[3]
       Как известно, раньше грамматика и филология служили у греков, римлян, индусов и арабов чисто практическими или прикладными дисциплинами, учившими правильно пользоваться литературным языком и толковать его тексты. Для грамматики, resp. языка, не ставилось никаких генетических вопросов, не было увязки с другими языками, мертвыми или живыми, если не считать некоторой попытки генеалогического толкования общности или родства семитических языков, сделанной в начале 17-го века. Этот подход к возможности установления исторической общности некоторых семитических языков не стал началом развития или основания новой дисциплины в области языкознания, т. е. исторического языкознания, изучающего язык в его развитии и изменениях, в его связи с другими языками, в его происхождении и т. п. Такая возможность выросла уже в первой четверти 19-го века на основе изучения так называемых индоевропейских языков. В это время, когда капитализм переживал свой период роста и создавалась новая цивилизация, новая наука языковедения уже больше не могла быть «служанкой теологии» она была свободна от средневековой схоластики и казуистики, а изучение языков господствующих народов Европы, естественно, сулило им большой успех, не в пример изучению семитических языков в начале 17-го века. Методология изучения индоевропейских языков с воссозданием праязыка и пр. передавалась и ученым, изучавшим родство других типов или предста-
[4]      
вителей языков, которые диаметрально отличались от этих индоевропейских языков. Это было во многом схематично и формально.

                   Припомним положительную оценку этой новой лингвистики, как исторической дисциплины, данную Ф. Энгельсом в «Анти-Дюринге» (отд. III, гл. V, изд. 1948 г., стр. 304). В своей работе о франкском наречии немецкого языка он положительно отзывается о сравнительно-историческом методе и заявляет о своем намерении заняться изучением сравнительной грамматики славянских языков, но так как, по его словам, Миклошич блестяще выполнил эту работу, то он отказался от этого начинания. Эта работа была выполнена Мнклошичем сравнительно-историческим методом, ставшим у Н. Марра и его «учеников» столь одиозным в наше время. Наконец, Ф. Энгельс говорил о «материи и форме» языка (выражение Дюринга), которые должны быть исторически выявлены в их сравнительном изучении с мертвыми и живыми формами родственных языков. Он говорит: «...„материя и форма родного языка" становятся попятными лишь тогда, когда прослеживается его возникновение и постепенное развитие, а это невозможно, если оставлять без внимания, во-первых, его собственные омертвевшие формы и, во-вторых, родственные живые и мертвые языки» (Ф. Энгельс, Анти-Дюринг, изд. 1948 г., стр. 303).

                   В положительном смысле оценивает сравнительно-исторический метод и товарищ Сталин. В своей работе «Марксизм и вопросы языкознания» (изд. «Правда», 1950 г.; стр. 28) он говорит следующее: «Н. Я. Марр крикливо шельмует сравнительно-исторический метод, как „идеалистический". А между тем нужно сказать, что сравнительно-исторический метод, несмотря на его
[5]      
серьезные недостатки, все же лучше, чем действительно идеалистический четырехэлементный анализ Н. Я. Марра...»

                   Как видим, сравнительно-историческое изучение языков методом сравнения (компаративизма) их языковых элементов, главным образом в лексическом (корневом), морфологическом и фонетическом отношениях, хотя и имеет недостатки, однако выявило много ценного материала в истории развития так называемых родственных языков («Сравнительная грамматика»), как и этапов развития одного языка, начиная с древнейшего письменного его периода («Историческая грамматика»).

                   Метод сравнения родственных языков, беря сравниваемые их элементы в наиболее известном древнем их виде или состоянии, выявляет то общее, которое когда-то бытовало в них, как основное древнее качество (корнеслов, частицы). Метод сравнения, как единственный пока в нашем распоряжении, пригоден также и для сравнения двух и более неродственных языков, для констатации наличия разности той или иной грамматической категории и пр., в зависимости от их развития, мышления и степени древности вообще, что дает нам материал для общего языковедения, для глоттогонии.

                   Метод сравнительно-исторического анализа устанавливает, как видим, так называемое родство языков, а также группы родственных языков или, как их еще называют, семьи языков, число которых сейчас доводят до семнадцати. Достаточно констатировать, что в известном числе языков, живых или мертвых, наличествует некоторое количество общих языковых, только им свойственных, элементов (корневых, морфологических и фонетических), чтобы считать их род-
[6]      
ственными. Обыкновенно историческое родство таких языков выводят из разветвления или дифференциации этих языков из одного источника, из так называемого праязыка. Но это не всегда правильно: родство языков может быть и продуктом дальнейшего их сближения или взаимопроникновения, благодаря общественно-экономическим, этническим и политическим условиям, способствующим их объединению, общению или влиянию. Во всяком случае причины родственности между языками должны быть в каждом случае конкретно выявлены, ибо, например, установление родства романских и родства тюркских языков не может быть одинаково трактуемо в их первопричине.

                   Родство языков, наконец, может быть близкое и дальнее. Например, русский язык более родственен с украинским и белорусским, чем с польским к чешским или со славянскими языками Балкан, однако все они, как общеславянские, между собой более близки, чем с балтийскими, т. е. латышским, литовским и вымершим прусским. Но и эти балто-славянские языки между собой обнаруживают сравнительно большую близость, чем каждая из этих групп к германскому, кельтскому и другим индоевропейским языкам, образующим все вместе одну общую, более или менее родственную семью языков. Это — факт, не подлежащий сомнению, и попытка некоторых лингвистов, особенно Н. Марра, отметать это и не признавать родства языков, обусловленного будто бы праязыком, не выдерживает критики. Тут не при чем «праязыки» и выводимый из них расизм, что с легкой руки Н. Марра и его слепых последователей приписывается сторонникам сравнительно-исторического языкознания. Во стократ прав товарищ Сталин, когда утверждает, что «Н. Я. Марр высокомерно третирует всякую попытку изучения групп (семей) языков, как проявление тео-
[7]      
рии „праязыка". А между тем нельзя отрицать, что языковое родство, например, таких наций, как славянские, не подлежит сомнению, что изучение языкового родства этих наций могло бы принести языкознанию большую пользу в деле изучения законов развития языка. Я уже не говорю, что теория „праязыка" не имеет к этому делу никакого отношения». («Марксизм и вопросы языкознания», стр. 28). Как видим, эта теория «праязыка» в устах догматиков и политиканствующих анархистов в языкознании превратилась в жупел и пугало, в своего рода ярлык, с легкостью приклеиваемый к подлинным историкам-языковедам, имеющим дело с конкретно-языковыми фактами. Умозрительный и метафизический подход, без знания языковых фактов в их конкретном становлении и развитии, не научен, не историчен и не материалистичен.

                   Выявление родственных языковых элементов совершается по точно устанавливаемым фонетическим соответствиям, которые тем самым становятся как бы закономерными. Например, армянский язык некоторым своим хотя и сравнительно подчиненным (вторичным) слоем роднится с индоевропейскими языками, и в этом аспекте можно сравнить, например, арм. tam («даю» и рус. дать, арм. sirt «сердце.» и рус. серд-це (сердиться, сердобольный и пр.), арм. tun «дом» и рус. дом, арм. taigr «деверь.» и рус. деверь, арм. tasn «десять» и рус. десять и т. п., причем точно устанавливается фонетиское соответствие арм. t русскому д. Но соответствие арм. durn рус. дверь, арм. dnem «кладу» рус. деть, греч. tithemi (кладу) и пр. дает другую закономерность: арм. d из *dh. Н. Марр пробовал было в начальный период своей языковедческой деятельности придерживаться этих методов сравнения и установления фонетических соответствий между сравниваемыми языками, например, в отношении установления родства
[8]      
между грузинскими языками и семитическими, между чано-мегрельской и картской языковыми ветвями или между ними и армянским языками, но в дальнейшем он отошел от этого и в сравнении армяно-грузинских общих элементов впал в явный антиисторизм, когда впоследствии, например, арм. ег'байр «брат» сравнивал с груз. мегобари «друг», арм. иг'дз «колдун» с груз. мг'вдели «священник» и т. п., забывая, что звонкое арм. г' не может соответствовать груз. г или г', а вышло из старого l (лъ). Я уже не касаюсь дальнейшей эволюции Н. Марра в фонетических сопоставлениях, где поистине «все звуки переходят во все звуки», как образно выразились некоторые ученые (Крымский, Залеман). Оставляю также его метод прокрустова ложа в искусственном сопоставлении грузинских слов с семитическими, где односогласный или двухсогласный грузинский корень он намеренно дополнял новыми предполагаемыми согласными, чтобы этот мнимый трехсогласный вид бывшего корня сравнить с семитическими нормативными трехсогласными корнями, с преднамеренными, конечно, звукосоответствиями и изменениями. Дальнейшим венцом явились уже его злополучные четыре элемента, которые в своей звукоизменяемой эквилибристике поистине не имели ни пределов, ни условий.

                   Как видим из вышеизложенного, в жизни языков может создаться и оформиться определенное основное ядро общего им лексического и морфологического элементов, которое может исторически перераспределяться и распространяться на новые языковые единицы, на новых их представителей, с сохранением определенных фонетических взаимоотношений. Эту связь, (определенно выступающую в известные исторические периоды, принято называть генетической, а саму классификацию языков на этой основе принято называть генеалогической, т. е. классификацией по происхож-
[9]      
дению, по родству, что может быть близкой, т. е. тесной, и дальней, т. е. слабой. И если многие современные языки, включая и некоторые мертвые письменные языки, удалось генеалогически классифицировать по семнадцати группам, то это еще не значит, что все известные нам языки входят в эти же или другие, нам неизвестные генеалогические группировки. Кое-какие признаки в этих последних «безродных» языках могут походить на уже определенные по родству языки, но этого совершенно недостаточно, и эти отдельно стоящие языки, вроде японского, баскского, сумерского, эламского и других, пока не могут быть генеалогически определены и классифицированы. Несомненно, таких языков-одиночек было когда-то больше, и возможно, что они также входили в какие-то близкие общественно-исторические связи и взаимопроникновения с соседствовавшими другими, нам неизвестными вымершими языками.

                   Спрашивается, а что противопоставлял Н. Марр этой генеалогической классификации, почему отвергал ее?

                   По ложному домыслу некоторых ученых и в первую очередь Н. Марра, эта генеалогическая классификация будто бы создает праязыки для определенных групп языков, а сами эти праязыки легко свести к единому прапраязыку, иначе говоря, к одному языку, бытовавшему в начале человеческой речи. Но все это — их формальнологистический домысел или доразвитие наличной праязыковой презумпции. Никто сейчас не настаивает на подлинно историческом существовании всех этих пранародов, праязыков и прародин; даже многие буржуазные ученые считают это химерой. С другой стороны, мы не можем отрицать определенного языкового состояния или точнее ядра с его лексикой-корнесловом, т. е. основным фондом, по выра-
[10]    
женню товарища Сталина, и определенными грамматическими элементами, наличными в этих языках. Если индоевропеисты шли по линии наименьшего сопротивления, выдвигая «праязыки», так мы не обязаны следовать по всему этому пути, мы должны дать соответствующее конкретно-историческое объяснение и обоснование. А если многого еще у нас недостает, так это еще не есть порочность методологии в обосновании родственности групп языков. Незнание многих исторических процессов не есть еще довод в пользу отрицания родства языков с их определенным общим языковым материалом, как исходным началом.

                   Н. Марр, нарочито отвергая в своем «новом учении» это генеалогически правильное обоснование родства языков, называя его шаблонно то буржуазным, то реакционным, то библейским и т. п., со своей стороны в противовес выдвинул зачинание всех языков мира из четырех вездесущих и всезначущих элементов — сал, бер, рош, ион или А. В. С. Д., т. е. определенно их не нарекая. И вот отсюда сбытовались мол все языки, как проявления непосредственного экономически-производственного воздействия, как надстройки над базисом, с определенно производственным общественным гегемоном и его идеологией, будь это даже коллектив магов или представителей «класса.», т. е. группы, основанной не на крови, в связи с «трудом и магическим действием», их тотемическим, космическим или другим мышлением и т. п. Отвергая наличный общий материал в нескольких языках, т. е. то, что условно называют праязыком, Н. Марр фактически выдвинул еще худшую концепцию космополитического всеобъемлющего характера, а именно, единичность языкового примитива с четырьмя слово-элементами в начале человеческой речи, т. е. тот же праязык в исконно первичном состоянии, но с четырьмя звуко-
[11]    
комплексным членораздельным оформлением. Я, как и многие другие товарищи, принимавшие участие в дискуссии на страницах газеты «Правда», указывали на несуразность и предвзятость этих элементов. Между прочим, таких современных нам звуковых комплексов даже не могло быть сотни тысяч лет тому назад, имея в виду наличие реликтовых звуков вдыхательного, щелкательного и клокотательного характера современных отсталых народов и племен (например, бушменов и готтентотов Африки). Наконец, ведь факт, что обезьяны производят до двух десятков звуко-шумных комплексов, варьируя их по местам обитания (по лесам) и по своим видам. Даже курица может дифференцировать до пяти видов свое кудахтание, смотря по тому, зовет ли цыплят, испугалась ли она, голодна ли, снесла ли яйцо и т. д. Так неужели первобытный человек должен был свой единый праязык марровского толка строить только на этих из пальцев высосанных звуко-элементных сал, бер, рош, ион.

                   Спрашивается, зачем все это понадобилось Марру? Тут, по моему, сказалось не столько наличие этих сал, бер, рош, йон и им подобных звучаний в некоторых поздних племенных именах (итал, ибер, русь и пр.), сколько желание в противовес генеалогической классификации дать на основе единой глоттогонии новую свою классификацию, которую он окрестил «стадиальной». Как известно, эта стадиальная классификация мало чем отличается своей номенклатурой и разрядностью, да и отчасти своей языковой сущностью, от бывшей трехчленной морфологической классификации А. Шлегеля, о чем будет сказано ниже.

                   Предварительно мне все же хотелось бы несколько коснуться общей, так сказать, предстадии звукового языка в виде линейного или ручного языка, как трактовал Н. Марр. Эту предстадию звуковой речи Марр
[12]    
основывал на мимике и особенно движениях руки, как первого орудия человека, Он резко отделял звуковую речь от этой «ручной», тогда как они бытовали, так сказать, совместно. Движения руки, несомненно, были более частые, чем сейчас, и имели большее концептуальное применение. Но разные обстоятельства, как темнота, особая позиция говорящих при разговоре, отсутствие возможности абстрагирования или уточнения, наконец, связанность рук при работе и пр., все это настоятельно выдвигало на первое место уже не жестикуляцию рук, играющую сейчас большей частью эмоциональную роль, особенно нужную для артистов, ораторов, педагогов и др., но звуковую сигнализацию, более богатую, легкую, освобождающую руки для работы и почти неограниченную в своем варьировании.

                   Н. Марр явно преувеличивал роль руки как первого орудия. Но ведь первыми действительными орудиями для общественного человека; высвободившегося из животного состояния, были те искусственно созданные из дерева, камня, кости и пр. орудия, которые и предопределили начало и постепенное, развитие членораздельном речи, когда из труда и вместе с трудом, как говорит Ф. Энгельс, начинает образовываться речь при благоприятствовании нашего произносительного аппарата. Речь с самого начала, в процессе очеловечения обезьяны, служила средством общения; ибо требовалось что-то сообщить, а не являлась непосредственной частью трудового процесса или производства с «трудмагическим действием», как толковал Марр. И напрасно он бесчисленное количество корней современных языков сводил к слову «рука», что так соблазняло многих современных горе-последователей Марра. Уж если на то пошло, то нужно было бы исходить, и то редко, из словотворческой роли терминов «камень», «палка», «стрела» и т. п., а не умо-
[13]    
зрительно превращать слово «рука» в новые омонимы для понятий, например, «женщина», «вода», «мотыга» и т. д. и т. п.

                   Разговор при помощи жестикуляции рук у некоторых диких племен (индейцев, негров) я приписываю обыкновенному развлечению или искусству отличаться друг перед другом, подобно тому искусственно образованному «птичьему языку», на котором говорят иногда дети у нас в Армении. Марровское же апеллирование к существующему применению жестикуляции рук у новобрачных молодых женщин на Ближнем Востоке совсем не оправдывает первичность ручной речи, как якобы реликта, ибо это является следствием униженности женщины, как новое социальное явление, которое, ради, мол, скромности, запрещает невестам говорить во всеуслышание, т. е. звуковой речью, со своей свекровью, свекром и другими высокопоставленными особами. Но ведь эти девушки, вышедшие замуж, до того не применяли ручной речи. К ней прибегают люди и сейчас при незнании речи незнакомой среды, как к неизбежному пока международному «языку». В общем, как видим, теория ручной речи, выдвинутая до Н. Марра еще Вундтом, Зелинским, Кнауэром и другими, не может сейчас считаться установленной как предстадия звуковой речи: и напрасно Н. Марр настаивал на ней, как на своей какой-то новой находке. Прибавим также, что о ручной речи не говорил и Ф. Энгельс в своей работе «Роль труда в процессе очеловечения обезьяны.». Отрицательного об этой теории ручной речи мнения и товарищ Сталин, что было высказано им в ответе на письмо тов. Белкина.

                   Вернемся теперь к стадиальной классификации Н. Марра по отношению уже звукового языка, как подлинного и всеобщего. Как уже выше отмечено, в основу оформления и развития всех языков Н. Марр
[14]    
кладет четыре первичных звукокомплекса, которые, видоизменяясь, дают оформление всему современному корнеслову языков и их частицам или морфемам. Языки же, по Марру, претерпев определенную эволюцию, скачкообразно переходят в новые стадии. Эти скачки в развитии языка он обусловливает резкими сдвигами в процессе труда, вероятно в связи с открытием огня, обработкой камня, в дальнейшем — металла, общественным разделением труда и т. п. Но в основу своей стадиальной классификации языков Н. Марр все же заложил установленную в 1827 г. морфологическую классификацию языков.

                   Как известно, принципом этого старого деления являлось наличие частиц или их отсутствие, роль этих частиц, как и видоизменяемость самого корня. В первую «аморфную» группу вносят те языки, которые прибегают для словотворчества и грамматической функциональности слов (реляции, категории) ко многим другим известным морфологическим средствам («технике»), но не к помощи частиц (аффиксов). Таковы, например, языки китайской группы (китайский, тибетский, вьетнамский) или часть языков суданских негров. Ко второму морфологическому типу отводят так называемые агглютинирующие («склеивательные») языки, где при неизменяемом корне наличны уже частицы-прилепы, выражающие порознь отдельную словообразующую или грамматическую функцию и могущие быть в количестве чуть ли но до десятка, а в своей придаче к корню довольно мобильны. Таковы, например, урало-алтайские (тюркские) языки, языки американских индейцев, которые называются еще полисинтетическими, и др. К третьей, наиболее развитой, морфологической группе относят так называемые флективные языки, в которых уже сам корень своими ви-
[15]    
доизменениями и частицами лает наибольшую возможность формообразования, причем эти частицы и флексии более органически примыкают к корню и соединяют в себе несколько функций. Таковы языки индо-европейские, семитические. Бывают и смешанные типы языков, переходные, вроде кавказских.

                   Делят языки также на синтетические и аналитические, которые для общей типологии могут иметь лишь побочное или привходящее значение.

              Но Н. Марр использовал эту морфологическую классификацию в резко тенденциозном и вульгарно-социологическом аспекте, что, конечно, нами отвергается. Он говорит: «Смены мышления — это три системы построения звуковой речи, по совокупности вытекающие из различных систем хозяйства и им отвечающих социальных структур: 1) первобытного коммунизма, со строем речи синтетическим, с полисемантизмом слов, без различения основного и функционального значения; 2) общественной структуры, основанной на выделении различных видов хозяйства по профессиям, расслоения единого общества на производственно-технические группы, представляющие первобытную форму цехов, когда им сопутствует строй речи, выделяющий части речи, а во фразе различные предложения, в предложениях — различные его части и т. п. и другие с различными функциональными словами, впоследствии обращающиеся в морфологические элементы, с различением в словах основных значений и с нарастанием в них рядом с основным функционального смысла; 3) сословного или классового общества, с техническим разделением труда, с морфологией флективного порядка».

                   Н. Марр, как известно, впоследствии предложил выделять и яфетическую стадию в глоттогонии челове-
[16]    
ческого языка, стоящую в промежутке между агглютинативной и флективной стадиями.

                   Как видим, устанавливая стадиальность языков в их обусловленности хозяйственными и общественными процессами, Н. Марр под видом материалистического обоснования этой типологической градации языков преподносит нам большой схематизм и упрощенство. Тут чрезвычайно просто и непосредственно выступает вульгарно-социологический подход в объяснении связи между языком и социально-экономическими формациями, с отрицанием консерватизма в грамматике с ее родами (классами) и пр., с отрицанием имманентности развития самих зародившихся в языке предпосылок и задатков к развитию последующего ближайшего его общего состояния и т. п. и в конечном счете всего морфологического процесса. На это упрощенство и вульгаризацию  «стадиальной» классификации у Марра указал и товарищ Сталин в своей работе «Марксизм и вопросы языкознания». В самом деле, китайский язык и языки суданских негров принадлежат к первой «стадиальной» группе, т. е. аморфно-синтетической, но значит ли это, что общественно-экономическая структура и социальное расслоение этих народов одни и те же? Английский язык в склонении и спряжении теряет характерные особенности флективного типа, но значит ли это, что с этой некоторой «аморфизацие» английского языка в грамматической технике исчезает сословность или классовость английского общества?

                   Можно было бы анализировать развитие языка по этапу (стадии)его начального оформления от слова-предложения или, еще лучше, от слова, как морфологически нерасчлененного первоначального диффузного общего предложения-мысли, наподобие наших назывных слов-представлений, и по этапу (стадии) расчлененного, т. е. членораздельного морфологического
[17]    
выражения или сложного слова-предложения. Для этого второго этапа первичным оформлением можно было бы представить, например, слово-предложение, которое наличествует в некоторых языках туземцев Северной Америки, где существует такое полисинтетическое слово-предложение, как, например, i-n-i-a-l-u-d-a-m, «вот-я-это-она-для-туда-подарить-пришел», т. е. = вот я это для нее (= ей) подарить пришел. Конечно, здесь каждая морфема должна независимо входить и в другие словесные комбинации, ибо только таким путем она в своем значении и роли может самоопределяться и выделяться морфологически, в противоположении целого ее части. Но спрашивается, можно ли доказать, что членоразделение от первичного диффузного слова-предложения шло именно по таким отдельным мелким морфемам, как можно на вид представить в этом индейском inialudam и пр.? Скорее, по-моему, здесь эти отдельные звуки, как морфемы, раньше развились из отдельных слов, позже входивших в инкорпорацию соединенных и сокращенных слов-членов, как имеется, например, в ацтекском языке тех же индейцев (ni-naka-kva «я-хлеб-ем-»), подобно нашему нар-ком-ин-дел и пр.

                   Подобное звукосокращение до одного звука из бывших целостных слов мы видим и на примере современного французского языка, где морфемы в сложении Î-e-s-kë-s-e, «что есть это, что это есть» (=что это такое?) развились из шести отдельных полных слов. Нечто подобное можно видеть и на примерах из других языков, так что настаивать на первоначальном расчленении первичного диффузного слова-предложения на агглютинированные (полисинтетические) мелкие морфемы уже сложного слова-предложения мы никак не можем.

                   С другой стороны, предлагают (напр., Потебня) рассматривать стадии по цельности образа-выражения и
[18]    
по последующей раздельности этого образа на его атрибутности — свойства, призначности. Но этот подход, как видим, не дает ключа для типизации морфологического развития языков, с их разнообразным оформлением как чисто языковое явление.

                   Наконец, есть языковеды вроде Сепира, которые, справедливо критикуя трехчленную морфологическую классификацию А. Шлегеля, со своей стороны выдвигают более сложную классификацию, основанную не только на участии или неучастии в типизации языков морфологических частиц-аффиксов, но и на одновременном применении аналитического или синтетического строя самого языка, на принципе фузии (изменяемости) или неизменяемости корнеслова и т. п. В недавнее время у нас особенно подчеркивали в типизации языков аналитичность или синтетичность строя, но, несомненно, и этот подход нам не давал реально-исторического ключа к пониманию развития глоттогонического процесса человеческого языка, его постепенного оформления.

                   Н. Марр, подобно некоторым индоевропеистам первой половины 19-го века, склонен был переоценивать морфологическую классификацию языков, хотя были и ученые вроде А. Мейе, готовые совершенно отрицать научное значение этой классификации. В такой или подобной классификации есть резонная основа: типы этих языков несомненно различны. Связи же между ними и общественно-хозяйственными или культурными условиями непосредственно не видно.

                   С другой стороны, эти виды языковых групп располагают, каждый в своей специфике, формальными ресурсами для создания новых слов и грамматических отношений. Эта специфика может быть развита в большей или меньшей степени в зависимости от языко-строительных потребностей общества. Главное в этом.
[19]
              Прав был товарищ, Сталин, когда писал: «Кому нужно, чтобы изменения слов в языке и сочетание слов в предложении происходили не по существующей грамматике, а по совершенно другой ?» (И. Сталин, Марксизм и вопросы языкознания, стр. 8).

                   Наконец, мы не можем совершенно отрицать наличия и исторического значения этой морфологической группировки языков, как и не можем приписать равностепенную морфологическую (по Марру «стадиальную») типизацию того или иного языка разно-степенному развитию четырехэлементного первичного языкового ядра, заложенного по Марру во всех языках мира. Тут стадиальность не при чем. Иногда проступает как-будто связь между морфологической и генеалогической стороной типов языков, особенно в использовании морфологической типизации в деле установки общегенеалогических проблем в той или иной группе языков. Имеется несколько случаев, подтверждающих эту историческую встречу или взаимообусловленность. Например, некоторые языки суданских негров применяли в именах особые частицы, указывавшие на выделение в мышлении этих негров так называемых номинальных классов, например пола, предметности, формы их и т. п. Но когда этой оценки предметов и явлений у них уже не стало, то прежние их звуковые показатели слились с корнями и вместе стали уже неделимыми, так сказать, бесформенными, а их языки из одного морфологического типа перешли в другой.

                   Или, например, в генеалогической классификации кавказских, малоазийских (азианических) и семитических древних языков совсем не безразлична типизация или, лучше сказать, структура выявления той или иной общей грамматической категории. В этих языках глагольная форма в предложении указывает
[20]    
не только на субъект, но и на объект, даже при наличии этого объекта в качестве отдельного слова. И хотя в семитических и азианических языках выражение объектной частицы стоит в конце глагола, однако это еще не служит признаком особой генеалогической близости между ними, ибо других данных лексического и грамматического порядка в них недостает или они отсутствуют. То же самое отрицательное заключение относительно родства можно сделать и между азианическими и кавказскими языками, в которых объектные частицы ставятся либо на последнем месте оформленного глагола (в азианических), либо же в начале (в кавказских), при отсутствии других фактов их сближения. Но когда в урартском и хурритском азианических языках эта категорийная морфизация совпадает по местоположению и вдобавок имеются также обще-языковые встречи, то тут смело можем сказать, что их морфологическо-структурная формальность приобретает уже историческую оценимость для установления их общей генеалогической связи или родства.

                   Как видно из моего краткого обзора вопроса о классификации языков, генеалогическая классификация приобретает доминирующее значение для истории данных конкретных языков, что так несправедливо игнорировалось Н. Марром, как буржуазное или даже реакционное начало в учении развития человеческой речевой культуры. Морфологическая же классификация, в смысле определения типизации языков, неоспорима, но должна быть оценима не в том смысле, как у Н. Марра, который считает чисто формальные типологические их вехи как бы стадиями в глоттогонии развития речевой культуры, придает трансформациям этих типов скачкообразность в непосредственной
[21]    
функции от современных им общественно-производственных и культурных формаций.

                   Историческая ценность этой морфологической типизации, несомненно, подсобна генеалогической и вообще представляет чисто теоретический интерес.

                   В связи с критикой многих положении «нового учения» Н. Марра и и частности его отрицательного отношения к генеалогической классификации и в связи с выдвижением им так называемого «стадиального» анализа развития речевой культуры, мы не можем не отметить также и некоторых смежных с этим «стадиальным» анализом проблем или вопросов.

                   Во-первых, это так называемая «палеонтология» в языке. Н. Марр часто оперирует этим термином, взятым из арсенала естественных наук. Я понимаю, когда на основании какого-либо остатка былого живого существа, которого мы не знали, ученые приблизительно восстанавливают общий соматический его вид, природные наклонности, приспособляемость и т. п. Но когда люди берутся за такую же задачу в деле восстановления былой формы и значения (функции) данного языкового реликта, сейчас только пережиточно представленного, то тут задача куда более сложная. Тут может быть много умозрительного или гадательного, и вполне естественно, что определение этой былой формы и ее концептуального содержания только и только может быть установлено на данных древней морфологической конструкции изучаемого языка и мышления при соответствующем общественном строе. Марксистское толкование таких реликтов или пережитков, как и вообще этимологии любых слов и форм языка, естественно, может быть дано только на таких более или менее достоверных исторических началах. С этой точки зрения марровская «палеонтология», как термин и особое явление, есть совершенно
[22]    
лишнее нагромождение. И без того языкознание в одно время по методологии столь сильно находилось в плену у естествоведческих дисциплин с их терминологией.

                   Во-вторых, я хотел бы вкратце коснуться и некоторых сопредельных (смежных) вопросов. Сюда относится, например, и вопрос о скрещении языков. Здесь взгляды Н. Марра во многом также ошибочны, когда он игнорирует возможность полного поглощения языка подчиненного слабого народа более развитым языком господствующего многочисленного племени или народа. Ошибается он и тогда, когда рассматривает скрещение языков как равноколичественное слияние фактов двух языков (он трактовал в одно время генетическое содержание армянского языка, как равномерное арио-яфетическое языковое состояние). Вообще же, он сильно переоценивал фактор скрещения (смешения) при разрешении генетических проблем в глоттогонии и развитии языков. К разрешению этих задач с подлинно марксистских позиций подошел товарищ Сталин, подвергнув критике марровские вышеприведенные положения.

                   Неправильно положение Н. Марра и относительно недооценки или отрицания роли миграции племен, которая является общеизвестным фактом. А ведь это побочное явление миграции не могло не вызвать нового распределения племен и нового союза племен и в конечном итоге содействовать смешению и образованию новых народов и языков. Конкретность и историчность таких установлений генетического характера есть необходимое условие всякого научно-исторического и лингвистического подхода. Здесь общая формулировка и трактовка делу совсем не помогут.

                   Одно только можно сказать в заключение, что, став на антиисторическую, абстрактно-теоретическую базу с выдуманными четырьмя элементами и умозрительно тол-
[23]    
куя диалектику развития языков, как сверху насаждаемое явление, Н. Марр со всем своим многолетним научным рачением уперся в тупик и потерпел крах.

                   У него было чисто механистическое самопротивопологание всем положениям индоевропейского языкознания, имевшего большие достижения благодаря применению метода сравнительно-исторического анализа.

                   Вдобавок, трактуя все домарровское языкознание как чисто буржуазное и реакционное, некритически относясь ко многим трудам и, в частности, к своим «материалистическим» установкам, Н. Марр вдался в ученую спесь и мегаломанию, с отрицанием любого вмешательства и критики. Видя в начале своего выступления по «новому учению о языке» почти повсеместное игнорирование этого „учения", он демонстративно придавал своим докладам ярлык «сказки» («Бабушкины сказки»). Он нарочито оттенял, например, свою склонность к мотыге и мотыжной культуре, чем, например, к периоду создания милосской Венеры, заявляя — «долой милосскую Венеру». Можно подумать, что лавры Герострата Н. Марру покоя не давали. Припомним также его утверждение об автохтонности турок в Малой Азии вопреки всем историческим данным, начиная с хеттской поры и до средних веков нашей эры. Но оставим это, хотя «что написано пером, того не вырубишь топором». Уже в последние дни своей жизни Марр как будто пришел к сознанию необходимости «вернуться к Кавказу», как заявил он одному своему, ученику. Это показывает, что Н. Марр положительнее оценивал первый период своей научной деятельности, имея более конкретные и исторические факты по кавказоведению, грузиноведению и арменоведению, чем второй период (с 1924 г.), встречен-
[24]    
ный ученым миром столь отрицательно. Но, конечно, дело было уже сделано, и если Н. Марр мог еще изредка анализировать себя, то его ученики, имевшие меньшие познания по конкретным языкам и их истории, незаслуженно выдвинутые Н. Марром на ответственные научные посты, использовали монопольное состояние «нового учения о языке» и былой авторитет своего учителя, стали на позиции полной забронированности от критики, потеряв чувство добросовестности истинного ученого. Руководящая их роль форменным образом узурпировала возможность лингвистической работы, отвергала любую критическую мысль, наперекор указаниям нашего вождя и чаяниям наших лучших ученых.

                   Из тупика и застойности в языковедении, создавшихся благодаря монополии «нового учения» с его претензией на марксистское и советское, нас вывел гений товарища Сталина, так глубоко и разносторонне разрешившего многие языковедческие проблемы, ставшие уже достоянием ученых нашего Советского Союза и всего прогрессивного мира. Псевдомарксизму марровского «учения» нанесен сокрушительный удар. Товарищ Сталин писал: «Ликвидация аракчеевского режима в языкознании, отказ от ошибок Н. Я. Марра, внедрение марксизма в языкознание, — таков по-моему путь, на котором можно было бы оздоровить советское языкознание».

                   Работа товарища Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» с ее основополагающими указаниями и анализом многих лингвистических проблем дает нам, советским ученым, новую зарядку и вдохновение для работы.

                   И можно не сомневаться, что после этой очистительной и освежающей грозы в душной и затхлой атмосфере марровской лженауки советское языковеде-
[25]    
ние пышно расцветет и возобладает. Идя по проложенному товарищем Сталиным пути «внедрения марксизма в языкознание», оно обогатит нашу науку многочисленными капитальными трудами. Только на этом пути советское языковедение оправдает преимущество советской науки о языке перед буржуазной, в том числе традиционной индоевропеистикой с ее схематичностью, формальностью, злоупотреблением сравнительно историческим методом и отсутствием подлинной историчности, в частности, в непременной исходности во всех случаях из концепции «праязыка».