[3]

         ПРЕДИСЛОВИЕ

        Данная грамматика адыгейского литературного языка была начата составлением в 1935 г. и закончена в 1936 г. по поручению Научно- исследовательского института Адыгейской Автономной области.
        Грамматика в ее теперешнем виде представляет собою первое относительно полное исследование строя адыгейского языка. Краткий набросок грамматики, приложенный к словарю Люлье[1], давно устарел; заметки по адыгейскому языку Услара^[2] носили, несмотря на весь их научный интерес, слишком фрагментарный характер. Наконец, изданная нами в 1930 г. „Краткая грамматика адыгейского языка"^[3] представляла собою исследование лишь самых основных законов этого языка, а ее краткий объем не позволял входить в подробности. В ней отсутствовали такие важные разделы грамматики, как синтаксис сложного предложения, лексика, сематика, а из раздела фонетики был дан лишь простой перечень фонем с самыми элементарными их определениями. В настоящей работе восполнены все эти пробелы, и многие вопросы (например, вопрос о притяжательных местоимениях органической принадлежности, о происхождении и развитии продуктивного и непродуктивного залогов, о происхождении и развитии форм субъекта, объекта и предиката, о единстве и противоречии формы и содержания в языке и т. д.) теоретически освещены заново.
        Грамматика предназначена в первую очередь для преподавателей адыгейского языка средней и неполной средней школы, для адыгейцев- студентов педвузов, для работников газет и нациздательства, для адыгейских авторов и переводчиков и вообще для всех адыгейцев, интересующихся строем и происхождением своего языка. Кроме того, смеем надеяться, что — в виду исключительного научного интереса, какой представляет собою адыгейский язык, как один из тех, что сохраняют архаичнейшие пережитки в своей структуре, я в то же время в настоящий момент, несмотря на свою молодость, один из передовых литературных языков народов Советского Союза, получивших письменность после Великой Октябрьской Социалистической Революции, — эта работа не лишена интереса и для лингвистов-теоретиков, и для специалистов по другим языкам СССР, и, наконец, для преподавателей русского языка в адыгейской школе.
        Данная работа не является школьным учебником. Для использования ее преподавателями в школе необходимо упростить ее терминологию (заменяя, например, такие термины, как „непродуктивный" и „продуктивный"
[4]      
оборот и залог, субъект, объект и предикат и т. п. более простыми и практически более удобными: „непереходный" и „переходный" оборот и залог, подлежащее, прямое дополнение и сказуемое и т. д.), подобрать во многих случаях более подходящие для школьного преподавания примеры и т. д. Но всякий педагог, специализировавшийся в области преподавания адыгейского языка, для того, чтобы быть настоящим мастером своего дела, должен теоретически знать адыгейский язык в гораздо более широком объеме, чем это предусмотрено школьной программой. В этом и должна помочь ему наша грамматика.
        Литераторы, журналисты и переводчики, пишущие на адыгейском языке, немало заинтересованы в том, чтобы сознательно владеть всем богатством форм адыгейского литературного языка для передачи тончайших оттенков мысли, в особенности при переводах на адыгейский язык классиков марксизма-ленинизма, классиков русской и мировой литературы. Назначение данной грамматики и состоит в том, чтобы помочь им в этом. Специально для переводчиков (но не для школьного преподавания) мы включили в число примеров переводы на адыгейский язык отдельных цитат из классиков марксизма-ленинизма, чтобы иллюстрировать то богатство форм адыгейского языка, которое позволяет самую сложную периодическую речь передавать и по-адыгейски сложным периодом и притом не одним, а несколькими стилистически различными, но равноценными по содержанию способами.
        На основе успехов ленинско-сталинской национальной политики адыгейский литературный язык в настоящее время уже сложился в результате двадцатилетней традиции письменности. Сложился он на материале темиргойского диалекта и в последнее время воспринимает в себя элементы и других адыгейских народных диалектов: бжедухского, шапсугского и, отчасти, абадзехского. От этого он не перестает быть, однако, единым литературным языком, с установившимися традиционными формами, понятными для каждого адыгейца. В нашей грамматике мы всюду старались придерживаться этих уже укоренившихся литературных форм. Диалектные формы приводятся нами лишь в том случае, когда они представляют собою исторический или сравнительный интерес.
        Пользуемся здесь случаем выразить нашу глубочайшую признательность всей адыгейской общественности за постоянную помощь и внимание к авторам. Кроме того, выражаем благодарность Институту языка и мышления Академии Наук СССР, давшему рецензию, указания которой авторы использовали при переработке. Существенную поддержку в переработке и подготовке грамматики к печати оказал нам Институт языка и письменности Академии Наук.
        Словарь суффиксов и таблицы развития семантики абстрактных и формальных значений, к сожалению, не могут быть опубликованы в этом издании и будут изданы дополнительно.
        Переводы простых предложений в синтаксисе даны нами в том порядке слов, в каком соответствующие слова расположены в адыгейском тексте, в дальнейшем, однако, в синтаксисе сложного предложения нами дается литературный перевод[4].

        г. Москва, 17 июля 1939 г.

        Проф.Н. ЯКОВЛЕВ, Д. АШХАМАФ

[5]

         ВВЕДЕНИЕ

        Впервые выдвинутая нами в 1930 г. идея нового построения грамматики[5] за эти годы вполне оправдала себя. Однако для того, чтобы как следует понять ее значение, необходимо сказать несколько слов о традиционном построении грамматики. В буржуазной науке о языке существовал в этом смысле полнейший разрыв между построением научной, т. е. теоретической грамматики, с одной стороны, и школьной или практической грамматикой, с другой. Научная грамматика была сравнительно-исторической, т. е. она основывалась на изучении языка письменных памятников различных эпох и на материалах сравнения этого языка с другими, так называемыми родственными ему письменными языками. Разработка такой сравнительно-исторической грамматики какого-либо языка опиралась на сравнительно-историческое исследование его фонетики. Поэтому первой и важнейшей частью научной грамматики являлась сравнительная фонетика. Второй частью научной грамматики была сравнительная морфология. Что касается синтаксиса, то он в грамматиках, построенных сравнительно-историческим методом, обычно отсутствовал, так как сравнительно-исторический метод построения грамматики, применявшийся в буржуазной науке о языке, оказался непригодным для синтаксического исследования. По мнению большинства ученых, которых условно называют „индоевропеистами” — т. е. в первую очередь ученых, специально занимавшихся сравнительно-историческим изучением индо-европейских языков, — синтаксис отдельного языка не представляет собою его „исконного”, т. е. первоначального наследия. Синтаксические формы легко изменяются, легко заимствуются одним языком из другого и потому не могут быть возведены к „праязыку” — этой конечной цели сравнительно-исторического исследования в понимании „индо-европеистов”. Поэтому научный синтаксис обычно выпадал из состава сравнительно-исторической грамматики. Он не мог быть построен ни на основе сравнительной фонетики, ни вообще сравнительно-историческим методом.^[6] Для изучения синтаксиса исследователям приходилось или находить для него иную научную базу — в психологии (Шахматов, ван-Гиннекен), в логике, или исследовать его формы чисто внешним, описательным, не историческим путем (Пешковский).
        Совершенно иначе строилась школьная грамматика. Эта грамматика совершенно исключала сравнительно-исторический метод. В основе ее лежали логические и формальные категории, а излагалась она чисто догматическим путем. Первой частью школьной грамматики была так называемая этимология, т. е. то, что мы теперь именуем морфологией.
[6]                
        Фонетика в виде самостоятельного отдела в школьной грамматике отсутствовала. В самом начале этимологии давались лишь краткие сведения о буквах и звуках данного языка, причем понятия звука и буквы безнадежно смешивались. Второй частью школьной грамматики обычно являлся синтаксис. Школьный синтаксис был построен в общем на той же формально-логической основе, что и этимология, однако, с еще большим преобладанием логической базы.
        После Октябрьской революции, когда на основе ленинско-сталинской национальной политики многочисленные народы Советского Союза впервые получили возможность свободно развивать свою письменность и язык, этот расцвет национальных литератур и языков не мог не отразиться и на развитии советской лингвистики вообще, и на построении грамматики, в частности. Перелом в науке о языке связан с именем академика Н. Я. Марра. Он создал новое направление в лингвистике, известное под именем Нового учения о языке (яфетической теории). Новое учение о языке и близкие к нему направления[7] в советской лингвистике и создали те условия в области развития научной мысли, в результате которых могла появиться идея о новом построении грамматики. Подобно тому, как Н. Я. Марр перевернул, по его выражению, пирамиду развития языков и поставил ее с вершины на основание, т. е. вместо теории развития целых групп современных языков из одного праязыка, выдвинул новую теорию о происхождении всех современных языков из значительно большего количества более дробных и более изолированных племенных языков первобытного человечества, подобно этому и в построении грамматики мы перевертываем старую схему научной грамматики с головы на ноги.
        Для того чтобы строить грамматику на основе метода диалектического материализма, мы должны постараться применить в лингвистике тот единственно правильный научный метод, который впервые применил Карл Маркс, основоположник научного социализма, в политической экономии. Сущность этого метода Маркс разъясняет во Введении к книге „К критике политической экономии" в разделе 3, так и озаглавленном — „Метод политической экономии". Маркс устанавливает, что при политико-экономическом исследовании начинать научное изложение следует не с хаотического представления о целом, хотя это целое является реальным и конкретным, но с простых понятий, с простейших определений.[8] В применении к языку это значит, что не следует начинать со всего живого многообразия фактически произносимой и изображаемой на письме речи, хотя оно и представляет собою конкретную действительность языка. Как раз в эту ошибку впали представители так называемой школы младограмматиков, когда они начинали с исследования наиболее конкретной, по их мнению, индивидуальной речи отдельных говорящих (Г. Пауль, в ранних своих трудах Л. Щерба и др.). На этом пути они неизбежно скатывались на методологическую позицию субъективного идеализма.
        Все предшествующее развитие науки о языке выделило те простейшие и абстрактные грамматические категории, о которых может итти речь при решении вопроса о том, с чего начинать изложение научной грамматики. Эти простейшие категории — звук, слово, сема (значимая часть слова), предложение. Следовательно, перед нами встает следующий основной вопрос при построении грамматики: как понять сущность этих
[7]      
основных категорий грамматики и какую из них выбрать за отправной пункт при ее построении. Для решения этого вопроса, рассмотрим вкратце историю развития языка вообще. В науке о языке, поставленный нами вопрос может быть разрешен только исторически.
        Создатель яфетической теории Н. Я. Марр, использовав в данном отношении все лучшее, что разработала до него буржуазная наука о языке (В. Гумбольдт), установил следующую последовательность развития грамматического строя языка. На древнейшей стадии своего развития язык был аморфным. Это значит, что слова в языке не имели еще никаких форм. Формальные частицы, или аффиксы, внутри слов еще не выделились. Слово в эту эпоху было еще неделимым внутри себя. Грамматическая форма слова определялась только в предложении — порядком слов, интонацией, синтаксическим (так называемым „логическим") ударением. Следовательно, в аморфную эпоху развития языка существовал лишь синтаксис, т. е. формы предложений и связь слов в предложении. Наряду с этим в языке существовала еще только лексика, т. е. словарный состав языка. Таким образом, в эту древнейшую эпоху развития языка в качестве простейших грамматических категорий выступают лишь предложение и аморфное слово-сема (т. е. слово, равное одной семе, бывшей в эту эпоху и единой фонемой).
        На следующей стадии развития языка — агглютинативной — впервые развивается в языке морфология. Это значит, что впервые появляются значимые части слов — семы. Впервые появляются формальные семы — формативы, или аффиксы. В этот же период возникают и части речи, а также различные системы словоизменения — склонение, спряжение и т. д. В языках этого второго периода развития речи, однако, еще ясна связь между отдельными формативами и словами, из которых исторически развиваются эти формативы. Слово становится впервые членораздельным, т. е. выделяет внутри себя значимые части — семы (например, корень, основу, аффиксы). Однако при агглютинативном строе аффиксы присоединяются к корню слова еще чисто внешним образом, в звуковом отношении они построены еще совершенно так же, как корни. Простейшей грамматической категорией в эту эпоху становится сема. Она остается, однако, еще нечленимой внутри себя частицей — семо-силлабофонемой (семой-звукослогом).
        Третьей новейшей стадией развития языка признается так называемый флективный строй речи. При этом строе впервые аффиксы и корни слов исторически настолько срастаются, настолько переплетаются друг с другом, что во многих случаях фактически оказывается невозможным отделить одно от другого (так называемая флексия основ). Аффиксы по своему звуковому строю в этот период начинают резко отличаться от корней. Отдельный аффикс перестает обладать одним отдельным формальным значением. Один и тот же аффикс начинает выражать по нескольку формальных значений. Деление на слоги перестает совпадать с делением на семы. Это ведет к прочному звуковому слиянию целой основы или ее части с аффиксами. В результате всего этого внутри былых неразложимых сем начинают выделяться отдельные звуки-фонемы. В эту же эпоху — флективного строя — впервые появляется письменность с помощью буквенного алфавита. Таким образом, простейшей языковой категорией в эту эпоху становится звук-фонема (звуко-фонема).
        Мы можем принять эту схему временной последовательности развития грамматических типов языка в том ее понимании, которое мы выше изложили. Однако она не дает еще настоящей истории развития языка, во-первых, потому что она не объясняет причин этого развития, и, во-вторых, потому что она является неполной.
        История языка представляет собою лишь отражение истории общества, которое на нем говорит, „…ни мысль, ни язык не образуют
[8]      
сами по себе особого царства, ...они суть только проявления действительной жизни”.[9] Основой развития общества является развитие его производительных сил и производственных отношений, развитие материальной деятельности и материальных отношений людей. Однако в классовом обществе язык, как и другие идеологии, получает видимость самостоятельного существования. Его формы, первоначально (в первобытной общине) еще непосредственно выраставшие из материальной деятельности людей, из реального содержания их жизни, потом становятся на первый взгляд как бы самостоятельно существующими формами, теряют связь с реальным содержанием. Старые грамматические формы зачастую оказываются в противоречии с новым их содержанием,— противоречии, которое является лишь отголоском реальных классовых противоречий. Вспомним по этому поводу глубочайшее определение отношений между формой и содержанием у Сталина (см. ниже, стр. 26—27).
        Противоречие между старой грамматической формой и новым ее содержанием предполагает первоначальную их адекватность, первоначальное большее соответствие формы и древнего ее содержания, из которого она некогда выросла. Поэтому выяснить сущность развития языка и объяснить его историю это значит восстановить эту первоначальную связь, „спуститься от языка к жизни” — по выражению Маркса и Энгельса—[10] и объяснить историю языка и смену стадий его развития историей общества и сменой общественно-экономических формаций.
        Если подойти с этой точки зрения к теории о трех стадиях развития языка — аморфной, агглютинативной и флективной, — то мы можем в порядке пока лишь рабочей гипотезы первоначальное возникновение флективной стадии отнести к эпохе впервые возникших в недрах первобытной общины элементов эксплоатации, т. е. к эпохе разложения первобытной общины и перехода ее в классовое общество. Зарождение первоначального (первичного) агглютинативного строя мы можем отнести ко времени конца первобытного стада и перехода его к первобытной коммуне. Первоначальный аморфный строй впервые возник, таким образом, в эпоху первобытного стада. На самой заре человечества мы должны, однако, предположить существование еще более примитивного строя речи, который мы определяем как язык нечленимых звуков-предложений (криков-предложений). В эту эпоху простейшей далее неразложимой грамматической категорией в языке являлось предложение. Однако предложение в силу своей неразвитости, нерасчлененности было тогда одновременно и единым словом и единым звуком. С другой стороны, мы должны найти в истории развития языка место и тому своеобразному грамматическому типу, представителем которого как раз и является адыгейский язык. Этот тип, в науке о языке носящий название полисинтетического (многосоставного) или в своем древнейшем виде инкорпорирующего (включающего), впервые был установлен В. Гумбольдтом в языках американских индейцев. Однако у Гумбольдта полисинтетический строй языка не нашел своего определенного места в общем ходе развития грамматического строя. По нашему мнению, полисинтетический строй возникает, в качестве одной из разновидностей первоначальной агглютинации, вскоре после ее зарождения в эпоху первобытной коммуны. Таким образом, современный строй адыгейского языка в его древнейших основных грамматических особенностях складывался в первобытной общине в период ее расцвета и роста (на высшей ступени дикости — низшей ступени варварства).
        Если поставить теперь вопрос, какая же из указанных нами выше основных грамматических категорий является и древнейшей и, в то же
[9]      
время, наиболее развитой в современных языках — по выражению Маркса, имеющей силу для всех эпох”,[11] —то мы увидим, что такую категорию в языке, безусловно, представляет собою синтаксис, вообще, и предложение, в частности. Уже давно в науке о языке (ср. Эд. Сепир. Язык. М., 1934, стр. 79—80) был подмечен тот факт, что могут существовать языки без морфологии, но нет ни одного языка без синтаксиса. Это значит, что даже в самую древнюю эпоху развития речи — аморфную — уже существовал синтаксис, а вместе с ним и предложение. На заре развития человеческого общества в языке звуков-предложений уже существует предложение в виде еще бесформенных нерасчлененных неразвитых криков-сообщений. Но эти отдельные звуки-сообщения представляют собою лишь предложение в зачатке. Предложения вообще, предложения как простейшей категории в эту эпоху еще не существует, как не существует и всего многообразия отдельных более конкретных его форм и типов. Таким образом, с этой точки зрения можно рассматривать предложение как самую древнюю и самую общую для всех современных конкретных языков грамматическую категорию.
        Если мы подойдем теперь к вопросу о соотношении между предложением и словом, то увидим, что выводы, вытекающие из исследования основных категорий политической экономии, вполне применимы и к языку. Хотя предложение существует во все эпохи его развития, но по существу оно представляет собой в них совершенно различное „предложение”. В эпоху звуков-предложений предложение, не имевшее еще никаких форм, не расчлененное еще внутри себя ни на слова, ни на отдельные звуки, было одновременно зачатком, зародышем и слова, и отдельного звука (фонемы). Наоборот, в современном развитом языке „предложение вообще” представляет собою «нечто, — по выражению Маркса,— многократно расчлененное», то, что «выражается в различных определениях».^[12] Современное предложение расчленено на слова, в свою очередь расчлененные на семы, и далее — на звуки-фонемы. Древнейшее звук-предложение имело всего-навсего одну единственную нерасчлененную форму, или, другими словами, не имело еще никаких форм. Современное развитое предложение обладает огромным богатством своих как „внешних”, так и „внутренних” форм. Существуют „внешние” типы предложений, соответствующие категориям объективной действительности и мышления: утвердительное, отрицательное, реальное, нереальное,  вопросительное и т. д. предложения. Существуют различные типы так называемых придаточных предложений, т. е. предложений, превратившихся в часть предложения, которые выражают также различные категории объективной действительности и мышления: место, время, причину, цель, условие и т. д. Наконец, по своему „внутреннему” составу предложение имеет различное количество членов-слов, число которых может изменяться внутри каждого отдельного типа предложения, и свои различные внутренние конструкции-обороты: действительный, страдательный и т. д.; имеет различнейшие и многообразнейшие, одновременно существующие в нем способы выражения своих грамматических форм: интонацию, синтаксическое (так называемое логическое) ударение, порядок слов, их морфологию, словесный состав, который, в свою очередь, в зависимости от предложения в целом, синтаксически дифференцируется на многообразные формы: предиката, субъекта, объекта, косвенных дополнений и т. д., и т. д. Количество форм в современном развитом предложении благодаря его многократной расчлененности и обилию средств определения почти бесконечно. Таким образом, хотя и есть нечто общее между первобытным звуком-предложением и предложением современных языков — а именно то, что как в том, так и в другом  
[10]    
случае в предложении мы имеем простейшую частицу общения, — но на самом деле подлинное предложение получается лишь в результате длительного исторического развития, и только благодаря этому историческому развитию мы и можем получить простое понятие о предложении вообще. Слово представляется по сравнению с предложением более конкретной, более полной реального содержания категорией. Однако эта конкретность, эта полнота содержания только кажущаяся. Слово становится конкретным, полным содержания, классово определенным и имеющим точное значение только в предложении и благодаря предложению. Даже выделять слова как отдельные слова мы можем только благодаря предложению. Предложение представляется абстрактным именно потому, что оно имеет богато и разносторонне развитое конкретное содержание. Слово представляется конкретным именно благодаря своей изолированности — относительной бедности своих форм и относительной неразвитости (и, следовательно, неопределенности) своего содержания,^[13] т. е. благодаря „чистоте (абстрактной определенности)" — по выражению Маркса — этого содержания. В отношении предложения мы можем, таким образом, сказать вслед за Марксом: „Таким образом, эта совершенно простая категория исторически выступает в своей полной силе только в наиболее развитых состояниях общества".[14] Несомненно, что по богатству конкретного развития современное предложение далеко превосходит современное слово. Однако существовала эпоха в развитии языка, когда слово по богатству развития своих форм могло поспорить с предложением. Как раз в полисинтетических языках одна из разновидностей слова — сказуемое-глагол — обладала несколькими тысячами форм, как это и сейчас еще можно наблюдать в качестве пережитка в адыгейском языке. В современном адыгейском языке богатство форм сказуемого-глагола на наших глазах идет на убыль, а богатство форм предложения в связи с развитием литературного языка возрастает. Раньше развитое предложение было как бы придатком при слове-сказуемом. Теперь слово становится лишь отдельной частью — одним из членов, предложения.[15]
        Но каким образом современный лингвист может на основании изучения теперешних живых языков восстановить и познать то развитие языка, которое последний прошел в древнейшие эпохи? Ответ на это мы также находим в общем учении о методе историко-материалистического исследования: „Буржуазное общество, — говорит Маркс, — есть наиболее развитая и многосторонняя историческая организация производства. Поэтому категории, выражающие его отношения, понимание его структуры (Gliederung), дают вместе с тем возможность проникновения в строение и производственные отношения всех отживших общественных форм, из обломков и элементов которых оно строится, частью продолжая влачить за собой их остатки, которые оно не успело преодолеть, частью развивая до полного значения то, что прежде имелось лишь в виде намека и т. д.- Анатомия человека — ключ к анатомии
[11]    
обезьяны. Наоборот, намеки на высшее у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если это высшее уже известно. Буржуазная экономия дает нам, таким образом, ключ к античной и т. д. Но вовсе не в том смысле, как это понимают экономисты, которые стирают все исторические различия и во всех общественных формах видят формы буржуазные. Можно понять оброк, десятину и т. д., если известна земельная рента, однако, нельзя их идентифицировать с последней".
       „Так как, далее, буржуазное общество само есть только антагонистическая форма развития, то отношения предшествующих формаций встречаются в нем часто лишь в совершенно захиревшем или даже шаржированном виде, как, напр., общинная собственность. Поэтому, если правильно, что категории буржуазной экономии заключают в себе истину для всех других общественных форм, то это надо понимать лишь cum grano salis.[16] Они могут содержать в себе последние в развитом, в искаженном, в карикатурном и т. д., во всяком случае в существенно измененном виде. Так называемое историческое развитие покоится вообще на том, что последующая форма рассматривает предыдущую как ступень к самой себе и всегда понимает ее односторонне, ибо лишь весьма редко и при вполне определенных условиях она бывает способна к самокритике; здесь, конечно, не идет речь о таких исторических периодах, которые сами себе представляются как времена распада".[17] Подобно тому, как буржуазное общество продолжает влачить за собой остатки всех отживших общественных форм, хотя и в существенно измененном виде, — подобно этому и все современные языки продолжают сохранять в ходе своего развития остатки предшествующих эпох этого развития — остатки, тоже искаженные, шаржированные, словом, существенно измененные. Самокритически оценивая состояние современных языков, мы можем по этим остаткам и по материалам более примитивных языков уяснить себе состояние языка в далекие предшествующие эпохи. Так, во всех современных языках сохраняются так называемые междометия. Они дают нам возможность составить только самое отдаленное представление о первоначальном языке нечленимых звуков-предложений, — языке, когда не было и не могло быть еще междометий. Современные междометия — лишь существенно измененные остатки первоначальных звуков-предложений, сохраняются в наиболее передовых языках только „в совершенно захиревшем" виде, в виде редких курьезов, тогда как в языках более древнего строя мы иногда наблюдаем удивительное их развитие (например, в мордовском, абхазском и др.). Однако развитие языка началось не с междометий, а со звуков предложений.[18] Другой пример: слово-предложение, которое первоначально в виде звука-предложения было единственной формой речи, в настоящее время сохраняется лишь как одна из многочисленных и далеко не господствующих форм предложения — форм, однако, существенно видоизменившихся с тех пор, как появилось расчлененное слово. Третий пример: односложные слова-основы, оканчивающиеся на гласный, сохраняются в современном адыгейском языке как остаток некогда существовавшего аморфного его состояния — живое доказательство прежнего наличия тех первичных „элементов", которые, по предположению акад. Марра, лежат в основе развития звуковой речи вообще. Однако слова этого типа, бывшие некогда в языке единственными, теперь занимают в адыгейском языке весьма подчиненное место в общем составе его словаря. Наконец, о звуках. Уже задолго до выделения настоящих звуков-фонем звуки существовали в языке как нерасчлененная материя речи. В этом смысле
[12]    
можно сказать, что первичный звук-предложение был одной неделимой фонемой. Далее, в течение долгих тысячелетий неделимой фонемой оставалось выделившееся аморфное слово. Наконец, еще позже, с возникновением агглютинации, нераздельной фонемой становится сема, и лишь в классовом обществе — звук. С этой точки зрения фонема представляет собой тоже древнейшую категорию в языке, общую для всех эпох его развития. Но между фонемой в современных развитых языках и первоначальной фонемой-предложением и фонемой-словом существует колоссальная разница. Современная фонема стала звуком, первичная фонема была целым нерасчлененным внутри себя слогом. Современная фонема потеряла на первый взгляд всякую связь с отдельным значением. Это произошло потому, что фонема перестала совпадать с семой. Однако на всех предшествующих стадиях развития языка фонема была еще тесно связана с развитием содержания речи, с развитием значений. На примере первичных односложных слов-элементов адыгейского языка мы воочию убеждаемся, как отдельным словам некогда должны были соответствовать и отдельные слого-фонемы. Развитие звуковой материи, в частности согласных, в это время еще всецело зависело от развития слов, от развития новых значений в словах. Обогащение языка новыми понятиями вызывало обогащение его звуками. В первичном языке звуков-предложений количество различных фонем соответствовало количеству отдельных предложений. Первоначальное богатство предложений, а затем богатство слов соответствовало богатству звуков, еще непосредственно воплощалось в различии звуков. В качестве остатка этого явления в отдельных языках, сохраняющих до наших дней пережитки древнейшего состояния речи, мы наблюдаем чрезвычайно большое, по мнению многих, даже невероятно большое, количество отдельных звуков-фонем. Так, например, в адыгейском языке, по некоторым из его диалектов (бжедухский, шапсугский) это количество превышает 70. В наиболее передовых языках современности, как и в передовых адыгейских диалектах, мы наблюдаем наоборот, процесс уменьшения количества звуков-фонем. Однако наряду с этим в отдельных случаях даже в развитых языках продолжают сохраняться отдельные курьезные звуки-предложения (ср. в русском — „гм-гм“ в значении „да", „тпрр“ в обращении к лошадям; звуки прищелкивания языком— бушменские Schnalzlaute ! — в кавказских языках в значении „нет", а также в значении звуков изумления, сожаления и т. д.).
        Итак, с какой же простейшей грамматической категории следует начинать изложение и изучение грамматики всякого языка? На основании приведенных примеров можно было бы думать, что с фонемы, со звука, ибо эта категория также является общей для всех эпох и на первый взгляд кажется простейшей и даже основной элементарной частицей речи. Однако роль фонемы в современном языке представляется довольно ограниченной. Развитие количества фонем приостановилось. Фонемы потеряли непосредственную связь с развитием значений. Наоборот, развитие предложений достигает в современных языках наибольшего, почти неограниченного богатства. Современное предложение сохраняет непосредственную связь с содержанием речи. Поэтому мы можем сказать, что в современных развитых языках грамматическая форма предложения является важнейшей и наиболее развитой формой с точки зрения содержания речи, в то время как звук-фонема играет в этом отношении подчиненную, второстепенную роль (содержание речи непосредственно в звуках не отражается). В языке предложение как господствующая грамматическая форма определяет собой и наполняет содержанием все остальные грамматические формы. Слово полностью можно понять только в предложении. Различные формы слов (морфология) и роль различных формативов (сематика) можно понять только из предложения, они определяются только связью слов в предложении, только конструкцией предложения в целом. Звуки-фонемы и различные законы их сочетания друг
[13]    
с другом можно также установить только из связи слов друг с другом, то есть тоже только из предложения (выделение границ речи, выделение границ слова, выделение границ основы и аффиксов, звуковые законы сочетания фонем внутри слов и т. д.).
        Следовательно, и при изложении грамматики нельзя начинать с фонемы-звука, несмотря на то, что со звукового развития начинается в древнейшие эпохи истории языка и развитие нечленимых звуков-предложений и, позднее, развитие слов. Нельзя начинать потому, что в современных развитых языках звуки-фонемы занимают уже совершенно подчиненное положение по отношению к содержанию речи. Звуки-фонемы теперь оторвались от непосредственной связи с отдельными значениями и именно благодаря этому приобрели всеобщий абстрактный и на первый взгляд чисто физический характер. В этом и заключается основная методологическая ошибка в построении традиционной сравнительно-исторической грамматики, которая начиналась с исследования истории звуков. При таком построении грамматика неизбежно приобретала характер науки, основанной на физических законах изменения звуков, а позднее, у младограмматиков, эти законы стали трактовать как индивидуально-психологические законы звуковых изменений. При таком построении грамматики нет места историко-материалистическому объяснению развития языка, объяснению этого развития из истории общества, из развития производительных сил и производственных отношений. Причиной развития языка при таком построении грамматики становятся или физические законы изменения звуков, или индивидуально-психологические причины звуковых изменений в произношении отдельных говорящих. Так как ни то, ни другое не дает удовлетворительного объяснения развитию языка и, в частности, историческому развитию самих звуков-фонем, то даже по взглядам самих языковедов, представителей сравнительно-исторической школы, причины изменения звуков речи, которые лежат в основе, по их мнению, изменения языка в целом, остаются необъяснимыми. Звуки и в связи с этим язык вообще изменяются, но установить причину этих изменений буржуазная лингвистика не в силах. Таков пессимистический вывод буржуазного языкознания, к которому неизбежно пришли и не могли не притти исследователи, положившие в основу изучения языка изучение звуков.
        Другим, заманчивым на первый взгляд предложением является признать простейшей и основной грамматической категорией слово. В эту ошибку впали представители так называемого „Языкового фронта”. Языкфронтовцы пытались начинать построение грамматики со слова. Однако эта попытка не имела и не могла иметь успеха потому, что, как мы видели, слово, взятое вне предложения, не имеет определенного содержания. Приходится поэтому брать слово, когда оно выступает в качестве отдельного предложения, как „слово-предложение”, т. е. приходится брать в конце концов то же предложение, но лишь в одной его разновидности, притом в современном языке отнюдь не самой развитой, не господствующей. Еще в меньшей степени можно строить изложение грамматики на понятии значимой части слова — семы — как на основной грамматической категории. Н. Я. Марр и все лингвисты, разрабатывающие Новое учение о языке, согласны в том, что сема (в том числе и форматив) исторически происходит из отдельного слова. Формальное грамматическое значение развивается из реального содержания речи, из реального содержания жизни общества. Поэтому строить грамматику на понятии семы это значит строить ее на понятии слова, с той только разницей, что сема в современных языках сохраняет еще меньше связи с содержанием речи, в еще большей степени становится чисто формальной, существующей только внутри самого языка надстроечной категорией. Поэтому грамматика, построенная на понятии семы или на морфологии (как строилась дореволюционная практическая грамматика и, отчасти, как она строится еще и теперь), неизбежно становится безнаучной чисто формальной грамматикой, оторванной от живой истории общества и независимой от законов его развития.
        Единственным методологически правильным способом изложения грамматики является тот, который на основании вышеизложенного единого, общего для всех наук метода диалектического материализма кладет в основу ее построения наиболее развитую в современных языках грамматическую категорию, в которой и благодаря которой развиваются и получают свое объяснение все остальные категории грамматики. Мы говорим здесь о предложении. Предложение не только наиболее развитая сейчас, не только господствующая в современных развитых языках грамматическая категория, но в то же время предложение представляет собою грамматическую форму, ближе всего связанную с реальным содержанием речи, с реальной жизнью общества, с живым процессом языкового общения, а следовательно, и с мышлением людей определенной эпохи.[19] В то же время предложение, как мы видели, в известном смысле является общим для всех эпох развития языка и одновременно общим грамматическим явлением для языков самого разнообразного строя.
        Итак, мы должны начинать изложение грамматики с изучения предложений, с изучения синтаксиса. От предложений мы непосредственно переходим к словам как к членам предложения, от слов к значимым частям слов или семам, затем к морфологии (частям речи и парадигмам словоизменения) и, наконец, к фонетике (звукам-фонемам). Вся грамматика, таким образом, должна состоять из 5 частей: синтаксис, лексика, сематика, морфология и фонетика. Такое построение наилучшим образом обеспечивает научное построение грамматики и оправдывается историей развития языка. В то же время это построение оправдывается также и методическими соображениями.
        Уже давно практическая методика преподавания языка ощупью пришла к тому выводу, что как обучение грамоте на родном языке, так и изучение неродного языка удобнее начинать не со звуков и даже не с целых слов, а с предложений. Так называемый американский метод, или метод целых слов, в обучении грамоте представляет собою не что иное, как метод предложений, потому что слова в начале букваря при этом методе даются в качестве простейших предложений, — предложений, состоящих из одного слова. Этот метод, как выяснилось из школьной практики, в известных условиях (напр., при наличии такой орфографии, как английская) лучше всего обеспечивает не только усвоение грамоты но и общее развитие ребенка. С другой стороны, так называемый натуральный метод преподавания иностранных языков, и другие аналогичные, лучше всего обеспечивают усвоение разговорного не родного языка. Данные методы в своей основе также исходят из легкости усвоения целых предложений в самом начале обучения. В практике советской школы методика обучения грамоте и начальной грамматике также строится на методе простейших предложений (аналитико-синтетический метод). Правда, на протяжении всего школьного обучения приходится строить этот метод несколькими концентрами, но от этого существо дела не меняется. То, что предложение должно быть положено в основу методики обучения как грамоте, так и иностранным языкам, лишний раз подтверждает правильность нашего построения грамматики. Только исходя из предложения, можно легче понять и усвоить структуру данного языка, понять и усвоить связь форм этого языка с реальным содержанием речи, с реальной жизнью и, наконец, вместе с тем проникнуть в самую сущность языка в его историческом развитии.