[83]
В вышедшем весной 1947 г. номере Вестника Московского Государственного университета (№3-4 за 1946 г.) напечатана статья академика В.В. Виноградова «Учение А. А. Потебни о стадиальности синтаксического развития в славянских языках». Предметом этой статьи является острая критика того, что акад. В.В. Виноградов называет «учением Потебни о стадиальности».

Почему вдуг понадобилась такая критика Потебни и в какой степени она актуальна?

Известно, что А. А. Потебня это крупнейшая фигура русского языкознания прошлого века, недостаточно оцененная в дореволюционной русской науке и почти совершенно обойденная за рубежом. Известно далее, что в своем понимании строя языка, процесса развития грамматических форм и ведущей роли синтаксических категорий. Потебня не только возвысился над всеми современными ему языковедами, но и вообще не имеет себе равных во всей домарксистской науке о языке. Известно также, что в силу прогрессивности ряда важнейших сторон грамматического учения Потебни оно — это учение — зажило второй, еще более интенсивной жизнью в советские годы и стало в центре внимания советских языковедов. В разработке наследства Потебни и актуализации его учения в советские годы большую роль сыграли ученики и последователи Н.Я. Марра (Ф.П. Филин, М.Д. Мальцев; из неруссистов — А.П. Рифтин, A.A. Холодович, и др.), что вытекало и стояло в непосредственной связи с актуальными проблемами нового учения о языке.

Все это подчеркивает также акад. В.В. Виноградов. Он отмечает, что вопросы о разных стадиях в развитии синтаксического строя у языков той или иной системы, о типологических различиях в строе предложения у языков разных систем «оказались за последние двадцать лет в центре внимания русской лингвистики»; что в связи с этим выявилась потребность в общей теории предложения; что данное у Потебни «историко-генетическое исследование структуры предложения» «почти до самого последнего времени» понималось извращенно — не в историческом, а в «статическом разрезе»; и что, наконец, «лишь у нас, в связи с распространением теории стадиального развития языка и мышления (особенно под влиянием работ акад. Н.Я. Марра и И.И. Мещанинова), обострился интерес к учению A.A. Потебни о стадиальности в эволюции синтаксического строя славянских (и вообще индо-европейских) языков» (стр. 3-4).

Именно в связи с этим интересом к Потебне, идущим от нового учения о языке, акад. В.В. Виноградов считает актуальной критику учения великого русского языковеда. Он мотивирует необходимость этой критики следующим образом : «При этом (т.е в связи с обострением внимания к Потебне, — С.К.) многие идеи A.A. Потебни, принимаемые без достаточно глубокой критики, получали у некоторых лингвистов чрезвычайно широкое истолкование и применялись к языкам самых разнородных структур. Отсюда возникает неотложная задача : раскрыть внутреннее существо учения Потебни о стадиальности языкового развития, установить конкретные историко-синтаксические основы этого учения и определить круг его возможного действия» (стр.4).

Казалось бы, некритическое понимание Потебни, слишком широкое истолкование его положений и перенос их в языки таких структур, где они теряют свое значение, делают необходимой не столько критику Потебни, сколько критику его не в меру ретивых почитателей из лагеря нового учения о языке. Если, однако, акад. В.В. Виноградов
[84] 
ограничивается только рассмотрением учения Потебни, то делает он это, видимо, в надежде, что одной такой критики будет достаточно для того, чтобы сразу покончить со всем направлением в целом. В статье, правда, нет недостатка в намеках и кивках в сторону учеников и последователей Н.Я. Марра, столь легкомысленно увлекшихся A.A. Потебней. В частности, там встречаются замечания о «перелицовке взглядов Потебни в работах проф. С.Д. Кацнельсона» (стр. 18), о проводимом в этих работах «простом приспособлении» Потебни «к иной философии языка» (стр. 22). Однако напрасно стали бы мы искать в статье каких-либо попыток разоблачения этой «перелицовки» и недопустимого «приспособления» Потебни. Все усилия автора статьи сконцентрированы, главным образом, на самом Потебне, против которого мобилизуются всевозможные доводы, в том числе и такие, которые давно выдвигались теми, кого статья обвиняет в «некритическом отношении к Потебне» (так, например, на стр. 9 и 11 автор статьи вынужден ссылаться в критике кантианских положений у Потебни и его «морфологизма» на работы того же Кацнельсона.

Ограничившись заявлением об отсутствии критического отношения к трудам Потебни, акад. В.В. Виноградов не дал себе труда обосновать эти утверждения и, как сказано, исключительным предметом своей критики сделал учение самого Потебни. Вот почему мы вынуждены оставить без внимания рассыпанные по всей статье намеки и колкости по адресу последователей Н.Я. Марра и обратиться к тому, что составляет непосредственное содержание этой работы, хотя весь ее контекст не оставляет сомнений в том, для кого она предназначалась. Как бы желая лишний раз подчеркнуть, что все сказанное в работе о Потебне относится не к одному Потебне, акад. В.В. Виноградов в заключение отмечает, что выявленные пороки стадиальности заложены «во многих теориях стадиального развития» (стр. 26). Опять глухой намек и окольные речи, о тайном смысле которых предоставлено догадываться читателю.

Допустима ли в принципе критика крупнейшего ученого, представляющего предмет законной гордости отечественной науки и к памяти которого все советские языковеды, и в том числе, конечно, и сам акад. В.В. Виноградов (как о том неоспоримо свидетельствуют другие его работы), относится с величайшим пиэтетом? Чтобы не дать повода к кривотолкам, скажу прямо : да! Если какие-либо моменты в учении виднейшего представителя науки прошлого изжили себя и стали в настоящее время помехой на пути дальнейшего движения, если некоторые некритически восспринимаемые взгляды этого ученого сковывают исследовательскую мысль и тормозят ее развитие, то не только право, но и святой долг каждого из нас — вскрыть всю несостоятельность и ошибочность подобных взглядов.

Есть ли в системе взглядов Потебни что-либо такое, что не соответствует нынешнему уровню знаний и находится в прямом противоречии с основными положениями и выводами марксистского языкознания? Лично мне не раз приходилось указывать на актуальность критики Потебни в этом смысле[2]. Наличие значительных элементов непреодоленного кантианства в философии языка этого языковеда-мыслителя ставит в порядок дня, в качестве одной из неотложнейших задач советского языкознания, критическую переработку его научного наследия с позиций диалектического материализма. Всякая апологетика Потебни, реально встречающаяся у некоторых советских языковедов, и некритическое стремление отождествить историзм Потебни с учением Н.Я. Марра о стадиальности языка и мышления наносят явный ущерб развитию советского языкознания и должны быть осуждены как желание подменить марксизм в языкознании своего рода неопотебнианством.

Дело, следовательно, не в том, допустима ли в принципе критика Потебни, а в том, с каких позиций ведется эта критика : с позиций ли передовой, марксистской науки или же с позиций науки отсталой и отжившей свой век. Можно, например, встретить отдельные попытки критиковать Потебню в работах структуралистов на Западе. Эта критика направляет свои удары не против отживших идей, а против положительных сторон в учении великого русского лингвиста, сохраняющих жизненное значение и поныне. Критика этого толка цепляется за всякие, чаще всего мнимые недостатки Потебни для того, чтобы вовсе похоронить память об этом замечательном исследователе.

Марксистская критика Потебни преследует диаметрально противоположные цели. Стремясь выявить подлинные недостатки его системы взглядов, она вдумчиво и тщательно собирает все то положительное и ценное, что содержится в его изысканиях и выводах.

С каких же позиций критикуется Потебня в занимающей нас статье акад. В.В. Виноградова? Содействует ли эта статья укреплению советского языкознания, основанного на историческом подходе к явлениям языка и на глубоком понимании общественно-исторического процесса, данном в трудах основоположников марксизма-ленинизма, или же она льет воду на мельницу современного буржуазного языкознания, выступающего
[85] 
против идеи прогресса в языке и отрицающего стадиальность как наиболее глубокое и последовательное проявление историзма в языкознании?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо разобраться в той критике Потебни, которую дает акад. В.В. Виноградов.

Специальным объектом критики в статье является то, что акад. В.В. Виноградов называет «учением Потебни о стадиальности». Сам Потебня, как известно, нигде не употреблял термина «стадиальность» (введенного в языкознание акад. Н.Я. Марром). Но в какой степени можно обнаружить у Потебни понятие о лингвистических стадиях и стадиальность как углубленное проявление историзма в языкознании?

Согласно акад. В.В. Виноградову, в синтаксическом учении Потебни, которое, при всей своей «оригинальности и самобытности», все же «сохраняет следы зависимости от старых теорий предложения, восходящих к логике Аристотеля и затем модернизированных психологической интерпретацией Штейнталя (?! — стр. 4), содержится не только само понятие о стадиальности, но и готовая схема стадиального развития языка, выработанная задолго до Марра.

Эта схема, как ее излагает автор статьи, предполагает две стадии : именную (или доглагольную) и глагольную; каждая из них, в свою очередь, подразделяется на две ступени : древнейшую и новую. В дальнейшем изложении отмечается разрыв между стадиальной схемой у Потебни и ее фактическим   обоснованием.   Сопоставив   фактическое   содержание исследований с указанной схемой, акад. В.В. Виноградов проходит к неблагоприятным для Потебни выводам, которые он резюмирует в следующих словах : «блестящая и увлекательная гипотеза Потебни о двух стадиях развития строя предложения в славянских (и шире — в языках индоевропейской системы) — именной и глагольной, с двумя наслоениями, оказывается материально не обоснованной», а «историческое определение границ той или иной стадии в этой концепции расплывчато и противоречиво» (с. 26).

Такова основная линия, по которой идет критика исторического синтаксиса Потебни у акад. В.В. Виноградова. На этой широкой канве расшиты еще дополнительные узоры. В статье указывается, например, на одностороннее увлечение Потебни «минимумом предложения». В ней много говорится о внутренней противоречивости такого важного для его исторической концепции понятия, как «составное сказуемое». Отмечается недостаточно глубокое понимание пережитка у Потебни. Подчеркивается   принципиальная невозможность решения ряда вопросов на материале используемых им языков. Все эти дополнительные упреки чрезвычайно серьезны и также заслуживают специального разбора.

Есть ли у Потебни что-либо напоминающее теорию двух стадий : именной и глагольной? Мы увидим, что говорить о наличии четкой стадиальной схемы в учении Потебни — значит в значительной мере модернизировать это учение и игнорировать его внутренние противоречия и недостатки. С известными оговорками все же можно говорить о наметках такой схемы в исследованиях этого замечательного языковеда. Только видеть ее следует не там, где ее видит акад. В.В. Виноградов. Знаменательное приближение к идеям стадиальности обнаруживается нами в том пункте, где Потебня порывает с традиционным психологизмом в языкознании и концепцией Штейнталя.

В анализе имени и предложения, составляющих основную структурную ячейку языка, Потебня заметным образом отклоняется не только от Аристотеля, который, как известно, и не подозревал о возможности исторического подхода к языку, но и от Штейнталя, имя которого также упоминалось акад. В.В. Виноградовым в числе тех ученых, влияния которых Потебня будто бы так и не преодолел. В этой связи чрезвычайно важна критика штейнталевской теории предложения, данная Потебней уже в одном из первых его произведений Мысль и язык[3] и затем развитая в знаменитых Записках[4]. Развернутая на этих страницах полемика наглядно показывает, что Потебню совершенно не удовлетворяло формально-логическое и   внеисторическое   понимание предложения у Штейнталя.

Исходивший из абсолютной противоположности чувственного образа и понятия, Штейнталь одностороннее рассматривал предложение как результат разложения образа. Не только подлежащее, но и сказуемое пересказывают, согласно его толкованию, содержание предметного образа, с той лишь разницей, что в сказуемом на передний план выдвигается один из признаков вещи. В итоге, по Штейнталю, предложение сводится к простой тавтологии. Штейнталь так и писал : «Субъект и предикат действительно тожественны, ибо предикат высказывает то, что есть субъект. 'Собака бежит' значит : 'эта собака есть бегущая собака', «эта птица сера' значит : 'эта птица есть серая птица'»[5].
[86]
Потебня резко протестовал против такого, как он выражался, «утопичного изображения действия мысли» и требовал постановки исследования «на почву языка». «С точки зрения словесного выражения, в котором оставил следы действительный исторический ход мысли, — справедливо возражал Потебня, — суждение и предложение, т.е. между прочим сочетание подлежащего и сказуемого, определяемого и определения не тождесловны»[6].

Приравнивая в генетическом плане атрибутивное сочетание к предикативному, автор Записок опирался в своей полемике с Штейнталем на такое сочетание народной речи, как брови-соболь, серебро-стебло, кремень-человек, укр. дiвчина-горлиця и т.п., которые как «образцы образного поэтического мышления» неоспоримо должны были, по мнению Потебни, играть важную роль в истории мысли. В качестве прототипа архаического предложения такие двухсубстанциональные предложения явно не могут быть подведены под формулы абстрактного тожества А = А. Здесь наглядно проявляется противоречивая сущность предложения, которое первоначально нельзя себе представить иначе, «как в виде явственного для говорящих сравнения двух самостоятельно сложившихся чувственных образов»[7]. Так, Потебня приходит к чрезвычайно важному диалектическому выводу: в предложении единство появляется из двойственности, тожество выступает здесь как различие сравниваемых образов, «анализ образа или понятия происходит посредством синтеза»[8].

Аналогический элемент диалектики был открыт Потебней и в акте словотворчества, акте наречения предмета. Единство анализа и синтеза, абстрактного и конкретного, общего и отдельного дано, как показал этот глубокий мыслитель, — в каждом возникающем слове. Всякое наименование есть акт познания, сопоставление ранее познанного со вновь познаваемым. Новое значение постоянно опирается на некий признак, общий у познаваемого предмета с ранее познанным, на некое tertium comparationis, которое необходимо присутствует в сознании в момент наречения[9]. Одновременно с первым выделением предмета, в сознании выделяется и некий признак данной вещи, то общее, что объединяет прежние предметные значения с новым. Полемизируя с М. Мюллером, утверждавшим в духе рационалистического априоризма, что сначала — общее, а потом — отдельное, что сознание общего всякий раз необходимо предшествует выделению и наречению предметов, Потебня справедливо указывал, что в момент наименования общее появляется одновременно с отдельным[10].

Открыв, таким образом, элемент диалектики в основе предложения и именования, Потебня оставил далеко позади себя не только Штейнталя и современную ему лингвистику, но и все буржуазное языкознание в целом. Новое открытие позволило Потебне перебросить мост от анализа имени к предложению и разгадать в основе слова борьбу тех же начал, которые характеризуют развитие предложения. Но, открыв элементы диалектики в словотворчестве и предложении, Потебня не понял всеобщего значения своего открытия и сузил его рамками генетической стороны в языке. Предложение отнюдь не всегда выступает у него как двойственное единство и анализ посредством синтеза. В дальнейшем развитии речи имеет место, по Потебне, переход от диалектического предложения к предложению тавтологическому, с формальным тождеством членов. Штейнталь, видевший в предложении простое тождесловие, ошибался, с этой точки зрения, не вообще, а лишь применительно к начальным фазам в развитии предложения. Образное и противоречивое предложение типа А = Б (кремень-человек) превращается с течением времени в безобразное прозаическое и тавтологическое суждение А = А (твердый или жестокий человек). Присущее языку «стремление к устранению двойственности субстанции» превращает второй образ, образ-предикат, в простое обозначение признака — прилагательное или глагол[11]. Таким образом, в позднейшем безобразном обороте совершается «восстановление закона тожества»[12].

Возводя прилагательное и глагол к первообразному существительному, Потебня не соглашается с теми, кто, высказывая сходные мысли, не видит здесь различия эпох. В споре с М. Мюллером и Паулем, допускавшими тот же путь развития, он говорит : «Доля истины, заключенная в этих мнениях, кажется та, что путь от существительного к прилагательному есть атрибутивное употребление существительного; ошибка, или, быть может, неточность выражения — в том, что этот более чем тысячелетний путь сокращен в один момент. Таким сокращением уничтожается разница между выражением качества образным,    посредством сравнения, и безобразным, непосредственным;    уничтожается побуждение к превращению существительного в прилагательное, ибо если достаточно употребить существительное атрибутивно, чтобы отвлечься от всех признаков
[87] 
обозначаемой им вещи, кроме одного, если homo, как атрибут, есть прилагательное, то откуда же стремление образовать особое прилагательное humanus»?[13]

Приведенные высказывания, как и некоторые другие, дают известную возможность говорить о схеме двух стадий у Потебни : стадии именной или доглагольной речи и стадии глагольной, или, точнее, прилагательно-глагольной речи. Для первой стадии, в таком понимании, характерно исключительное и безраздельное господство диалектического начала образности, а для второй — существование образности рядом с тавтологической отвлеченной речью. На первой стадии имена существительные выполняли роль универсального члена предложения — не только субъекта (и объекта), но также атрибута и предиката, на второй рядом с существительными появляются прилагательные и глаголы, во все возрастающей степени берущие на себя функцию выражения атрибутивности  и  предикативности  и  ограничивающие  тем  самым первоначальное значение древнейшей части речи.

Эта общая тенденция языкового развития особенно четко освещена в полемике Потебни с Буслаевым по вопросу о том, что первичнее : имя или глагол. Возражая Буслаеву, считавшему глагол древнейшей категорией, Потебня писал : «Я думаю, наоборот. Предикативность и атрибутивность имени, иначе — именной характер предложения, увеличивается по направлению к древности. Вместе с тем увеличивается конкретность языка. Мера конкретности есть степень близости к чувственному образу, к безраличию субстанции и атрибута. Поэтому глагол и прилагательное отвлеченнее существительного»... «Существительное с явственным этимологическим значением называет субстанцию и ее действие или качество и поэтому может означать весь чувственный образ (а не одно действие или качество субстанции, как прилагательное и глагол)» ... Таким образом, если бы было верно, что язык вообще (а не в отдельных случаях) переходит от глагола к существительному, то это было бы переходом не от наглядности к отвлеченности, а наоборот»[14].

Говоря о генезисе прилагательных и глагола, Потебня всякий раз заметно приближается к теории двух стадий : именной и глагольной, образной и образно-безобразной. И все же, читая внимательно Потебню, можно заметить, что он остерегался говорить об образной и образно-безобразной речи как о двух периодах в жизни языка. Наряду с тенденцией расценивать процесс развития речи как стадиальный, мы находим у него и диаметрально противоположную тенденцию — рассматривать образность и безобразность как вечные антагонистические стихии в языке. Конфликт между поэзией и прозой, говорит Потебня в своей поэтике, дан в языке с момента его возникновения и соответствует различию активного творчества и пассивного употребления элементов речи. «Слову как деятельности, — писал он, — соответствует поэзия, как произведению — проза»[15]. Мы видели, что, говоря о генезисе прилагательного и глагола, Потебня определял образное предложение как диалектически противоречивое, а позднейшее безобразное предложение как формально-логическое. Эти различия удерживаются им в поэтике, но здесь они превращаются в универсальный, панхронический закон : «Поэзия — аллегория, проза стремится стать тавтологией»[16].

Раньше при исследовании происхождения частей речи Потебня готов был признать отвлеченную речь сравнительно поздним этапом в развитии языка. Теперь, занимаясь вопросом о различии речевых жанров, он становится на противоположную точку зрения. Теперь он пишет : «Нельзя себе представить такого состояния человека, когда бы он, говоря, не производил в себе усложнения мысли, влекущую за собой потерю представлений. Уже в глубоких слоях праиндоевропейских языков находим прозаичные и вместе научные элементы»[17]. В этом отрывке нам важно обратить внимание не только на переоценку исторической древности «праиндоевропейских языков», но и на тенденцию видеть в науке и прозе извечного антагониста образности. В этом плане показательно также и то, что, вскрыв существенное отличие позднейшей поэтической образности от мифологической образности первобытной эпохи, Потебня все же склонен был смазывать реальные исторические грани. Степень развития, предполагаемая известным мифом, заявляет он вдруг, «может быть весьма различна, ибо мифическое творчество не прекратилось и в наши дни. Создание нового мифа состоит в создании нового слова»[18].

С такой  абстрактно-генетической точки зрения,  когда всякое словотворчество, на какой ступени развития оно бы ни осуществлялось, отождествляется с мифом, уже очень трудно, конечно, говорить о различии первобытной и позднейшей образности, мифологического и рационалистического сознания как о двух последовательных стадиях в развитии языка и мышления.

Колеблясь,  таким  образом,  между стадиально-исторической  и абстрактно-генетической концепцией языкового развития, Потебня в иные моменты вовсе не готов был упразднить
[88] 
качественные различия между умственными процессами на разных этапах исторического развития. «Более здраво мнение, — писал он, — что различие в результатах душевной деятельности человека разных времен зависит не столько от различия самих процессов (которых изменения так медленны, что вряд ли могут быть замечены в короткие периоды, более или менее нам известные), сколько от количества данных. Самый положительный из современных  умов,  занимающийся  теперь  химическими  анализами, сравнительно-анатомическими сближениями, статистическими выводами и т.п., назвал бы и счел бы однако коровою, если об облаке и корове имел столько сведений, сколько древний ариец»[19]. Так, в своих колебаниях Потебня доходит до механистического отрыва процессов умственной деятельности от уровня накопленных знаний, а все развитие познания готов свести к чисто количественному процессу накопления положительных сведений.

Каковы же причины всех этих колебаний Потебни в вопросах стадиальности? С теоретической стороны, главный недостаток Потебни заключается в том, что, несмотря на ряд приближений к правильному пониманию вопроса, ему все же не удалось последовательно раскрыть элементы диалектики в основе любого словоупотребления и в основе любого предложения. Основное, чего нехватало здесь Потебне, это понимания того, что «в любом предложении можно (и должно), как в «ячейке» («клеточке»), вскрыть зачатки всех элементов диалектики, показав таким образом, что всему познанию человека вообще свойственна диалектика»[20]. «Факт, что тожество содержит в себе различие, выражен в каждом предложении, где сказуемое неизбежно отлично от подлежащего», — учил Энгельс[21]. Потебня же, разглядев элементы диалектики в предложении образного типа человек-кремень, не сумел (за редкими исключениями) раскрыть ее в предложении вторичного типа : красная роза, или лошадь бежит.

Противопоставив  древнее  образное  предложение  позднейшему прозаическому как диалектический способ выражения метафизическому (формально-логическому), Потебня вырыл искусственную пропасть между образностью и безобразностью в языке. Вот почему решающая (с его точки зрения)  грань  проходит  не  между  первобытной   образностью  и метафоричностью поэзии, различие которых он отмечал неоднократно, а между поэзией и прозой вообще.

Потебня не видел, что язык поэзии в своих определяющих моментах ближе к языку прозы не только художественной, но и научной, чем к архаической образной речи, несмотря на наличие ряда формальных аналогий с последней. По этой же причине, открыв в модальном плане отличие первобытной образности от образности поэзии, он недостаточно подчеркнул другие стороны, составляющие своеобразие первобытной речи. Здесь не место подробно разбирать недостатки потебневской теории первобытного строя предложения. Поскольку речь идет об оценке того, что акад. В.В. Виноградов называет учением Потебни о стадиальности, нам важно лишь выявить общие недостатки этих воззрений.

Сходным ли образом подходит акад. В.В. Виноградов к освещению взглядов Потебни по вопросам стадиальности? В каких пунктах совпадает его оценка «стадиальной схемы» Потебни с нашей и в чем она расходится? Как бы это ни показалось странным, но, говоря о схеме двух стадий, именной и глагольной, акад. В.В. Виноградов обходит полным молчанием важнейшие вопросы, связанные с этой «схемой» у Потебни. Ни вопроса о диалектической сущности предложения, ни вопроса о соотношении образного и безобразного начала в языке он не касается. Да и в целом, как кажется, говоря об именном предложении у Потебни, акад. В.В. Виноградов имеет в виду нечто такое, что ни в какой связи не находится с данным вопросом у самого Потебни.

Все, что акад. В.В. Виноградов говорит об именном предложении у Потебни, является, как кажется, следствием тяжкого и досадного недоразумения. Уловив разграничение именного и глагольного строя у Потебни (о чем, в силу отмеченных мной соображений, Потебня говорил не всегда отчетливо и последовательно), акад. В.В. Виноградов принял, сдается мне, второй том знаменитых Записок за исследование вопросов второй, глагольной стадии, а третий том целиком — за исследование первой, именной, или доглагольной, стадии.

Только так можно объяснить тот факт, что для характеристики «древнейшего типа именного предложения» (с. 21) в статье приводятся такие примеры из третьего тома, как «бумага дорога была, лист полденьги, писщея» (1412 г. Новг. I летоп., 88), или «Со всем с тем, что к тому селу... потягло, и с доходом с денежным и с хлебным» (Акты юрид., I, 82, 1555 г.), или «И всего денежных доходов ... со всего государства ... три девять сот с триста с одиннадцать тысячь публей» (Котошихин).

Однако с точки зрения того, что сам Потебня говорит о древнейшем именном предложении, все примеры такого рода никак не могут быть отнесены ни к доглагольному строю вообще, ни — тем более — к «древнейшему типу именного предложения». Акад. В.В. Виноградов чувствует это в какой-то степени и в конце раздела XII
[89] 
говорит уже не просто об именном, а о «глагольно-именном строе», будто бы предшествовавшем «полному оформлению и укреплению строя глагольного» (стр. 23). Это неожиданное появление «древнейшего смешанного глагольно-именного строя» (стр. 24) вносит уже нечто новое в стадиальную схему Потебни, как ее излагает в других местах статьи акад. В.В. Виноградов, и в корне противоречит всему тому, что говорил сам Потебня по вопросу о древнейшем  образном  строе  предложения  и  происхождении • имен прилагательных и глагола.

Как могло произойти это печальное недоразумение? Акад. В.В. Виноградов не обратил, видимо, внимания на то, как сам Потебня формулирует задачи третьего тома, и, руководствуясь названием этого тома («Об изменении значения и заменах существительного»), отнес все содержание этого тома к именному, или доглагольному, строю.

Между тем, как это с полной очевидностью явствует из вводных строк Потебни к третьему тому, сам он ставил основную проблематику этого тома в иные стадиально-хронологические рамки. В основном третий том должен был затронуть те же вопросы, что и второй, но только не со стороны глагола, а со стороны имени. «Из рассмотрения составных членов предложения, — писал Потебня, — я счел возможным вывести, что в русском языке и других заметно : увеличение противоположности имени и глагола и стремление сосредоточить предикативность в глаголе за счет предикативности имени, расширение области несогласуемых падежей (объекта) за счет согласуемых (атрибута) и увеличения разницы между существительными и прилагательными. В нижеследующем [т.е. в 3-м томе, — С.К.] я старался и стараюсь показать изменение значения и круга деятельности существительного (что есть лишь другая сторона усиления глагола и обособления прилагательного и наречия) и зависящее от этого увеличение связности (гипотактичности) речи»[22].

Здесь отчетливо видно, что хронологические рамки 3-го тома, если исключить отдельные экскурсы в дописьменное прошлое языка, оставались теми же, что и во 2-м томе, поскольку здесь подлежали рассмотрению те же синтаксические процессы, но взятые со стороны имени. Какое же основание было у акад. В.В. Виноградова интерпретировать примеры из текстов 15-17 вв, как якобы приуроченные Потебней к «древнейшему типу именного предложения» или к стадии «именного предложения» вообще? Легко понять, что такая вольная интерпретация Потебни дает возможность легче «доказать», что «Потебнею при характеристике древнейшего именного строя сближены и размещены в одной плоскости синтаксические явления разных исторических периодов и разного конструктивного значения» (стр. 25). Но не менее очевидно, что неправильно понятый в этом пункте Потебня остается неуязвимым для таких нападок.

Сказанное относительно «именного предложения» вовсе не должно означать, что все упреки акад. В.В. Виноградова в отсутствии строгой периодизации лишены основания и что Потебня всегда и во всем придерживался строгой стадиальной периодизации фактов. В ряде случаев такие упреки действительно могут быть брошены Потебне, но и в таких случаях, солидаризуясь с акад. В. В. Виноградовым в констатации отдельных фактов, я расхожусь с ним в оценке природы и значения этих фактов.

Действительно, разграничение конкретных эпох в развитии языка казалось Потебне в ряде случаев чем-то менее существенным, чем выявление общей тенденции грамматической эволюции. Это основное направление языковой эволюции Потебня, как известно, усматривал в общем росте гипотактичности речи и в прогрессирующей поляризации имени и глагола. Согласно этим взглядам, атрибутивная и предикативная сила первобытного имени с течением времени все больше слабеет, все больше переходит к имени прилагательному и к глаголу, пока глагол не становится важнейшим носителем предикативного начала в предложении.

Так как внимание Потебни было обращено преимущественно на показ растущей противоположности имени и глагола, то вопросы датировки и хронологизации фактов не очень занимали его. Мы видели, что Потебня касался в какой-то степени таких вопросов, когда занимался исследованием развития образности. Но в плане характеристики эволюции грамматических форм в целом периодизация оставалась вне сферы специальных интересов исследователя. К чему было подробно выяснять, в какой хронологической плоскости лежит данное явление, к чему было специально заниматься выяснением того, когда именно началось вытеснение так наз. 2-го падежа предикативным творительным или частичная замена причастий деепричатиями, когда начался и завершился процесс ограничения значения инфинитива и т.д., если весь интерес был сосредоточен не на выявлении качественных особенностей той или иной стадии, а на раскрытии общей, единой и всепоглащающей тенденции развития языка? Все процессы, освещенные во 2-4 томах Записок, должны были, по мысли Потебни, вскрыть наличие такой единой тенденции в языке, и эта односторонняя ориентация невольно притупляла внимание к стадиально-типологической периодизации фактов.

Говоря о подоплеке такого понимания языкового развития, акад. В.В. Виноградов правильно видит в нем отражение элементов кантианской идеологии. Сославшись в этом месте на одну из прежних моих работ, он ограничивается общим замечанием,
[90]  
как если бы конечная цель заключалась в том, чтобы уличить Потебню в кантианстве, а не в том, чтобы выявить, в чем конкретно проявляется в историко-синтаксических   взглядах   Потебни   идеалистический   отрыв      от действительности. Можно показать, что определение направления эволюции языка находится у Потебни в тесной связи с учением о фиктивности грамматических категорий и их антропоморфном происхождении, а также с прорывающимся в ряде его работ пониманием грамматического развития как имманентного процесса развития техники выражения, непосредственно не связанного с ростом познания действительности.

Анализа этой стороны воззрений Потебни мы в статье акад. В.В. Виноградова не найдем. А жаль! Углубленный анализ в этом направлении показал бы, что подобного рода воззрения отнюдь не связаны необходимо с элементами учения о стадиальности и что идея стадиальности сама по себе никак не вытекает из кантианских основ данной философии языка. Реальные взаимоотношения здесь таковы, что заранее исключается вывод, будто наличные в концепции Потебни элементы кантианства в зародыше компрометируют самый принцип стадиальности. Элементы стадиальности у Потебни основаны не на предвзятых идеях и домыслах, а на конкретно историко-синтаксическом исследовании. Если некоторые идеи кантианского толка помешали Потебне быть последовательным в стадиальной периодизации открытых им синтаксических процессов, то пятно ложится на эти порочные идеи, а не на здоровое начало стадиальности.

Не задерживаясь на вопросах общего методологического порядка, акад. В.В. Виноградов переходит к анализу ряда конкретных вопросов, неправильная трактовка которых оказалась будто бы гибельной для стадиальной концепции Потебни. В ряду этих вопросов первым стоит вопрос о «минимуме определения предложения».

Отмечая у Потебни своеобразное разграничение «минимума» и «максимума определения предложения», акад. В.В. Виноградов продолжает : «Потебня считает целесообразным исходить в своих синтаксических построениях из минимума определения предложения. В этой тенденции понять и воспроизвести весь строй языка сквозь призму одного господствующего типа предложения посредством открытия минимума определения предложения, несомненно, заключается слабое место синтаксической теории Потебни. Проблема взаимодействия разных типов предложения, их возможного сосуществования и разнообразного функционального и стилистического использования при такой точке зрения отпадала и во всяком случае не принималась в расчет. В строе предложения как бы зеркально отражался строй мышления. Такая одностроронняя синтаксическая ориентация типична для многих учений о стадиальности развития языкового строя» (стр. 8, в сноске к этому месту делается ссылка на работу А.П. Рифтина «Об основных принципах построения теории стадий в языке»[23]. Вследствие односторонней ориентации на «минимальное» исследование синтаксического строя Потебни, по словам акад. В.В. Виноградова, «попадает в плен старой грамматической традиции, модернизованной Штейнталем», и с синтаксических позиций скатывается на узко морфологические.

Вопрос о «минимуме» стадиальной характеристики приобретает в такой постановке два аспекта : общий, касающийся «многих учений о стадиальности», и частный, касающийся Потебни.

В своем общем аспекте этот вопрос выглядит так : допустимо ли выделение какого-то минимума грамматических отношений в качестве определяющей характеристики данной стадии развития? В какой степени оправдано такое выделение структурой самих элементов речи? С некоторых пор в языкознании общим признанием пользуется взгляд, согласно которому язык представляет из себя не случайное нагромождение сосуществующих элементов, а стройную систему взаимно связанных и определенным образом организованных фактов. Но какой внутренний строй этой системы? Можно ли в такой системе различить более или менее подвижные, активные, ведущие и пассивные, отстающие элементы? Какова связь различных строевых элементов речи с мышлением? Все ли элементы языка одинаково быстро отражают процесс развития мысли, или же в строе языка можно выделить такие стороны, которые и раньше и полнее чем другие воспроизводят коренные сдвиги в общем развитии языка и мышления?

Само собой разумеется, что если в структуре языка существуют различные пласты, отличающиеся друг от друга по степени увязки языковой формы с мыслительным содержанием речи, то для стадиальной характеристики языка необходимо выделить тот пласт, который непосредственно «прилегает» к явлениям мысли и составляет ведущую сторону языка. Стоит поставить таким образом вопрос, чтобы убедиться, что спор относительно «минимума» и «максимума» определения предложения есть, по сути дела, спор о том, как понимать систему языка : диалектически, как систему противоречивых отношений, где постоянно имеет место отставание различных формальных элементов  от содержания,  или же  механистически,  как систему взаимоуравновешенных частей, постоянное взаимодействие которых полностью исключает борьбу разных начал и которые развиваются равномерно и всегда в одинаковом темпе, без обгона и отставания.

Когда Морган в своих известных исследованиях по истории родства выделял семью как активный элемент развития и противопоставлял ее системам родтсва как пассивному
[91]
элементу, позволяющему регистрировать прогресс с большим отставанием, то перед нами налицо яркий образчик того, что словами Потебни можно было бы назвать «минимумом развития». Говоря об этих выводах Моргана, Маркс добавлял : «И точно так же обстоит дело с политическими, юридическими, религиозными, философскими системами вообще»[24].

А как же обстоит дело с системой языковых фактов? Если эта система составляет исключение из общего правила и в ней господствует механистическое начало равновесия и простого взаимодействия элементов, то тогда, конечно, никакое выделение минимума развития в языке невозможно и акад. В.В. Виноградов полностью прав, порицая Потебню за такого рода обращение с фактами языка. Однако развитие науки о языке за последние несколько десятилетий с неоспоримостью показало, что в споре с Потебней по вопросу о «минимуме» правда не на стороне акад. В.В. Виноградова.

Развивая диалектическое понимание языка, Марр с новой силой выдвинул перед наукой о языке необходимость выделения определяющих, как он выражался, «координат» отдельных стадий, при чем в последние годы своей жизни уточнил, что эти координаты следует искать в синтаксисе, как «самой существенной части речи». Мещанинов в своих стадиальных исследованиях равным образом постоянно выделяет определенный минимум синтаксических отношений в качестве важнейшей характеристики отдельных стадий. О необходимости обнаружения синтаксического «ядра» при определении стадии говорил и А.П. Рифтин в названной выше статье, в которой он выдвигал субъектно-объектные отношения в качестве такого «ядра».

Можно спорить о деталях такого синтаксического подхода, но при всем этом остается несомненным, что синтаксические отношения из числа всех прочих фактов языка прямее и непосредственнее отражают развитие мышления, что и обеспечивает им ведущую роль в стадиальной характеристике языка. В этом пункте особенно резко проявляется принципиальное отличие нового учения о языке от буржуазных концепций структурализма.

Структуралисты любят разглагольствовать о языке как системе, но под системой они понимают простое взаимодействие структурных элементов языка, безотносительно к развитию и к мыслительному содержанию речи. Приятно сознавать, что Потебня и в этом вопросе выше современного буржуазного языкознания; он несравненно ближе к Марру, чем к его противникам.

Что касается специальной стороны вопроса и реализации идеи «минимума» у Потебни, то следует заметить следующее. Верно, что «минимум современного предложения» в определении Потебни состоит из субъекта в именительном падеже и предиката в виде личного глагола. Что же плохого в этом взгляде?

Акад. В.В. Виноградов видит в этом морфологизм и возврат к Штейнталю. С нашей точки зрения, эта оценка извращает реальную историческую перспективу : у Потебни в данном случае не возврат к Штейнталю, а отход от него. Известно, что Штейнталь видел в растущей противоположности имени и глагола основной показатель прогресса. При этом имя и глагол понимались Штейнталем как исключительно морфологические категории. Чем больше в каком-либо языке развиты флективные формы имени и флективные формы глагола, тем более прогрессивным казался ему такой язык.

Потебня, определяя «минимум языкового строя», также говорил об имени и глаголе, но не в морфологическом смысле, как Штейнталь, а в синтаксическом. Именительный падеж и личный глагол выступают у него как субъектно-предикативные отношения определенной эпохи. У Потебни тем самым проявляется сознание исторической изменчивости субъектно-предикативных связей. В этом переходе на синтаксическую позицию — несомненное превосходство Потебни над Штейнталем. Отход от флективного морфологизма Штейнталя здесь явный, хотя и недостаточный в свете современных данных. Сама же идея — поставить синтаксическое отношение на место морфологии частей речи — просто превосходна.

Можно ли, далее, сказать, что Потебня сузил свой кругозор рассмотрением «минимума предложения»? Если это понимать так, что Потебня занимался только генезисом именительного падежа и личных форм глагола, то это будет более, чем несправедливо по отношению к памяти этого великого языковеда. Никто еще в такой мере, как Потебня, не осуществил в русском историческом синтаксисе стремления к охвату всех сторон синтаксиса и достижению максимума определения предложения, т.е. «синтеза всего синтаксиса». Упрекнуть Потебню можно было бы лишь в том, что, взяв за основу синтаксические категории, он в ряде случаев приравнивал к ним категории морфологического порядка. Но такие упреки равносильны, по меньшей мере странным, сетованиям на то, что Потебня при жизни не успел проделать ту работу, которая выпала на долю нашего поколения в смысле последовательного разграничения морфологии и синтаксиса и актуальность которой в полной мере обнаружилась лишь в наши дни.

Неправильная оценка вопроса о «минимуме предложения» в статье акад. В.В. Виноградова сказалась и в вопросе о составном сказуемом. Акад. В.В. Виноградов отмечает,
[92]  
что в этом вопросе «наметился узел внутренних противоречий синтаксической системы Потебни» (стр. 111). В частности, отмечается, что понятие составного сказуемого «вносило некоторую дисгармонию в стройную теорию параллелизма и соответствия членов предложения и частей речи, синтаксических и лексико-морфологических категорий» (стр. 12). Здесь, прежде всего, бросается в глаза любопытная деталь, вскрывающая всю тенденциозность этой критики Потебни.

Незадолго перед этим акад. В.В. Виноградов упрекал Потебню в морфологизме. На стр. 9 он писал : «Потебня сближает, а иногда даже сливает части речи и члены предложения [...] Синтаксические и лексико-морфологические вопросы оказываются не только соотносительными и взаимоуравновешенными, но как бы выдвинутыми одни в другие. В этой искусственно очерченной прямолинейности соотношений была опасность односторонней внеисторической схематизации». Когда же при дальнейшем рассмотрении оказывается, что Потебня в чрезвычайно существенном вопросе о составном слазуемом нарушил искусственную прямолинейность схемы и счастливо избежал опасности односторонней схематизации, то Потебня осуждается вновь, — теперь уже за то, что он вносит «дисгармонию» в свою схему, которая на сей раз квалифицируется как «стройная теория параллелизма и соответствия». Раньше Потебне вменялся в вину его морфологизм и приравнение частей речи к членам предложения, теперь же ему ставится в укор «непоследовательность в методе приравнивания частей речи к членам предложения» (стр. 12).

Между тем появление категории, как составное сказуемое, в ряду традиционных категорий синтаксиса и морфологии со всей очевидностью показывает, как далеко отошел Потебня от морфологизма Штейнталя. Переход на синтаксические позиции был совершен им столь основательно, что, абсолютно не посчитавшись с принятой в науке схемой частей речи и членов предложения, Потебня отвел в своей системе центральное место составным членам предложения и посвятил им специальное исследование. В этом исследовании он открыл ряд первостепенной важности синтаксических процессов, которые он не всегда правильно интерпретировал в части определения общей тенденции языкового развития, но которые полностью сохраняют свое значение для стадиального понимания языка в их фактической части. Процесс вытеснения составного сказуемого (или, точнее, сочетания глагола с предикативным именем) в древнем языке и замена его новыми оборотами, процесс частичного онаречения вторых падежей, синтаксическая основа выделения деепричастий, образование связочных глаголов и ряд других правильно наблюденных и тонко выявленных процессов, — все это дает нам теперь основание для того, чтобы противопоставить язык древней эпохи позднейшему по ряду важнейших кординат, хотя сам Потебня недостаточно четко определял хронологические рамки этих процессов.[25]

Мы видим, таким образом, что составное сказуемое в системе грамматических взглядов Потебни это — не «легко уязвимый пункт», как полагает акад. В.В. Виноградов, а солидный вклад в историческое освещение синтаксического строя индоевропейских языков. Кстати и сам акад. В.В. Виноградов не оспаривает достоверности всех этих выявленных Потебней процессов. Акад. В.В. Виноградов сопровождает их только критическими замечаниями в части хронологии. Он указывает, что распространение творительного предикативного вместо 2го падежа в определенных конструкциях ни в одном из славянских языков не может быть отнесено ко времени более раннему, чем 14-15 вв., что процесс выделения копулятивных глаголов начался очень рано, но интенсивное развитие получил не ранее 16-17 вв., что употребление нечленных причастий наст. и прош. врем. (не на -лъ) подвергается резким изменениям во всех славянских языках уже в 12-14 вв.

Но какой вывод следует из такого рода хронологических уточнений? Можно было бы сказать, что древняя эпоха развития славянских языков, отраженная в старших письменных памятниках, должна быть подразделена на несколько промежуточных фаз, что процесс разложения составного сказуемого осуществлялся в ту эпоху не сразу, не в одном акте. Можно было бы, далее, потребовать еще уточнения времени и обстоятельств появления разных замен 2го падежа и победы одних конкурирующих форм над другими (в частности, потребовать объяснения, почему в одних случаях победил творительный предикативный, а в других оборотах с предлогом «взять в жены», «принять
[93] 
за кого-либо»). Но все это не оправдывает окончательного вывода акад. В.В. Виноградова, что «описание исторического процесса формирования и развития славянского глагольного строя предложения в концепции Потебни очень субъективно и не подтверждено достаточно точными и разнообразными свидетельствами исторических грамматик отдельных славянских языков» (стр. 14). Из всего того, что приводится акад. В.В. Виноградовым в обоснование этого вывода, следует, скорее, нечто противоположное тому, что он доказывает, а именно : ни один из установленных Потебней синтаксических процессов, в том числе и процесс разложения составного сказуемого, не может оспариваться в свете современных данных, а в уточнении нуждается только время появления тех или иных замен.

Акад. В.В. Виноградов добавляет еще, что «все эти разнообразные и до сих пор мало исследованные проблемы не укладываются в прямолинейную потебнианскую формулу последовательного роста глагольной энергии в синтаксисе всех славянских языков» (стр. 15-16). Совершенно верно ! Реальные исторические процессы, наблюденные Потебней в синтаксисе, не укладываются в кантианскую формулу развития грамматического строя, но это значит лишь, что Потебня не всегда делал правильные выводы из своих открытий и что, оперируя результатами его исследований, нужно быть всегда настороже и строго различать установленные им реальные синтаксические процессы и сомнительные общетеоретические комментарии, которыми у него подчас сопровождаются эти наблюдения.

К числу слабых сторон исторического метода Потебни относится, по мнению акад. В.В. Виноградова, еще и «систематически применяемый Потебней принцип — находить пережитки древнейшей стадии развития синтаксического строя» в исторически засвидетельствованных языковых фактах периода средевековья и более поздних (стр. 24). Дальше следует ссылка на то, что «Потебня заимствует иллюстрации к своей теории о большей древности имени, совмещавшего в себе элементы субстанциональности, атрибутивности и предикативности, о своеобразиях архаического именного предложения из письменных текстов 14-17 вв. и из памятников устного народного творчества» (стр. 24).

На этот упрек Потебне можно возразить следующее. В своей реконструкции первобытного имени Потебня опирался не только на факты пережитков, но также на данные сравнительной грамматики. Что же касается допустимости самого метода реконструкции архаических явлений на основании позднейшего строя, то принципиально ничего отрицательного в таком методе нет. Нужно лишь отдавать себе отчет в том, что «пережиток», как он существует в контексте реальных связей позднейшей речи, не может быть прямо отожествлен с реконструируемым явлением древнейшей эпохи. А в том, что Потебня сознавал это, не может быть сомнений.

В вопросе о пережитках есть и другая сторона. Реконструкция древнего строя по отдельным пережиткам, естественно, не может быть такой же точной, как изучение строя языка по сохранившимся текстам. Вследствие этого использование пережитков должно сочетаться с максимальной мобилизацией как материалов сравнительной  грамматики  родственных языков,  так и сравнительно-типологических сопоставлений за пределами данной группы. Здесь мы подходим к последнему упреку из числа тех, которые акад. В.В. Виноградов бросает Потебне.

Касаясь вопроса структуры первичного словопредложения и первичности имени сравнительно с глаголом, акад. В.В. Виноградов замечает, что этот вопрос «не может быть разрешен только на основе тех языковых материалов, которые исследуются Потебней» (стр. 24).

Если это должно обозначать, что такие вопросы выходят за пределы письменно документированных славянских языков, в так. наз. доисторическое прошлое, то никакого упрека Потебне здесь не получится, так как Потебня ставил означенные вопросы, опираясь на материалы сравнительной грамматики и этимологии.

Быть может акад. В.В. Виноградов хотел сказать, что и материалов сравнительной грамматики для этой цели недостаточно, что для разрешения подобных вопросов следует всемерно привлекать иностадиальные и разноструктурные языки? К сожалению, однако, акад. В.В. Виноградов не уточняет, какие марериалы он считает необходимыми и достаточными для решения генетических вопросов. В целом же открытым остается и другой, более важный вопрос : считает ли акад. В.В. Виноградов вообще актуальным исключительное внимание к генетическим вопросам, как того требовал Н. Я. Марр, или же он критикует Потебню с позиций антигенетизма и антиисторизма.

Переходим к окончательным выводам акад. В.В. Виноградова.

Указывая в заключение, что «исторический синтаксис славянских языков обязан считаться с трудами Потебни» (что, кстати, никак не вытекает из содержания всех предшествующих страниц, где говорилось о недостатках историко-синтаксического метода этого крупнейшего языковеда), акад. В.В. Виноградов  выдвигает  новую  программу  исследований  в  области синтаксического строя славянских языков.

Эта программа предполагает ряд последовательных этапов. Первый этап должен заключаться в обследовании синтаксиса каждого славянского языка в отдельности, в путях раскрытия «максимума» синтаксических отношений на каждом этапе развития.

[94]
        Затем должно последовать сравнительно-историческое сопоставление результатов такого исследования в пределах славянской группы языков, акад. В.В. Виноградов считает, что только после такой предварительной работы «может быть создана достаточно прочная и исторически надежная база для обобщений по вопросу о стадиальности развития языкобого строя славянских языков» (стр. 26).

Говоря напрямик, это значит, что акад. В.В. Виноградов считает пока всякое стадиальное исследование в области славянских языков преждевременным. Это значит далее, что, говоря о необходимости обследовать сначала историческое движение отдельных славянских языков, акад. В.В. Виноградов полагает, что такое изучение «синтаксических систем одного славянского языка в их последовательной смене, в закономерности их развития» может пока протекать без учета стадиальных процессов, поскольку последние будут выявлены, по его мнению, лишь много позднее, на основе сравнительного синтаксиса славянских языков.

Говоря о «закономерности развития», акад. В.В. Виноградов подразумевает, следовательно, не стадиальные закономерности, а неизвестно какие. Мы видим, далее, что акад. В.В. Виноградов продолжает настаивать на недопустимости выделения важнейших элементов языкового строя в качестве «минимума стадиальной характеристики», попрежнему требуя «полного раскрытия максимума определения предложения для каждого периода истории» каждого отдельного языка. Лишь после исчерпывающего описания всех синтаксических явлений каждого языка в отдельности возможен, с такой точки зрения, переход к сравнению в пределах ближайшей группы родственных языков. Если при этом учесть, что исчерпывающее описание всех синтаксических явлений в каждый данный момент языка без выделения «минимума» важнейших отношений есть нечто практически не выполнимое, то легко понять, что подобная программа, под флагом необходимости подготовить эмпирическую базу, на деле отодвигает проблему стадиальности в бесконечно далекое будущее.

То же, что пока выпадает на долю исследователя, сводится, таким образом, к описанию эволюции синтаксического строя без стадиальности и только в пределах одного языка. Достаточно вдуматься в содержание такой программы, чтобы понять, что это — несомненный шаг назад не только в сравнении с Потебней, но даже в сравнении с младограмматиками, которые при всей отсталости их синтаксических взглядов, далеких от идеи стадиальности и прогресса в языке, все же допускали возможность сравнительно-исторического изучения в пределах всей обширной системы индо-европейских языков, не обуславливая такое изучение своеобразной теорией постепенности и ступенчатой последовательности привлечения отдельных языков.

Поставим все точки над «и».

Основная цель всякого лингвистического исследования заключается в том, чтобы глубже понять особенности истории отдельных национальных языков. Но своеобразие форм каждого языка, его особое место в процессе становления речи, только тогда могут быть раскрыты полностью, когда исследователь, выявив общие закономерности развития языков, вскроет те самобытные пути, в которых осуществлялось в каждом языке это развитие. Возражая Дюрингу, предлагавшему ограничить обучение в школе только одним родным языком, Энгельс указывал, что «материя и форма родного языка только тогда могут быть поняты, когда прослеживают его возникновение и постепенное развитие, а это невозможно, если оставлять без внимания, во-первых, его собственные омертвевшие формы и, во-вторых, родственные живые и мертвые языки»[26]. Сравнение языков, — и это прежде всего касается углубленного стадиально-исторического их сопоставления, — для нас не самоцель, а необходимое средство к познанию своеобразной истории каждого языка. Н.Я. Mapp справедливо подчеркивал, что «наукой о языке может быть признано только то учение, которое считается с особенностями всех языков мира и исходя из учета конкретной системы каждого из них, не только отводит или намечает каждому из них принадлежащее ему место в среде всех, но и выявляет те пути и те рамки, в которых и должна отныне протекать специальнмая работа над каждым языком, исчерпывающе углубленное исследование каждого языка»[27].

Акад. В.В. Виноградов рассуждает примерно так : сначала должно быть изучено отдельное во всей его полноте, затем путем постепенного сопоставления результатов изучения ряда отдельных языков мы добудем наконец общее в чистом виде. Общее для него в таком понимании самоцель, конечный идеал исследования. Между тем, как показывает история языкознания, понять отдельный язык нельзя иначе, как путем выявления отношения этого отдельного языка к другим языкам. Пока не было сравнительно-исторического языкознания, пока изучение ограничивалось рамками одного языка, до тех пор не было и достаточного понимания своеобразия путей развития такого отдельно взятого языка. Расширение рамок исследования, раскрытие общих закономерностей необходимо нам не само по себе, а для более глубокого познания конкретных национальных языков во всем их своеобразии. Общее не ради общего, стадиальность
[95] 
не ради стадиальности, а как необходимое звено для достижения полноты конкретного, — таким должно быть наше стремление. «Значение общего — учил Ленин — противоречиво : оно мертво, оно нечисто, неполно etc. etc., но оно только и есть ступень к познанию конкретного, ибо мы никогда не познаем конкретного полностью. Бесконечная сумма общих понятий, законов etc. дает конкретное в его полноте[28].

«Покончив» с учением Потебни о стадиальности, акад. В.В. Виноградов в заключение счел еще нужным предупредить «об опасностях антиисторического представления  языкового  процесса, заложенных  во  многих теориях стадиального развития и отвлеченной ахронической типологии» (стр. 26). Слов нет, такие опасности действительно существуют; и меньше всего такого рода опасностям подвергает себя тот, кто, так сказать, бежит истории, наподобие структуралистов на Западе. Но волков бояться, в лес не ходить. Во всяком случае, мы убеждены, что без исторического исследования невозможно правильное понимание явлений современной речи.

Каждый из нас прекрасно помнит замечательные слова Ленина : «Самое надежное в вопросе общественной науки и необходимое для того, чтобы действительно приобрести навык подходить правильно к этому вопросу и не дать затеряться в массе мелочей или громадном разнообразии борющихся мнений, — самое важное, чтобы подойти к этому вопросу с точки зрения научной, это — не забывать основной исторической связи, смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как известное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило, и с точки зрения этого развития смотреть, чем данная вещь стала теперь»[29]. У Ленина в данном отрывке речь идет, главным образом, о вопросах государства, но это указание, разумеется полностью сохраняет свою силу и в вопросах такой общественной науки, как языкознание.

Совершенно очевидно, что многие грамматики современного языка не тонули бы «в массе мелочей или громадном разнообразии борющихся мнений», если бы они рассматривали основные вопросы «с точки зрения того, как известное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило» и чем оно стало теперь.