[100]            
        Школьные учебники в той или иной степени всегда следовали за лингвистическими идеями по мере развития последних, о чем красноречиво свидетельствует существование, помимо буслаевских, грамматик потебнианского и фортунатовского направлений, а также учебников, сочетавших в себе точки зрения представителей различных теорий.
        В настоящей статье мы коснемся учебников, отражавших грамматические взгляды А. А. Потебни, изложенные в его труде «Из записок по русской грамматике» (т. I—II, изд. 2, 1888—1889; т. III, 1899).
        Лингвистическая концепция А. А. Потебни была противопоставлена логико-грамматической системе Ф. И. Буслаева, а потебнианские учебники были призваны заменить в школьной практике логические грамматики. В трудах Потебни, а также в учебных курсах, отражавших его взгляды, подход к основным разрядам слов — частям речи — противопоставлен исходным позициям логико-грамматического направления. Если Буслаев и его последователи рассматривали части речи в основном как лексические разряды слов, имеющие то или иное смысловое значение[1], то для Потебни семантическая структура частей речи находилась в единстве с формальными элементами слова и особенно с синтаксическим функционированием слова в предложении.
        Философские взгляды, лежавшие в основе концепции Потебни, сближают его с виднейшими современными ему зарубежными языковедами. Больше всего молодого Потебню, находившегося после окончания Харьковского университета в двухлетней командировке в Германии, заинтересовал немецкий лингвист Вильгельм Гумбольдт.
        Природу языка Гумбольдт определяет с идеалистических индивидуально-психологических позиций. Вместе с тем идеи Гумбольдта имели большое прогрессивное значение для дальнейшего развития языкознания, они были ключом к созданию новой методологии в области науки о языке, ставили лингвистов перед необходимостью изучать язык в развитии, в его отношении к мышлению. Понятно поэтому, что гумбольдтовские идеи
[101]  
о сущности языка нашли преломление и в трудах Потебни.
        А. А. Потебня, как русский ученый, принадлежавший к славной плеяде просветителей, мировоззрение которых формировалось в атмосфере освободительного движения 60-70-х годов, применял в своих исследованиях идеи Гумбольдта критически. Он не ограничивался их теоретическим уточнением, а широко проверял и отвергал все крайне идеалистическое. В частности, резко отрицательно отнесся Потебня к гумбольдтовской теории происхождения языка: «...Требование... высшего единства... прямо противоречит теоретическим положениям: если язык есть создание духа, то он, во-первых, не самостоятелен по отношению к последнему, связан им, а не божественно свободен, во-вторых, он не нуждается в единстве с духом, но отличен от него, в-третьих, происхождение языка от народного духа есть чисто человеческое»[2]. И далее: «...дух без языка невозможен, потому что сам образуется при помощи языка».[3]
        Расходился с Гумбольдтом Потебня и в вопросе о связи звука и значения, а также в понимании грамматической формы. Последовательно придерживаясь идеи развития, Потебня в труде «Мысль и язык» критикует видных представителей так называемой натуралистической школы в западноевропейском языкознании — А. Шлейхера, Макса Мюллера, которые относили к языку внешнее и материальное, а к сознанию — внутреннее и идеальное и приходили, таким образом, в результате противопоставления языка сознанию и к утверждению, что эволюционные закономерности присуши только внешним формам языка, т. е. его звуковым формам. Считая, что человек не противопоставлен природе, а органически связан с ней, как один из результатов ее деятельности, и тем самым отвергая выдвинутое А. Шлейхером противопоставление «царства звуков» «царству мысли», Потебня отстаивает необходимость изучения форм проявления мышления в языке. Он необычайно глубоко понимает грамматическую форму, рассматривая ее как функцию грамматической категории, осуществляемую в слове. В тонком структурном понимании формы и ее развития Потебня стоял значительно выше современной ему зарубежной лингвистики. Возражая виднейшим ее представителям, пришедшим к мысли о падении языкового творчества на том основании, что в современных языках наблюдается уменьшение звуковых форм по сравнению с древними языками, Потебня отмечает, что звук действительно может исчезнуть, но грамматическая категория, поддерживаемая этим звуком, сохраняется, так как мысль в случае утраты звука пользуется для распознавания формы другими, более тонкими средствами. Форма — это не звук, а значение в трактовке Потебни. Поэтому идея развития была применена Потебней к изучению не только внешних, но и внутренних форм языка.
        Стремясь понять язык в неразрывной связи с мышлением и в то же время рассматривая его в исторической перспективе, как постоянно изменяющееся явление, Потебня обратил основное внимание на такие разделы науки о языке, как семантика и синтаксис. Изучение синтаксиса в историческом развитии, естественно, позволило Потебне уделить внимание предложению. Это и понятно: язык у Потебни — подвижное словесное творчество, находящее выражение в контексте, который служит смысловым фоном для речи. Речь, или высказывание, как определяет ее Потебня, выступает в качестве основной единицы языка.
        Правда, речь не отождествляется с предложением. Она «есть такое сочетание слов, из которого видно... значение входящих в него элементов»[4], она может представлять собой совокупность предложений. Однако речь базируется на предложении, поскольку предложение
[102]  
есть основная конструктивная форма речи. Что касается отдельного слова, то значение его возможно только в речи, так как само оно является составным элементом речи, в которой реализуется.
        Потебня отвергает полисемию, находя «многозначность слова понятием ложным: где два значения, там два слова»[5]. «...на деле,— утверждает он, — есть только однозвучность различных слов, то есть то свойство, что различные слова могут иметь одни и те же звуки»[6]. «...в слове, — пишет Потебня, — все зависит от употребления. Употребление включает в себя и создание слова, так как создание есть лишь первый случай употребления»[7]. «Слово в каждый момент своей жизни есть один акт мысли. Таким образом, всякое новое употребление слова, по мнению Потебни, является образованием нового слова. Взгляд на слово как на индивидуально-неповторимый акт духовного творчества привел Потебню к игнорированию социальной стороны в слове, к отрицанию слова как единицы языкового общения людей[8]. Такой субъективно-идеалистический подход к слову был одним из краеугольных камней грамматической концепции Потебни; он оказал влияние и на учение Потебни об основных разрядах слов — частях речи.
        Каждое слово, оформляемое в качестве части речи, имеет форму и значение. «Грамматическая форма есть элемент значения слова и однородна с его вещественным значением»[9], — пишет Потебня, по мнению которого, — «вещественное и формальное значение... слова составляют... один акт мысли»[10]. Грамматическое и вещественное значение слова очень изменчивы, они могут быть установлены только в предложении, в котором возникают и развиваются, поэтому и части речи, сочетающие те или иные грамматические и вещественные значения, представляют собой обобщенные категории языка, развивающиеся в связи с целым контекстом предложения. Потебня так и рассматривает части речи, с одной стороны, в неразрывной связи с другими разрядами слов, а с другой стороны, связывая их историю с историей самого предложения и определяя каждую часть речи в зависимости от ее функции в системе членов предложения. Излагая основные положения учения Потебни в статье «А. А. Потебня как языковед-мыслитель», проф. Д. Н. Овсянико-Куликовский писал, что, по мнению А. А. Потебни, «части речи и члены предложения — это только различные названия одного и того же явления. Это две точки зрения (этимологическая и синтаксическая) на один и тот же... процесс»[11].
        Исходя из соотносительности частей речи и членов предложения, Потебня намечает новый, по сравнению с традиционным, состав частей речи, включив в число последних глагол, существительное, прилагательное, наречие, причастие и инфинитив.
        Из всех названных частей речи наибольшее внимание Потебни привлекает глагол. Потебня создал оригинальную теорию глагольности, являющуюся стержнем, на котором строилась его концепция эволюционного развития грамматических категорий и категорий мышления.
        Вслед за Гумбольдтом и Штейнталем, полагавшими, что глагол является «душой» предложения, «животворящим средоточием» в противоположность остальным частям речи, представляющим собой «мертвый еще только подлежащий соединению материал»[12], А. А. Потебня развивает теорию о противопоставленности глагола именам, о вытеснении глаголом имен с основ-
[103]  
ных грамматических позиций. Появление, глагола обусловило переход древнего именного строя мышления к более совершенному, глагольному строю. «Язык, — писал Потебня, — некогда состоял из одних названий отвлеченностей»[13], которые позднее были вытеснены словами, имеющими «значение деятельности».[14]
        Именно появление глагола из «хаотического значения слов», присущего именному строю мышления, и было периодом создания предложения. Отсюда понятно, почему у Потебни предикативность рассматривается в качестве основного признака предложения. «Переходя от того состояния языка, при котором психологическое сказуемое есть еще бесформенное слово, т. е. слово, предшествующее образованию грамматических категорий, к языкам, наиболее развитым в формальном отношении, каковы наши, мы замечаем в этих последних, что... предложение невозможно... без verbum finitum.., что само по себе verbum finitum составляет предложение»[15].
        Естественно, что Потебню не могло удовлетворить традиционное определение глагола. Он находил характеристику этого наиболее отвлеченного и синтетического разряда слов у Буслаева и его предшественников недостаточно полной. «...Говорят, что (нынешний) глагол означает действие... Пусть точно глагол летит означает действие: это одно не составляет глагольной природы, ибо слова полет, бег и прочие означают деятельность, не будучи глаголами».[16]
        Существенным для определения глагола должно быть прежде всего отношение к действующему лицу, благодаря чему глагол является одновременно и сказуемым. «Глагол изображает признак во время его возникновения от действующего лица»[17]
        «Личный глагол есть тем самым сказуемое или предикативная связка»[18], — пишет Потебня.
        Таким образом, характеристика частей речи переплетается у Потебни с вопросом о соответствии их определенным членам предложения. В связи с этим отношения между сказуемым, подлежащим, дополнением, определением и обстоятельством являются тождественными тем отношениям, которые имеются между частями речи. Так, характеризуя имя существительное, Потебня замечает, что этот разряд слов обозначает предмет точно так же, как и подлежащее, с той только разницей, что подлежащее ставит предмет в значение действующего лица. Несогласуемое имя, не имеющее значения действующего лица, соответствует другим членам предложения (дополнению, сказуемому), отсюда «определение подлежащего, определение ...предикативного атрибута в сложном сказуемом, ...дополнения... должны совпадать с определением имени»[19], — писал А. А. Потебня.
        Вслед за К. С. Аксаковым Потебня обратил внимание на тесную связь имени существительного с прилагательным, подчеркнув глубокую близость между ними в более ранний период развития языка. Указывая на грамматическую и семантическую общность этих двух частей речи и в современном русском языке, Потебня писал: «для существительного и прилагательного есть общее название (имя) и должно быть общее определение, в коем бы обе эти части речи безразлично противополагались глаголу»[20]. «В русском языке... — отмечал Потебня далее, — по направлению к нашему времени увеличивается противоположность имени и глагола»[21]. Он резко критиковал буслаевскую трактовку существительного и прилагательного. «Ходячие определения, не указывающие на взаимную близость существительно-
[104]  
го и прилагательного, на их отношение к глаголу, именно определение существительного как названия предмета, а прилагательного — как названия свойства, неверны». Потебня находит, что «первое недовольно определительно, а второе и вовсе не определяет»[22].
        Синтаксическая характеристика частей речи переплетается у Потебни с их глубоким семантическим анализом. Потебня дает три формулировки имени существительного, которые охватывают семантически различающиеся друг от друга группы. Прежде всего он обращает внимание на существительные типа белок (белая часть яйца; белая, покрытая снегом гора), старка (старая овца, старая водка) и т. д., замечая, что эти существительные означают признак «законченный (данный, уже готовый) в чем-то определенном для мысли и без помощи другого слова»[23]. Существительные указанного типа представляют собой сочетание ряда признаков, среди которых один какой-нибудь является в данном значении определяющим. Далее, останавливаясь на существительных отвлеченных, Потебня характеризует их как категории, служащие в качестве названия «признака, мысленного самостоятельно, независимо от какого-либо комплекса»[24] их. Общим для приведенных выше групп существительных является характеристика их в качестве разряда слов, выражающих признак, непосредственно вносящий свое содержание в мысль.
        У А. А. Потебни находим и третье, несколько отличное от первых двух определение существительного. Останавливаясь на словах, имеющих значение конкретного понятия (например, таких, как дуб), Потебня замечает, что существительные данного типа представляют собой разряды, в которых налицо целый круг самостоятельных признаков и никакой отдельный признак не противопоставляется сочетанию их. Поэтому конкретное существительное есть такое название «вместителя, или вместилища, признаков, которое не дает возможности определить, какой из этих признаков ближе к сознанию»[25]. Суммируя характерные особенности существительного с тем, чтобы получить одну общую формулировку данной части речи, Потебня вынужден был возвратиться к его традиционному определению: «Общий признак существительных тот, что оно есть название грамматической субстанции или вещи»[26],— пишет А. А. Потебня.
        Однако трактовка существительного у А. А. Потебни представляет собой значительный шаг вперед в дальнейшем развитии грамматических идей, поскольку в его труде настоятельно подчеркивается, что название только логической категории предметности для характеристики существительного недостаточно: под существительным «разумеется предмет в обширном смысле»[27], отмечал Потебня. Поэтому под форму субстанциональности Потебней подводятся не только понятия предмета, но и значения качества, свойства, действия, грамматически принадлежащие к имени существительному.
        Много принципиально нового по сравнению с предшествующей грамматической традицией внес Потебня и в понимание такого разряда слов, как местоимения. Потебня решительно выступил против буслаевского определения местоимений как служебных слов, вскрыв противоречия в их характеристике у Буслаева. Кроме того, для Потебни была совершенно неприемлема точка зрения на местоимения как на разряд слов, заменяющий ту или иную часть речи. «С большим основанием можно видеть в них настоящие древние имена, так что... позднейшие имена можно было бы назвать заместителями местоимений»[28], — писал Потебня. Местоимения отно-
[105]  
сятся к тем обобщающим словам, которые функционировали еще в самый ранний период существования языка и означали явления и восприятия посредством указания на их отношение к лицу. «Не требует доказательств то, что в «тот», «этот» мы различаем указание как частное содержание этих слов, и грамматическую форму: род, число и пр.»[29].
        Потебня совершенно справедливо подчеркивает указательный характер местоимений. Вместе с тем нельзя согласиться с его утверждением, что местоимения в качестве самостоятельного разряда слов существовали лишь в доисторическое время, когда существительные и прилагательные не были разобщены и, представляя собой единую категорию имени, противополагались местоимениям как указательным словам. Только тогда, по мнению Потебни, местоимения имели и свои морфологические особенности; на современном этапе развития языка местоимения сблизились с другими разрядами слов и не выделяются в самостоятельные части речи. В зависимости от синтаксической роли местоимений Потебня склонен рассматривать их как разновидность существительных и прилагательных: «Местоимение есть или существительное, или прилагательное: «я», «ты», «он», «мы», «вы», «они», независимо от своей указательности, суть имена субстанций; «тот», «этот», «мой», «твой» суть прилагательные, имена признаков, относимых к субстанции, обозначенной другим словом»[30].
        Аналогичным образом в зависимости от своей синтаксической роли распределяется в труде Потебни между существительными и прилагательными и разряд имен числительных.
        Еще в большей степени синтаксический критерий в качестве решающего начала выступает при характеристике наречия. Потебня прямо отождествляет наречие с его синтаксической ролью в предложении, обстоятельством.       

«Как личный глагол есть тем самым сказуемое или предикативная связка; как имя в прямом падеже, не согласуемое с другим, есть подлежащее, имя в косвенном падеже, не согласуемое с другим, есть дополнение, а согласуемое имя в любом падеже есть определение или часть сказуемого, так и обстоятельству присвоена особая форма, наречие»[31].     

         Заслуги Потебни в разработке вопроса о происхождении и образовании наречий отмечены в лингвистической науке нашего времени[32].
        Идеи Потебни оказали известное влияние на школьную грамматику, что выразилось в появлении целого ряда учебников русского языка, отражавших его грамматические взгляды. Ниже мы называем эти учебники в хронологическом порядке[33]. Сюда относятся: «Опыт учебника русского синтаксиса» А. Дмитревского («Филологические записки», 1880); «Русский синтаксис на основании исследований г.г. Потебни, Миклошича и Гейзе...» Н. Баталина (М., 1883); «Учебник по русской грамматике» И. Белоруссова (Орел, 1887); его же «Синтаксис русского языка в исследованиях Потебни» (Орел, 1901); «Краткий учебник грамматики...» И. Вертоградского (М., 1895); его же «Практический курс элементарной грамматики...» (М., 1898); «Русская грамматика» П. А. Виноградова (Курск, 1901); «Синтаксис русского языка» Д. Н. Овсянико-Куликовского (СПБ, 1912); его же «Грамматика русского языка» (М., 1907); его же «Руководство к изучению синтаксиса русского языка» (М., 1907); его же «Учебник русской грамматики для младших классов средне-учебных заведений» (СПБ, 1910); его же в соавторстве с П. Н. Сакулиным «Практический курс синтаксиса русского языка...» (СПБ, 1912); «Учебный курс грамматики литературного русского языка...» С. Н. Браиловского (СПБ, 1904); «Курс русского синтаксиса...» К. Брешенкова (М., 1907); «Учебник
[106]  
русского языка» В. Харциева (СПБ, 1909); «Учебник синтаксиса русского языка» Н. Гусева и Н. Сидорова (М., 1914); «Учебник синтаксиса русского языка...» В. М. Гуссова (Кременчуг, 1915); «Учебник русской грамматики» А. В. Ветухова (Харьков, 1923) и др.
        Учебники потебнианского направления были предназначены в основном для учащихся старших классов средних школ и только некоторые из них, в частности учебные курсы И. Вертоградского, учебник для младших классов Д. Н. Овсянико-Куликовского в какой-то степени напоминали элементарные грамматики буслаевской школы. Увеличение удельного веса грамматик повышенного типа среди учебников потебнианской школы объясняется тем, что авторы их стремились связывать преподавание научного синтаксиса с психологией и историей русского языка, ставя перед предметом грамматики широкие воспитательные и образовательные задачи, в силу чего предлагалось предметом синтаксиса не начинать, а заканчивать среднее филологическое образование.
        Помимо названных выше учебников, теми же авторами и другими был написан ряд статей, в которых излагались лингвистические и методические взгляды, позднее переносившиеся в школьные курсы.
        Назовем отдельные статьи, в которых находит освещение и развитие лингвистическое учение А. А. Потебни[34]. Это «Грамматика как она есть и как должна бы быть» В. Сланского (СПБ, 1886); «Практические заметки о русском синтаксисе» А. Дмитревского[35]; «К реформе школьной грамматики отечественного языка» С. Н. Браиловского[36]; статьи В. М. Гуссова «Принципы грамматического анализа простого предложения»[37] и «К вопросу о реформе русского синтаксиса»[38]; статья Д. А. Терновского «К вопросу о новом преподавании грамматики в средних учебных заведениях»[39]; статья И. О. Потапова «К вопросу о введении в средней школе научной грамматики»[40] и др.
        В статьях резкой критике подвергалось логико-грамматическое направление. При этом буслаевская школа обвинялась во всех тех бедах, которые в известной степени были свойственны всей дореволюционной системе образования. В частности, нередко доказывалось, что ученики выходят из школ безграмотными, незнакомыми с элементарными понятиями науки о языке, не понимающими специфики языковых явлений именно из-за логико-грамматической точки зрения.        

«Грамматика, как она у нас есть, — писал В. Сланский, — сама того не сознавая, силится быть не грамматикой только, а вместе и логикой — вторгается в область ей не принадлежащую, смешивая при этом последнюю со своей специальной областью: в результате что же иное и может получаться, как не спутанность и разноречия в даваемых разъяснениях дела»[41].

        Таким образом, русская школа оказалась перед фактом существования двух лингвистических теорий, одна из которых (буслаевская) господствовала в школе, а другая (потебнианская) претендовала стать господствующей. К тому же грамматическая система Потебни в силу академичности своего изложения служила источником многочисленных дискуссий среди самих же последователей ученого.
        В указанных статьях наряду с общими проблемами языкознания широко затрагивались и вопросы частного характера, например вопрос о том, как следует излагать
[107]  
учение о частях речи в школьных грамматиках и как преподносить его ученикам в связи с новой лингвистической концепцией. Это было необходимо потому, что в характеристике частей речи сами учебники потебнианской школы существенно отличались от грамматик буслаев-ского направления. Вслед за Потебней авторы этих учебников считали синтаксис решающей основой языка, поэтому части речи рассматривали как разряды слов, постигаемые в контексте.   

«Части речи очень часто определяются, узнаются только в предложении. Нельзя сказать, какая часть речи «знать», если мы не знаем предложения: «собралась вся знать» (существительное); «Мы должны это знать» (глагол)... Только в предложении узнается и форма слова: падеж, число, наклонение, время»[42],          

— пишет В. Харциев, подчеркивая тем самым, что семантическая сторона частей речи находит свое выражение в высказывании, а грамматические формы проявляются именно в предложении.
        У ряда других авторов (Д. Н. Овсянико-Куликовский, С. Н. Браиловский, К. Брешенков, В. М. Гуссов, А. В. Ветухов) термины «часть речи» и «член предложения» приводятся в четкое соответствие. «Нам нужно сперва узнать, — пишет Д. Н. Овсянико-Куликовский, обращаясь к учащимся, — какие разряды слов существуют в русском языке, а потом укажем, для какой части предложения какой разряд слов пригоден»[43]. Еще прямолинейнее такая точка зрения выражена П. А. Виноградовым:

«Части речи в предложении называются членами предложения. Каждая часть речи и каждая этимологическая форма имеет определенное назначение и соответствующее название»[44].

        Стремясь найти соотнесенность морфологических и синтаксических точек зрения, авторы потебнианских учебников сосредоточили внимание в основном на четырех частях речи: глаголе, существительном, прилагательном, наречии, соответствующих следующим членам предложения: сказуемому, подлежащему (дополнению), определению, обстоятельству. При этом отдельные авторы всячески старались обосновать свою точку зрения, с тем чтобы ввести ее в учебники. Так, В. М. Гуссов «Учебнику синтаксиса» предпосылает специальную статью «Принципы грамматического анализа простого предложения», в которой излагает свое понимание грамматического строя предложения, повторенное позднее в учебнике. Все разряды слов разделены Гуссовым на четыре морфологических типа, в которых как бы скрещиваются синтаксические и этимологические стороны. «...Морфологические типы языка столько же понятия этимологические, сколько синтаксические», — пишет он, добавляя, что они «создались в синтаксическом механизме речи»[45] и каждому из них соответствует определенная, ему одному свойственная функция в предложении.
        К первому морфологическому типу относятся слова, включающие названия предметов и имеющие своего наиболее типичного представителя в виде имени существительного. Этот тип называется В. М. Гуссовым существительно-предметным морфологическим типом. Он соотносителен с субстантивированием, т. е. со свойством слов этого типа выступать в предложении в качестве подлежащего. На аналогичных основаниях второй морфологический тип назван глагольно-признаковым, соотносительным с категорией предицирования. Третий тип — адъективный, соотносителен с адъективированием, или синтаксической функцией определения, и, наконец, четвертый — адвербиально-признаковый, или просто адвербиальный, наречный морфологический тип, включает слова, являющиеся в предложении обстоятельствами. В «Учебнике синтаксиса» В. М. Гуссов названные выше четыре морфологи-
[108]  
ческих типа характеризует более подробно, отмечая, что каждый из них представляет собой образец полного соответствия между этимологическими и синтаксическими категориями и что общей основой для объединения этих категорий является именно свойство обозначать собой определенный член предложения.
        Понятно, что такой формально-синтаксический подход к частям речи распространился и на разряды слов, находящиеся за пределами этих четырех морфологических типов. Все слова, которые не могли выполнять в предложении особой синтаксической роли, включались в названные выше типы. Не случайно поэтому в учебниках потебнианской школы не выделялись в особые части речи местоимения и числительные.
        Из всех частей речи внимание последователей Потебни неизменно привлекает категория глагола. Авторы школьных грамматик начинают рассмотрение частей речи именно с этого разряда слов, отмечая, что глагол является основой построения речи и без глагола не может быть предложения. Наиболее ярко эта точка зрения охарактеризована в трудах Д. Н. Овсянико-Куликовского, по мнению которого «предложение в том виде, в каком является оно в настоящее время ...по преимуществу глагольно, то есть его центр тяжести в глагольном сказуемом»[46]. «Предицирование есть акт, лежащий в основе предложения»,[47]— отмечал вслед за ним В. М. Гуссов.
        В самой формулировке определения глагола наблюдалось отождествление его с его синтаксической функцией: «Глагол в предложении называется сказуемое»[48], — пишет П. А. Виноградов. «Личная форма глагола одна или в соединении с другою частью речи называется сказуемым»[49],— отмечают Н. Гусев и Н. Сидоров.
        При определении остальных разрядов слов в школьных учебниках соответствие частей речи и членов предложения проводится с не меньшей последовательностью. Существительное трактуется как часть речи, необходимая только для того, чтобы служить в предложении (будучи в именительном падеже) в качестве подлежащего, а прилагательное— как разряд определяющих, атрибутивных слов. «Всякое имя существительное в (именительном) независимом падеже — типичное подлежащее, — пишет Ветухов, — всякое прилагательное, к существительному относящееся, — определение»[50].
        Слияние морфологических и синтаксических критериев последователи Потебни считали идеальной целью лингвистики, поэтому и следующую часть речи — наречие — также отождествляли с его синтаксической формой. Вот типичное определение данной части речи: «Наречие в предложении называется ‘обстоятельство’»[51].
        Итак, характерной особенностью учебной грамматической литературы, отражавшей лингвистические взгляды Потебни, является не глубокий семантический анализ частей речи, а лишь тенденция рассматривать их соотносительно с членами предложения и учитывать прежде всего синтаксическое функционирование разрядов слов. Однако соответствие членов предложения и частей речи не проведено в учебниках потебнианской школы достаточно последовательно.
        Многообразные грамматические формы живого русского языка не были и не могли быть определены только синтаксическими функциями, морфологическая природа частей речи не вмещалась в рамки ограниченного числа членов предложения. Поэтому вопрос о количестве и составе самих частей речи для уче-
[109]  
ников Потебни остался нерешенным. Показательны в этом отношении школьные курсы Д. Н. Овсянико-Куликовского. Наиболее последовательно проводя синтаксическую точку зрения Потебни в «Учебнике русской грамматики» и выделяя в качестве самостоятельных частей речи только четыре разряда (существительное, прилагательное, глагол и наречие), Д. Н. Овсянико-Куликовский в «Грамматике русского языка» и в «Руководстве к изучению синтаксиса русского языка» признает восемь частей речи: существительное, прилагательное, глагол, причастие, наречие, деепричастие, служебные слова, представленные предлогами и союзами, и, наконец, исключавшееся раньше из числа частей речи междометие. А в его «Синтаксисе русского языка» насчитывается десять разрядов слов: существительное, прилагательное, глагол, причастие, деепричастие, наречие, местоимение, числительное, предлог и союз. С теми же трудностями в определении количества частей речи сталкивались и другие последователи Потебни.
        Потебнианские учебники не получили широкого распространения в школьной практике. Это в значительной мере объяснялось сложностью самого учения Потебни, о чем говорилось выше. С другой стороны, точка зрения Потебни на язык как на разнообразный мир творческого мышления, которое отражается в слове и постоянно преобразовывает грамматическую и лексическую систему языка, способствовала изменению взгляда на роль и значение учебника в системе школьного образования. На учебник грамматики смотрели как на записную, справочную книжку или руководство к тому, как делать наблюдения и выводы, как производить опыты в области речи и мысли. Примером такого школьного учебника может служить «Учебник русского языка» В. Харциева, автор которого намеренно избегает точных грамматических формулировок, вводя в вопросы и задачи материал, обыкновенно предлагаемый учащимся в виде определений для заучивания. Более последовательные сторонники такого взгляда были склонны вообще отрицать какое бы то ни было значение учебника. Нередко учителя-словесники решительно заявляли, что учебники при обучении русскому языку не только бесполезны, но даже вредны, так как забивают учащимся голову, не давая им настоящих знаний[52]. Естественно, что такой подход к учебникам не способствовал их широкому распространению.
        Период существования учебников потебнианской школы был ограничен еще одним обстоятельством. В конце XIX века в лингвистике появляется новая, формально-грамматическая теория, которая, выдвинув свои принципы классификации частей речи, основанные на внешних структурно-морфологических признаках, послужила в дальнейшем, при изменении взгляда на роль учебника, базой для создания целой серии так называемых формальных грамматик, т. е. учебников русского языка совершенно нового типа.
        Все же следует признать положительное значение учебников, в которых нашли свое отражение лингвистические взгляды Потебни.
        Рассматривая язык не как нечто установившееся, стабильное, а как сложный мир отраженного в словах творческого мышления, Потебня дал углубленное учение о слове, о грамматической форме, о соотношении синтаксических и семантических критериев в характеристике основных языковых единиц — частей речи. Все это было значительным шагом вперед по сравнению с тем, что дало изучению русского языка логико-грамматическое направление.