Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) // Université de Lausanne
-- А. ИОДКО : «Эсперанто перед судом науки», in Э. К. Дрезен (Ред.), На путях к международному языку, М. - Л.: Государственное Издательство, 1926, стр. 142-165.
(продолжение)
[154]
предложением языкового триумвирата. Наивность этого предложения очевидца. Немецкий, английский и французский языки и сейчас кое-как играют роль международных языков, как и 20 лет тому назад, но кого же это удовлетворяет? Ведь, если бы признанием этих языков международными разрешался вопрос о всеобщем языке, то к чему все эти ученые трактаты о необходимости интернационального языка? Ведь это значило бы толкаться в открытую дверь. Очевидно, и Дильс по буржуазной привычке говорит для того, чтобы ничего не сказать!
Впрочем мы понимаем для чего говорят Дильсы и Буличи: они оберегают свою монополию на знание и монополию своего класса на власть во всем мире. Так как международный язык, как революционная сила, помогающая раскрытию обмана эксплуататоров, — враг буржуазии и друг пролетариата, то они инстинктивно противятся практическому проведению его в жизнь. Этот инстинкт настолько силен и непреодолим, что Дильс, например, не считается даже с тем фактом, что в различные периоды истории многие национальные языки на время принимали характер мировых, но затем снова утрачивали его, и что в современную эпоху на ряду с немецким, французским и английским языками в связи с распространением науки среди новых народов возникают новые равноправные языки (итальянский, японский, русский), требующие признания. Таким образом, предлагаемых Дильсом 3-х языков далеко не достаточно, и мы фактически в настоящее время пользуемся в качестве международных не менее как 4 — 5 языками. С другой стороны, приходится признать, что оба профессора, может-быть, помимо их желания, отнеслись довольно пристрастно и без должного внимания к системе эсперанто. Многое в этой системе ими не усвоено и не понято. Так, например, Булич считает неудачным широкое применение выражения контрастов в значении помощью префикса «та!» (напр., mola — мягкий, malmola — жесткий). «В подобных случаях, — говорит он, — напрашивается сам собою вопрос, почему жесткий противополагается мягкому, а не наоборот, или почему мягкий понимается, как нечто положительное, а жесткий как нечто отрицательное?» Слова «мягкий» и «жесткий» в европейских языках случайно относятся к различным самостоятельным корням, но это не значит, что одно из них нельзя произвести из другого посредством особого префикса по аналогии с другими словами, образованными посредством приставок из одного корня. В национальных языках многие слова, выражающие контрасты в значении, образуются при помощи различных приставок, в том числе и «mal» в роде итальянского agevole— легкий и malagevole — тяжелый, трудный. Если мы сопоставим, с одной стороны, взятые нами для примера итальянские слова agevola и malagevole, а, с другой стороны, приведенные С. Буличем в качестве примера эсперантские слова mola
[155]
(мягкий) и malmola (жесткий), то мы увидим, что понятие agevole входит в состав понятия mola, а понятие malagevolе входит в состав понятие malmola. Действительно:
Мягкий (mola) = легко (agevole) поддающийся давлению.
Жесткий (malmola) = с трудом (malagevole) поддающийся давлению, или совсем не поддающийся давлению.
Таким образом мы видим, что в эсперанто в данном случае соблюдена полная аналогия с итальянским языком в способе образования слов с противоположным смыслом и недоуменный вопрос С. Булича, почему слова-контрасты противополагаются так, а не иначе, следует отнести не к эсперанто, построенному по принципу использования существующего языкового материала, а к языкам, создавшимся и сложившимся природным путем.
Многие упреки, делаемые языку эсперанто профессорами Дильсом и Буличем, например, в том, что прилагательное и член «la» на этом языке имеют другое окончание, нежели существительное, к которому они относятся, потому что первые оканчиваются на а, а второе на о и т. п., доказывают только то, что они так привыкли к недостаткам природного языка, что считают их за качества.
Характерен упрек проф. Булича по поводу отсутствия филологического образования основоположника эсперанто д-ра Заменгофа. Подобно большинству буржуазных языковедов он полагает, очевидно, что правом вступления в храм языкознания могут пользоваться лишь, посвященные в тайны храма, члены привилегированной ученой касты жрецов — лингвистов.
«Все претензии лингвистов по адресу не-лингвистов, — справедливо замечает проф. Бодуэн-де-Куртенэ, — все пренебрежение, оказываемое ими искусственным языкам за то, что эти языки являются созданием священников, врачей, купцов, офицеров и т. п., ни на чем не основаны и, просто, смешны. Где как где, но уж в области открытий и изобретений деление людей на посвященных или специалистов и на дилетантов не может быть оправдано ни логически, ни исторически. Иногда человек, невидимому вовсе не подготовленный, может интуитивно возыметь творческую мысль и оставить позади себя многих проведших целые годы в самом добросовестном и глубоком изучении данного предмета».
Проф. Бодуэн-де-Куртенэ несколько раз цитировался нами не случайно. Он относится к числу нескольких наиболее видных ученых-лингвистов, приступивших к критике эсперанто лишь после основательного его изучения и ознакомления с литературой о нем.
Мнение по интересующему нас вопросу Бодуэна-де-Куртенэ, поэтому, точно так же, как и мнение проф. Романа Брандта, кстати, не только изучившего, но и практически испытавшего пригодность эсперанто в художественной и научной литературе, красноречиво свидетельствует, что подлинная, лишенная буржуаз- [156]
ных предрассудков, наука может и должна отнестись к вопросу об искусственном международном языке только положительно. Бодуэн-де-Куртенэ и Роман Брандт благодаря знанию эсперанто легко разбивают доводы против искусственного международного языка и приходят к выводу, что эсперанто обладает всеми признаками настоящего «живого» языка и, следовательно, является реальным делом, а не утопией. Причина этой реальности, жизненности кроется в самом принципе построения эсперанто.
Мы уже говорили о несоответствии между эволюцией языка и эволюцией эканомики. Этот факт не только доказывает возможность создания международного языка, но и определяет рамки его искусственности, т.-е. той особенности, которая должна отличать стихийно-созданные национальные языки от международного языка, созданного, при участии сознания, для определенной цели.
Если мы будем стремиться к созданию слишком совершенного языка в противовес слишком несовершенным — природным языкам, т.-е. если мы будем рассматривать язык лишь как техническое орудие связи, которое можно бесконечно совершенствовать, то мы можем притти к такому положению, что наш «совершеннейший, отвечающий последнему слову науки» международный язык не будет отвечать простым потребностям современной экономики и, следовательно, потеряет для нас всякое практическое значение. Соблюдение строгой пропорции между элементами стихийности и сознания, сохранение определенного минимума суммы этих элементов в международном языке есть закон, нарушение которого в той или другой части, как и нарушение принципа максимальной международности, превращает реальное дело в утопию.
Однако, соблюсти эту пропорцию очень трудно. История международного языка ярко подтверждает это. Не знавшие этого закона авторы свыше 240 проектов международных языков обрекли свои проекты на естественную смерть. Для того, чтобы закон пропорциональности и минимальности элементов международного языка нашел свое полное осуществление, потребовался исключительный гений Заменгофа, основоположника эсперанто.
Само собою разумеется, в пределах закона о пропорциональности и минимальности элементов международного языка возможны некоторые вариации, перемещения, изменения этих элементов. Но ведь эти вариации и изменения (лингвистические детали) не могут иметь решающего значения для судьбы международного языка, поскольку они не выходят за пределы закона о пропорции и минимуме.
Так, например, нынешний эсперанто значительно отличается от эсперанто 1887 г., и это изменение в языке произошло незаметно, путем свойственной всем живым языкам эволюции без нарушения закона о пропорциональности и минимальности элементов. Благодаря такой естественной планомерной вариации элементов языка, [157]
эсперанто продолжает быть практически пригодной для международных сношений и стройной системой международного языка.
Совсем иная картина могла бы получиться, если бы эти вариации, изменения («усовершенстшвания», как принято обычно выражаться) были произведены искусственно, оперативным способом. Благополучный исход такой операции представляется возможным лишь при условии соблюдения чрезвычайной осторожности и предвидения будущих эволюционных форм языка.
Нужны ли, однако, эти искусственные изменения в языке эсперанто? На основании того, что было уже сказано выше, мы не видим этой необходимости. Во всяком случае, если предположить лишь принципиальную желательность оперативного внесения в эсперанто лингвистических вариаций, то и тогда придется признать, что не настало еще время совершать эти попытки, что перед нами стоят более важные первоочередные задачи, выполнение которых возможно лишь при единой воле, при дружной работе всех приверженцев международного языка. Не следует забывать, что эти попытки чрезвычайно опасны, так как при малейшей неосторожности очень легко можно нарушить закон о пропорциональности и минимальности суммы элементов и этим положить начало для превращения практического удобоприменяемого международного языка в мертвую утопию. Опыт показал, что попытки «реформации» международного языка как раз грешат стремлением преступить пределы указанного закона чаще всего путем увеличения элементов сознания (т. н. «научности»), о чем красноречиво свидетельствуют, например, приписываемые кое-кем различным проектам в роде «идо», «нов-эсперанто», «панэдо» и др. названия «научно-усовершенствованных эсперанто».
Нынешний эсперанто, связанный с экономическими условиями несовершенного бытия, не является и не должен являться образцом совершенства. Однако, эсперанто во много раз совершеннее любого национального языка, и поэтому нет никаких оснований, в ожидании каких-то более совершенных форм международного языка, отказываться от пользования эсперанто, опыт применения которого во всех областях жизни в течение 38 лет его существования дал блестящие практические результаты. Такого рода отказ был бы равносилен, по справедливому замечанию проф. Бодуэна-де-Куртенэ, отказу от пользования железною дорогою, исходя из предположения, что, может-быть, человечество приобретет современем еще более совершенное средство сухопутного движения». Понимание сущности структуры эсперанто и трезвые практические соображения заставили ранее реформистски настроенных эсперантистов, в том числе и профессора-лингвиста Романа Брандта, отказаться от увлечений в области изменения и «усовершенствования» форм международ- [158]
ного языка. Так, в предисловии к книге Б. Коцына «История и теория идо» (на эсперанто), упомянутый профессор в 1913 г. писал: …«я полагаю, что мой проект был слишком радикальным и я не последовал собственному принципу, объявленному в начале моей статьи: изменять как можно меньше. Даже эта статья, написанная в реформистском духе, в большей своей часта являлась апологией эсперанто против идо. Теперь, возвращаясь к первоначальным формам Замангофа, я не раз убеждался в том, что они гораздо лучше, чем я предполагал... В настоящее время я неоднократно, как и в данном случае, писал на эсперанто в прозе и в стихах, строго следуя основам эсперанто, и могу подтвердить, что нахожу этот язык практически пригодным во всех отношениях».
Профессор Бодуэн-де-Куртенэ и Роман Брандт, не только признавшие возможность создания искусственного международного языка, но и ставшие решительными сторонниками эсперанто, защитниками его от посягательств «усовершенствователей», являются редким исключением в среде буржуазных ученых вообще и среди лингвистов в особенности, исключением, свидетельствующим о начале распада буржуазжжлассовой науки. Характерно, что оба профессора и в политическом отношении выделялись левизной своих убеждений. По крайней мере Бодуэн-де-Куртенэ в дореволюционное время называл себя социалистом, а Роман Брандт в начале последней империалистической войны вызвал взрыв негодования московской буржуазной прессы своим антишовинистическим выступлением в собрании профессоров Московского Университета.
Данные обстоятельства лишний раз подтверждают, что вопрос о международном языке, как вопрос общественного порядка, особо тесно связан с общеполитическими вопросами.
Некоторые профессора буржуазного лагеря, принципиально не приемлющие эсперанто, но вынужденные признать жизненность и жизнеспособность искусственного международного языка, стараются найти этому факту объяснение исключительно политического характера.
Такое объяснение дает им возможность рассматривать рост эсперантского движения проходящим явлением, не имеющим ничего общего с «настоящей чистой наукой». Ведь существует же такое явление, как большевизм, который не находит места в буржуазной науке, так почему бы и эсперанто не объявить составной частью большевизма и тем самым обречь его на верную гибель?
Так рассуждает, очевидно, Карл Фосслер, германский ученый филолог, разразившийся в 1924 году по адресу эсперанто следующим характерным комплиментом: «Недавно в грамматику и словарь эсперанто вселился международный большевизм, социализм и ком-
[159]
мунизм, который намерен не только оживить эсперанто своими идеями и атмосферой, своим настроением и содержанием, своим пролетарским голосом, но также при помощи эсперанто собирается толкнуть вперед свою политическую пропаганду». Однако, не всегда и не везде такой способ отрицания эсперанто оказывается удобоприменимым.
Те из находящихся в пределах Союза Советских Социалистических Республик профессоров-лингвистов, которые инстинктивно не приемлют эсперанто, вынуждены или молчать или стараться затушевать практическое разрешение вопроса о международном языке теоретическими рассуждениями о связанных так или иначе с этим вопросом задачах, разрешение которых возможно лишь в далеком будущем.
Наши лингвисты так и делали: долго и упорно молчали, но жизнь не ждет и заставляет их постепенно менять фронт в сторону признания важности вопроса о международном языке.
Первым нарушил этот заговор молчания директор Яфетического Института и Ленинградской Публичной библиотеки, академик Н. Я. Марр, выступивший по вопросу о международном языке в печати в связи с празднованием 200-летия Всесоюзной Академии Наук.
К весьма уважаемому всеми академику Марру особенно применимы слова Ленина о том, что достоинства людей большей частью связаны с их недостатками. Н. Я. Марр выступил весьма решительным противником ученых старой Европы, заявляющих отвод против «властно выдвигаемого самой жизнью» вопроса о всеобщем языке, но считая себя другом международного языка вообще, он не избавился еще от предубеждения, унаследованного от буржуазных лингвистов по отношению к системе эсперанто.
Вместо практического разрешения наболевшего вопроса о международном языке путем признания и поддержки эсперанто, он уподобляется вещему Баяну и «растекается мыслию по древу, серым волком по земли, сизым орлом под облаками», воспевая значение и необходимость единого для всего человечества языка:
«Давно уже пора осветить один из самых настоятельных и неотложных вопросов нашей современности — вопрос об единстве письма и единстве языка».
«Наша общественность и достижения нашей науки предъявляют к нам властное требование решить этот неотложно важный вопрос»...
«Жизнь властно выдвигает проблему создания единого языка и письма (унификация письма). Вопрос этот представляется столь же существенным и неотложным, как и вопрос о введении единого календаря, метрической системы и начертания цифровых знаков».
«... вопрос о создании единого языка и письма становитсянеотложной проблемой и важнейшей практической задачей наших дней»...
[160] Эти выдержки заимствованы из небольшой, в две странички, статьи Н. Я. Марр «Письмо и язык будущего», напечатанной в № 15 журнала «Вестник Знания» (1925 г.). В конце этой статьи наш академик приходит к следующему «практическому» выводу :
«В свете науки все разновидности существующих языков представляются детищем единого процесса эволюции человеческой речи. Изучение характера и условий процесса дальнейшей эволюции прокладывает путь к работе над созданием единого языка, общего для всего человечества» (курсив наш.)
Итак, сначала изучение процесса эволюции языка (чем же занимались до сих пор лингвисты?), потом «прокладка» пути к работе над созданием единого языка, затем работа над созданием единого языка и, наконец, — общий для всего человечества язык! Как удивительно все это соответствует неотложности и практичности разрешения вопроса о международном языке и как жалко, что Н. Я. Марр не определил для себя срока выполнения этой практической задачи!
Сторонники эсперанто заняты разрешением более скромной и единственно осуществимой при настоящих условиях задачи: введением в жизнь вспомогательного, международного языка, не претендующего на уничтожение национальных языков. Н. Я. Марр, наоборот, ставит своей задачей создание единого, общечеловеческого языка, предвосхищая этим ликвидацию существующих и имеющих возникать национальных языков. Идея создания единого, всемирного языка основана на преувеличении роли и значения «объективной тенденции к универсальному единству речи», т.-е. на теории, поддерживаемой и защищаемой Карлом Каутским.
Основываясь на учении Ленина, мы должны подвергнуть сомнению практическую осуществимость этой теории в ближайшем будущем и всецело присоединиться к следующему мнению тов. Сталина по этому вопросу, высказанному им в речи Yо политических задачах университета народов Востока на собрании студентов 18 мая 1925 г.:
«Толкуют (например, Каутский) о создании единого общечеловеческого языка с отмиранием всех остальных языков в период социализма. Я мало верю в эту теорию единого, всеохватывающего языка. Опыт, во всяком случае, говорит не за, а против такой теории.
«До сих пор дело происходило так, что социалистическая революция не уменьшала, а увеличивала количество языков, ибо она, встряхивая глубочайшие низы человечества и выталкивая их на политическую сцену, пробуждает к новой жизни целый ряд новых национальностей, ранее неизвестных или малой известных. Кто мог подумать, что старая царская Россия представляет не менее 50 национальностей и этнографических групп? Однако, Октябрь-
[161]
ская революция, порвав старые цепи и выдвинув на сцену целый ряд забытых народов и народностей, дала им наверно жизнь и новое развитие. Ныне говорят об Индии, как об едином целом. Но едва ли можно сомневаться в том, что, в случае революционной встряски в Индии, на сцену выплывут десятки ранее неизвестных национальностей, имеющих свой особый язык, свою особую культуру. И если дело идет о приобщении различных национальностей к пролетарской культуре, то едва ли можно сомневаться в том, что приобщение это будет протекать в формах, соответствующих языку и быту этих национальностей.»
Далее, в той же речи, тов. Сталин совершенно правильно анализирует процесс ассимиляции языков и пути построения общепролетарской культуры:
«Несомненно, что некоторые национальности могут подвергнуться и, пожалуй, наверняка подвергнутся процессу ассимиляции. Такие процессы бывали и раньше. Но дело в том, что процесс ассимиляции одних национальностей не исключает, а предполагает противоположный процесс усиления и развития целого ряда мощных национальностей, ибо частичный процесс ассимиляции является результатом общего процесса развития национальностей. Именно поэтому всевозможная ассимиляция некоторых отдельных национальностей не ослабляет, а подтверждает то совершенно правильное положение, что пролетарская общечеловеческая культура не исключает, а предполагает и питает национальную культуру так же, как национальная культура не отменяет, а дополняет и обогащает общечеловеческую пролетарскую культуру».
В общее содержание пролетарской общечеловеческой культуры входит, как часть ее, международный язык, точно так же, как в содержание национальной культуры входит, как часть ее, национальный язык. Вследствие этого мы можем сказать, перефразируя слова тов. Сталина и опираясь на опыт эсперанто, что пролетарский международный язык не исключает, а предполагает и питает национальные языки так же, как национальные языки не отменяют, а дополняют и обогащают международный язык. Таким образом мы приходам к тому же выводу, к какому пришел почти 40 лет тому назад Л. Л. Заменгоф, неоднократно указывавший, что эсперанто должен стать для каждого вторым, после родного, языком.
Мы не должны говорить о слиянии всех языков в один всемирный язык, потому что это неосуществимо для настоящего времени и для ближайшего будущего. Мы должны говорить то, что есть. «Раз нации стоят на разных ступенях от средневековья к буржуазной демократии и от буржуазной демократии к пролетарской», то каждая нация должна получить право пользования своим национальным языком и возможность использования в качестве второго, после родного, — международного вспомогательного языка. Это будет способствовать самоопределению трудящихся всего мира. [162] Н. Я. Марр не одинок в своем заблуждении. Не говоря уже о большинстве буржуазных лингвистов и ученых других дисциплин, повторяющих по трафарету одно и то же, вопрос о международном вспомогательном языке постоянно смешивается с «профессионально-интеллигентской утопией» о едином общечеловеческом всемирном языке.
В качестве примера можно сослаться на А. Богданова, ошибочно полагающего, что эсперанто претендует стать единым языком всего человечества и повторяющего наивное буржуазное предположение, которое отвергает даже Н. Я. Марр, о возможности лингвистического объединения человечества путем повсеместного распространения одного из национальных языков.
Если бы наши марксисты не приписывали международному языку эсперанто утопической идеи создания в ближайшем будущем искусственным путем единого общечеловеческого языка и других нелепостей, позаимствованных от буржуазных противников эсперанто, то у них не могло бы оказаться ни одного, сколько-нибудь обоснованного марксистской точкой зрения, довода против эсперанто.
«Кто хочет служить пролетариату, тот должен объединять рабочих всех стран» — таково учение и Ленина, и Маркса, и Энгельса, а ведь международный язык как раз и призван служить пролетариату одним из средств его объединения. Может ли пролетарский ученый, стоящий на страже интересов рабочего класса, противиться введению международного языка? Конечно, нет!
Даже буржуазные и полубуржуазные ученые, являющиеся принципиальными противниками (искусственного «суррогатного» или «ретортного», как презрительно выразился проф. Дильс, международного языка вынуждены признать необходимость и возможность создания такого языка. Некоторые из них объявляют себя уже друзьями международного языка вообще, но. .. не эсперанто.
Эсперанто, практически применяемый в различных областях жизни, вышедший победителем из борьбы со своими многочисленными соперниками, существующий почти четыре десятка лет, имеющий богатую литературу, сломивший упрямство ученых, не признававших долгое время возможности создания искусственного языка, — является практическим воплощением идеи международного языка. Быть другом международного языка вообще, но не эсперанто, это значит быть другом никчемной теории и врагом практики. Говорить о необходимости и важности международного языка и в то же время отвергать эсперанто так же бессмысленно, как говорить о необходимости и важности Советской власти без коммунистов.
Эсперанто и международный язык — понятия однозначащие. Настоящие друзья международного языка в роде Анри Барбюсса, Сен-Катаяма, Максима Горького и др. являются друзьями эсперанто.
[163]
В большинстве случаев нвпрюнаваиие эсперанто на ряду с общим признанием важности и необходимости международного языка объясняется неумением подойти к вопросу с практической точки зрения и, — что весьма естественно, — теоретической безграмотностью многих в этой узко-специальной области знания.
Так, например, возможность искусственным путем «представлять и передавать творения духа» не вызывает сомнений в настоящее время даже у некоторых буржуазных ученых. Тем более, казалось бы, не должны пугаться относительной искусственности эсперанто наши пролетарские ученый. Ведь искусственность эсперанто состоит отнюдь не в изобретении «из головы», а в отыскании «посредством головы» его основ в существующих средствах человеческого общения. Все корни языка эсперанто заимствованы из числа наиболее общих слов наших европейских языков. Каждое из этих слов имеет свою историю. Каждое из них было создано тем или другим древним народом и потом повторялось другим. Искусственной, в полном смысле слова, в эсперанто можно считать лишь фонетическую орфографию (каждое слово читается так, как оно написано). Но ведь орфография всех языков когда-то была искусственной! Однако, старое буржуазное поучение о том, что нельзя мечтать об искусственном международном языке, ибо язык, мол, — организм и его нельзя создать искусственно, часто повторяется и употребляется как довод против эсперанто даже в нашей советской прессе!
Вторым излюбленным доводом против эсперанто служит ссылка на то, что эсперанто не однообразен, что он составлен из различных языков и представляет собою нечто в роде винегрета. Этот довод основан на непонимании того, что однообразных, не смешанных языков вообще в природе не существует. «К известным языковым отраслям или семействам, — говорит Бодуэн-де-Куртенэ в статье «Язык и языки», — могут принадлежать не только целые, неделимые языки, но тоже некоторые их части и составные элементы. Так, например, русский язык, причисляемый, как целое, к славянской языковой семье, своими словами, усвоенными из германских языков, входит в состав германского языкового семейства. Некоторые языки даже в целом не могут считаться членами только одной языковой семьи, но должны быть причислены по крайней мере к двум. Английский язык, относящийся по преимуществу к германской группе или семье, значительною частью своих составных элементов принадлежит к романской языковой семье. Армянский язык причисляется к арио-европейской отрасли, но с тем же правом он может считаться принадлежащим к другой какой-то языковой отрасли, в роде тюрко-татарской».
Если каждый национальный язык по необходимости является смешанным, как же можно ставить в упрек эту смешанность, неоднообразие международному языку, долженствующему быть, по [164] одному уже своему названию «международный», синтезом всех индо-европейских языков, их равнодействующей! Что касается того, что эсперанто представляет собой не язык, а «винегрет» («в доброе старое время» выражались более презрительно-образно, называя эсперанто «жаргоном»), то при доброй воле можно переименовать в «винегреты» или «жаргоны» любой из существующих национальных языков, напр., украинский, белорусский, польский и т. д. в зависимости от симпатии или антипатии к тому или другому языку, в том числе и к эсперанто.
Неосновательны также возражения, сводящиеся к тому, что эсперанто может иметь успех лишь в странах с развитой культурой, а не в Советских Республиках, или в странах Востока, где много неграмотных и слишком мало людей, знающих иностранные языки, которые якобы необходимы для усвоения эсперанто. Практика применения и распространения эсперанто в стране Советов и на Востоке давно опровергла это возражение. Рабочие и крестьяне, не только не знающие иностранных языков, но и в родном языке недостаточно сведущие, становятся хорошими эсперантистами. Во многих школах за границей эсперанто служит подготовительным средством к обучению иностранным языкам, а не наоборот.
Нельзя забывать, что отдельные страны в настоящее время не являются самодовлеющими единицами и, следовательно, говорить о наличии или отсутствии объективных условий, необходимых для осуществления международного языка в отдельных странах, тем более не приходится. Нужно говорить о наличии объективных условий для введения эсперанто во всей системе мирового хозяйства, как единого целого. Перефразируя известное положение Коммунистического Интернационала, мы можем сказать, на основании многочисленных фактов действительной жизни, что с помощью пролетариата наиболее передовых стран отсталые страны могут , перейти к эсперанто, минуя, так называемое, приобщение к западной культуре с ее национальными языками.
Я не буду останавливаться на других доводах против эсперанто чисто обывательского характера, не имеющих ничего общего с наукой.
Наука есть совокупность знаний, основанных на всестороннем изучении существующих или существовавших когда-либо фактов. К сожалению, эти факты по различному преломляются в сознании людей в зависимости от условий их «бытия», и поэтому наука, как идеологический фактор, отражающий в себе мысли и стремления различных классов общества, не одинаково судит то, что предстало перед ее судом. Молодая пролетарская наука, родоначальница будущей внеклассовой науки, в лице ее немногочисленных ученых еще не разрешила вопроса о всеобщем языке, но наметила итти к его разре-
[165]
шению путем, ведущим нас к вспомогательному международному языку эсперанто. В зависимости от скорейшего изучения фактов действительной жизни, этот путь, мы уверены, будет признан пролетарской наукой единственно правильным и возможным разрешением вопроса о международном языке для настоящего времени и ближайшего будущего. Выдвигаемые изредка возражения против эсперанто со стороны отдельных представителей пролетарской науки доказывают лишь, что многие факты действительности еще не выявлены ими и что они «на веру» иногда принимают то, что дает им буржуазная тука. Явление это, однако, временное, и оно исчезнет, лишь только пролетарская наука, окончательно окрепнув, станет самостоятельной и независимой.
Языку эсперанто судом буржуазной науки давным-давно вынесен смертный приговор. Осудить можно даже правого. Практика буржуазных судов знает много примеров осуждения невинных, но никогда не бывало, чтобы неотмененный приговор не приводился в исполнение.
На этот раз, однако, привести в исполнение решение суда буржуазной науки никто не оказался в силах. Эсперанто продолжает жить и раздаваться вопреки желанию буржуазных ученых. Это странное обстоятельство может быть объяснено двояко: или судьи слишком слабо подготовлены и плохо судят, или «преступник» слишком уж силен и живуч.
Думается, что то и другое предположение одинаково соответствует действительности.