[145]            
        Потебня не может рассматриваться только лишь как лингвист, склонный к философским и психологическим медитациям. Задача, которую он ставил перед историей языка: «показать на деле участие слова» в образовании последовательного ряда систем, обнимающих отношения личности к природе»[1], выводила исследование далеко за пределы специальных лингвистических проблем и связывала языкознание с философией (теорией и историей познания) и психологией. Формулируя такую задачу, Потебня исходил из содержательной и продуманной системы взглядов на язык и сознание, на отношение языка к психической жизни, с одной стороны, к познаваемому миру — с другой.
        Теория Потебни складывалась в 60—80-е гг. прошлого столетия. Как известно, важнейшими факторами идейной жизни русского общества в этот период являлись, наряду с подъемом революционно-освободительного движения, расцвет материалистической философии и успехи естественных наук. 60-80-е гг. Тимирязев называет периодом пробуждения естествознания и отмечает, что, «говоря о пробуждении естествознания, мы должны, конечно, иметь в виду не только развитие его в тесном кругу специалистов, изучавших и двигавших науку, но и то общее движение, которое охватило тогда широкие круги общества, наложило свою печать на школу, высшую и среднюю, на литературу, повлияло более-менее глубоко на общий склад мышления».[2]
        Общее движение, охватившее общество, оказало значительное воздействие на формирование мировоззрения Потебни. Его естественно-научный образ мысли не подлежит сомнению. «Все познаваемое, — пишет он, — обнимается обширным понятием природы» и «человек непротивоположен природе, как нечто ей чуждое, но вытекает из нее, как один из результатов ее деятельности».[3]
        Идея единства человека и природы связана в учении Потебни с теорией развития. Деятельность живых существ подчинена, по Потебне, принципу самодеятельной рефлексии. Организм рефлектирует внешние воздействия, однако такая рефлексия не есть пассивное отражение действующих извне сил, она совершается самодеятельно.[4]
        На определенной ступени развития возникает психическая рефлексия, при которой в качестве посредника между воздействием и ответным действием выступает чувственный образ.[5]
        Психическое, таким образом, посредует между внешними воздействиями природы и движениями живого существа. Чем сложнее система опосредований, тем значительнее душевное творчество, достигающее наивысшей ступени у человека, у которого, по Потебне, формируется новый, высший уровень рефлексии, связанный с языком.
[146]                   
        В переходе от животной души к человеческой Потебня видит неразрешимую загадку.
        Он указывает, что, помимо явственного для сравнительной анатомии и физиологии различия в строении и деятельности органов чувств, на стороне человека есть преимущество, заключающееся в том, что человек обладает способностью иначе, чем животное, пользоваться возбуждениями, которые передают эти органы, но это преимущество Потебня считает «повидимому необъяснимым».
        Хотя Потебня и понимал, что слово немыслимо как индивидуальный психомоторный акт («язык создается только совокупными усилиями многих, общество предшествует началу языка»)[6], но для него осталось тайной, какая сила заставила бессознательных предков человека объединиться для создания языка.
        Понимая социальность идеалистически, Потебня не мог раскрыть тех коренных сдвигов в материальном бытии предков человека, которые обусловили зарождение языка.         Вместе с тем Потебня исходит из мысли чрезвычайной важности. Он предполагает, что появление речи изменило весь строй психической жизни. Раскрытие преобразований, производимых языком в человеческой психике, роли языка в формировании различных видов мышления составляет основное ядро теории Потебни.
        Обычные представления о значении слова для мышления Потебня находит неудовлетворительными. Принято считать, что «язык служит пособием при отвлечении, потому что он обозначает только отвлеченное и должен обозначать только это, в противном случае он был бы бесполезен, так как число слов было бы не менее числа восприятий»[7]; кроме того, слово связывается с процессами памяти; предполагают, что оно способствует вызыванию в сознании тех мыслей, которыми мы раньше обладали.
        Однако, отмечает Потебня, обобщение свойственно и тем уровням Дознания, которые предшествуют языковой мысли. Так, например, душа животных не отражает беспорядочно внешние воздействия, в ней также происходит отвлечение и выбор, также создаются обобщенные схемы предметов.[8]
        Сохранение же прежде воспринятого возможно и без содействия слова: «сила человеческой мысли не в том, что слово вызывает в сознании прежние восприятия (это возможно и без слов), а в том, как именно, оно заставляет человека пользоваться сокровищами своего прошедшего».[9]
        Что же в таком случае прибавляет слово к дословесной психике? До слова, указывает Потебня, существуют две стихии — звук с одцой стороны, чувственные впечатления — с другой, однако из ассоциации звука и чувственных образов никогда не сложится слово.
        С первого же момента своего возникновения оно есть качественно новое синтетическое образование. «Чувственный образ и звук не исчерпывают слова... Та и другая стихии существенно изменяются от присоединения к ним третьей — т. е. внутренней, формы»[10]. Появление слова есть, таким образом, рождение внутренней формы. «Звук, как междометие, как рефлексия чувства, и чувственный образ как схема, были уже до слова, но самое слово не дается механическим соединением
[147]    
этих стихий. Внутренняя форма, в самую минуту своего рождения, изменяет и звук и чувственный образ»[11].
        Изменение звука состоит в том, что он перестает быть рефлексией чувства. Он приобретает значение и начинает пониматься. Относительно преобразований доязыковой мысли Потебня высказывает ряд положений: прежде всего с появлением слова в психике возникает ядро, вокруг которого начинается кристаллизация чувственных данных в ином направлении, чем у животных. От основного грунта чувственных образов как бы отделяется образ второго порядка. Посредством этого образа —Потебня называет его внутренней формой или представлением — впервые становится возможным знание о предмете самом по себе, о действительном предмете.

«В слове, как представлении единства и общности образа, как замене случайных и изменчивых сочетаний, составляющих образ постоянным представлением (которое, припомним, в первобытном слове не есть ни действие, ни качество), человек впервые приходит к сознанию бытия темного зерна предмета, к знанию действительного предмета»[12].

Слово, следовательно, соотнесено не с чувственными впечатлениями, не с имеющимися уже в сознании образованиями, а с предметом, таящим богатство определений. Субъективное и объективное, утверждает Потебня, даны в восприятии слитно и их впервые разделяет слово:

«Чувственный образ, исходная форма мысли, вместе и субъективен, потому, что есть результат нам исключительно принадлежащей деятельности и в каждой душе слагается иначе и объективен, потому что появляется при таких, а не других внешних возбуждениях и проецируется душой. Отделять эту последнюю сторону от той, которая не дается человеку внешними влияниями и, следовательно, принадлежит ему одному, можно только посредством слова».[13]

        Потебня исходит из того, что мир раскрывается нам только опосредованно. Так, например, указывает Потебня, в чувственной деятельности ребенка уже имеются простейшие условия для осознания категории причины: «в нем воспоминание его собственного крика, требующего известных усилий, ассоциировалось с воспоминанием того, что вслед за криком его начинали кормить». Но чувственная ассоциация, по Потебне, не может еще привести к образованию категории причины. Для создания этой категории «нужно перенести отношения своих усилий к вызываемому ими явлению на взаимные отношения предметов, существующие независимо от мыслящего лица и постигаемые им только посредственно»[14]. Таким образом, язык, по Потебне, есть посредующий между человеком и природой орган, добывающий знание тех отношений, которые существуют независимо от мыслящего лица. Это положение Потебни свидетельствует о наличии в его учении стихийно-материалистических элементов[15]. Условия развития языка он видит в том, что предметное содержание, независимо от идеализирующей деятельности человека, заключает возможность идеального преобразования. «Как в языке причина, почему отдельное слово стремится к соединению с другими, заключается не только в том, что слово разлагает (идеализирует) чувственный образ, но и в том, что этот образ сам по себе способен к разложению и связи с другими, так и условия художествен-
[148]    
ной цельности — не только в свойствах идеализирующей деятельности, но и в предметах взятых объективно».[16]
        Наиболее сильные стороны, учения Потебни связаны с признанием им объективного источника языковых форм, который он называл «действительным предметом», «неисчерпаемым для познания миром». Известно, например, что в понимании прогресса языка Потебня занимал совершенно особое место в языкознании XIX в.[17] Он решительно отклонял утверждения о происходящем будто бы регрессе языкотворчества и настаивал на непрекращающемся и прогрессивном развитии языковых форм, причем одним из основных аргументов Потебни являлась мысль о том, что грамматические категории суть формы познания вне языка существующей действительности и, следовательно, их развитие могло бы остановиться только в том случае, если бы иссякла действительность, из которой они черпают свое содержание: «если мир, как мы верим, неисчерпаем для познания и если верно, что не может быть найдено пределов лексическому развитию языка, то нельзя назначить и черты, ограничивающей количество и качество возможных в формальном языке категорий».[18]
        Итак, первое важнейшее, преобразование, совершаемое языком в до-словесной мысли, состоит, по Потебне, в тм, что благодаря слову открывается путь к приобретению знания о вещах и отношениях, существующйх независимо от мыслящего субъекта. Это связано с другой особенностью языка — посредством слова мысль, отчуждаясь от субъективного, индивидуального, начинает вести самостоятельное существование.

«Из перемен, каким подвергается мысль при создании слова, укажем здесь только на ту, что мысль в слове перестает быть собственностью самого говорящего и получает возможность жизни самостоятельной по отношению к своему создателю».[19]

        По отношению к создающему его субъекту язык выступает как объективное образование, и поэтому «слушающий может гораздо лучше говорящего понимать, что скрыто за словом»[20]. Рассматривая создание слова как акт творчества, язык как непрерывное формирование, непрестанное введение в сознание новых содержаний, Потебня стремится не упустить из виду наличие в потоке языкового становления устойчивых пунктов. Ведь звуки слова, «внешняя форма слова проникнута объективной мыслью, независимой от понимания отдельных лиц»[21]. Поэтому, утверждая, что внутренняя форма слова не может быть абсолютно тождественно представлена в сознании говорящих, Потебня в то же время признает, что так же, как различные оттенки в произношении отдельного слова, переданного прошлыми веками, не мешают пониманию отдельных лиц, так же и различие внутренних форм, «подобно разнообразию звуков, не переходя известных пределов, не обнаруживаясь заметным образом в разнице звуков, не существует для сознания и не мешает пониманию».[22]
        Таким образом, в слове, по учению Потебни, имеется два содержания — объективное и субъективное. К первому Потебня в большинстве
[149]  
своих работ, относил представление[23] (представление — семантический признак, лежащий в основе формирующегося слова). Такое понимание сводило до минимума устойчивые инвариантные компоненты слова, в смысловой структуре которого утверждалась единственная опорная точка, вокруг которой всё оказывалось сплошь субъективным, индивидуальным. В «Из записок по русской грамматике» у Потебни намечается разграничение внутренней формы и представления. Он определяет внутреннюю форму как «способ представления внеязычного содержания», а представление как «внутренний знак» слова, причем отмечает, что разница между словами с самого начала «кроме звука, не в одном знаке или представлении, но и в количестве и качестве предикатов, вещественным средоточием коих служило представление».[24] Ближайшее значение отождествляется с внутренней формой. Формальность ближайшего значения обусловливает возможность понимания. Когда говорящий называет какое-либо слово, его мысли имеют общую точку соприкосновения «представление (если оно есть) и формальное значение слова»[25]. Слово достаточно четко определяет место предмета в мысли,¹ чтоб не смешать искомого с другим. «Общее между говорящим и слушающим обусловлено их принадлежностью к одному и тому же народу. Другими словами ближайшее значение слова народно, между тем дальнейшее, у каждого различное по качеству и количеству элементов — лично».[26]
        Так как язык не столько средство выражать готовую мысль, сколько открывать прежде неизвестную (т. е. создает мысль, а не обозначает созданную до него), то по отношению к познающему лицу он есть нечто объективное, по отношению к познаваемому миру — субъективное». В этом, по мнению Потебни, основной смысл антиномии объективного и субъективного в языке. Субъективность языка, таким образом, не в том, что звуки становятся носителями субъективных переживаний и состояний сознания, но прежде всего в том, что весь язык в целом выступает как своеобразный субъект познавательной деятельности. Заслуживает внимания тот способ, которым Потебня доказывает субъективность языка по отношению к познаваемому содержанию. Эта субъективность, пишет он, очевидна и может быть эмпирически объяснена: «содержание слова (например дерево) во всяком случае не равняется даже самому бедному понятию о предмете, а тем более неисчерпаемому множеству свойств самого предмета» (разрядка моя.— М. Я.).[27]
        Следовательно, Потебня различает по ступеням объективности: а) содержание слова, менее объективное, чем б) понятие о предмете, которое, в свою очередь, несравненно беднее неисчерпаемого множества свойств самого предмета. Аналогичные взгляды неоднократно высказывались Потебней при обсуждении вопроса о соотношении языкового мышления и научного слова и понятия. «Из личного понимания возникает высшая объективность мысли, научная, но не иначе, как при посредстве народного понимания, т. е. языка и средств, создание коих условлено существованием языка. Таким образом, область языкознания народно-субъективна. Она соприкасается с одной стороны с областью чисто личной индивидуально-субъективной мысли, с другой — с мыслью научной, представляющей наибольшую в данное время степень объективности».[28]
[150]            
        В афоризме «слово прообразует понятие так же, как рука прообразует всевозможные машины»[29] Потебня сформулировал свою точку зрения, на соотношения слова и понятия. Понятию, по Потебне, предшествует преобразование первичного чувственного знания посредством слова.[30]
        Вместе с созданием предпосылок для логического знания, получающего, благодаря объективации, возможность самостоятельного по отношению к индивиду существования, язык, по Потебне, совершает еще одно принципиально важное изменение в дословесной мысли. Рассматривая связь первообразных слов с чувственными впечатлениями, Потебня отмечает, что «единство и общность чувственного образа существуют до языка. Слово не дало бы общности, если бы ее не было бы до слова»[31]. Что же прибавляет к этому единству и общности внутренняя форма? «...внутренняя форма кроме фактического единства образа дает еще знание этого единства. Она есть не образ предмета, а образ образа, т. е. представление».[32] Возникновение первой ячейки сознания есть, по Потебне, лишь другая сторона появления членораздельного звука и внутренней формы слова, имеющей объективный, независимый от понимания отдельных лиц смысл. Вводя слово в качестве основного элемента в структуру сознания, Потебня выдвигает новое — отличное от традиционных интроспективных учений — понима
ние сознания.
        1) Сознание зарождается вместе с языком на определенной ступени развития психики. Человек обнаружит собственные душевные состояния, например восприятие определенного предмета, когда «получит доказательства существования в другом того образа, который до сих пор был его личным достоянием. Средством при этом, как и при понимании другого, будет звук, обнаруживающий для говорящего его собственную мысль».[33] «Слово только в устах другого может стать понятным для говорящего»[34]. Связав теснейшим образом сознание с апперцепцией в слове, внутренняя форма которого не зависит от индивидуальных свойств личности (см. выше) и понимание которого обусловлено принадлежностью к одному и тому же народу[35], Потефня приблизился в значительной мере к пониманию общественного характера сознания. Однако социальность трактуется им идеалистически, как духовное общение, в то время, как в действительности основой любого социального единения является материальная связь людей, из которой вырастает и в которую, как учит марксизм, постоянно вплетается производство всех идейных продуктов, в том числе, языка.
        2) Сознание — исторично, следовательно психология должна быть исторической наукой. «В сущности историчны и те науки, которые не носят имени истории. Например, психология должна стремиться быть историей возникновения душевных явлений в пределах личной, племенной, народной жизни».[36]
        Развитие сознания есть строго закономерный процесс, поэтому, на-
[151]  
пример: «считать создание мифов за ошибку, болезнь человечества, значит думать, что человек может разом начать со строго научной мысли, значит полагать, что мотылек заблуждается, являясь сначала червяком, а не мотыльком?».[37]
        3) Другой важнейшей чертой психологической теории Потебни является утверждение активности сознания. Потебня принимает понятие апперцепции, различая два уровня ее — животную апперцепцию и апперцепцию в слове. Всякая апперцепция состоит в активном соотнесении запаса прежде познанного к тому, что вновь познается, в результате чего приобретается некоторое новое знание. Дословесная апперцепция ограничена индивидуальным опытом и является хотя и активным, но бессознательным актом. Благодаря апперцепции в слове становится возможным постижение действительности всем опытом народа».
        4) Посредством языка осознает человек не только существующую вне его природу, но и самого себя.   

«Слово объективирует мысль, ставит ее перед нами, служит тем делом, без которого невозможно самопознание, как первоначально, до приобретения навыки, невозможно считать, не указывая  на считаемые вещи».[38]
        «Самосознание можно вывести из таких ненамеренных душевных движений, как апперцепция в слове, т. е. представление»[39]. Большинство психологических теорий XIX в. (как материалистических, так и идеалистических) предполагало, что корнем и основой самосознания являются ощущения, получаемые от внутренних органов. Потебня исходит из анализа отношений, складывающихся между субъектом и тем, что объективирует этот субъект.
        «Человек устроен так, что может судить о своих внутренних процессах не иначе, как тем или иным образом обнаружив эти процессы... Для того, чтобы узнать человеку, что происходит в нем самом, узнать не с тем, чтоб почувствовать его непосредственно, но чтоб судить, об этом, нужно выразить словами, объективировать внутреннее душевное событие».[40] Эту мысль Потебни можно интерпретировать следующим образом: при познании внешнего мира свойства вещей осознаются только после того, как они выделены из действительности, соотнесены с другими, обобщены, переведены на ступень вторичного, опосредованного знания. Но так же, как непосредственная рефлексия явлений и качеств внешнего мира еще не дает одному лишь человеку свойственного сознательного постижения предметов, так же и следы тех изменений в психике данной особи, которые обусловлены его личным отношением к действительности (т. е. следы переживаний), не составляют осознанного знания. Они также раскрываются для индивида опосредованно через язык и другие формы объективации. «Навсегда темными останутся для нас те особенности нашей душевной жизни, которых мы не выразим никакими средствами, которых не увидим ни в ком, кроме себя».[41]

        Как познание личностью самой себя, так же и познание ее другим может быть, по Потебне, только опосредованным: «кто говорит, что чужие душевные явления изучает непосредственно, тот под этим, я думаю, может разуметь только следующее: в лучшем случае он изучает не свидетельство об этом явлении, а извлечение из этого свидетельства — личный препарат»[42]. Самосознание не заключается в раз-
[152]  
двоении личности, одна часть которой начинает наблюдать за другой. Противоречие, заключенное в понятий самосознания, разрешается тем, что оно исторично, что мы познаём свое прошлое, которое имеет для нас значение лишь по отношению к будущему. «В самосознании душа не раздваивается на сознаваемое и сознающее «я», но в тоже время различение сознаваемого и сознающего компонентов необходимо, ибо в противном случае «мы должны отказаться от объяснения, почему самосознание приобретается только долгим путем развития, а не дается нам вместе с сознанием».[43]
        На большом материале языка и поэзии, мифологии и этнографии Потебня стремился показать, что для того, чтобы дойти до знания о своей личности, как субъекте познавательной деятельности, нужен был длинный путь. Лишь впоследствии люди начинают осознавать субъективное начало своего мышления, устанавливают, что «я» есть лишь только наша душевная деятельность, что вне этой деятельности оно немыслимо, и в соответствии с этим изменяется отношение к отдельным проявлениям этого «я». Человек доходит до убеждения, что «доля мысли, связанная со словом, лично и народно субъективна; что она есть средство к созданию другой, следующей мысли, и потому отделима от этой последней, что познание может быть представлено как бесконечное снимание покровов истины»[44]. Так как посредством языка, органа, предназначенного в первую очередь для познания внешнего мира, человек осознаёт собственную внутреннюю жизнь, то, по мнению Потебни, для понимания последней вовсе не безразлично, как она представляется в свете слова.
        Потебня преодолевает теории, предполагающие, что самосознание возникает как умение человека непосредственно обращаться к собственным переживаниям. «Человек обращается внутрь себя от внешних предметов, познает себя сначала только вне себя. Внутренняя жизнь всегда имеет для человека непосредственную цену, но осознается, и уясняется только исподволь и посредственно».[45]
        Внешнее наблюдение предшествует внутреннему и до объективации «не только чужая, но и своя душа — потемки». Подтверждение своей мысли о том, что человек познает себя первоначально через образы внешнего мира, Потебня находит в народной поэзии, произведения которой показывают, что картины природы раскрывают человеку его внутреннее бытие.
        Содержание народной поэзии составляет не природа, а человек, но, несмотря на это, в песнях мы сплошь находим картины природы. «Необходимость начинать с природы существует независимо от сознания и намерения и потому нерушима; она, так сказать, размах мысли, без которого не существовала бы и самая мысль»[46]. Пейзаж в народной поэзии не фон, не украшение, а единственный способ познать собственные чувства, собственные переживания. Такой же путь — от внешнего к внутреннему проходит, по мнению Потебни, и индивидуальное самосознание.
        5) Сознание — народно. Язык обусловливает народный характер сознания: «кажется очевидным, что не только чутье, но и сознание народного единства, в смысле общения мысли, устанавливаемого единством языка, есть явление глубоко древнее»[47]. Через язык народность
[153]  
пронизывает не только познавательную, но и другие сферы психической жизни.[48]
        Выделение личности предполагает «возможность значительной степени самосознания и познания природы, коим начало полагается языком». Такое выделение не отчуждает индивида от своего народа. Наоборот, оно, обусловливая развитие культуры, углубляет элементарные национальные особенности, ведет к все большей их дифференциации и «как человеку, так и народу становится труднее выйти из колеи прорываемой для него своим языком именно настолько, насколько углубляется эта колея».[49]
        Глубину и значительность высказываний Потебни о сознании можно 
оценить в полной мере, только сопоставив их с психологическими системами того исторического периода, в котором Потебня развивал свои
 идеи. В положениях Потебни об интимной связи языка и сознания,
 историчности сознания, опосредованном характере самопознания и познания других людей, связи индивидуального сознания с мировоззре
нием народа намечалось преодоление традиционных психологических
 концепций, представлявших сознание бессловесным, замкнутым в самом 
себе образованием. Вместе с тем следует отметить существенные недо
статки учения Потебни о сознании, делающие это учение в целом не
приемлемым для современной марксистской психологии. Сознание рас
сматривается Потебней помимо реальной практической деятельности, в 
которой оно в действительности и порождается и формируется. Потебне 
было совершенно чуждо понимание производного характера идеологи
ческих образований, их обусловленности социально-экономическим бы
тием людей.

        Система философско-психологических воззрений Потебни явилась теоретической основой его конкретных исследований по истории языка. Языковеды высоко оценили эти исследования. Еще в 1892 г. проф, Будилович назвал выводы, к которым пришел великий филолог, замечательными и неожиданными: «оказалось, что и синтаксические категории языка, которые считались прежде столь же неизменными, как и законы логики, на деле изменяются, и притом с изменением этимологических форм и во взаимодействий с последними. Это открытие не только угаданное, но и доказанное Потебней, имеет в языкознании такую же важность, как учение об изменяемости видов в науках биологических».[50]
        Но «Из записок по русской грамматике» не только лингвистический труд, это также и философское исследование. Цель своих работ Потебня видел в том, чтобы перенести изучение познавательных категорий на народную и историческую почву. «Невозможно смотреть на грамматические категории, каковы глагол, существительное, прилагательное, наречие, как на нечто неизменное, раз навсегда выведенное из всегдашних свойств человеческой мысли».[51] Но ведь грамматические категории, по Потебне, являются также и разрядами познания.[52]
        Поэтому, например, когда Потебня исследовал эволюцию существительных и прилагательных, перед его взором были определенные категории не только грамматики, но и гносеологии, в данном случае субстанции и качества. Таким образом, центральной темой стало изучение возникновения и эволюции основных познавательных категорий.
[154]            
        По материалам истории языка (главным образом русского) Потебня стремился проследить, как развивалась способность народов к отвлеченному мышлению. Исходной точкой познания, по Потебне, как указывалось выше, являются чувственные восприятия.
        Разумеется, в век успехов эволюционной теории лишь немногие вслед за Максом Мюллером решались утверждать, что история сознания начинается с абстрактных идей, однако даже те ученые, которые соглашались, что чувственные образы предшествуют их сознательной, обработке, фактически целиком сохраняла дуализм чувственного и логического, поскольку, обходя вопрос о генезисе логического знания, они предполагали первообразность категорий субъекта и объекта, вещи и ее свойств и т. д. В противовес подобной господствовавшей в западноевропейской науке точке зрения, Потебня, стремясь найти подлинно генетическое решение проблемы, предлагает изображаемые утопичными действия мысли «поставить на почву языка»[53], в котором оставил след «действительный исторический ход мысли».
        Философский пафос трудов Потебни по грамматике и состоит в том, чтоб раскрыть, каким образом из чувственного созерцания посредством языка возникает логическое мышление.
        Фактами истории языка Потебня доказывает, что категориальное знание ее дано непосредственно, не возникает одновременно с восприятием вещи и ее свойств. Так, первоначальное существительное называло субстанцию совместно с ее признаками., Развитие же шло от синкретической совокупности: вещь — признаки к дифференциации на одном полюсе, категории вещи, как таковой, на другом — категории качества, признака.
        Тем самым раскрывается зависимость характера мыслительных операций от языковой структуры. Известная весьма распространенная формула мифологического мышления: всякое свойство предмета присутствует во всех его частях, обладание частью дает обладание целым, укоренена, по идее Потебни, в строе древнего языкового мышления. Ведь, верность умозаключения зависит от степени расчленения содержания на признаки и выделения существенных признаков.
        В современных языках подобный анализ осуществляется уже в самих грамматических формах, разделяющих вещь, ее свойства, действия, качества, дополнительные признаки качеств, действий и т. д.
        Благодаря этому при суждении возможно сопоставление объясняемого и объясняющего в некоторых признаках, другие же признаки отводятся, как существенно не связанные с предметом мысли. Однородность категорий древнего языка, — напротив, создавала возможность уравнять подлежащее и сказуемое во всех отношениях и отсюда делать дальнейшие заключения. При таких умозаключениях существенные связи сливаются со случайными; какой-либо признак предмета распространяется на его части, на то, с чем он находится в соприкосновении, и т. п.
        Язык как бы навязывает мысли суждение «от нерасчлененного целого»: если целое обладает известными свойствами, то и всякая часть такого целого обладает теми же свойствами.
        Общий вывод, вытекающий из исследований Потебни по эволюции языкового сознания, можно сформулировать следующим образом: развитие языкового строя идет от однородности и безразличия категорий к все увеличивающейся их дифференциации, благодаря чему в самой грамматической структуре создаются предпосылки для более полного и точного осознания существенных признаков предметов и явлений, причем в каждый момент своего развития язык должен рассматриваться
[155]  
как единый комплекс форм, ни одна из которых не может быть определена сама по себе помимо целого, в котором совершается ее становление.
        Для сохранения в силе ценных положений учения Потебни и прежде всего его достижений в преодолении натуралистического и индивидуалистического понимания языкового развития, в это учение следует внести очень существенные коррективы. Нельзя упускать из виду историческую ограниченность философско-психологических воззрений Потебни, наличие в них элементов идеализма и субъективизма.
        Подлинные силы, движущие глоттогоническим процессом остались Потебне неизвестны, хотя он и не был сторонником «индивидуалистической концепции языкового явления», к которым его принято причислять, хотя он и стремился вычитать эволюцию категорий и форм мышления и языка из самого языка, никогда не сводя этой эволюции к каким-либо процессам или механизмам индивидуального сознания (что свойственно всем представителям так называемого «психологического направления» в лингвистике от Штейнталя до Овсянико-Куликовского), все же в конечном счете Потебня остался на позициях психологизма, поскольку источник языкового развития он искал в психологических (пускай, народно-психологических) особенностях людей.
        Тщательное отделение идеалистических и субъективистических элементов от позитивного ядра исследований Потебни — условие плодотворного использования этих исследований современной наукой.

        В критической литературе принято оценивать Потебню как представителя гумбольдтианского направления в русской науке. Такая, точка зрения неточно и односторонне освещает идейный облик Потебни. Несомненно, Потебня испытал сильное влияние гумбольдтовской мысли. Гумбольдт был для него знаменем в борьбе со схоластикой, с абстрактно-формальной грамматикой, с учениями, разъединяющими мышление и речь, с традиционными лингвистическими представлениями. Потебня сплошь и рядом использует высказывания и формулы Гумбольдта. Однако этим формулам Потебня дает большей частью собственную интерпретацию, вкладывает в них иное содержание, чем Гумбольдт. Ставя Гумбольдта выше всех других мыслителей, Потебня в то же время относится к нему критически и прямо указывает, что принимает его положения «не как решения занимающего нас вопроса, а как указания на те препятствия, без преодоления которых невозможно само решение».[54]
        Не имея в данной статье возможности детально охарактеризовать многочисленные расхождения Потебни с гумбольдтианским направлением в ряде принципиальных проблем философии языка, остановимся только на одном вопросе, правда, на таком, который Потебня считал «обнимающим все языкознание», вопросе о взаимосвязи мышления и языка.
        В толкований антиномии языка и духа Гумбольдт рассматривал языковое (звуковое) и духовное (интеллектуальное) как два ряда, единство которых имеет некоторые трансцендентные основания. Потебня высказывает по поводу этого толкования следующее: «столь же мало поддается метафизическим преобразованиям другое противоречие, что язык и зависит от духа и самостоятелен, и в этом отношении отличен от первого (антиномии божественного и человеческого,— М. Я.) только тем,
[156]  
больдт утверждает тождество (хотя бы и высшее) языка и духа, если он старается выйти из круга: «без языка нет духа и, наоборот, без духа нет языка», таким образом, то, что возводит рядом дух и язык к высшему началу, должно быть следствием каких-нибудь недоразумений».[55] Отвергнув метафизическую интерпретацию понятия «дух», Потебня соглашается с тем, что дух без языка невозможен: «принявши, после этого, дух в смысле сознательной умственной деятельности, предполагающей понятия, которые образуются только посредством слова, мы увидим, что дух без языка невозможен, потому что сам образуется при помощи языка и язык в нем есть первое по времени событие».[56]
        Основное стремление Потебни состояло в том, чтобы разрушить старую абстрактно-логическую грамматику, создать теорию, которая дала бы возможность проследить исторический путь мышления. Но как раз отсутствие исторического взгляда на мышление является отличительной чертой философии Гумбольдта. Сколько бы он ни настаивал на связи языка и мысли, до тех пор, пока не будет признано, что сами интеллектуальные формы — продукт истории, до тех пор известный гумбольдтовский тезис: «Язык — орган, образующий мысль» — остается общим местом. Работы нового языкознания показали, что между языками разных народов и эпох существуют глубокие различия. Однако, в каком соответствии находятся эти различия с изменением и развитием познания, теория Гумбольдта указать не могла. Более того, она утверждала, что с интеллектуальной стороны все языки одинаковы и что различия в грамматических формах могут быть лишь искажением одинаковых для всех языков категорий. «В чисто идеальной части языка, — пишет Гумбольдт, — зависящей от употребления, есть различие между языками, происходящее от неправильных и неудачных комбинаций. Чтобы убедиться в этом, достаточно остановиться на одних собственно грамматических законах. Так, например, различные формы, образующиеся по требованиям речи в грамматической системе глаголов, должны бы быть во всех языках в одинаковом количестве и с одинаковыми отличиями для разделения их на разряды, потому что эти формы можно определить теоретическим развитием понятий».[57] Однако реальное строение языков поражает многообразием категорий. Гумбольдт ищет объяснение этому в искажении нормальных правил образования языка по законам мышления. «Все подобные случаи составляют действительные недостатки языка и притом чисто умственные недостатки».[58] Очевидно, что такая точка зрения, видящая в реальном развитии и многообразии языков лишь отступление от заложенных в Духе вечных форм познания, заранее обрекала на неудачу всякое исследование конкретной эволюции языковой семантики. Идеи Гумбольдта в учении Потебни радикально преобразовываются. Эти преобразования не могли не произойти, ибо воззрения Потебни складывались на другой почве, под воздействием иных идейных сил.
        Так, выступая против дуалистического мировоззрения, отвергая противопоставление человека природе, Потебня следовал за передовыми русскими мыслителями эпохи 60—80-х гг. «Весьма распространено, — писал он, — противоположение человека природе внешней. Уничтожить совсем это сопоставление невозможно, но ослабить противоположность необходимо. То же самое нужно сказать и о противопоставлении, образовательной силы человеческого духа и образовательной силы природы,
[157]  
мира идеального и реального»[59]. О противоположности человека природе можно было говорить разве только тогда, когда действовали на мысль теории религиозные и иные теории дуализма (бога и чорта, духа и материи й пр.).[60]
        Борясь с дуалистическим мировоззрением, передовые ученые того времени вместе с тем отклоняли вульгарно-материалистические теории. Строго монистический взгляд, проводимый указанными мыслителями, требовал объяснения, перехода от органического к психическому, от элементарных форм психических к высшим. На первый план выступает принцип развития, который сыграл выдающуюся роль в становлении русской психологии. Уже в 40-х гг. этот принцип занял важное, если не центральное место в философско-психологических воззрениях Герцена. Отстаивая ту точку зрения, что сознание не может находиться в разногласии с остальным бытием, что мысль не сможет быть «ни к чему несоотнесенной, блуждающей кометой, болезнью мозга», Герцен отмечает, что толкование мышления как чего-то совершенно противоположного предметному миру возникает тогда, когда сознание отторгают от его родословной. В действительности же «история мышления — продолжение истории природы; ни человечества, ни природы нельзя понять помимо исторического развития».[61] Идеей развития руководствуются при построении своих психологических учений также Сеченов и Ушинский.
        Принцип развития проникал в те годы и в западноевропейскую психологию. Как известно, он явился одним из факторов превращения последней в самостоятельную науку. Спенсер, а затем под непосредственным влиянием Дарвина, Вундт кладут в основу своих трудов мысль об эволюции психологических явлений. Сопоставляя разработку эволюции онного принципа в западноевропейской и русской психологии, можно отметить, что в первой преобладало понимание развития как постепенного непрерывного процесса, во второй господствовало стремление раскрыть качественные особенности психологической эволюции. Качественное своеобразие человеческой психики ряд передовых русских ученых искал в ее общественной природе, в связи с чем и вставала проблема языка и его отношения к индивидуальному сознанию. Так, Герцен видел отличительную черту человеческого знания в том, что оно немыслимо без языка. Над чисто эмпирическим знанием, которое свойственно животным, человек поднимается, по Герцену, благодаря слову. Отдельные частные явления преходящи и бесследны, но «словом (курсив Герцена) исторгает он (т. е. человек.— М. Я.) их из круговорота, в котором они мелькают и гибнут; именем дает он им свое признание, возрождает в себе, удваивает и сразу вводит в сферу всеобщего. Мы так привыкли к слову, что забываем величие этого торжественного акта вступления человека на царство Вселенной. Природа без человека, именующего ее, что-то немое, незаконченное, неудачное, avorté, человек благословил ее существовать для кого-нибудь, воссоздал ее, дал ей гласность».[62]
        Ушинский, полемизируя со Спенсером, считал невозможным свести эволюцию психики к незаметному переходу от самых простых физических явлений к высшим, психическим. Спенсер не проводил демаркационной линии между человеком и животным, исходя из того, что будто бы изменения внутренних отношений (психической жизни) при переходе к сложным типам сознания не имеют конкретного воплощения.
        «Нет, — возражает Ушинский, — эти обобщающие внутренние отно-
[158]  
шения жизни могут быть выражены и выражаются внешним образом, а именно выражаются в слове» (разрядка Ушинского). Язык для Ущинского выступает как важнейший фактор при определении своеобразия человеческого сознания и указывает, что где мы не имеем прямого выражения самосознания в слове, там нет оснований признавать наличие самосознания[63]. Наряду с этим Ушинский предполагает, что «если бы мы могли вполне проследить историю языка в человечестве, то мы проследили бы историю образования понятий, историю отвлеченных признаков и их обобщений в понятия».[64]
        К этой же линии развития русской научно-философской мысли примыкает и Потебня. Его философски-психологические воззрения определили путь, которым он пошел в лингвистике.
        Принцип народности и принцип развития проводятся Потебней через многочисленные лингвистические исследования. Его работы по истории языка опираются на мысль, что «труды обособившихся наук и таких-то по имени ученых являются лишь продолжением деятельности племен и народов. Масса безымянных для нас лиц, масса, которую можно рассматривать, как одного великого ученого, великого философа, уже тысячелетия совершенствует способы распределения по общим разрядам мысли и слагает на пользу грядущим поколениям плоды своих усилий»[65]. Своеобразие Потебни не в том, что он ввел в языкознание идеи эволюционизма. Эволюционная теория имела значительный резонанс и в западноевропейской лингвистике. Однако там принцип эволюции был использован так называемой натуралистической лингвистикой лишь применительно к внешним формам языка. Так, например, Шлейхер сопоставлял системы языков с органическими образованиями.
        Потебня еще в «Мысли и языке» критиковал выдвинутое Шлейхером противопоставление «царства мысли» «царству звуков». Шлейхер признавал, что эволюционные закономерности действительны только для звуковых форм, сознание же и духовная деятельность, по его мнению, постепенно высвобождаются из языка. Шлейхер отправлялся от традиционного противопоставления сознания и языка, относя к языку внешнее и материальное, к сознанию — внутреннее и идеальное. Развиваются, по Шлейхеру, звуки, сознание же подчинено произволу и свободе. Считая, что человек не противопоставлен природе, но вытекает из нее, как один из результатов ее деятельности, Потебня обратился к области человеческого сознания, чтобы, изучив объективные формы проявления мышления в языке, попытаться выяснить те законы, которым необходимо подчинено развитие идеального. Следовательно, монистический взгляд на мир, отрицание противопоставления «образовательной силы природы образовательной силе человеческого духа» открыли для Потебни возможность применить эволюционный принцип к изучению внутренних форм языка.
        Опираясь на передовые идеи своего времени — идею единства человека и природы, рассмотрение этого единства на генетической основе, признание качественных сдвигов в процессе развития, признание интимных связей сознания с языком, идею приоритета социального (народного) над индивидуальным, Потебня развил учение, связавшее проблемы языка с теорией знания, вскрывшее роль слова в формировании человеческой психики, разработавшее вопрос о становлении и взаимосвязи различных видов языкового мышления и на деле показавшее участие языка в эволюции познания.