по своему особому философскому интересу), изучается в настоящее время не только структура кристаллов и атомов, но даже света».[62] На терминологическое употребление этого слова в языкознании известное влияние оказала гештальтпсихология, идеи которой обнаруживают зависимость от феноменологии Э. Гуссерля. Немецкий термин Gestalt, эквивалентный французскому structure, был использован здесь для обозначения некоторых целостных образований, или «форм»,
[29]    
противополагаемых атомистической трактовке содержания сознания. Gestalt рассматривалось как первичное в содержании психики. Вычленение же отдельных элементов определялось как вторичный процесс. Философская основа этого направления четко выступает в одном из его основных тезисов о пространственных и временных формах как способе существования психических явлений[63]. Понятие структуры как чистой формы в языкознании соотносится с аналогичными утверждениями в гештальтпсихологии.
        Однако уже в те годы понятие структуры получает у разных авторов отнюдь не тождественную интерпретацию. В общих определениях, представленных в трудах по методологии наук, выделяются два варианта: 1) структура понимается широко — как система взаимообусловленных связей; 2) структура рассматривается специально — как схема, отвлеченная от субстанциональной реализации. Так, например, во французском философском словаре уже в 1932 г. структура определяется как «обозначение целого, состоящего, в противоположность простому сочетанию элементов, из взаимообусловленных явлений, из которых каждое зависит от других и может быть таковым только в связи с ними»[64]. В том же словаре под словом forme дается краткое изложение структурализма как концепции, согласно которой «явления нужно рассматривать не как сумму элементов, которые прежде всего нужно изолировать, анализировать и расчленить, но как целостности, состоящие из автономных единиц, проявляющие внутреннюю взаимообусловленность и имеющие свои собственные законы. Из этого следует, что форма существования каждого элемента зависит от структуры целого и от законов, им управляющих».
        Иное определение предложено А. Эддингтоном в 1945 г. Согласно этому определению, структура является схемой связей (relationships), или, иначе, «она имеет значение (significance), которое может быть абстрагировано от подлинной природы того, что является субъектом этих связей. Структура есть объект наших исследований»^[65]. В первом случае термин «структура», будучи тождествен термину «система», допускает разное онтологическое толкование и в зависимости от широкого философского контекста может получить и разное философское осмысление; во втором случае содержание термина однозначно, причем выделяются те же признаки, что и в определении структуры в ранних рабо-
[30]    
тах Р. Карнапа, где структура рассматривалась как явление чистой формы и чистых соотношений.
        Широкое употребление термина «структура» в системах разных наук, при отсутствии однозначности его интерпретаций не только в терминологии разных наук, но и у разных представителей одной науки, явилось причиной организации в 1959 г. специального международного коллоквиума с участием представителей разных социальных наук[66]. Как показывают материалы этого коллоквиума[67], в частности вступительная статья Р. Бастида, в настоящее время вычленяются два понимания этого термина: согласно первому пониманию, структура является определением объекта, согласно второму — она представляет собой построение, дающее информацию (une construction informatrice) об объекте.[68] Иными словами, для одних исследователей структурность является онтологической характеристикой объекта, для других — элементом эпистемологии или даже эвристическим приемом описания, причем вопрос о степени адекватности этого построения объекту вообще не ставится. Нетрудно заметить, что эти два понимания отражают не терминологические, а гносеологические расхождения.
        Признание структурности объекта его онтологической характеристикой отражает познание глубинных связей, присущих самому объекту. Можно было бы здесь сослаться на те примеры, которые часто приводятся как образцы структурного подхода к разным явлениям общественной жизни. Как показывает этнографический материал, структура систем терминов родства, исследованная еще Морганом, представляет собой не только онтологическую характеристику определенной языковой подсистемы, но и позволяет выявить реальные общественные связи и отношения, т. е. найти онтологические характеристики того общественного строя, который обусловил формирование данной языковой подсистемы. Весьма показательно, что во вступительном слове на упоминавшемся коллоквиуме Р. Бастид специально отметил определяющую роль К. Маркса и Ф. Энгельса в формировании структурного понимания явлений общественной жизни.[69]
        Здесь структурный подход к объекту означает, следовательно, изучение внутренних связей и зависимостей между элементами, конструирующими данный объект, и определяется самой природой
[31]    
объекта, его онтологическими характеристиками. В освещении же разных идеалистических течений то, что понимается под структурой объекта, есть результат осуществления определенных операциональных процедур, а вопрос о степени адекватности этих процедур природе объекта объявляется псевдопроблемой, поскольку сами предметы нашего познания рассматриваются как результат тех же построении.
        Что касается рассматриваемых лингвистических направлений, то понимание термина «структура» в них неоднозначно; частично структура, особенно в работах 20—30-х годов, отождествлялась с системой. Постепенно намечается тенденция к разграничению этих терминов, но это разграничение реализуется неодинаково в разных работах. Иногда под структурой понимается внутренняя организация системы (так определяется структура в некоторых работах пражцев, а также в упоминавшейся статье Э. Бенвениста)., однако возможны и другие принципы разграничения (ср. ниже освещение этого вопроса в Лондонской школе); в последние годы разными учеными (А. А. Реформатский, В. Скаличка) было предложено дифференцировать системные связи между единицами одного уровня и системные связи между единицами разных уровней. Первые определялись как система, вторые — как структура.
        Приведенные выше разные философские определения термина «структура» повлияли на понимание этого термина и в лингвистических теориях; однако разная философская интерпретация понятия структуры здесь часто недостаточно четко осознается и формулируется.
        Частично различное содержание, вкладываемое в это понятие, связано с определением объекта лингвистической науки, в особенности с отношением к дихотомии речь — язык.
        Рассматриваемые нами лингвистические направления в зависимости от решения вопроса о речи и языке делятся на две группы: американские дескриптивисты и Лондонская школа резко отрицательно относятся вообще к постановке данной проблемы; наоборот, пражцы, глоссематики, тем более французские и женевские языковеды дают свое толкование соссюровской дихотомии. Столь существенное расхождение весьма показательно. Критикуя противопоставление языка и речи, как и определение языка как знаковой системы, 3. С. Харрис еще в 1940 писал, что речь является просто физическими событиями, которые мы принимаем за язык, в то время как langue — это анализ и построение его исследователем».[70] Иными словами, объективной реальностью являются данный в опыте речевой отрезок и процедура анализа, основывающаяся на системе постулируемых лингвистических
[32]    
понятий и наборе операциональных приемов[71]. В связи с этим под системой понимается система описания, а структура чаще всего понимается как построение, модель. Описывая процедуры структурального анализа как объединение в группы всех формальных признаков языка, которые в каком-либо отношении являются подобными, Харрис указывал в цитированной выше работе, что категории и отношения, получаемые в результате подобного анализа, могут быть названы структурой, так как все эти утверждения и классификации даются в терминах специальных единиц (фонемы, морфемы) и существующих между ними отношений.
        Еще более определенно те же мысли формулируются в другой работе, где трактуется понятие языковой модели, которая, после того как она подверглась интерпретации или когда ее параметрам были приписаны определенные значения, становится структурой объекта.[72] Показательно также, что содержание дескриптивной лингвистики 3. С. Харрис определял как исследование не речевой деятельности в целом, но лишь некоторых регулярностей признаков речи (т. е. их дистрибуции и аранжировки).[73]
        Следует, однако, указать, что у представителей дескриптивной лингвистики, в частности у того же Харриса, можно найти и противоположные высказывания, содержащие признание онтологического характера структуры, реально существующей в языке.[74] Подобное противоречие является результатом отсутствия в этом направлении сложившейся лингвистической теории помимо принципов описания и анализа. Частично, возможно, сказалось и более позднее влияние других структуральных направлений, признавших структурность онтологической характеристикой языка, поскольку блумфилдовская концепция языка, являвшаяся в значительной степени теоретической основой дескриптивной лингвистики (см. ниже, стр. 39, а также главу III), не оставляла места для таких категорий, как языковая система или структура; ср. известное определение языка, данное Блумфилдом: «Совокупность высказываний, которые могут быть произнесены в речевой общности, и есть язык этой общности».[75] Определение это не случайно почти тождественно определению языка в работе Г. Пауля «Принципы истории языка» (см. выше,
[33]    
стр. 12). А. Мартине, примыкающий во многом к Пражской школе, прямо указывал, что это определение языка противоречит структуральному подходу к языковым фактам, ибо для структуралиста наиболее важной является интерпретация наблюдаемых фактов с тем, чтобы таким путем достигнуть языковой реальности.[76] Но такая интерпретация противоречила основным установкам дескриптивной лингвистики с характерным для нее феноменализмом.[77] Поэтому задача лингвиста определялась не как изучение структуры языка, а как структурализация текста. Не случайно в решении этой проблемы намечается известная общность между дескриптивистами и Лондонской школой. Это тем более показательно, что по другим весьма существенным лингвистическим вопросам между этими двумя направлениями существуют коренные расхождения (ср., например, отношение к проблемам социологии языка, определение задач языкознания, приемов анализа языка, отношение к проблеме значения и т. д.).
        Фёрс и другие представители Лондонской школы дают крайне противоречивое освещение этой сложной проблемы. Он полагал, что фактическим объектом лингвистической науки должна быть речь индивида. Вместе с тем, стремясь согласовать это положение с той частью своей концепции, где язык рассматривается как проявление общественной природы человека, Фёрс вводит понятие типа или типажа как некоего обобщенного образа человека. С другой стороны, речевому отрезку противостоят у лондонцев понятия системы и структуры как категории, являющиеся результатом анализа речевого отрезка и последующего обобщения и абстрагирования, проделанного исследователем на парадигматическом и синтагматическом уровнях. Вопрос о том, являются ли эти лингвистические категории только схемой научного описания фактов, приемов моделирования или они отражают сущностные характеристики самого языка, не получает здесь удовлетворительного решения. Лондонская школа, как полагает И. Вахек, отрицает онтологическую природу системности языка[78]; вместе с тем Фёрс считал, что язык, как и другие компоненты биологического поведения человека, не может не быть системным. Это предположение принимается, однако, как некая гипотеза, не соотнесенная с остальными положениями Лондонской лингвистической школы.
        Таким образом, в лингвистических направлениях, наиболее ощутимо связанных с позитивизмом бихевиористского толка, отрицание онтологического характера структурности языка
[34]    
является фактически производным по отношению к общему неверному пониманию объекта лингвистической науки и соотношения языка и речи.
        Системность и структурность выступают как онтологическая характеристика языка у пражцев и примыкающих к ним языковедов, в глоссематике и неососсюрианстве (Женевская школа), т. е. в основном в тех направлениях, которые в той или иной форме сохраняют дихотомию: язык — речь. Вместе с тем содержание, вкладываемое в понятие структуры, и в этом случае оказывается неодинаковым. Наиболее резко отличается трактовка структуры у пражцев и в глоссематике, причем различие это обусловлено расхождением этих двух направлений по основным проблемам.
        Для глоссематики определяющим являлось общее понимание структуры как явления чистой формы и чистых соотношений[79]. Ключевым для теории языка Ельмслева было утверждение Р. Карнапа, что «каждое научное утверждение должно быть утверждением о соотношениях, не предполагающим знания или описания самих элементов, входящих в соотношения».[80] Этот эпистемологический принцип неопозитивизма определяет основу теории Ельмслева, выступая фактически как онтологическая характеристика языка. Содержание термина «структура» и рассмотрение языка как объекта лингвистического анализа оказываются, таким образом, тесно связанными. Но язык обозначает у Ельмслева скорее общую модель семиотической системы вообще, чем обобщенную модель естественных языков. Иными словами, хотя Ельмслев и рассматривает текст как исходный объект анализа (так же как это делают дескриптивисты и Лондонская школа), причем значительная часть операциональных процедур в его методе анализа связана с членением текста на все более и более мелкие единицы, — его теория, которую он сам называет абстрактной, имманентной теорией языка, «алгеброй языка», практически является не лингвистической, в обычном понимании этого слова, но общей семиотической теорией, стремящейся до известной степени (также, впрочем, как и общая семантика Карнапа) занять позиции гносеологии. Не случайно содержание, вкладываемое в понятие языка глоссематикой, ближе к пониманию языка в работах представителей логического позитивизма, чем к лингвистическому осмыслению этого понятия, сюда осмысление его всеми прочими структуральными направлениями. Критическая оценка глоссематики должна, таким обра-
[35]    
зом, осуществляться скорее с семиотических, чем с языковедческих позиций; но поскольку Ельмслев практически не только стремится дать в своей теории основные положения идеалистической гносеологии в формах, очень близких к неопозитивизму и некоторым идеям неокантианства[81] но и декларирует несостоятельность любой другой лингвистической теории, критика его методики и его онтологии должна осуществляться и с языковедческой точки зрения. К этому обязывают и других представителей данного направления, рассматривающих глоссематику не только как общую семиотическую теорию, но и как теорию специально естественных языков.[82]
        Еще А. Мартине в упоминавшейся выше рецензии на первое изложение глоссематики отмечал неприемлемость многих положений этой теории для других структуральных направлений. О том же писали представители Пражского кружка[83]. Любопытно, что критиковались в основном те положения, которые по преимуществу были связаны с философией неопозитивизма. Так, А. Мартине возражал против понимания Ельмслевом соотношения формы и субстанции[84]; специально отмечалось значение субстанции плана содержания и плана выражения для выделения единиц и решения вопроса об их тождестве.[85] Мартине резко возражал и против определения объектов как метафизических гипотез.
        В статьях представителей Пражского кружка критикуется априорно-дедуктивный характер глоссематики, построенной независимо от языковой действительности, т. е. от системы конкретного языка[86], ее имманентизм и т. д. Наконец, и глава Лондон-
[36]    
ской школы Дж. Фёрс возражал против математизации и алгебраизации глоссематики, отмечая ее практическую непригодность для описания языка (имеются в виду «естественные языки»), который сам по себе представляет сложный объект.[87] Представители разных структуральных течений критиковали Ельмслева по преимуществу на основе лингвистических данных, раскрывающих сущность специфики естественных языков со всей их непоследовательностью и избыточностью, с обязательными промежуточными явлениями; глоссематика же, претендуя на роль единой универсальной теории языка, фактически свела на нет принципиальное качественное отличие естественного языка от любого кода[88], включая и разные типы искусственных языков.
        Ведь в сущности только код представляет собой ту имманентную, непротиворечивую структуру, познать которую, по утверждению Л. Ельмслева, должна стремиться истинная лингвистическая теория, и только код может быть представлен как схема чистых отношений. Небезынтересно в этой связи, что Р. Карнап, с исчислениями (Kalkül) которого часто сопоставляют «имманентную лингвистическую алгебру»[89], отмечал специфические особенности естественных языков, не позволяющие их трактовать в том же плане, что и язык формальной логики.[90]
        В противоположность глоссематикам с их абсолютизацией структуры как чистой реляционной формы, Пражская школа рассматривала структуру как Форму организации языка и соотношения его частей. Особое внимание уделялось структуры «малых систем» конкретных языков. В глоссематике замкнутая и целостная структура изолируется от каких бы то ни было реальных связей; для пражцев проблема соотношения языка и внеязыковой действительности всегда была одной из центральных. С этим связана разработка вопросов социологии языка. Понятие структуры у глоссематиков антисубстанционально и практически не соотнесено с качественными особенностями отдельных языков, это абстрактная семиотическая система; для пражцев, так же как и для А. Мартине, качество элементов, входящих в структуру, не иррелевантно. Согласно теории Ельмслева, сам вопрос о соответствии лингвистических единиц, входящих в структуру, чему-либо реальному для теории иррелевантен; у пражцев фонема — это, несомненно, единица, полученная лингвистом в результате обобщения непосредственно
[37]    
наблюдаемых фактов, т. е. единица, обозначающая реально существующие элементы. С этим связаны и принципиальные различия в самом методе лингвистического анализа (см. ниже). Перед нами не только две принципиально отличные интерпретации термина «структура», но и две разные лингвистические концепции.
        Таким образом, сами по себе термины «система» и «структура» настолько широки и общи, что могут получить разную интерпретацию; все определяет более широкий философско-теоретический контекст. Но именно этот контекст оказывается существенно разным в рассмотренных направлениях.

         7

        Как и в развитии других наук, в языкознании 20-х—начала 30-х годов особенно остро встала проблема метода. Важность данной проблемы определялась рядом причин: новыми требованиями к принципам научного анализа, что являлось (см. выше) характерным в этот период для всех наук, а в языкознании было связано с критическим отношением к индуктивной методике языкознания XIX в.; постановкой новых вопросов общей теории языка: структурность языка, характер его функционирования, соотношение языка и других знаковых систем; в некоторых направлениях (дескриптивная лингвистика, Лондонская школа) преимущественное внимание к методам анализа и описания языка было связано и с работой по изучению и описанию ранее не известных или не описанных разноструктурных языков Америки, Азии, Африки. Следует также отметить и влияние разносторонних связей языкознания с другими науками: психологией, математикой и т. д.
        В разных лингвистических направлениях проблема метода получила разную реализацию; так можно сопоставить, с одной стороны, стремление приблизить приемы описания лингвистических исследований к операциональным процедурам математики, отмечаемое уже у Л. Блумфилда, с другой — резко отрицательное отношение к использованию математических методов в Лондонской школе, особенно у ее главы, Фёрса. Неодинаковым было и соотношение эпистемологических и онтологических проблем при решении вопроса о методе. Но общими были некоторые методические принципы: преимущественное внимание лингвистического описания аналитическим путем, исходя из целого, будь это текст, речевой отрезок, парадигма или такая микросистема, как оппозиция. С этим связано и то внимание, которое обращается в операциональных процедурах на установление тождества лингвистических единиц. Критерии выделения и отождествления единиц разные, но всегда выдвигается требование исходить из структурных, т. е. формальных, собственно языковых фактов, а не из категории других наук, например
[38]    
психологии. Различие же определяется разным пониманием принципа структурности, разным пониманием задач лингвистического исследования. «Лингвистика, — писал А. Мартине в рецензии на работу Л. Ельмслева, — начинается тогда, когда с самого начала определяется принцип абстрактности sui generis и устанавливается собственно лингвистическая точка зрения — тот единственный подход, который позволит обеспечить, с одной стороны, внутреннее единство науки о языке, а с другое особую автономию среди других наук, изучающих человека».^[91] В этом высказывании в наиболее общей форме охарактеризован тот новый подход к объекту лингвистического исследования и те новые требования к лингвистической науке, которые объединяли методические принципы разных структуральных направлений.
        В США идеи операционализма в своеобразной прагматической окраске проникли в языкознание через бихевиоризм^[92]. Влияние бихевиоризма на лингвистическую концепцию Л. Блумфилда, а через него на широкие лингвистические круги Америки — общеизвестный, Л. Блумфилд неоднократно подчеркивал близость «лингвистического механицизма», как он называл свою концепцию в конце 20-х годов, к бихевиоризму А. П. Вейса^[93]. Все общие характеристики языка даются Л. Блумфилдом с позиций бихевиоризма: ср. сведéние коммуникативной функции языка к цепи стимулов и реакций, рассмотрение речевой деятельности как одной из форм поведения человека, сведение социальной природы речевой деятельности к процессам одного порядка с биологическими процессами. Позитивизм, общий с бихевиоризмом, пронизывает во многом справедливую критику Блумфилдом так называемого ментализма, под которым он понимал как психологизм XIX в., так и фосслерианство^[94]. В значительной степени бихевиоризм определяет и понимание объекта лингвистической науки в работах Блумфилда.
        В тридцатые годы Л. Блумфилд сближается с логическим позитивизмом, по преимуществу с критической частью этой теории. Отрицание истинности общих понятий, «идей», ведется годы в терминах логического позитивизма^[95]. В терминах логиче-
[39]    
ского позитивизма осуществляется отождествление понятия со словом; в терминах логического позитивизма снимается и проблема соотношения понятий и объективной действительности.^[96]
        В значительной степени указанными общетеоретическими концепциями определялся и круг вопросов, разрабатывавшихся Л. Блумфилдом, а впоследствии его учениками. Л. Блумфилд был фактически первым языковедом, остро поставившим вопрос о необходимости создать научный метод анализа и описания языка, вернее первым, кто выдвинул эту проблему в качестве основной задачи общей теории языка. Именно стремлением решить эту задачу объясняется и резкая полемика против беспечного отношения к методике лингвистического анализа в большинстве языковедческих работ, особенно в работах так называемых менталистов. С этим связаны и требования, предъявляемые американскими языковедами к языку лингвистических исследований и к лингвистической терминологии.
        Основным содержанием лингвистических исследований становится выработка операциональных приемов анализа и описания как речевых отрезков, данных в высказывании, так и элементов, их конструирующих.[97] Исходными данными являются: а) речевой отрезок; б) система операциональных приемов членения этого отрезка и объединения конституирующих его элементов в классы. Результат — конструируемая языковедом модель. В большинстве исследований качество модели определялось не большим или меньшим приближением к структуре описываемого объекта, не наиболее полным изображением свойств подлежащих изучению явлений, но внутренней строгостью, непротиворечивостью, простотой, максимальной пригодностью для описания разных языков. Это неверное мнение об относительной независимости модели от описываемого объекта выражалось и
[40]    
в популярности тезиса (впрочем, справедливого) о принципиальной возможности построить разные модели одного и того же объекта, например разные модели одной и той же звуковой системы[98]. Принцип моделирования, названный Ф. Хаусхолдером hocus-pocus approach[99], касается не столько модели объекта, сколько модели его описания; иными словами, операциональная процедура выступает фактически как самоцель. Языковой же материал в лучшем случае является известной отправной точкой, в худшем — набором нужных для моделирования единиц.
        Именно в этом направлении исследований значительной группы американских дескриптивистов наиболее ясно сказывается отрицательное влияние принципов операционализма (см. выше).
        В отличие от Блумфилда, который дал свое, хотя в основном и неверное освещение проблем общей теории языка, представители более позднего этапа развития дескриптивной лингвистики, особенно та группа языковедов, которая относится к так называемой Йельской школе (см. главу III, стр 187—188), общие вопросы языкознания почти не ставили[100]. В этом сказывалось отрицательное отношение к лингвистической онтологии, сугубо операционалистский характер данного направления, в конечном итоге связанный с «антиметафизическими» веяниями неопозитивизма. Ограниченность проблематики выражается и в отказе от анализа всех связей языка с внеязыковой действительностью («непосредственной данностью, объектом является речевой отрезок»), и в исключительно синхронно-статическом аспекте лингвистического анализа. Именно поэтому критическая оценка того нового, что внесло данное направление, определяется рассмотрением техники, приемов лингвистического анализа и результатов, получаемых путем применения данной методики. Разработанные дескриптивистами дистрибутивный метод и метод непосредственно составляющих получили довольно широкое распространение. Однако ограниченность возможностей этих приемов и особенно той формы их применения, которая характерна для многих работ этого направления, вызывали многочисленные критические замечания со стороны языковедов разных направлений. Показательно, что в последние годы и сами дескриптивисты неоднократно вы
[41]    
ступали с критикой сложившейся в этом направлении системы приемов анализа и описания[101] (см. гл. III, стр. 238).
        Проблема метода занимает центральное положение и в концепции Л. Ельмслева, но здесь она является компонентом общей теории языка. Принципы лингвистического анализа соотнесены в глоссематике с решением основных онтологических и эпистемологических вопросов, связанных с рассмотрением языковой структуры как явления чистой формы и чистых соотношений (см. выше). Глоссематика более полно, чем любое другое лингвистическое направление, отразила стремление к сближению языкознания с математикой; это проявилось не только в чисто дедуктивном характере метода этой теории, но и в связях системы ее операциональных приемов с приемами математической логики.
        Сопоставляя теорию описания у американцев и в глоссематике, а также направленность операциональных процедур, можно отметить, при наличии известного сходства, принципиальные и коренные различия. У американцев конечная цель — создать модели описания языка путем выработки определенной системы процедур анализа текста; определение основных лингвистических понятий фактически подменяется набором операциональных процедур. В глоссематике теория направлена на создание такой процедуры, посредством которой объекты, интересующие лингвистику (а таковыми являются тексты), могут быть описаны непротиворечиво и исчерпывающе; создание процедур основывается на системе базисных определений — понятий, получаемых чисто дедуктивным путем; подчеркивается строго дедуктивный характер всей теории, хотя ее объектом и является текст. Общим для обоих направлений является выделение в качестве важнейшей задачи языкознания: общим является априоризм и связанная с этим математизация операциональных процедур; не случайно имеются тесные связи между математической лингвистикой и дескриптивизмом, с одной стороны, и математической логикой и глоссематикой, с другой. Но вместе с тем имеются и глубокие расхождения: в отличие от дескриптивной лингвистики, либо игнорирующей план содержания, либо не уделяющей ему существенного внимания, глоссематика последовательно опирается на понятие изоморфизма плана выражения и плана содержания; в отличие от дескриптивной лингвистики, глоссематика представляет собой общую теорию языка. Поэтому если для дескриптивной лингвистики система процедур, дистрибуция и аранжировка, т. е. структурализация текста, фактически является конечной целью лингвистического исследования, Л. Ельмслева, вопреки его стремлению к номинализму и отрицанию реальности общих понятий, конечная цель — понимание языка как структуры и установление в его пределах постоян-
[42]    
ного и устойчивого. Критерием истинности в обоих случаях является не адекватность теории тому объекту, который она описывает, а качество самих процедур; но большинство дескриптивистов поэтому и утверждает возможность существования разных моделей описания одного и того же объекта, тогда как для Ельмслева возможна только одна непротиворечивая и исчерпывающая теория описания, причем вопрос о соответствии тех единиц, которыми оперирует языковед, некоей реальности полностью снимается, как иррелевантный.
        Проблема метода описания и анализа является одним из основных вопросов и в двух других рассматриваемых направлениях, особенно в работах Лондонской школы. Однако постановка этой проблемы даже в Лондонской школе, для которой она является фактически центральной, сильно отличается от эпистемологии глоссематиков и дескриптивистов. Отличие это заключается не только в меньшей формализации исследовательских приемов, но и в отсутствии операционализма, который столь характерен для первых двух направлений, и в наличии совершенно других приемов исследования, обусловленных принципом функционализма, отличающим концепции пражцев и лондонцев, хотя сам функционализм принимался в каждой из этих школ не одинаково. Обращает на себя внимание тот факт, что некоторые общие моменты объединяют эти два направления вопреки различию их общетеоретических основ.
        Как уже отмечалось выше, основой лингвистической концепции главы Лондонской школы Дж. Фёрса был бихевиоризм. Философские корни Пражской школы в прошлом довольно эклектичны, хотя, по-видимому, некоторые из представителей этого направления были несвободны от влияния феноменологии Э. Гуссерля. Влияние бихевиоризма на Лондонскую школу приняло иные формы, чем в американской лингвистике[102]. Дж. Фёрсу, главе школы, и его последователям чуждым оказался операционализм, столь характерный для некоторых бихевиористских школ и вслед за ними для американской дескриптивной лингвистики.
        С этим связано у лондонцев и резко отрицательное отношение к формализации методики лингвистического описания, в отличие от дескриптивистов, и полный отказ от использования математических методов в языкознании. Влияние бихевиоризма в Лондонской школе отразилось по преимуществу на социологии языка, которая занимает значительное место в теории Фёрса, что и сближает частично его проблематику с проблематикой Пражской школы (см. подробнее главу IV). Фёрс, однако, выделяет на первый план биологическую мотивированность речевой
[43]    
деятельности, которая рассматривается как особая форма поведения человека. Поскольку же поведение человека сводится к его индивидуальному поведению, то Фёрсу оказывается, по его собственным словам, гораздо ближе лингвистический индивидуализм младограмматиков, чем соссюровское понимание социального аспекта языка.
        Что касается методики лингвистического анализа, то она является одной из центральных проблем и этой теории, хотя методические принципы здесь совершенно иные. Определяя задачи языкознания в свете своей концепции, Фёрс писал о создании общелингвистической теории, применимой к описанию конкретных языков, а не теории универсалий для общелингвистического описания.[103] Методика здесь, как и в Пражской школе, направлена на наиболее полное выявление функционального аспекта языковых явлений, с чем связан и основной методический принцип Лондонской школы — контекстуализация (подробнее см. главу IV). При этом язык описывается не в терминах мельчайших единиц, полученных в результате обработки текста на основе определенных процедур, а в терминах лингвистических категорий — структур и систем, представляющих собой типы лингвистического моделирования. То, что понимают под структурой и системой лондонцы, ближе всего к принципам системного анализа пражцев, для которых на первый план выдвигается анализ малых систем на любом языковом уровне, причем функциональная валентность тех или иных единиц определяется их местом в данной малой системе. Между тем понятия системы и структуры в этом значении совершенно иррелевантны для дескриптивных моделей языка и для теории языка Л. Ельмслева. Вместе с тем для лондонцев, а отчасти и для пражцев функционализм не означает отказа от формальных критериев; напротив, формальные критерии служат основанием для выделения тех отношений, которые затем получают функциональное осмысление, что означает установление их функциональной релевантности. Этим обусловлено, в частности, и требование изучения языкового значения формальными методами, которые одни могут претендовать на объективность (см. главу IV).

         8

        Сопоставление, хотя и весьма краткое, методологии и методики лингвистического анализа в разных структуральных направлениях приводит к выводу о наличии общности лишь в некоторых тенденциях, но не в основных принципах и положениях.
[44]              
        Две наиболее показательные для рассматриваемых направлений проблемы — проблема метода и понятие структуры, как показывает сопоставительный анализ, получают отнюдь не тождественное решение. Расхождения связаны с разным отношением к вопросам онтологии языка, включая проблему языка и речи (см. выше), и разным пониманием содержания и задач языкознания как науки. И в этом отношении намечаются серьезные различия. У дескриптивистов и глоссематиков языкознание сводится к теории описания и анализа языка; напротив, лондонцы, а особенно пражцы, помимо описания и интерпретации языковой структуры sui generis, стремятся дать анализ связей языка с языковой действительностью. Функционализм этих двух направлений тесно связан с изучением социальной природы языка как целенаправленной деятельности человека. Речь идет, таким образом, не о частностях, а о расхождениях в решении основных проблем лингвистической теории.
        Общим для всех четырех направлений является: 1) антимладо- грамматическая направленность; 2) утверждение, что синхронное изучение языка является основной задачей языкознания; 3) стремление изучить и описать факты языка прежде всего как особого явления; 4) связанная с этим формализация лингвистического анализа и поиски объективных методов изучения и описания языка; 5) структурная стратификация языка и понятие уровня. Однако выделение этих общих пунктов требует следующих оговорок: разрыв с младограмматической традицией отнюдь не во всех направлениях проявляется в одинаковой степени: лондонцы сохраняют связь с индивидуализмом младограмматиков, - а резко выраженный феноменализм дескриптивистов соотнесен с позитивизмом тех же младограмматиков; понимание доминирующей роли синхронного изучения языка принципиально различно у дескриптивистов и пражцев; степень формализации лингвистического исследования отнюдь не одинакова, и вряд ли можно говорить о большой близости методов глоссематики и Лондонской школы или пражцев и дескриптивистов; стремление изучать факты языка sui generis реализовалось столь же различно,
        С другой стороны, антимладограмматическая направленность и утверждение, что синхронное изучение языка является основной задачей языкознания, отнюдь не могут рассматриваться как особенность структуральных направлений; они характеризуют и далекую от структурализма лингвистическую школу Л. Вейсгербера. Что же касается пунктов 3 и 4, то они содержат весьма общие характеристики, конкретизация которых зависит от онтологических и методологических предпосылок.
        Как показывает сопоставительный анализ, направления, объединяемые термином «структурализм», не составляют единого целого. Слишком глубоки различия в трактовке основных вопросов
[45]    
лингвистической науки. Вместе с тем то общее, что выделяется в результате сравнения, является в значительной степени знамением современного этапа развития лингвистической науки. Стремление найти наиболее объективные методы анализа в описании, обращение к изучению структуры языка как специфической системы выражают, несомненно, прогрессивные тенденции в нашей науке. Но вопрос заключается в том, как реализуются эти тенденции и какие конкретные формы они получают. В этой связи существенно уточнение следующих положений.
        Выделение лингвистических единиц и их отождествление, анализ цепи взаимозависимостей, обеспечивающих функционирование языка, действительно наиболее полно осуществляются прежде всего в условно выделенном синхронном срезе, однако превращение этого методического принципа в онтологическую характеристику языка (что наблюдалось, например, у Ельмслева) искажает его специфику, фopму существования данного объекта.
        Изучение языка sui generis для постижения сущностных его характеристик является необходимым условием построения лингвистической теории. На определенном этапе анализа в целях более полного описания внутриязыковых закономерностей возможна изоляция языковой структуры от внеязыковых связей. Однако этот эвристический прием не искажает социальной специфики языка лишь в том случае, если он не переносится в сам язык и не превращается в сущностную характеристику языка (ср. теоретическую платформу Ф. де Соссюра, глоссематиков, американских дескриптивистов). Лингвистическая теория должна исходить из всесторонней характеристики своего объекта; социальная природа языка, закономерности его и его соотношение с мышлением, являются основными и важнейшими компонентами этой характеристики.
        Поиски точных методов изучения и. описания языка — условие развития лингвистической науки. Вопрос о том, каковы должны быть эти методы, все еще остается дискуссионным даже в пределах рассмотренных направлений. Степень и характер формализации лингвистического анализа и описания зависят от задач, стоящих перед исследователем, и от того, какой аспект языка подвергается анализу. Однако определяющим в решении эпистемологических и методологических вопросов является максимальное приближение создаваемых моделей к к сущностным характеристикам изучаемого объекта — языка, существующего вне исследователя и независимо от него. Превращение методики лингвистического анализа в самоцель, сведение задач языкознания к выработке системы операциональных процедур не только неправомерно суживает проблематику лингвистической науки, но и является следствием ошибочных гносеологических и методологических предпосылок.