Kacnel'son-49

[1]
Брошюра «О возникновении речи» в сжатой форме излагает основные вопросы, связанные с проблемой происхождения языка. В брошюре излагаются основополагающие мысли Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина, впервые в истории мировой науки разрешивших эту сложную генетическую проблему. В изложении использованы достижения советской науки и, в первую очередь, богатые данные советского материалистического языкознания, разработанного акад. Н. Я. Марром.

Отзывы и пожелания просим направлять по адресу: Ленинград, Торговый пер., 3, Лениздат.

Язык, речь, т. е. общение людей при помощи слов, играет громадную роль в общественной жизни. Речь сопровождает все наши дела и поступки, предваряет и подытоживает их. Благодаря словам становится возможен обмен опытом между людьми; отчеканенные в формы речи образы и идеи превращаются в достояние масс, передаются от поколения к поколению и живут в веках. Речь как бы пронизывает все поры народной жизни. Она проявляется в первых, еще невнятных словах ребенка и в насыщенных богатым житейским содержанием повествованиях бывалых людей, в повседневном разговоре на бытовую тему и в сложном научно-теоретическом рассуждении, в пламенных призывах народного трибуна и в размеренных строках вдохновенной песни. «Язык есть важнейшее средство человеческого общения», — писал Ленин;[1] «Язык — орудие развития и борьбы»,— говорит Сталин.[2]

Обобщив гигантский материал по естествознанию и истории общества, Маркс и Энгельс, Ленин и Сталин вскрыли законы развития общества и в числе многих других вопросов общественной жизни осветили также вопросы языка. В многочисленных высказываниях основоположников марксизма о языке содержится глубокий анализ взаимоотношений языка и мышления, неопровержимо устанавливается зависимость речи от развития материальной основы общественной жизни и выявляются условия зарождения и развития языка.

Основатель материалистического языкознания, крупнейший советский языковед Николай Яковлевич Марр и его ученики, работы которых после смерти Н. Я. Марра в 1934 г. возглавляются академиком И. И. Мещаниновым, положили идеи классиков марксизма в основу своих языковедных исследований и дополнительно обосновали их материалами многочисленных языков.

Чтобы дать представление о трудностях, которые пришлось преодолеть марксистско-ленинской науке о языке, остановимся кратко на домарксистских теориях происхождения речи. Сходясь в том, что источник языка скрывается в самом человеке, в условиях человеческой жизни, исследователи расходились в своих мнениях, как следует понять это положение. Должно ли оно означать, что речь прямо вырастает из физической природы человека и является одним из естественных отправлений его организма, или же она представляет собою общественное явление и вытекает из нужды в общении и сбли-
[6]
жении с другими людьми? Что должно было предшествовать появлению речи, как шла ее историческая подготовка и как совершалось дальнейшее развитие языка после появления первых слов? Возникла ли речь в результате постепенного и медленного развития, или же она появилась в результате резкого «скачка» от бессловесного состояния к говорению? Совершался ли процесс возникновения речи стихийно, т. е. независимо от воли и намерения говорящих, или же первые слова возникли как продукт сознательной изобретательской мысли людей?

В зависимости от ответа на все эти вопросы можно разделить все высказанные домарксистскими исследователями мнения на две группы. Большинство исследователей полагало, что язык вырос из естественных потребностей и свойств человеческого организма и что развитие речи совершалось стихийно и постепенно, как эволюционный процесс. Меньшинство считало, что язык был сознательно придуман людьми, жившими в обществе и ощущавшими острую нужду в средстве общения. Теории первого рода можно назвать отприродными, или натуралистическими, в отличие от теорий меньшинства, которые носят общественный, или, иначе еще, социальный характер. Все старые, как натуралистические, так и социальные, теории оставляли при этом многие стороны вопроса о возникновении речи неосвещенными, да и в той части, в которой они предлагали решение его, оно оказывалось мало удовлетворительным. Ощущая эти вопиющие недостатки и будучи неспособным устранить их, буржуазное языковедение последних десятилетий вовсе отвернулось от вопроса о происхождении языка и объявило его «загадочным» и
[7]
«неразрешимый». В этом сказалась полная несостоятельность и банкротство буржуазной науки наших дней, извращающей действительность и смыкающейся в важнейших вопросах с религией и средневековой мистикой.

Каковы же пороки старых теорий возникновения речи?

Начнем с рассмотрения недостатков социальной теории. Согласно этой теории, язык был в свое время изобретен людьми так же, как много позднее были, скажем, изобретены электрическая лампочка и радио. Гениальные одиночки, мастера наименования, идя навстречу назревшей потребности, дали будто бы предметам первые обозначения и навязали эти названия окружающей их немой толпе; или еще, быть может, сам коллектив стал всем миром придумывать слова и «договариваться» между собой; уславливаться об их применении. В обоих своих разновидностях — и как теория сознательного изобретения слов сверхгениальными законодателями речи и как теория общественного договора — социальная теория происхождения языков исходит из правильной мысли, что речь вырастает из потребности общения между людьми. Рассматривая язык как продукт общественной жизни, эта теория легко объясняла многообразие языков тем, что речь возникала и развивалась параллельно в разных людских объединениях. Но во всем остальном эта теория была глубоко ошибочна. Она оставляла без объяснения ряд важнейших вопросов: как вырастает потребность в общении? почему она возникает только у людей и отсутствует у других животных? как это люди, долгое время не ощущавшие этой потребности, вдруг ни
[8]
с того, ни с сего стали ее ощущать и приступили к установлению слов? Сама мысль о возможности сознательного изобретения слов бессловесными людьми заключала в себе непреодолимые противоречия. Как могли люди договариваться друг с другом об именах, если они не обладали еще способностью речи? И если то были гениальные одиночки, которые составили первые слова, то как они могли дать знать остальным людям, не сумевшим прийти к той же мысли, о своем изобретении?

Превосходную критику этой теории дал в свое время выдающийся представитель русской революционной демократии В. Г. Белинский. «Человек, — писал он, — почувствовал необходимость сообщить свои мысли подобным себе: вот и давай уславливаться лошадь называть лошадью, собаку — собакой и т. д. Прекрасно, но разве в целом обществе людей только одному предоставлено было право предлагать условия, а всем прочим только принимать их, да кланяться, приговаривая: «Так-с, батюшка, так — слушаем-с: это— лошадь, а это — собака?» И как один человек мог согласить многих? А если многие вздумали соглашать многих, то как же они успели согласиться?» Белинский глубоко и верно видит основной порок подобных рассуждений в том, что они предполагают у первобытных людей способность сознательно относиться к своей речи, хотя в действительности эта способность вырабатывается в истории человечества весьма поздно, лишь с развитием письма и разработкой начал грамматики. «Человек, — замечает Белинский, — владел словом еще прежде, нежели узнал, что он владеет словом; точно так же дитя говорит правильно грамматически, еще и не зная грам-
[9]
матики, следовательно, еще и не зная, что оно говорит правильно грамматически».[3]

Если социальная теория боролась с невежеством и предрассудками при помощи ссылок на всемогущество человеческого разума, то натуралистические теории делали это, ссылаясь на черты и свойства, общие человеку с другими животными. Еще римский поэт и философ-материалист Лукреций, отвергая теорию сознательного изобретения языка, развивал идею об отприродном происхождении речи. «Что, — спрашивал он, — удивительного в том—

Что человечество, голосом и языком обладая,
Под впечатлением разным отметило звуками вещи,
Если скоты бессловесные даже и дикие звери
Звуками разными и непохожими кликать привыкли
В случаях тех, когда чувствуют боль, опасение и радость?
— Стало быть, если различные чувства легко могут вызвать
У бессловесных зверей издавание звуков различных,
То уж тем более роду людей подобало в ту пору
Звуками обозначать все несхожие, разные вещи."[4]

Различные натуралистические теории по-разному стремятся объяснить происхождение языка из естественных свойств человека. Одни, продолжая ход мысли Лукреция, указывают на аффективные крики боли, испуга, радости, злобы, удовлетворения и т. д. как на ближайший источник речи. Из таких криков, говорят они, с течением времени могли сложиться настоящие слова-междометия, как ай! или ох!, выражаю-
[10]
щие чувства человека, а затем, на основе таких междометий, и все другие слова. Восклицание ай!, первоначально выражавшее боль или испуг, в дальнейшем употреблении могло закрепиться в качестве обозначения хищного зверя, появление которого вызывало испуг, и т. п. Другие исследователи предпочитали исходить из общей человеку с другими животными способности к звукоподражанию. Если даже многие птицы, как попугаи, скворцы, сойки, дрозды-пересмешники, способны передразнивать голосом других животных, то как можно отказать в этой способности первобытным людям? Не следует ли считать, что человек это только величайший пересмешник в животном царстве? Подражая крикам диких зверей, пению птиц, завыванию ветра, шуму деревьев, рокоту волн, раскатам грома и т, д., человек мог создавать первые слова и тем самым положить начало всему богатству позднейшей речи. С этой точки зрения древнейшим пластом в словарном составе каждого языка следовало уже считать не междометия, а звукоподражательные слова, вроде тяв-тяв, мяу-мяу, дин-бом и т. д. Наконец, среди представителей натуралистической теории находились и такие, кто не соглашался ни с междометийной, ни с звукоподражательной гипотезой. Так, например, в конце прошлого века немецкий ученый Людвиг Нуаре высказал мнение, что язык берет свое начало от звуков, невольно исторгаемых людьми при ритмических телодвижениях и, в особенности, при совершении простейших животнообразных трудовых операций. Инстинктивные выкрики, наподобие придыхательного га !, которым сопровождается каждый удар дровосека, могли будто бы со вре-
[11]
менем приобрести смысл и стать полнозначными словами. Согласно этому взгляду, первые слова выражали не предметы, а действия и по своему значению ближе всего напоминали глаголы в нынешних языках.

Несмотря на расхождения в частностях, натуралистические теории сходятся между собой в главнейших чертах. Стремясь устранить недостатки теории сознательного изобретения языка, все эти теории отбрасывают и верное исходное положение социальной теории, гласящее, что язык порождается общественной потребностью в общении. Вместо причин общественного характера они выдвигают причины естественного порядка — биологические потребности человеческого организма. Уже здесь обнаруживается уязвимый пункт всех этих теорий. Справедливо указывая на общие человеку с другими животными инстинктивные крики как на важную предпосылку возникновения речи, натуралистические теории не дают, однако, ответа на вопрос, почему же только люди, одни среди прочих животных, сумели возвысить инстинктивные крики до уровня сознательной речи. Процесс осмысления звука, насыщения его мыслительным содержанием, значением, оставляется здесь без объяснения. Между тем вопрос об обстоятельствах и условиях, необходимо повлекших за собой превращение звериных криков в слова человеческой речи, является важнейшей стороной всей этой проблемы.

Натуралистические теории не замечают разницы между инстинктивным криком и словом. При помощи постепенных переходов они стремятся умалить эту разницу или даже вовсе стереть ее. Аффективный крик это почти меж-
[12]
дометие, междометие это почти имя, — говорят проповедники аффективной теории. Аналогичным образом рассуждают сторонники звукоподражательной и инстинктивно-трудовой теории: звукоподражание это почти слово, трудовой выкрик это почти глагол. При этом остается неясным, что исторически потребовалось для того, чтобы устранить это почти и превратить инстинктивный крик в реальное слово. Мыслительное содержание слова не исследуется здесь в его качественном своеобразии, резкий скачок в развитии при переходе от психики животных к человеческому сознанию заменяется туманными фразами о «постепенной эволюции».

Среди прочих недостатков натуралистической теории отметим еще неспособность этой теории объяснить факт многообразия языков мира. Социальная теория легко и просто объясняла этот факт, указывая на самобытное развитие речи в разных людских объединениях. Отвергая социальное происхождение языка, сторонники натуралистической теории оказываются бессильными разрешить этот вопрос. Если язык вытекает из природных свойств человеческого организма, то как при единстве физической природы человека могло получиться, что люди говорят на разных языках? Особенно резко всякой натуралистической теории противоречит тот факт, что даже междометия, звукоподражательные слова и прочие элементы речи, которые эта теория принимает за непосредственное проявление органических потребностей человека, по-разному звучат в разных языках.

Отвергая, как явно несостоятельные, всякие натуралистические теории происхождения речи,
[13]
основатель советского материалистипеского языкознания Н. Я. Марр вместе с тем решительно отвергал и старые социальные теории, согласно которым язык был сознательно изобретен отдельными людьми. «Корни человеческой речи,— писал Н. Я. Марр, — не на небесах и не в преисподней, но и не в окружающей природе, а в самом человеке, однако не в индивидуальной физической его природе, даже не в глотке, как и не в крови его, а в коллективе, хозяйственном сосредоточении человеческих масс, в труде над созданием общей материальной базы».[5] Язык, — говорил Н. Я. Марр, — не создан, а создавался в течение многих десятков и сотен тысячелетий в различных людских объединениях.

Старые теории происхождения языка, как натуралистические, так и социальные, выросли из искаженных представлений о сущности языка. Ответ на вопрос о происхождении речи тесно связан с общим пониманием явлений речи. Вот почему необходимо хотя бы вкратце рассмотреть вопрос, что такое язык, до того как будут освещены условия возникновения и образования речи.

Что такое речь? Каково ее отношение к мысли? Возможны ли слова без понятий и до них, и возможны ли понятия без слов и до всякой речи? Ясно, что от ответа на эти вопросы зависит во многом и ответ на вопрос о происхождении речи.

В реакционном зарубежном языкознании распространен взгляд, будто язык это «система условных знаков». Реакционные языковеды в США и на Западе неправомерно сопоставляют язык с техническими сигналами. Слова, говорят они, это те же сигналы; слова будто бы «сигнализируют» понятия, точно так же, как огни маяка «говорят» нам об опасных точках береговой линии, а телефонный звонок «зовет» нас к аппарату.

Такое сравнение слов с сигналами и условными знаками — сущий вздор.

Всякий сигнал предполагает, прежде всего, готовую идею. То, что собираются передавать при помощи сигнала, должно существовать в голове изобретателя еще до того, как изобретен самый сигнал. Но можем ли мы сказать то же самое о словах нашей речи? Вправе ли мы утверждать, что понятия о предметах могут быть даны в уме человека независимо от слов, выражающих понятия? Можем ли мы предположить, что первые понятия, возникшие к го-
[15]
ловах у людей, могли длительное время существовать без всякого словесного выражения?

Такое предположение противоречит реальным фактам. Без знания слов родной речи никакое мышление невозможно. Овладевая первыми понятиями об окружающих предметах, ребенок одновременно овладевает словами и формами родной речи. Одно не может протекать без другого. Когда в нашем уме возникает новое понятие, мы можем не сразу найти удачное обозначение для него, но такое понятие должно с самого начала получить какое-то словесное выражение, иначе оно существовать не может. Можно представить себе, что кто-либо, впервые увидев данную вещь, неточно обозначит ее, но как-то назвать эту вещь он должен, коль скоро он выделил ее в сознании.

Идея сигнала может существовать в уме человека до установления самого сигнала лишь благодаря тому, что человек владеет речью. Выражаемая при помощи сигнала идея дана, таким образом, до сигнала и независимо от него. Не таково соотношение понятий и слов. Понятия и идеи постоянно нуждаются в языковых формах и без них существовать не могут. «Идеи не существуют оторванно от языка»— писал Маркс.[6]

Нельзя, следовательно, представлять себе возникновение первых слов наподобие установления сигналов. Выражаемые словами понятия не могли существовать в головах людей до того, как возникла и сформировалась речь».

[16]
Для того чтобы был установлен сигнал, нужна не только идея, которую собираете передать с помощью сигнала, но и готовые технические средства для выражения этой идеи. Если бы сравнение слов с сигналами было верно, то это означало бы еще, что звуки речи должны были предшествовать появлению самой речи. Но слова отнюдь не возникали в результате сознательного подбора готовых звуков и закрепления за ними заранее данных понятий. С тех пор как возникла речь, новые слова всегда возникают на базе старых. В действительности развитие языка совершалось совсем не так, как это представляется буржуазным ученым. Не слова составлялись из готовых звуков, а, напротив, отдельные звуки вырабатывались в ходе развития отдельных языков и их словарного состава.

Что именно так шло развитие речи, в этом с полной очевидностью убеждает нас фонетика — наука о звуках речи и их развитии. Звуки речи — это не чисто физическое явление, а явление социального порядка. В языке, писал Н. Я. Марр, «нет таких природных и чувственных факторов, которые не были бы возведены в степень общественного бытия».[7] Образование звуков речи — это следствие исторического развития языков. В каждом языке состав звуков речи различен, что объясняется особенностями исторического развития данного языка.

Мы настолько привыкаем с детства к звукам родной речи, что нам кажется, будто нет ничего «естественнее» и «проще» этих звуков. Что,
[17]
в самом деле, может быть проще звуков а, б и т. д.? На деле, однако, мы правильно произносим и слышим звуки речи, лишь пока мы остаемся в пределах родной и понятной нам речи. Стоит нам окунуться в стихию чужой речи, как все меняется.

Слушая и изучая незнакомую речь, никогда не знаешь, правильно ли произносишь и воспринимаешь звуки этой речи. Каждый человек улавливает и произносит звуки совершенно незнакомой ему речи лишь в весьма ограниченной степени, в той мере, в какой они совпадают со звуками известной ему речи. Мы некритически, незаметно для самих себя, переносим нормы привычного нам произношения на чужую речь и тем самым искажаем ее. Это искажение известно в обиходе под именем «акцента». О человеке, плохо усвоившем нормы произношения звуков чужого языка, скажут, что он говорит на этом языке «с акцентом». Усвоение звуков чужой речи часто бывает очень трудным. В этом отношении чрезвычайно поучительны замечания Н. Н. Миклухо-Маклая, во время своих путешествий изучившего многие папуасские языки. «Записывание слов, — отмечал этот великий исследователь, — …представляло трудности. Я скоро убедился, что некоторые звуки папуасских языков я решительно не могу воспроизвести. Напрасно я делал к этому попытки, и, хотя я явственно чувствовал разницу между папуасским и своим произношением, тем не менее для меня было невозможно передать... эти звуки. Не только орган речи мешает правильной передаче чужого слова, орган слуха играет при этом более важную роль. Одно и то же чужое слово слы-
[18]
шится разшичньшн лицами различно, и часто очень различно».[8]

Современная теория фонем, разработанная известными советскими языковедами Н. Я. Марром и Л. В. Щербой, прекрасно объясняет нам, в чем тут дело. Звуком речи, или фонемой, является не всякий звук, практически встречающийся в данном языке, а лишь такой звук, который улавливается говорящими как особый типовой звук, свойственный данному «коллективу и содействующий различению смысла. И. Я. Марр постоянно подчеркивал социальную значимость фонемы. Мы различаем б и п, д и т, г и к в русском языке, потому что в русском языке существуют такие слова, как бал — пал, дом — том, гость — кость, в которых различие значений поддерживается различием данных звуков. Есть языки, как корейский, где эти звуки хотя и встречаются, но не воспринимаются говорящими как различные звуки, так как не несут на себе смысловой нагрузки. Подобно этому, мы в русском языке не различаем долгие и краткие гласные, не используемые для различения смысла, хотя, например, в слове мама первое а более протяжное, чем а в слове мать. В других же языках долгие и краткие гласные выступают как самостоятельные фонемы.

Умение произносить и улавливать слухом звуки речи (фонемы) является не естественным и прирожденным свойством наших органов речи и слуха, а приобретается нами в процессе освоения речи. Употребление и распознавание слов постепенно приучает нас узнавать в физиче-
[19]
ски разных звуках одну и ту же фонему и, наоборот, отвлекаться от ряда звуковых особенностей речи, не существенных для ее смысла. Эти навыки, как показали клинические исследования мозговых ранений, сосредоточены в особом центре мозга. Больные с повреждением височной части теряют способность различать фонемы, несмотря на то, что их ухо остается нормальным и способность различать другие звуки у них не расстраивается.

Все это убеждает нас в том, что звуки речи всегда связаны с тем или иным языком. Будучи обусловлены речью и ее смысловым содержанием, они не могли предшествовать появлению речи. Никаких готовых звуков речи до появления самой речи быть не могло. Звуки речи вырабатываются в процессе речевого развития, как одна из сторон этого развития.

Сравнение слов с сигналами неверно, потому что ни понятия, ни звуки речи не могли появиться до возникновения слов. Но это сравнение неправильно еще и по другим основаниям.

Сигналы устанавливаются и употребляются людьми сознательно. Между тем человеческая речь возникла стихийно, независимо от воли и намерения отдельных людей. Люди в течение многих тысячелетий и десятков тысячелетий говорили, не отдавая себе отчета в том, что их речь состоит из отдельных звуков и слов, и не вникая в содержание слов, отдельно взятых из речи. Любопытно, что даже много времени спустя, когда у людей, в связи с развитием письменности и науки о языке, выработалось сознательное отношение к явлениям своей речи, случаи искусственного сочинения слов без всякой опоры на существующую традицию и уна-
[20]
следованные от предков слова, можно сказать, не наблюдались. Какие же могут быть основания предполагать, что такие явления имели место в первобытную эпоху, когда у людей еще не было ни малейшего представления ни о составе звуков речи, ни о сущности понятий?

Мы видим, что сравнение слов с сигналами приводит к определенным выводам в отношении происхождения речи. Стоит признать, что слова — это условные знаки или сигналы, и мы необходимо придем к нелепой теории «обществвенного договора», согласно которой люди, еще не владея речью, могли договориться между собой, как им именовать вещи. Теперь ясно, почему старые социальные теории возникновения речи неизменно упирались в неверную мысль о сознательном изобретении слов. Все дело в том, что язык понимался сторонниками старых социальных теорий слишком упрощенно, как система условных знаков. Белинский правильно и глубоко вскрывал источник этих ошибок. «Остановите ваше внимание, — призывал он, — на эпитете «условный» и вы поймете причину этого заблуждения! Всякое условие бывает сознательно и есть заранее предположенное намерение, предположенная цель и, наконец, договор».[9]

Предположение об общественном договоре содержится в скрытом виде уже в самом словечке «условный». Если кто-либо допускает, что слова — это условные знаки, то он должен быть последовательным и допустить, что некогда люди уславливались между собой о первых наименованиях.

[21]
Но как исходная мысль, так и окончательный вывод находятся здесь в вопиющем противоречии с реальными фактами. ^т

Как беспочвенные фантазии о сознательном установлении слов и «общественном договоре», так и лежащая в их основе ошибочная оценка языка как системы условных знаков должны быть решительно отвергнуты. Слова — это не технические сигналы, придумываемые для передачи готовой мысли. Взгляд, согласно которому язык — внешняя оболочка или сосуд мысли, глубоко ошибочен. Нельзя представлять себе возникновение речи как процесс наполнения готовых звуковых форм смысловым содержанием наподобие того, как стакан наполняется водой. Значения слов и звуки речи не могли появиться до того, как появилась сама речь. Речь — это общественное явление не только в том смысле, что в сложившемся виде она служит целям человеческого общения. Гораздо важнее подчеркнуть, что обе стороны речи — как звуковая ее сторона, так и смысловая — формируются в ходе общественного развития.

Таким образом, хотя отдельные понятия имеют в разных языках различные звуковые обозначения, а сходные звучания выражают разные понятия, тем не менее нельзя сказать, что слово — результат механического соединения звуков и понятий. Между словами нашей речи и понятиями в целом существует глубокая и неразрывная связь, резко отличающая слова от сигналов.

Как возникают новые слова? Каждое вновь возникающее слово является производным от какого-либо ранее существовавшего слова. В историческом потоке образования слов каж-
[22]
дое новое слово как бы поднимается на плечах предшествующих слов. Слова чернила или черника образовались от слова черный, слово горшок, выросло на основе слова горн (горшок, — это первоначально горншек, горнчек, горнец, т. е. уменьшительная форма от слова горн), слово подснежник образовалось от слова снег, и т. д.

Каждое возникающее в сознании людей понятие необходимо должно получить словесное выражение. Слова помогают закрепить понятие и делают его общественным достоянием. Но из этого не следует, что связь понятия с каким-нибудь словом будто бы заранее предопределена и что понятие может возникнуть лишь на основе одного определенного слова. Наоборот, возникая, понятие может получить не одно, а несколько различных, более или менее удачных обозначений. Понятие о подснежнике вовсе не обязательно должно быть выражено через слово снег. В этом убеждает нас уже один тот факт, что в русских народных говорах существуют многие другие обозначения для этого понятия: горицвет, заячий мак, стародубка, сочник, прострел, перелеска, ростики и др.

Каждое обозначение выделяет предмет по одному из его признаков, но так как таких признаков у каждого предмета не один, а бесконечное множество, то и названий может 6ыть — и фактически часто бывает — для каждого предмета много. Каждое понятие, возникшее в уме человека, может получить несколько соперничающих обозначений, из которых одни в ходе употребления слов по разным причинам отсеиваются, а другие переживают и сохраняются как единственно употребительные слова.

[23]
Каждое понятие с момента своего возникновения нуждается в словесном обозначении. Но это отнюдь не означает, что понятия возникают из слов. Образование и рост понятий совершается в головах у людей в непосредственной зависимости от развития общественной практической деятельности. Понятия людей отрабатываются в уме человека, в его мозгу, как отражения вещей и их свойств, по мере того, как вещи и их свойства становятся известными людям в ходе развития общественного производства и общественных отношений. Так, например, первые понятия о семенах, о свойствах зерен растений производить новые растения, об условиях, необходимых для того, чтобы этот рост шел успешно, первые понятия о посеве и жатве могли сложиться в головах у людей лишь после того, как сложились определенные общественные условия, необходимые для практического осуществления трудовых операций по примитивному возделыванию растений. Мы можем, следовательно, сказать, что слова играют важную роль в истории понятий, но не как производители поднятий, а как средства закрепления и обобществления их. Понятия возникают и складываются в ходе практической деятельности людей. Общественная практическая деятельность — родная. мать понятий, слова же — их близнецы. Слова необходимо сопутствуют понятиям с момента зарождения последних.

Чтобы точнее охарактеризовать взаимные связи слов и понятий, нужно еще остановиться на самих понятиях. Что такое понятия? Утверждая, что язык — это система условных знаков, реакционные ученые тем самым утверждают, что и выражаемые словами понятия являют-
[24]
ся условными знаками, или символами. Но, утверждая это, они идеалистически извращают реальный мир. Здесь мы подошли к наиболее существенному пороку теории условных знаков. Буржуазные ученые всерьез уверяют, что понятия — это только продукты нашей фантазии, которым вне нашей речи и мысли ничего будто бы не соответствует. Но такое отрицание реальности и выражение недоверия к нашей мысли, к показаниям наших органов мысли — это чистый бред и мистика. На деле понятия — это копии, снимки, изображения вещей, отражения вещей в голове человека. Конечно, изображение не может всецело сравняться с вещью, копии могут быть более или менее точными. Но одно дело изображение, снимок, а другое — условный знак, символ. Изображение необходимо предполагает существование того, что «отображается». Теория условных знаков стремится заставить нас усомниться в существовании мира. Блестящую критику этой вредной теории дал В. И. Ленин в своей знаменитой работе «Материализм и эмпириокритицизм».

Итак, значения слов — это отражения предметов или их свойств, качеств, действий и т. д. в уме человека. Но значения слов — это не прямые и непосредственные отражения, полностью воспроизводящие предметы. Значения слов отражают вещи весьма своеобразно и противоречиво.

Значение слова — это, прежде всего, некоторая абстракция, некоторое отвлечение. Каждый предмет всегда отличается рядом особенностей от других предметов. Данный стол, например, чем-то не похож на другие столы, данный дубовый листок чем-то не похож на другие дубовые листья. Ограничиваясь простым названием пред-
[25]
мета, называя стол столом, мы, следовательно, обедняем содержание предмета и не выражаем всего того, чем данный стол отличается от других столов, мы отвлекаемся от его окраски, формы доски, количества ножек, степени сохранности и т. д. Мы, в сущности говоря, схватываем лишь некоторую сумму признаков, являющихся для нас наиболее важными, и отбрасываем все остальные, как менее важные.

Но значение слова это не только абстракция, но и некоторое обобщение. Мы не имеем особых наименований для каждой отдельной вещи, а только для целых классов вещей. Словом стол может быть обозначен не только данный стол, но и всякий другой. В нашей речи нет отдельных наименований для каждой песчинки и каждого камня на дороге, для каждого отдельного растения и каждой птицы, пролетающей над нашей головой. Элемент обобщения содержится не только в именах нарицательных, но даже в именах собственных. Употребляя имя Пушкин, мы можем иметь в виду гениального поэта в разные периоды его жизни: юного лицеиста и автора «Медного всадника», Пушкина в селе Михайловском и Пушкина, изучающего историю вождя крестьянской революции Пугачева. В именах собственных обобщение идет не по той линии, что в именах нарицательных, но и такое слово необходимо содержит в себе момент обобщения, поскольку оно объединяет и обобщает в себе различные состояния и периоды развития одного лица. «Всякое слово (речь) уже обобщает», — подчеркивал В. И. Ленин[10].

[26]
Будучи отвлечением и обобщением, каждое слово неполно и противоречиво отражает предмет. Называя определенный дом словом дом, мы имеем в виду данный отдельный дом, но выражаем это неполностью, так как название выделяет в данном предмете лишь то, что роднит и сближает его со всеми другими домами. В каждом предмете имеются стороны, сближающие этот предмет со многими другими предметами, и стороны, отличающие данный предмет и делающие его не похожим на другие предметы. Каждый предмет противоречив: будучи отдельным и неповторимым, он вместе с тем выявляет ряд черт, общих ему с различными другими предметами. Эта противоречивость и двойственность вещей получает отражение в любом названии.

Употребление слова, называние вещей словами является поэтому отнюдь не простым и механическим актом, как подача сигнала, а процессом несравненно более сложным. Говорить надо с толком, с разумением дела, с проникновением в сущность вещей. Всякое словоупотребление предполагает раскрытие в предмете каких-то качеств и свойств, роднящих его с другими одноименными предметами. Обозначая данный предмет словом, мы должны соображать, в каких границах приложимо данное слово к предмету и считаться с тем, поймут ли нас правильно наши собеседники. Конечно, поскольку дело касается повседневного употребления слов, оно может быть до некоторой степени автоматизировано. Не нужно большого напряжения ума для того, чтобы назвать стол столом. Но всегда в процессе употребления слова могут возникнуть случаи, требующие к себе внимания. Можно назвать домом и недостроенный
[27]
дом; можно указать на кучу строительных материалов и оказать, что это — дом, имея в виду, что дом будет построен; можно сказать о реально существующем доме, что это — не дом, в том смысле, что такой дом не заслуживает того, чтобы называться домом, или в противоположном смысле, что такой дом это больше, чем обычный дом, что это, если угодно, целые хоромы, а не просто дом.

Каково же соотношение значений слов и понятий? Определение значений слов как отвлеченных и обобщенных отражений предметов или их свойств, качеств и т. д. целиком подходит и к понятиям. В этом смысле значения слов и понятия это одно и то же. В ряде случаев приходится, однако, проводить известную грань между этими терминами. Дело в том, что значение слова и понятие не всегда совпадают. Значения слов — это больше чем понятия, это — понятия, как они даны в живом представлении членов данного коллектива. У разных племен и народов, в зависимости от местных условий жизни, особенностей природы, хозяйства и быта, а также уровня общественного развития, конкретные понятия о вещах будут различны. В классовом обществе разные классы обнаруживают различные представления и идеи даже там, где для обозначения таких идей используются сходные слова. Речь людей, принадлежащих к разным классам классового общества, будет необходимо различаться как по своему конкретному содержанию, так и по степени ее соответствия истине. К этому вопросу о социальном расслоении речи мы еще вернемся в заключительной главе.

Различия в значениях слов проистекают также от того, что в каждом языке к понятиям по-
[28]
стоянно присоединяются всякого рода дополнительные оттенки значений. Так, например, слова глаза и очи, палец и перст, железная дорога и чугунка выражают попарно одни и те же понятия, но в каждой паре слова различаются между собой наличием или отсутствием дополнительной стилистической окраски. Или возьмем русское слово анютины глазки, немецкое — Stiefmütterchen (буквально, «маленькая мачеха») и английское heartsease (буквально, «покой для сердца»). Каждое из этих слов выражает одно и то же понятие, но в каждом языке к этому понятию присоединяются дополнительные моменты, которые отнюдь не безразличны для говорящих и составляют специфику, особый склад слов каждого языка.

В итоге мы приходим к выводам, чрезвычайно важным для правильного понимания возникновения речи.

Речь, как непосредственное обнаружение мысли, не могла возникнуть ни до появления мысли, ни после нее. Язык и мышление могли появиться лишь одновременно, как две стороны одного и того же сложного и противоречивого явления. Будучи выражением первых проблесков человеческой мысли, язык в первобытную эпоху мог сложиться только стихийно, независимо от воли и намерения людей. Причины, вызвавшие к жизни язык и мысль, не скрываются ни в самом языке, ни в мысли. Как язык, так и неразрывно связанная с ним мысль являются порождением общественной жизни. «Язык, — подчеркивают Маркс и Энгельс, — так же древен, как и сознание; язык как раз и есть практическое, существующее и для других людей, и лишь тем самым существующее и для
[29]
меня самого действительное сознание, и, подобно сознанию, язык возникает из потребности, из настоятельной нужды в общении с другими людьми».[11]

Правильно вскрыть истоки языка, значит показать, как сложились общественные условия, которые необходимо привели к образованию сознания и речи. Это значит, далее, показать, как сложились первые простейшие значения, с которых начинается развитие речи. Это, значит, еще показать, как сложились первые звуковые единицы для выражения этих значений и как в дальнейшем ходе общественной жизни совершалось развитие смыслового содержания и звуковой формы отдельных языков.

Важнейшие линии этого общественно-исторического процесса вскрыты в гениальных произведениях Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина. Бесчисленные факты, накопленные советской наукой, — языкознанием, психологией, историей материальной культуры и этнографией, — целиком подтверждают положения марксизма-ленинизма и позволяют восстановить процесс образования речи в деталях.

Всякое словесное высказывание связано, как мы видели, с умением находить в отдельных предметах черты и свойства, общие им с другими предметами, и, с другой стороны, со способностью отвлекаться от ряда наличных и непосредственно воспринимаемых признаков предмета. Пока ум человека не научился анализировать предметы подобным образом, пока в нем не созрели простейшие обобщения и абстракции, до тех пор невозможно говорить о мышлении, а следовательно и о языке.

Посмотрим теперь, наблюдаются ли эти способности у животных и в какой степени ум животных приближается в этом отношении к разуму человека.

Поведение животных является в своей основе инстинктивным. От разумного такое поведение отличается известным автоматизмом, отсутствием гибкости, неумением быстро применяться к изменившимся обстоятельствам. Инстинктивные поступки животных нередко производят впечатление «целесообразных» действий и внешне выглядят как разумные. Птицы, например, строят гнезда для потомства, белка запасает орехи на зиму. Было бы, однако, неправильно судить об их поступках по аналогии с человеческими и приписывать животным способность предусматривать те или иные обстоятельства,
[31]
ставить перед собой известные цели и сознательно стремиться к достижению этих целей.

Наблюдения и опыты показали, что «целесообразные» действия животных основаны на ином физиологическом механизме, чем человеческий разум, и предполагают более низкое строение организма и нервной системы. Сознательность, свойственная деятельности человека, в поведении животных отсутствует. Так, например, если в клетку чижей или канареек не положить пуха, ваты или каких-нибудь других материалов для постройки гнезда, то в период гнездования самка способна захватывать перья у себя на груди и возбужденно прыгать по клетке, как если бы она уносила свои перья для постройки гнезда. Сходным образом самка крысы, начинающая устраивать себе гнездо, если поставить ее в условия, когда ей абсолютно нечего таскать — ни бумажек, ни чего-либо другого — способна «найти» свой собственный хвост, взять его в зубы, бережно «отнести» в облюбованное место и, «положивши» его там, вновь отправиться на поиски с тем, чтобы и во второй, и в третий раз «принести» в гнездо свой же хвост. Гагарка продолжает «высиживать» на скале то место, где она отложила яйцо, даже если во время полета ее за пищей переложить это яйцо несколько дальше, на виду у птицы. Вскормленная в искусственных условиях белка в возрасте двух месяцев начинает проявлять стремление прятать орехи; при этом она способна проделать на полу все те движения, которые необходимы для того, чтобы зарыть орехи в земле, и затем спокойно отойти, хотя орехи остаются неприкрытыми на полу.

Инстинктивный механизм действует слепо, бу-
[32]
дучи закреплен в определенной системе движений, которыми животное отвечает на обычные, постоянно повторяющиеся изменения в окружающей его среде. Поведение животного как бы складывается из отдельных фаз, которые следуют одна за другой в строгой последовательности. Для того чтобы определенный инстинкт проявился, необходимы двоякого рода факторы: внутренние изменения организма и определенные изменения внешней среды. Так, поведение голодных животных, начинающих рыскать в поисках пищи, обусловлено особым составом голодной крови, воздействующей на нервные механизмы, которые управляют движениями, необходимыми для овладения пищей. Голодный младенец в подобных случаях начинает инстинктивно производить движения сосания. Подобные движения, можно, однако, вызвать у него и путем прикосновения к губам. Не только голод, но и вид зерен побуждает куриц клевать.

Будучи тесно связан с биологическим строением животного, механизм инстинкта не нуждается в большом периоде тренировки и обучения, чтобы проявиться в полной мере. Приспособленный к нормальным условиям определенной естественной среды, этот механизм обычно пасует перед изменениями среды, резко отклоняющимися от нормы. Весь организм животного и его инстинкты приспособлены к среде таким образом, что последовательность, с которой начинают действовать отдельные инстинкты, подчинена ритму природы. В определенное время года пробуждается инстинкт бродяжничества, перелета, половой, гнездостроительства, зимней спячки. У человека, поскольку речь идет о его
[33]
инстинктах, этой последовательности уже нет. У человека его инстинктивное поведение подчинено сознанию.

Отношение животного к внешней среде чрезвычайно ограниченное. Из числа окружающих предметов его притягивают к себе лишь сравнительно немногие предметы, непосредственно связанные, с отправлением жизненных функций его организма, — еды, самозащиты, сна и т. д. Ко всем остальным предметам животное относится безучастно, они для него не существуют. В процессе пассивного приспособления животного к изменениям внешней среды круг жизненно важных для него предметов может существенно изменяться как в качественном, так и количественном отношении. Жившее на земле животное может под воздействием изменений среды приспособиться к жизни на деревьях, от мясной пищи перейти преимущественно к растительной и т. д. Но такие изменения у животных необходимо сопровождаются изменением органов тела и телесного строения в целом. Один вид животных превращается в другой. Можно поэтому сказать, что животное, оставаясь в пределах данного органического вида, живет в условиях узкой и сравнительно ограниченной среды.

В отличие от естественной среды животных, мир человека безграничен, это — бесконечно расширяющийся мир. Направляя против природы силы самой природы, воздействуя на нее при помощи орудий труда, люди все шире раздвигают пределы известного им мира. Человека от животных отличает активный интерес к предметам, постоянное вовлечение все новых и новых предметов в орбиту его практической
[34]
деятельности и сознания. Развитие обществешной жизни и бесконечное расширение общественной практической деятельности необходимо ведет ко все растущему накоплению положительных знаний и к усложнению умственных операций, производимых человеческим мозгом. При этом способность мозга человека производить высшие умственные процессы зависит от усвоения знаний в определенной последовательности, а не от различии в биологической структуре. Нормальный ребенок самых отсталых племен, будучи помещен в культурные условия жизни и получив надлежащее образование, обнаруживает нисколько не меньшие успехи, чем дети образованных родителей. Единственная начальная школа, которая в условиях колониального рабства была организована в начале нашего столетия для детей австралийских туземцев, к величайшему конфузу для всех идеологов расизма, была по успеваемости учащихся лучшей народной школой во всей Австралии.

Характеризуя поведение животных как инстинктивное, отличающееся автоматизмом и слепо реагирующее на воздействия ограниченной естественной среды, нельзя, однако, отрицать наличие зачатков разумного поведения у животных. Зародышевые формы разумного поведения можно обнаружить в естественных условиях жизни у ряда высших животных и, в первую очередь, у тех из них, кто по строению организма ближе других к человеку — у человекоподобных обезьян. Разумное начало проявляется в способности таких животных вовремя затормозить естественное течение инстинкта и действовать в соответствии с изменившейся обстановкой. Обезьяна, подтягиваю-
[35]
щая к себе тонкую ветку с плодом, вместо того чтобы самой безуспешно тянуться к цели, или даже хватающая палку, чтобы сбить ею плод, дает нам примеры таких действий. В лабораторных условиях шимпанзе подтягивали к себе через решётку плод с помощью палки, доставали высоко подвешенную приманку с помощью шеста для прыгания, либо подставляя ящики для этой же цели и т. д. Эти зачаточные проявления разума в животном царстве коренным образом отличаются от сознательной деятельности людей, даже самых отсталых и диких, но они заслуживают всяческого внимания с нашей стороны, так как позволяют проследить этапы доисторического пути, по которому шла подготовка человеческого сознания.

В подготовке высших форм поведения животных решающую роль играет развитие органов хватания и зрения. Развитие этих функций у высших животных в подробностях еще не описано, но значительное количество фактов, накопленное советской зоопсихологией в последние годы, бросает яркий свет на важнейшие моменты этого развития.

Согласованное с показаниями глаз активное хватание является весьма сложным актом в поведении высших животных. Как самый ответственный момент в добывании пищи, такое хватание требует от зверя большого нервного напряжения и правильной координации многих движений тела. Чтобы схватить мышь, кошка должна уметь следить глазами за беспокойной беготней вспугнутого ею зверька, во-время согласовывать повороты глаз и головы с поворотами добычи, уловить ритм в этом движении, поймать в пространстве точку, где жертва ока-
[36]
жется в известный момент, изготовиться и, соразмерив прыжок, вцепиться в нее когтями и зубами. В своей основе подобное поведение инстинктивно, но что с самого начала отличает такое поведение от более низких форм инстинктивного поведения, так это два момента — целеустремленное наблюдение и активное хватание. Роль глаза в таких действиях несоизмеримо вырастает, и у животного вырабатывается способность подчинять свои движения движениям постороннего предмета. Насколько важны эти функции в жизни высших животных, видно из того, что у таких животных в процессе развития выработалась особая форма игрового поведения, весь жизненный смысл которого заключается в упражнении и совершенствовании этих функций.

«Игра» животных, т. е. то, что обычно подразумевается под этим названием у котят, щенят, медвежат т. д., вырастает на основе действий, связанных с хватанием добычи. Возникая как порождение важнейшей жизненной функции организма, игра животных в свою очередь оказывает влияние на поведение животного. В процессе игры рамки обычной среды несколько раздвигаются. Внимание кошки, например, привлекается к таким биологически малозначащим для нее предметам, как клочок бумаги, клубок ниток, небольшой сучок. Обоняние отступает на задний план,, и зрение в таком поведении начинает господствовать над другими органами восприятия. Хватание и зрение обособляются в игре как самостоятельные функции поведения, отправление которых становится для организма такой же биологической потребностью, как и отправление важнейших жизненных функций.

[37]
Развитие хватания и зрения — этих важнейших узлов в механизме поведения высших животных — делает важный шаг вперед у обезьян, весь организм которых приспособлен к жизни на дереве. Необходимость быстро передвигаться по веткам, срывать плоды, таскать детенышей, устраивать себе временные гнезда для ночлега и т. д. развивает конечности в качестве органа хватания и в конечном счете ведет к обособлению рук. С другой стороны, жизнь наверху, откуда открывается более широкий кругозор, и необходимость добывать растительную пищу, яйца и т. д., в обнаружении которых глаза играют большую роль, нежели обоняние, делают из обезьян преимущественно оптических животных. Специализация органов хватания и зрения у обезьян ведет к дальнейшему усложнению форм их игрового поведения. Много приходится слышать о «любопытстве» обезьян, об их страсти к новым предметам, к рассматриванию и возне с ними. Увлечение новыми предметами у обезьян так велико, что нередко, как отмечают наблюдатели, обезьяна даже бросает корм, чтобы схватить привлекшие ее внимание несъедобные предметы. Некоторые исследователи в этой связи говорят даже об «ориентировочно-исследовательской» деятельности обезьян.

То, что проявляется у обезьяны, внимательно рассматривающей вещь, случайно попавшуюся ей под руку, есть в действительности не «исследовательский интерес», а факт игрового поведения. Как у кошек, собак и других зверей на базе свойственных им форм поведения выработались свои виды игрового поведения, так и у обезьян, на основе более сложного образа жизни, вырастают новые, более сложные
[38]
«игры». Как хватание становится дополнительной биологической потребностью у кошек, собак и т. д., точно так же разглядывание вещей, смотрение, становится особой биологической потребностью у обезьяны, способной захватить предмет рукой и поднести его близко к глазу.

Еще большее значение, чем развитие зрения, имеет развитие хватания у обезьян. Развитие руки в качестве органа хватания и способности наблюдать за движениями руки в пространстве создают у них необходимые предпосылки к косвенному хватанию. Такое косвенное хватание обезьяна осуществляет, когда вместо того, чтобы прямо схватить плод, она ухватывается за ветку и рядом постепенных перехватов подтягивает к себе плод. Косвенное хватание основано на умении проследить глазами связь ветки с плодом (что в густом переплетении ветвей не так просто) и осторожно передвигать руками так, чтобы не стрясти плод. Над простым хватанием косвенное возвышается тем, что оно приучает обращаться с несъедобными предметами как со своего рода средствами для захвата съедобных вещей. Ветка перестает быть чем-то нейтральным в пищевом поведении животного, она необходимо входит теперь в процесс добывания пищи как побочная «цель», наряду с основной «целью» — плодом. В игровом поведении высших обезьян это косвенное хватание отражается как оперирование палками, камнями и т. д., как способность при помощи палки установить зрительный контакт с каким-нибудь другим предметом и осторожными движениями подталкивать этот предмет к себе. Палка для обезьяны еще не орудие, а предмет особого игрового поведения, как клу-
[39]
бок ниток для котят, хотя в масштабах эволюции животных форм такой «предмет игрового поведения», как палка, уже значительно приближается к орудию.

Игровое поведение животных не отделено, как сказано, каменной стеной от наиболее важных в жизненном отношении форм поведения. Вырастая на основе этих форм, оно превращается в особую потребность организма, постоянное удовлетворение которой приводит к выработке новых навыков, которые при наличии особых условий могут вплетаться в основную линию поведения животного, непосредственно связанную с добыванием пищи.

В многочисленных опытах с шимпанзе и другими обезьянами, проведенных советскими зоопсихологами Ладыгиной-Коте, Войтонисом, Рогинским, Вацуро и др., в обстановке лаборатории создавались условия для включения добытых этими животными в игровом поведении навыков в основной процесс поведения. Эти опыты, при которых обезьяны палками подтягивали к себе из-за решётки или вытягивали из трубы приманку, пользовались ящиками, шестами и т. д. для доставания высоко подвешенной цели, иногда истолковываются как доказательство того, что шимпанзе (и в меньшей степени другие человекоподобные обезьяны) способны к употреблению и чуть ли не изготовлению орудий. Если бы это было верно, то это было бы равносильно признанию, что обезьяны способны к человеческой трудовой деятельности. Такое мнение лишено, однако, достаточных оснований. Являясь значительным приближением к деятельности человека, такого рода действия обезьян еще не носят характера
[40]
сознательных трудовых операций и находятся по ту сторону важнейшей границы, отделяющей поведение всех животных от деятельности людей.

В доказательство этого можно прежде всего сослаться на то, что факты подобного использования «орудий» в естественной жизни обезьян редки и случайны. Насколько неустойчивы подобного рода навыки, видно из того, что, по наблюдениям одного исследователя, вооруженные палками шимпанзе, затевая драку-игру, в случае, если дело принимает серьезный оборот, немедленно выпускают из рук оружие и бросаются друг на друга, пуская в ход свои конечности и зубы. Но дело не только в незначительном удельном весе действий с применением орудий в поведении обезьян. Гораздо важнее качественная сторона вопроса, резко отличающая такие действия обезьян от действий людей.

Для того чтобы уяснить себе эту принципиальную разницу, необходимо обратиться к рассмотрению задач, которые оказались предельно трудными и даже неразрешимыми для шимпанзе и которые указывают на то, каков «потолок» разумного поведения животных.

В опытах с шимпанзе чрезвычайно трудной для них является, например, задача по извлечению палки в виде буквы Т из-за решётки. Опыт удается лишь тогда, когда палка случайно проходит через прутья решётки. Характерно, что двухлетний ребенок не тянет из-за решётки палку, лежащую поперек, обезьяна же делает это. Простейшие соединения вещей, вроде каната, намотанного на балку, кольца, надетого на гвоздь, петли, надетой на сук, остаются неясными для обезьян: шимпанзе дергает палку с кольцом, подвешенную на гвоздь, так, как
[41]
если бы хотела оторвать её от гвоздя, вместо того, чтобы «просто» снять палку. Задача оказывается неразрешимой для обезьяны и в случае, когда, вытягивая плод из-за решётки, необходимо сначала оттолкнуть его палкой от себя, обвести его мимо препятствия и затем достать его, или когда приманка помещается в клетке, а находящаяся вне клетки обезьяна должна сначала оттолкнуть плод от себя, чтобы, подойдя к клетке с другой стороны, легче достать его. Обезьяна, далее, способна приставить ящик к стенке на некотором удалении от пола и затем пытаться взобраться на него, как если бы в результате такого действия ящик «прирос» к стене.

Обладая прекрасным глазомером во всем, что касается измерения расстояния от себя к предмету, шимпанзе легко ошибаются, когда необходимо правильно оценить пространственные отношения между самими предметами. Обезьяна редко ошибается, соразмеряя свой прыжок, она не ошибается, выбирая из числа лежащих возле нее палок палку необходимой длины, чтобы дотянуться до цели. Но, завидев издали чрезмерно толстый сук, обезьяна способна притащить его и пытаться просунуть в узкий промежуток между прутьев решётки. Человеческий глаз заранее определил бы несоразмерность величины сука и отверстия. Глаз обезьяны недостаточно развит для того, чтобы правильно оценить соотношения величины предметов в глубине пространства, чтобы правильно представить себе сцепления предметов, когда часть сцепления невидима (например, в обмотанном вокруг балки канате, когда задняя часть обмотки скрыта от глаз).

[42]
С этими недостатками обезьяны связан ряд других, вытекающих из недостаточного развития руки. Исследователи неоднократно отмечали стремление шимпанзе использовать в качестве палки случайные и явно не соответствующие назначению предметы — соломинку, клочок бумаги, тряпку и т. д. Подобное поведение нельзя объяснить тем, что обезьяны будто бы зрительно смешивают столь различные по виду предметы. Гораздо проще дело объясняется недостаточным развитием руки и осязательных способностей. Чувство относительной тяжести предметов, их твердости и мягкости, способности сохранять или менять форму при схватывании их — все это еще крайне недостаточно развито у обезьян. Для того чтобы ощущения формы, твердости и тяжести предметов были развиты в большей степени, необходимо дальнейшее развитие руки и глаза, другими слова-ми, — переход к несравненно более сложному образу жизни, чем тот, который ведут обезьяны.

Образ жизни в тропическом лесу и развитие хватания и зрения не могли не отразиться на внутренних психических способностях человекоподобных обезьян. Обезьяны в большей степени способны к предугаданию результатов своих действий, чем другие животные. Обезьяны способны осторожно осуществлять косвенное хва-тание, соразмеряя силу и характер движений рук с возможным воздействием ветки на плод. Чувственные образы предметов запечатляются в мозгу обезьян резче и отчетливее, чем у других зверей. Шимпанзе, недавно возившееся с палкой и случайно запрятавшее ее в углу клетки под сеном, оказывается способным разыскать палку, как только обстановка принуждает
[43]
к этому. Но это еще не дает основания говорить, что у обезьян имеются представления о предметах. Образное восприятие предмета еще не отделилось у них от двигательных побуждений, образ всплывает в их мозгу лишь тогда, когда непосредственная обстановка возбуждает соответствующие двигательные навыки, вызывает стремление к движениям с палкой. Образ здесь непосредственно связан с действием, вызывается им и никогда не предваряет его. Никто еще не наблюдал у обезьян стремления схватить орудие и беречь его в предвидении возможного применения. Между тем человек способен руководствоваться в своей деятельности представлениями о вещах. Образ вещи в его голове, говорил Маркс, может и, как правило, действительно предшествует действию. «Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове, В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении работника, т. е. идеально»[12].

Выработка в уме представлений о предметах, позволяющих предвосхищать результаты труда и ставить перед человеком цели, совершается по мере того, как дочеловеческие инстинктивные формы труда перерастают в осознанный труд человека, основанный на применении орудий труда. Выработка этих представлений необходимо пред-
[44]
полагает дальнейшее развитие хватания и зрения, по сравнению с уровнем развития у обезьян. В свою очередь дальнейшее развитие хватани я и зрения возможно только в особых условиях жизни, которые способствовали в доисторические времена переходу от обезьяньего предка человека к человеку.

Говоря о различиях между животными и человеком, необходимо еще остановиться на так называемых проявлениях речи у животных.

Нередко приходится слышать и даже читать о «языке животных», о «языке запахов» у пчел, о «языке осязаний» у муравьев, о «птичьих разговорах» и т. д. На деле во всех подобных случаях мы встречаем не сознательную речь, а более или менее сложную систему инстинктивных движений, с помощью которых осуществляется контакт в пределах роя, стаи или в стаде.

Известно, например, что медоносная пчела, возвращающаяся с обильного источника нектара, проделывает по возвращении в улей своеобразный «круговой танец». Во время «танца» она задевает своим телом других пчел, те приходят в движение и летят за танцующей пчелой. Наконец, взбудораженные пчелы вылетают из улья, самостоятельно достигая того места, откуда взяла нектар первая пчела. Внешне все здесь обстоит таким образом, как если бы первая пчела «информировала» остальных о своем успехе и о местонахождении нектара. В действительности же вступает в строй особый механизм инстинктов. Каждая пчела оставляет по пути своего полета след, своего рода воздушную «трассу», отмеченную пахучим веществом, выделяющимся из брюшка. Этой «трассой» пчела
[45]
руководствуется при полетах к месту взятия нектара и обратно. Богатая добыча приводит пчелу по возвращении в улей в возбуждение. Задетые и взбудораженные мечущейся пчелой другие пчелы воспринимают от нее запах «трассы» и вылетают к богатому источнику добычи.

Вот другой пример. Муравей отличает члена своей колонии от других при помощи щупальцев. Но, как показали опыты, дело здесь не в каком-то особом языке, а в запахе колонии. Если муравью из чужого муравейника придать искусственным путем запах данной колонии (скажем, погрузив его в воду, настоенную на муравьях из данной колонии), то чужак не будет распознан.

В криках животных можно провести некую грань между аффективными криками и криками-сигналами, однако и те и другие инстинктивны по своей природе. Крики аффекта непроизвольно испускаются животным в состоянии возбуждения. В условиях стаи или животного стада такие инстинктивные звуки могут превратиться в сигналы. Сигнал—это инстинктивный крик аффективного происхождения, за которым следует инстинктивная реакция других членов стаи. Наседка «созывает» своих цыплят особыми звуками. Журавли и гуси держатся вместе с помощью криков; если гусь отбился от стаи, то стоит ему загоготать, как другие гуси немедленно откликнутся. Но это каждый раз не сознательная подача голоса, а инстинктивная реакция, вызывающая ответную инстинктивную реакцию. Обезьяны-капуцины при воспроизведении на пластинке их крика испуга пускаются бежать, а при воспроизведении звуков, издавае-
[46]
мых ими во время еды, начинают .источать слюну. Будучи связаны с определенным механизмом инстинктов, такие крики прекращаются, если перестает действовать весь механизм, в состав которого они входят. У жеребца после кастрации почти полностью прекращается ржание.

Говоря о зачатках речи у животных, нельзя не отметить некоторые намеки на указательные жесты в поведении обезьян. Обезьяна, стремящаяся получить бананы, до которых она не может дотянуться из-за решётки, делает ряд хватательных движений по направлению к цели, обращая на себя внимание своих товарищей по ту сторону решётки. В другом случае, желая чтобы ее сопроводили другие обезьяны, она тянет и подталкивает их, делает несколько шагов в желаемом направлении, возвращается и снова тянет. Это еще не подлинные указания, указание не отделилось еще здесь от действия, но отсюда ясно видно, как неудавшееся действие может превратиться в указание при наличии некоторых предпосылок. Для этого нужно умение преднамеренно повторить неудавшееся действие с целью обратить на себя внимание товарищей, а со стороны других членов стаи — умение разгадать намерения их товарища и минимальные навыки солидарности. Все это у высших обезьян имеется лишь в виде слабых зачатков.

Таким образом, языка как некоторой системы выразительных средств, служащих целям сознательного общения и отражающих определенные предметы и явления внешнего мира, у животных нет и по состоянию и уровню их психики быть не может. В плане возникновения предпо-
[47]
сылок для человеческого языка звуки-сигналы важны в том отношении, что показывают из какого звукового материала могли возникнуть звуки человеческой речи. В звуковом отношении сигналы животных носят довольно устойчивый и постоянный характер, несмотря на наличие значительных уклонений в сторону от средней нормы. Появление такой средней нормы, выработка своего рода групповых звуков даже в зачаточных размерах имела огромное значение для возникновения человеческой речи. Возможно, что некоторую роль сыграли при этом инстинктивные коллективные крики, так называемые «шумные концерты», встречающиеся у разных животных в момент удовлетворенного состояния.

ОБРАЗОВАНИЕ РЕЧИ В ПРОЦЕССЕ ОБЩЕСТВЕННОГО ТРУДА

Язык и мышление возникают лишь в результате возникновения общества, на почве общественного труда. Условия появления человеческого общества и возникновения речи и мысли превосходно выявлены в работе Энгельса «Роль труда в процессе очеловечения обезьяны»[13].

Люди произошли от высокоразвитой породы человекоподобных обезьян, которые еще в конце третичного периода оставили свой древесный образ жизни и перешли к жизни на земле. Такой переход был, повидимому, связан и, во всяком случае, ускорен теми геологическими и климатическими изменениями (образование новых горных цепей, поднятие суши, отступление тропических лесов и похолодание), которые характеризуют конец третичной и начало четвертичной поры. Организм этих обезьян должно быть и до этих изменений был уже настолько подготовлен к условиям жизни на земле, что они не оказались для них губительными. Современные шимпанзе, ближе других обезьян стоящие к человеку, не выжили бы в этих условиях, и, следовательно, обезьяний предок человека по уровню развития организма превосхо-
[49]
дил современных шимпанзе. В подготовке предка человека к жизни на поверхности земли огромное значение имела выпрямленная походка, которая в свою очередь была предварена значительной специализацией рук в качестве органа хватания и выполнения несложных трудовых операций. Суровые условия жизни после отступления первобытного тропического леса способствовали дальнейшему усовершенствованию рук и ног в их раздельных функциях, вынуждая предка человека иметь руки свободными для собирания пищи и защиты от врагов. Использование и затем изготовление простейших орудий — палки, камней, горящей головни — обеспечили ему перевес над другими животными и вскоре позволили значительно расширить область своего распространения и населить новые обширные пространства, отличающиеся разнообразием климатических и географических условий.

Прямая походка имела громадные последствия для возникновения языка и мышления. В классической работе И. В. Сталина «Анархизм или социализм?» мы находим следующие замечательные слова о значении развития организма для возникновения человеческого сознания.

«Если бы обезьяна всегда ходила на четвереньках, если бы она не разогнула спины, то потомок ее — человек — не мог бы свободно пользоваться своими легкими и голосовыми связками и, таким образом, не мог бы пользоваться речью, что в корне задержало бы развитие его сознания. Или еще: если бы обезьяна не стала на задние ноги, то потомок ее — человек — был бы вынужден всегда ходить на четвереньках, смотреть вниз и оттуда черпать свои
[50]
впечатления; он не имел бы возможности смотреть вверх и вокруг себя и, следовательно, не имел бы возможности доставить своему мозгу больше впечатлений, чем их имеет четвероногое животное. Все это коренным образом задержало бы развитие человеческого сознания».[14]

Роль прямой походки в подготовке человеческого аппарата речи хорошо видна из сопоставления с птицами. Ни одно четвероногое животное, как известно, не подражает звукам других животных. Многие же птицы (скворцы, сойки, попугаи) весьма восприимчивы к чужому голосу. В этом отношении они больше напоминают человека, чем млекопитающие животные, хотя в отношении психики они намного уступают последним. Способность к тонкому восприятию и воспроизведению чужих звуков у птиц стоит в несомненной связи с прямой походкой. Прямая походка освобождает легкие. Кроме того, она ведет к совершенствованию органа равновесия, без которого прямая походка невозможна. Развитие же уха, как органа равновесия, влечет за собой утончение слуха, что позволяет обладателю утонченного слуха лучше различать голоса и контролировать качество воспроизводимого им самим звука.

Развитие и дальнейшее совершенствование руки как органа труда также имело неисчислимые последствия для развития речи. Активный способ добывания пищи в сложных и трудовых условиях наземной жизни и необходимость постоянно приумножать ресурсы пищи (в состав которой все больше входят, помимо наземных частей растений, еще корни и клубни,
[51]
а также, благодаря всеядному устройству зубов, разные насекомые, яйца, черви, пресмыкающиеся и другие мелкие животные) расширяли умственный кругозор наших волосатых предков и требовали от них все возрастающей сноровки в использовании орудий. Проделывая при помощи палок и камней в течение многих тысячелетий простейшие трудовые операции по раскапыванию корней и личинок насекомых, по извлечению ускользнувшей в нору мыши; или змеи и т. п., предки людей приучались предугадывать то, что откроется их глазам в результате усилий. С внешними и непосредственно воспринимаемыми вещами и признаками вещей теперь связываются в их уме еще и другие, временно скрытые от глаз вещи: несколько отставшая от дерева кора становится показателем находящихся под корой личинок и червей, нора служит указанием о местонахождении зверя и т. д. Возникающая таким образом способность дополнять в своем воображении видимую ситуацию и дорисовывать в уме невидимые в данный момент отдельные ее стороны не остается без последствий для образов, откладываемых в голове формирующегося человека. Разные частные образы, получаемые от одной ситуации, виды ее с разных сторон, никогда не воспринимаемые глазом одновременно, сочетаются теперь в голове в единый обобщенный чувственный образ данной ситуации. Человек своим умственным взором как бы охватывает теперь предмет сразу со всех сторон. На место расплывчатых и неустойчивых образов обезьяны, отличавшихся непостоянством величины и формы, приходят теперь более устойчивые и четкие образы вещей, отражающие объем и глубину. Все это связано с даль-
[52]
нейшим совершенствованием зрительных восприятий, более тонким различением цветов, выработкой постоянства восприятия, перспективности зрения и т. д.

Влияние новых видов деятельности на умственное развитие полуобезьян-полулюдей этим далеко еще не исчерпано. Орудие, которое предок человека вынужден теперь иметь постоянно с собой в целях добывания пищи и самозащиты, приучает его к дальновидности и осмотрительности. Разнообразное применение простейших орудий как бы открывает людям глаза на многосторонность предметов: палка или острый камень приобретает значение и как предмет для копания, и как предмет для резания, для битья, бросания, толкания и т. д. Растущее использование предметов развивало у людей способность считаться с их относительной тяжестью и величиной, связывать в представлении внешний вид предмета с его невидимыми качествами — твердостью, прочностью, сгибаемостью и т. д. Форма и состояние предметов начинают играть все более и более значительную роль в первоначальных , видах сознательной деятельности, что придает возникшим представлениям о предметах ряд новых важных качеств, позволяющих более точно предвидеть поведение предметов в трудовом обращении с ними. Необходимость постоянно поддерживать огонь в целях предохранения себя от холода и отпугивания хищников приучала быть предусмотрительным, постоянно заботиться о переносе и поддержании огня (искусственному добыванию которого люди научаются много позднее), а также собираться к огню.

Развитие и дальнейшее совершенствование
[53]
руки как органа труда имело и другие неисчислимые последствия для развития сознания и речи. Рука освободила пасть обезьяны от необходимости хватать и терзать пищу, что открыло возможности для постепенного превращения вытянутой вперед обезьяньей морды в человеческое лицо со строением рта, облегчающим производство звуков. Органическая связь развития рук с развитием сознания и речи доказывается также тем, что мозговые центры, управляющие движением рук, тесно связаны с центрами речи. Прямая походка, обеспечивающая широкое поле обозрения, развитие рук и усложнение трудовой деятельности содействовали и развитию мозга, который у предка человека превзошёЬ намного мозг нынешних человекообразных обезьян как по весу, так и, что гораздо важнее, в качественном отношении.

Согласно выдающимся исследованиям академика И. П. Павлова, мозг человека отличается от мозга других животных наличием особой «второй- сигнальной системы», которая надстраивается над «первой сигнальной системой», общей у человека с животными. Вторая сигнальная система, в которую входят высшие этажи мозга и, в особенности, кора лобных, височных и теменных его частей, регулирует действия первой системы, тормозит ее возбуждения и «заведует» высшими функциями нервной деятельности — движениями рук, а также мыслительной и речевой деятельностью.

Устанавливая это важнейшее разграничение, И. П. Павлов предупреждал против смешения и отождествления проявлений деятельности этих двух сигнальных систем и, в частности, против отождествления речи с проявлениями психиче-
[54]
ской деятельности животных. «Если наши ощущения и представления, относящиеся к окружающему миру, — писал он, — есть для нас первые сигналы действительности, конкретные сигналы, то речь... есть вторые сигналы, сигналы сигналов. Они представляют собой отвлечение от действительности и допускают обобщение, что и составляет наше лишнее, специально человеческое высшее мышление (разрядка Павлова), создающее сперва общечеловеческий эмпиризм (т. е. мир практической деятельности человека. С. К.), а, наконец, и науку — орудие высшей ориентировки человека в окружающем мире и в себе самом».[15]

Мы видим, таким образом, как благодаря обособлению руки от ноги и установлению прямой походки человек обособился от обезьяны, и «была заложена основа для развития членораздельной речи и для мощного развития мозга, благодаря которому образовалась с тех пор непроходимая пропасть между человеком и обезьяной».[16] Вместе с трудовой деятельностью как важнейшим фактором формирования языка и сознания в этом развитии громадную роль сыграл, как отмечал Энгельс, еще и другой, тесно переплетающийся с первым, фактор — общество.

Появление общества и возникновение общественной солидарности и взаимопомощи являются следствием развития зачатков обществен-
[55]
ности или, точнее, стадности, которая несомненно была присуща уже обезьяньим предкам человека. Необходимость совместно отражать нападения хищных животных и участвовать в коллективных трудовых операциях, значение которых все яснее вырисовывалось в сознании, не могла не привести теперь к появлению начального сознания того, что люди живут в обществе. «Сознание, конечно, есть прежде всего осознание ближайшей чувственной среды и осознание ограниченной связи с другими лицами и вещами, находящимися вне начинающего сознавать себя индивида», — писали Маркс и Энгельс — ... «Начало это носит столь же животный характер, как и сама общественная жизнь на этой ступени; это — чисто стадное сознание и человек отличается здесь от барана лишь тем, что сознание заменяет ему инстинкт, или же, — что его инстинкт осознан»[17].

В условиях образования общественных коллективов и усложнившейся трудовой деятельности возникла потребность в более сложных средствах общественной связи, чем те, которые наблюдаются у животных. Уже у обезьян наблюдаются, как указывалось раньше, зачатки указательных жестов, которые теперь, в условиях трудовой жизни и окрепшей солидарности, должны были развиться в настоящие указательные жесты. Академик Н. Я. Марр, основатель советского языкознания, считал, что жесты как средство общения необходимо предшествовали появлению звуковой речи. Вместе с тем указательный жест это еще не слово. Жест, как и слово, направлен на внешний объект: этим они оба отличаются от
[56]
инстинктивного крика, выражающего внутренние переживания. Но выразительные возможности указательного жеста ни в какое сравнение не идут с великими возможностями слова. Указательный жест ограничен в своем применении границами видимого: нельзя указать на нечто, находящееся вне нашего поля зрения. Между тем уже простейшая речь предполагает, как мы видели, оперирование обобщениями и подразумевает предметы, которые могут отсутствовать в данный момент.

Рост способности предвидения и укрепление памяти, в которой отлагались теперь обобщенные устойчивые отражения вещей, а также растущее сознание связи людей и определенных производственно-значимых вещей между собой - все это вызывало теперь потребность в более сложном средстве общения, чем указательные жесты. Чем яснее становилась польза определенных предметов и чем резче выступало сознание связи членов общественного коллектива между собой, тем заметнее становилось стремление овладеть определенными предметами и сохранить их в своем владении. Поиски пищи становятся менее беспорядочными. В сознании все более отчетливо вырисовываются образы трудовых действий, связанные с ними территории и коллектив людей, постоянно участвующих в процессе труда. Отдельные части трудового процесса — предметы питания, орудия, люди, обстоятельства места и времени — все это сливается в сознании людей в целостный образ, полный большого жизненного смысла. Появляются сознательные поиски определенных, уже ранее изведанных мест, активное желание повторить привычные действия со всем коллекти-
[57]
вом в предвидении известных уже из прежнего опыта результатов, т. е. появляется сознательное отношение к различным составным элементам трудового процесса — людям, орудиям, цели — как к частям единого целого и постоянное тяготение к воссоединению всех этих разрозненных частей в практической деятельности. Определенные естественные предпосылки труда и определенные общественные предпосылки — наличие коллектива — начинают осознаваться как нечто неразрывно связанное с бытием каждого члена такого первобытного коллектива.

«Люди, — писал Маркс, — никоим образом не начинают с того, что «стоят в этом теоретическом отношении к предметам внешнего мира». Как и всякое животное, они начинают с того, чтобы есть, пить и т. д., то есть не «стоять» в каком-нибудь отношении, а активно действовать, овладевать при помощи действия известными предметами внешнего мира и таким образом удовлетворять свои потребности (они, стало быть, начинают с производства). Благодаря повторению этого процесса способность этих предметов «удовлетворять потребности» людей запечатлевается в их мозгу, люди и звери научаются и «теоретически» отличать внешние предметы, служащие удовлетворению их потребностей, от всех других предметов. На известном уровне дальнейшего развития, после того как умножились и дальше развились тем временем потребности людей и виды деятельности, при помощи которых они удовлетворяются, люди дают отдельные названия целым классам этих предметов, которые они уже отличают на опыте от остального внешнего мира. Это неизбежно на-
[58]
ступает, так как они находятся в процессе производства, т. е. в процессе присвоения этих предметов, постоянно в трудовой связи между собой и с этими предметами и вскоре начинают также вести борьбу с другими людьми из-за этих предметов. Но это словесное наименование лишь выражает в виде представления то, что повторяющаяся деятельность превратила в опыт, а именно, что людям, уже живущим в определенной общественной связи [это—предположение, необходимо вытекающее из наличия речи], определенные внешние предметы служат для удовлетворения их потребностей. Люди дают этим предметам особое (родовое) название, ибо они уже знают способность этих предметов служить удовлетворению их потребностей, ибо они стараются при помощи более или менее часто повторяющейся деятельности овладеть ими и таким образом также сохранить их в своем владении».[18]

Назначение первых слов заключалось в том, чтобы побудить членов коллектива к определенным действиям, дать знать о месте такого действия, о своих притязаниях на такие места при нашествии других людей и т. д. Указательные жесты менее всего могли выразить это, вырастала нужда в более сложных средствах общения. Коллективные крики, отработанные еще раньше в качестве сигналов для созыва и распознавания членов коллектива, теперь осмыслялись как наименования того, что необходимо уже связывалось с данным коллективом в единое целостное образное представление.

[59]
Первые звуковые слова — это обозначения образов целых трудовых ситуаций со всем тем, что необходимо входит в такую ситуацию, т. е. людей, зверей, растений, определенных орудий труда и самой трудовой операции. Такое первобытное слово было чрезвычайно расплывчатым по своему значению, так как, обозначая всю ситуацию в совокупности, оно могло употребляться и в приложении к отдельным разнородным элементам такой ситуации; оно могло служить обозначением данной группы людей в целом и каждого члена группы в отдельности, обозначением для данной породы зверей и отдельных особей этой породы, обозначением местности, где водятся данные звери, обозначением орудий и самого процесса поимки и т. д. Естественно, что общение при помощи таких многозначных слов было крайне затруднено, и если оно все же было возможно, то только лишь в силу сравнительной ограниченности того, что собирались сообщать. Кроме того, общность опыта и коллективных переживаний, а также внешняя обстановка и сопровождающие ее жесты помогали взаимопониманию. Но при всей своей расплывчатости такое примитивное слово содержало в себе в зародыше все богатства позднейшей развитой речи, как первые беспомощные слова ребенка знаменуют начало развивающейся речи. В первобытном слове содержался уже момент обобщения, поскольку такое слово охватывало ряд различных предметов, независимо от того, наличествуют ли все они момент речи. В этом слове имелся уже и момент абстракции, поскольку такое слово подчеркивало связь отдельных людей друг с другом и с определенными предметами
[60]
природы, а в предметах природы выделяло их специфическую общественно-трудовую связь с людьми. Это было начало сознания природы в ее отношении к людям и начало сознания общества, связи индивидов между собой.

Первые слова первобытной речи, имевшие производственно-ситуативное значение, явились начальным моментом в выработке речи как важнейшего средства социальной связи. Однако между ситуативными словами первоначальной речи и современными высокоразвитыми языками, позволяющими выразить сложнейшие идеи и образы, лежит историческая дистанция огромного размера.

Дальнейшее развитие речи шло в сложных путях противоречивого развития, в котором решающую роль играло развитие значений, а подчиненную — развитие внешней звуковой формы. Первоначально звуковые единицы речи совпадали с целыми словами; каждый самостоятельный звук, имевший характер слога, являлся носителем особого значения. Позднее, с усложнением словаря и развитием словопроизводства при помощи сложения слов и наращения на них специальных грамматических показателей, звуки постепенно теряли непосредственную связь со смыслом и расчленялись на фонемы (отдельные звуки речи), сами по себе не обладающие смыслом и получающие смысл лишь через слово. С другой стороны, сами понятия, поскольку они возникали в разных людских коллективах, отражают в своем содержании особенности местного происхождения. К тому же с течением времени
[62]
в каждом языке на основные значения слов наслаивались дополнительные стилистические прочие оттенки значений, вследствие чего отношения формы и содержания в языке все больше усложнялись.

«Язык возникал не в одном пункте, а по всей полосе расселения доисторического человечества», — писал Н. Я. Марр, устанавливая важный факт, что «язык был вначале не один, а бесконечно многочисленное количество языков»[19]. С ростом общественной жизни и укрупнением общественных объединений совершался процесс скрещения и слияния отдельных языков в более крупные языковые массивы.

Развитие языка тесно связано в развитием сознания и формированием духовной жизни общества. Причины развития языка и сознания лежат не в самом языке и сознании, а в условиях материальной жизни общества, в общественном бытии. Смысловое содержание речи, сознание, духовная жизнь общества являются отражением бытия. С изменением материальной жизни общества, общественного производства и общественных отношений меняется духовная жизнь общества и вместе с нею язык.

«На различных ступенях развития, — пишет товарищ Сталин в своей замечательной работе «О диалектическом и историческом материализме», — люди пользуются различными способами производства, или, говоря грубее, — ведут различный образ жизни. При первобытной общине существует один способ производства, при рабстве существует другой способ производства,
[63]
при феодализме — третий способ производства и т.д. Сообразно с этим и общественный строй людей, их духовная жизнь, их взгляды, их политические учреждения — бывают различными. Каков способ производства у общества, — таково в основном и само общество, таковы его идеи и теории, политические взгляды и учреждения.

Или, говоря грубее: каков образ жизни людей, — таков образ их мыслей».[20]

С изменением образа жизни людей и образа их мыслей меняется и строй языка.

Буржуазная наука о языке, известная под именем сравнительно-исторического языкознания, даже в давно прошедшие времена, когда вопросы истории языка еще стояли в центре ее исследовательских интересов, не сумела раскрыть общественные причины развития языков. Тем более недоступными оказались эти вопросы для современного буржуазного языкознания на Западе, которое, отражая общее захирение упадок буржуазной теоретической мысли, отказалось даже от самой постановки проблем происхождения и истории речи и вовсе выбросило за борт ненавистную этой «науке» идею развития и прогресса. Первостепенная заслуга научной разработки всего круга вопросов, связанного с ходом языкотворческого процесса, принадлежит советским языковедам и в первую очередь акад. Николаю Яковлевичу Марру, создавшему принципиально новое направление в науке о языке, основанное на марксистско-ленинском понимании развития общества.

[64]
Исследования акад. Н. Я. Марра и его последователей доказали, что языки мира проходили в своем развитии, каждый язык по-своему, сходные стадии, смены которых «воспроизводят или освещают соответственные движения в формах общественного строя и смены создавшего ее, эту общественность, хозяйственного уклада».[21]

Каждая ступень развития отличается, по Марру, особым складом грамматики и значений слов, что находится в непосредственной связи с уровнем мышления и развитием понятий о предметах: «Люди, развивающие свое материальное производство и свое материальное общение, изменяют вместе с данной действительностью также свое мышление и продукты своего мышления»,[22]— писали Маркс и Энгельс. Это изменение понятий непосредственно выявляется в изменении строя речи, т. е. строения отдельных значений и форм грамматической связи.

Зарождение речи ознаменовалось, как мы видели, возникновением слов, выражавших целостную производственную ситуацию в единстве субъекта — первобытного общественного коллектива — и объекта — природы, в той части, в какой она противостояла трудовому воздействию людей. Какова же была грамматическая сущность такого первобытного имени? Буржуазные ученые, некогда занимавшиеся вопросами происхождения языка, долго спорили, были ли первые слова именами существительными, т. е. названиями предметов в отвлечении от их свойств и присущих им процессов, или же гла-
[65]
голами, т. е. обозначениями признаков, состояний и процессов в отвлечении от них материальных носителей, самих предметов. В такой постановке этот спор напоминал известный схоластический спор о том, что появилось раньше — курица или яйцо.

В реальном процессе развития языка и мышления дело происходило не так, что люди сначала выделяли единичные предметы и лишь потом выделяли из них общие признаки и свойства, и не так, что люди начинали с выделения общих признаков и постепенно, путем сочетания таких признаков, вырабатывали понятия об отдельных предметах. И то и другое представление о ходе развития основано на неправильном понимании слов и идеалистическом отрыве человеческого мышления от действительности. Слова с самого начала содержали в себе элемент абстракции и обобщения, будучи отражением реальной диалектики общего и отдельного в природе. Первые слова были не глаголами и не существительными, а целостными наименованиями вещей в связи с их внешними признаками и производимыми над ними действиями. В этом отношении первобытные слова сходны с первыми словами детской речи, где, например, ма! может означать и «мама, иди сюда», и «мама, дай поесть», и «где мама?», и многое другое. Характерной чертой таких слов является их волевой и целенаправленный характер, а также нерасчлененность смыслового содержания, которое становится ясным лишь в конкретной обстановке и вне этой обстановки расплывается и становится неопределенным.

Пока уровень развития материального производства был крайне невысок и формы прак-
[66]
тической деятельности не отличались сложностью и разнообразием, такие слова способны были удовлетворить ограниченные потребности общения. Но с первым усложнением производства и производственных отношений, с вовлечением новых предметов в процесс первобытной собирательской и охотничьей деятельности, с первыми зачатками поло-возрастного разделения труда понятия людей о природе усложнились и стали более многообразными, что необходимо вело к образованию новых форм речи.

Первым шагом на этом пути было расчленение первобытных слов на имена указательные и назывные. Указательные имена стали обозначать говорящих и предметы природы в их отношении к говорящим, а назывные имена — предметы природы в отвлечении от говорящих. От указательных слов берут начало имена человеческих коллективов, обозначения родственных отношений и позднейшие местоимения. Подобно тому как первобытные термины родства обозначали вначале не индивидуальные отношения, а целые группы родственных лиц, так и местоимения на первых порах носили групповой характер. Такие местоимения, как я, ты, он, складываются весьма поздно в развитии речи. Им предшествуют, как показал акад. Н. Я. Марр, собирательные местоимения типа они здесь, они там, мы с вами, мы без вас и т. д.

Среди назывных имен постепенно происходит разграничение названий предметов и их качеств, постоянных и временных. В своем первоначальном виде эти категории слов еще чрезвычайно не похожи на категории современных языков в сравнении с частями речи современных язы-
[67]
ков они были еще крайне полисемантичны, т. е. сочетали в себе множество различных и несовместимых значений.

Эти черты первобытного языка в известной мере сохранялись до недавних времен в языках культурно отсталых племен, но лингвистический анализ вскрывает сходные явления в основе всех, в том числе и высокоразвитых, языков. Так, например, Марр нашел, что на древней ступени в состав единого слова могли входить такие разнородные значения, как «гора», «голова», «люди». Примеры подобных «пучков», или «гнезд» значений, как их называл Н. Я. Марр, можно привести в изобилии из материалов современной этнографии. Так, в одном из языков туземцев Австралии слово мбара означало «колено + кривая кость + изгиб реки + разновидность червей»; слово ингва — «ночь + спящие люди + съедобные корни водяной лилии, скрытые под водой» и т. д. Легко заметить, что в таких словах содержится момент образного описания, изобразительности. Этот же элемент образности наглядно проявляется в случаях, когда представителям культурно отсталых племен приходилось давать названия предметам, с которыми они знакомились при первых встречах с европейцами. Так, например, индейцы Центральной Бразилии, впервые увидев зеркало, назвали этот новый для них предмет «водой»; впервые увидев одеяло, туземцы одного из районов Австралии назвали его в свое время «травой», так как на нем можно лежать, как на траве.

Особенностью первобытной речи является также отсутствие общих родовых наименований предметов. У истребленных евро-
[68]
пейскими колонизаторами тасманийцев существовали различные слова для обозначения многочисленных разновидностей каучуковых деревьев, акаций и т. д., но не было обнаружено слова в значении «дерево» (вообще). Этнографические исследования часто сообщают об отсутствии родовых терминов у культурно отсталых племен. Это не должно быть, конечно, понято, как неспособность людей на данной ступени развития к обобщениям. Слова языка всегда обобщают, всегда выражают нечто общее, но обобщения первобытной мысли еще крайне неточны и поверхностны. Интересы первобытного охотника и собирателя господствуют здесь, определяя характер и состав обобщения. Так, например, у австралийцев из племени аранта птица эму входила не в разряд птиц, а в разряд крупных четвероногих, на том основании, что эта нелетающая птица относится к числу зверей, которые выслеживаются и ловятся мужчиной-охотником на земле.

Неразвитость обмена и отсутствие потребности в счете находят себе выражение в крайней неразработанности системы счета и счисления на этой ступени. Счет у наименее развитых племен строится по типу «один», «два», «два-один» (т. е. «три»), «два-два» (т. е. «четыре»). Свыше трех-четырех счет вообще не ведется, дальше следует неопределенное «много». Лишь в меру появления надобности в счете, которая с большей остротой проявляется с переходом к более высоким формам хозяйственной жизни — примитивному земледелию и одомашнению животных, — с усложнением распределения и возможностью создания запасов продуктов и их обмена растет и умножается система счисления.

[69]
Обозначения качеств предметов первоначально не отделимы от названий самих предметов. В языках тасманийцев, в австралийских языках и некоторых иных не было таких слов, как «красный», «круглый», «высокий» и т. д. Вместо «красный» говорили «кровь» или «охра», вместо «круглый» — «луна» и т. п.

Пространственные и временные представления также еще весьма ограничены в эту пору. Простейшие предлоги отсутствуют, и можно наблюдать, как в разных языках они возникают из слов с конкретным значением. Как с возникновением потребности в счете рука становится естественным орудием счисления и слово «пясть», «пятерня» используется для выражения «пяти» и «десяти» (две руки), так и другие части тела становятся средством выражения пространственных взаимоотношений между предметами.

На смену языку первобытной речи с его многозначными образными понятиями позднее приходит более высокий по своему уровню строй языка с дифференцированными обозначениями предметов и их свойств, с разграничением имен существительных, прилагательных, глаголов и т. д. В связи с выработкой новых грамматических категорий и уточнением значений слов повышается выразительная способность речи. Первобытная речь была понятна лишь в соответствующей обстановке и постоянно нуждалась в сопровождающих жестах для того, чтобы быть правильно понятой. Теперь речь становится более независимой и самостоятельной, что отражает возросшую силу мышления. Становятся возможными сложные повествования и рассуждения о предметах и событиях, далеких от не-
[70]
посредственно данной обстановки. Но развитие языка на этом не прекращается.

Абстрактные слова типа езда, слушание, радость, любовь и т. д. вырабатываются в разных языках мира на весьма высокой ступени развития. Вначале это не чисто абстрактные слова, а слова, выражающие, «наряду с абстрактными, еще и конкретные значения. Так, слово «езда» первоначально в ряде языков означало также «колесница», слова «хитрость» и «радость» — не только субъективные качества и состояния, но и хитро сделанную вещь, предмет, вызывающий радость, и т. д.

В ряде древних языков не разграничиваются или плохо разграничены такие понятия, как «юность» и «юношество», «обучение» и «учительство», «гражданство» и «совокупность граждан города». Такие понятия, как «тепло» и «теплота», «горечь» и «горькость», «живое» и «жизнь», отделяются друг от друга совсем поздно, с дальнейшим развитием речи. Исторические памятники русского и других языков показывают, как на глазах истории в этих языках формировались новые категории (страдательный залог, предикативное прилагательное и др.), как развивалось и усложнялось предложение, обогащаясь все более тонкими приемами выражения условного суждения, гипотетичности. вероятной возможности, объективного будущего времени и т. д.

Развитие словаря и грамматики отражает уровень развития языка. Отдельные языки могут отличаться друг от друга уровнем своего
[71]
развития. Но этим далеко еще не исчерпывается разница между языками. Даже языки, находящиеся на одинаковой ступени развития, отличаются друг от друга не только внешне, по своему звучанию, но и с внутренней стороны. Каждый язык является отражением исторической жизни народа. В языке, говорил Н. Г. Чернышевский, хранится драгоценный умственный капитал, добытый в процессе народной жизни. Особенности местного развития необходимо находят отражение в словах и формах речи. Словарный состав двух языков, находящихся на одинаковой ступени развития, будет различаться по составу слов, выражающих особенности местного быта и природы страны, по разработанности словаря отдельных профессий и отраслей производства, по богатству синонимов для выражения дополнительных оттенков мысли, по выразительной силе и меткости отдельных слов и оборотов, по этимологической прозрачности наименований и т. д. Различия в грамматическом строе также разительны. Хотя разные языки, находящиеся на одинаковой ступени развития, и обнаруживают сходство в составе грамматических категорий, но в каждом иэ них эти сходные категории проявляются по-своему, в своеобразном сочетании форм с дополнительными оттенками мысли. В итоге перевод с одного языка на другой оказывается отнюдь не простым и бесхитростным делом. При передаче содержания речи средствами другого языка задача заключается не в том, чтобы найти внешние соответствия слов и грамматических форм, а в том, чтобы заново воссоздать внутреннюю жизнь подлинника с помощью самобытных средств другого языка.

[72]
В ходе исторического развития меняется не только внутренний строй языка и его внешние формы, но также общий характер языка и границы его распространения. В древнейшую историческую эпоху стихийно сложившаяся речь объединила в каждом районе весьма небольшие и дробные коллективы людей. В процессе взаимного общения таких первобытных объединений в ходе дальнейшего развития постепенно образовались более значительные массивы племенной речи. С возникновением классового общества на базе скрещения и дальнейшего развития племенных языков возникают языки народов. Еще позднее, в связи с процессом образования наций, возникают национальные языки. Ленин и Сталин в своих основополагающих трудах по национальному вопросу вскрыли глубокую историческую подоснову процесса образования наций и национальных языков. Товарищ Сталин указывает, что «Нация является не просто исторической категорией, а исторической категорией -определенной эпохи, эпохи подымающегося капитализма. Процесс- ликвидации феодализма и развития капитализма является в то же время процессом складывания людей в нации».[23]Государственное сплочение территории с населением, говорящим на одном языке, и литературное закрепление этого языка являются одной из существенных сторон процесса образования наций.

В обществе, разделенном на классы, классовое расслоение находит себе прямое выражение не только в общественном сознании, но и в языке. Угнетенные массы в классовом обществе гово-
[73]
рят иначе, имеют другие идеи и представления, чем господствующие классы. Эти классы говорят в сущности на разных языках даже тогда, когда слова их внешне совпадают. Господствующие классы капиталистических стран, сохраняющие в своих руках монополию не только на средства материального производства, но и на средства духовного развития, всячески затрудняют широким массам доступ к образованию и благам культуры. Важнейший рычаг культурного подъема — высокоразвитый национальный язык — не является в классовом обществе достоянием всей нации. «Только язык, богатый, могучий, сильный язык — свидетель самобытного существования и залог будущего развития мысли»[24] — писал Н. Г. Чернышевский, в своих многосторонних исследованиях уделивший большое внимание и вопросам языка. Социалистическая революция в нашей стране обеспечила гигантский подъем культуры широчайших масс населения и безграничное развитие передовой мысли, приобщив все трудящееся население к духовным богатствам высокоразвитой национальной русской речи. Великий, могучий, правдивый и свободный русский язык, язык передовой культуры, язык гениальных творений Ленина и Сталина, Пушкина и Горького, Толстого и Чехова, Белинского и Чернышевского, Менделеева и Павлова стал в наши дни достоянием всех слоев населения. Вместе с тем в нашей стране созданы все условия для развития языков всех народов

[74]
Советского Союза, для подтягивания ранее отсталых и зачастую вовсе бесписьменных языков до уровня высокоразвитой речи на основе мощного развития культуры — социалистической по содержанию и национальной по форме.

Оглядываясь теперь назад, на начальные этапы развития речи, мы можем сказать, что каким бы отсталым и слабым ни представлялось нам теперь первобытное слово-предложение, решающий шаг был все же сделан, и в дальнейшем возникновение языка оказало влияние на развитие мышления. Слово помогало формулировать и закреплять мысли, которые при иных условиях погибли бы бесследно, слово явилось аккумулятором опыта поколений. Отдельные события и явления внешнего мира преходящи и временны, но человек «словом исторгает их из круговорота, в котором они мелькают и гибнут; именем дает он им свое признание, возрождает в себе, удваивает и сразу вводит в сферу всеобщего. Мы так привыкли к слову, что забываем величие этого торжественного акта вступления человека на царство вселенной» (Герцен).

В речи и ее неизменных спутниках — обобщении и абстракции — люди получили новое орудие, в возможностях и силе которого они часто и особенно на начальных стадиях развития не отдавали себе отчета. Как отточенный нож в руках ребенка, так и острое оружие абстракции и слова в уме и на устах у первобытных людей имели неожиданные и нередко вредные для их обладателей последствия. Называя, к
[75]
примеру, багровокрасный закат солнца «кровью», дикарь не ошибался, если речь шла о приблизительном определении цвета заката. Но, не зная границ достоверности своих обобщений и абстракций, своих слов, такой дикарь легко мог вообразить, что перед ним настоящая кровь, что убитое кем-то солнце истекает кровью на небе. В этом один из источников всякого рода нелепых выдумок и домыслов к природе вещей, наподобие мифологии, магии и религиозных представлений.

«Раздвоение познания человека и возможность идеализма (= религии), — подчеркивал Ленин,— даны уже в первой, элементарной абстракции («дом» вообще и отдельные дома).

Подход ума (человека) к отдельной вещи, снятие слепка (= понятия) с нее не есть простой, непосредственный, зеркально-мертвый акт, а сложный, раздвоенный, зигзагообразный, включающий в себя возможность отлета фантазии от жизни; мало того: возможность превращения (и притом незаметного, несознаваемого человеком превращения) абстрактного понятия, идеи в фантазию (в последнем счете = бога). Ибо и в самом простом обобщении, в элементарнейшей общей идее («стол» вообще) есть известный кусочек фантазии».[25]

Таким образом, мысль и речь, выросшие на базе общественной трудовой деятельности и ставшие могучим рычагом общественного подъема, содержали в себе и возможность срывов, отдельных промахов, ошибок и суеверий, тормозивших развитие общества. Этих фантастических причуд и бредовых представлений было
[76]
особенно много в первобытную эпоху, когда практическая деятельность людей еще не была достаточно многообразна и знакомство с предметами природы и их реальными свойствами оставалось крайне ограниченным и поверхностным.

По мере расширения практической деятельности людей и развития общественной жизни человеческий ум совершенствовался, и под натиском растущего познания природы все дальше отступали и стирались всякого рода суеверия и нелепые причуды первобытного сознания. Но этот процесс углубления и очищения мысли не шел гладким путем. С разделением общества на классы и возникновением государства, основанного на господстве эксплоататорских классов, в обществе появляются силы, заинтересованные в торможении просвещения и в поддержании у масс угнетаемого трудового населения всякого рода неправильных представлений и иллюзий. Особенно наглядно эта роль реакционных классов как активных рассадников мистики, идеализма и всякого рода вредных представлений проявляется в наши дни в США и на Западе, в условиях полного разложения буржуазной культуры.

Реакционные классы в своем стремлении упрочить господство своего класса всячески стремятся извратить подлинный смысл слов, употребляя их не в соответствии с их объективным смыслом. Язык идеологов этих классов пестрит всякими иносказаниями, двусмысленными оборотами, словесными ухищрениями и надувательством. Язык реакционных империалистических групп в США и на Западе стал сплошной тканью из лживых, слов, лицемерных хитроспле-
[77]
тений и демагогических фраз. Достаточно упомянуть лишь, что раболепствующие идеологи империализма нагромоздили вокруг таких понятий, как «демократия», «прогресс», «социальное равенство» и т. д. Правильное употребление слов является в наши дни великой привилегией прогрессивных масс, заинтересованных в устранении классового господства и испытывающих сильную потребность «в могучем слове правды честной, в открытом обличеньи зла» (Некрасов).

Развитие практического производства, техники и науки уже давно выявило беспочвенность фантастических и мистических представлений, вынесенных из периода младенчества человеческого рода и раздутых идеологами реакционных классов всех времен и народов. Однако одного прогресса науки и техники, одного роста человеческих знаний недостаточно для полного изживания отсталой идеологии и пережитков дикости; для этого необходимо коренное преобразование условий общественной жизни с целью устранения господства реакционных классов и самой возможности классового расслоения общества. Вот почему лишь в нашем социалистическом отечестве, где эти условия осуществлены последовательно и до конца, успешно идет процесс решительного очищения разума от всяких пережитков отсталой идеологии.

СНОСКИ

[1] В. И. Ленин, Соч., изд. 3, т. XVII, стр. 428.

[2] И. В. Сталин, Соч., т. 1, стр. 44.

[3] В. Г. Белинский, Соч., изд. Павленкова, т. 1, 1896, стр. 339, 340.

[4] Тит Лукреций Кар, О природе вещей, пер. И. Рачинского, ОГИЗ, М., 1933, стр. 146, 147.

[5] Н. Я. Марр, Избранные работы, т. III, стр. 141.

[6] Архив Маркса и Энгельса, т, IV, Партиздат ЦК ВКП(б), 1935, стр. 99.

[7] Н. Я. Марр, Избранные работы, изд. ГАИМК, т I, стр. 290.

[8] Н. Н. Миклухо-Маклай, Путешествия, т.1, изд. АН СССР, 1940, стр. 242.

[9] В. Г. Белинский, Соч., изд. Павленкова, т. I, 1896, стр. 339.

[10] В. И. Ленин, философские тетради, Госполитиздат, 1947, стр. 256.

[11] К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. IV, стр. 20, 21.

[12] К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XVII, стр. 198.

[13] К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч, т. XIV, стр. 452—464.

[14] И. В. Сталин, Соч., т. 1, стр. 313.

[15] И. П. Павлов, Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности (поведения) животных, изд. АН СССР, 1938, стр. 616.

[16] Ф. Энгельс, Старое введение к «Диалектике природы». К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т, XIV, стр. 487.

[17] К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч.» т. IV, стр. 21.

[18] К. Маркс и Ф, Энгельс, Соч., т. XV, стр. 461.

[19] Н. Я. Марр, Избранные работы, изд. ГАИМК, т. I, стр. 212.

[20] И. Сталин, Вопросы ленинизма, изд. 11-е, 1947, стр. 551.

[21] Н. Я. Марр, Избранные работы, изд. ГАИМК. т. 1, стр. 236.

[22] К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. IV, стр. 17.

[23] И. В. Счалив, Соч., т. II. стр. 303.

[24] 1 Н. Г. Чернышевский, Соч., т. I, СПб, 1906, стр. 396.

[25] В. И. Ленин, Философские тетради, 1947, стр. 308.



		(cliquez // кликнуть)