[3]
       Введение
        Как известно, история типологических исследований в СССР cocтавляет одну из наиболее интересных страниц в развитии отечественного языкознания. В настоящее время не приходится сомневаться в неслучайности этого обстоятельства. Широкое направление типологических штудий, развернувшихся в пореволюционные годы, явилось закономерным продуктом взаимодействия совокупности факторов, отчетливо заявлявших о себе как в советской нayкe, так и в мировом языкознании. Активизация типологических исследований в СССР в 30-40-е  годы привела к тому, что наряду с социолингвистическими исследованиями, составившими другое весьма продуктивное направление работ, они во многом определяли самое лицо молодого советского языкознания. Теперь, вероятно, можно увидеть, что они сыграли немаловажную роль в самом утверждении типологии как одной из фундаментальных лингвистических дисциплин (в какой-то степени показательным представляется факт, что сам термин «типология» был введен в специальное лингвистическое словоупотребление не позднее 1920 г. именно в работах отечественных авторов).
        Именно этот период, т. е. период до лингвистической дискуссии 1950 г., и рассматривается в настоящей брошюре. Такое ограничение хронологических рамок оказывается целесообразным уже хотя бы в силу. того обстоятeльствa, что тем самым заполняется очевидный пробел, существующий в известных обзорах по истории типологии, котoрые нередко даже не упоминают созданных тогда работ[1]. Между тем последние составляли целое направление исследований, поскольку многочисленные публикации того времени безотносительно к принадлежности
[4]      
их представителей к разным течениям лингвистической мысли (от школы Н. Я. Марра до ее непримиримых оппонентов) обнаруживают довольно заметное внутренне единство. Ср. такие характерные для них черты, как проникнутость духом историзма, отчетливая диахроническая перспектива исследования, резкое nреобладание контенсивно-типологического (т. е. содержательно ориентированного) аспекта рассмотрения материала над формально-типологическим и нек. др. Ныне уже более чем тридцатилетняя историческая перспектива, отделяющая нас от той эпохи, позволяет спокойно и достаточно объективно отнестись как к достижениям, так и к просчетам характеризуемых здесь работ.
        В брошюре рассматриваются такие вопросы, как истoрические предпосылки становления лингвистической типологии в СССР, понимание предмета и задач типологических исследований, соотношение их синхронного и диахронического, а также формального и содержательно ориентированного аспектов, разработка типологической классификации и, наконец, выдвижение историко-типологических гипотез (хотя в построении последних сказалось непосредственное воздействие со стороны глоттогонической концепции «нового учения о языке», без освещения этoгo вопроса круг рассматриваемой здесь проблематики оказался бы неполным).
        Изучение творческого наследия ученых этой эпохи приводит к выводу, что отечественная типология 20-40-х годов представляла собой не совокупность более или менее догматических положений, а интенсивно формировавшуюся лингвистическую дисциплину, которая переживала реальную эволюцию и отражала собой закономерный в конечном  счете этап в истории языкознания. Из некоторых встречающихся в специальной литературе обзоров складывается впечатление, что становление современной типологии относится к более позднему периоду и  связывается преимущественно с именами ряда лингвистов, исследовавших закопомерности синxронных систем разнотипных языков. Автор попытался показать, однако, что «приоритет в постановке типологических проблем, притом на существенно иной методологической основе, принадлежит советскому языкознанию»[2], поскольку здесь
[5]      
типологические сопоставления языков были ориентированы на познание общих закономерностей развития гpамматических и лексических категорий и их систем с принципиальных позиций историзма.
        В заключение необходимо сделать одно замечание по характеру презентации материала. Автор счел целесообразным акцентировать преимущественно то идейное содержание paccмaтpиваемого наследия, контакт с которым в той или иной степени ощутим и в современных типологических штудиях советских и зарубежных языковедов. Представляется, что выбор такого акцента оправдан интересами дальнейшего развития науки, чему и призваны служить публикации подобного жанра.

[6]       Глава 1. Исторические предпосылки типологических исследований в СССР

        Обращаясь к коннретным стимулам, обусловившим бросающийся в глаза подъем типологических исследований в СССР, начиная с 20-х годов, необходимо остановиться на взаимодействии по крайней мере трех факторов.
        Один из них, судя по всему, послуживший наиболее глубокой предпосылкой этого подъема, следует усматривать в отчетливо обозначившейся на рубеже XIX и ХХ столетий смене самой пападигмы (в науковедческой терминологии Т. Куна) лингвистической науки, т. е . некоторой доминирующей формы лингистического мышления. По одну сторону этого переломного момента в развитии мирового языкознания осталась по существу исчерпавшая свой потенциал младограмматическая доктрина. По его другую сторону оказались все те лингвисты, которые в большей или меньшей степени осознавали потребность решительного преодоления методического вооружения и эмпирического кругозора представителей младограмматической школы.
        Как известно, в индоевропеистике и ее частных отраслевых дисциплинах закономерностями развития науки в это время были вызваны к жизни так называемое социологическое направление, подчеркнувшее тезис об общественной природе языка и стремившееся в соответствии с ним к истолкованию его явлении социальными причинами (Ф. де Cоссюp, А. Мейе, Ж. Вандриес и др.), а также итальянсная неолингвистика, противопоставившая известным слабостям как общей методологии, так и частной методики младограмматического наследия свою специфическую концепцию (Дж. Вонфанте, М. Бартоли и др.).
        Еще более обширный круг научных интересов волновал в этот период таких выдающихся языковедов прошлого, как Г. Шухардт, А. Тромбетти, И. А. Бодуэн де Куртенэ, Н. С. Трубецкой, К. Уленбек, Э. Сепир. Твор-
[7]      
чество этих во многом очень разных ученых объединял интерес к познанию всех сторон языкового механизма и его эволюции (нередко вплоть до постановки глоттогонических проблем), с одной стороны, и поиски инструментария лингвистического исследования, освобождённого от формалистических ограничений методики младограмматизма, с другой. В СССР к ним в известной степени примыкал Н. Я. Марр, на раннем этапе своей востоковедческой карьеры (картвельское языкознание, арменистика, урартология) в определенной мере разделявший воззрения младограмматиков.
        Характеризуя начало рассматриваемой эпохи, В. М. Жирмунский писал следующее: «Реакция против младограмматической школы была в полном ходу (как у нас, так и за рубежом). Диссидентом был прежде всего наш учитель по общему языкознанию И. А. Бодуэн де Куртенэ (психолингвистика — теория фонемы — теория альтернаций). Его ученик Л. В. Щерба (тогда, еще начинающий доцент) с высокомерием говорил о "бругмановском сравнительном языкознании» и, став профессором, никогда курса сравнительного языкознания не читал. Диссидентом был Шухардт с его теорией языковых смешений и субстрата... Диссидентами были и представители лингвистической географии, французской и немецкой... Диссидентом был, наконец, Карл Фосслер, выступавший против позитивизма младограмматиков с позиций идеалистической концепции языка как творчеста… Добавлю еще, что Н. Я. Mapрб не получивший на Восточном факультете того времени в строгом смысле лингвистического образования, воспитался как лингвист в этой атмосфере критики традиционных концепций младограмматиков или, по его позднейшей терминологии, ‘буржуазных индоевропеистов’».[3]
        Другим таким фактором послужило стремление лингвистической науки того времени, преодолеть непропорционально большое внимание к индоевропейским (и отчасти семито-хамитским и финноугорским) языкам, проявившее себя в интенсивном вовлечении в научный обиход фактического материала представителей целого ряда других кенетических группировок. Нетрудно заметить, что его действие оплодотворялось развернувшейся
[8]      
критикой филологической ориентации исследовательского мeтода младограмматизма. Совершенно естественно, что этот фактор поставил перед советскими языковедами множество вопросов методического плана. Так, например, уже неотложные задачи языкового строительства ранее отсталых народов россии требовали выработки адекватных принципов дескриптивного анализа соответствующих языков, что было невозможным без подведения под них определенной базы типологического хаоактepa. Более того, как справедливо указывал Е. Д. Поливанов, для строительства «языковых культур» отечественная наука нуждалась и в разработке общего учения об эволюции языка (т. е. «лингвистической историологии»)[4]. С другой стороны, с необходимостью выраcтала проблема применимости к вновь вводимому в обиход языковому материалу классических методов изучения его истории, разработанных ранее в недрах индоевропейской компаративистики.
        В СССР этот фактор нашел свое праактическое воплощение в обращении лингвистов к широкому структурному разнообразию языков народов Советского Союза (подавляющее большинство которых не относится к числу индоевропейских), вследствие чего в ранних типологических исследованиях именно их материалу отводилась ведущая роль.
        Уже первые шаги советского языкознания ознаменовались резким усилением внимания к фактам таких прежде слабо изученных языков, как многочисленные кавказские (абхазско-адыгские, картвельские, нахско-дагестaнcкие), а также палеоазиатские (кетский, юкагирский, нивхский, чукотско-камчатские, эскимосско-алеутские), т. е. к тем языковым группировкам, в которых были представлены структурные характеристики не столько номинативной, сколько эргативной и активной типологии. Сами собой напрашивавшиеся во многих случаях структурно-типологические сороставления материала этих языков в немалой степени способствовали постепенному преодолению отечественными лингвистами традиционного европоцентризма в трактовке как отдельных грамматических категорий, так и их целостных систем (объектами специального внимания оказались именные
[9]      
классификации и их морфологические корреляты, эргативная конструкция предложения, инкорпоративные комплексы и мн. др.). Из зарубежных языков к типологическим сопоставлениям чаще других привлекались факты германских языков, а также баскского, лазского, бурушаски,  северноамериканского немепу (Nez Percé). Среди мepтвыx языков, вовлеченных в рассмотрение, в первуiо очередь следует назвать урартский, а также древнеегипетский.
        Наконец, последний и заслуживающиЙ более подробного рассмотрения стимул подъема типологических исследований в советском языкознании того времени сводился к обстоятельству внутреннего порядка — наличию соответствующих идейных предпоcылoк в иcтории дореволюционной отечественной науки о языке.
        Не приходится сомневаться в существовании определенных идейных предпосылок типологического исследования в богатой традиции русского языкознания второй половины прошлого — начала текущего столетия. Хотя в дореволюционной России типологическая проблематика еще не служила объектом специального внимания, по существу, целый комплекс вопросов типологии оказался в поле зрения таких выдающихся лингвистов прошлого, кaк П. К. Услаp, А. А. Потебня и И. А. Болуэн де Куртенэ. Обращение к этим вопросам естественным образом: диктовалось их интересом к широкому кругу проблем общелингвистического и отраслевого цикла. Однано, по-видимому, не меньшее значение для последующей отечественной тpадиции приобрели некоторые методологические принципы, характерные для их работ. Среди последних прежде всего следует отметить интуитивное стремление к принципу системного анализа языковой стрyктyры, а также стремление к принципу историзма в лингвистическом исследовании.
        Поскольку во второй половине прошлого века в языкознании еще отсутствовало осознание жанровой самостоятельности типологии относительно других, ранее сложившихся лингвистических дисциплин, то должно быть естественным, что конкретные типологические наблюдения языковедов той поры вырастали либо на базе описательного анализа языков, либо в рамках общелингвистических построений, либо, наконец, как некоторое продолжение сравнительно-исторического исследования.
        Известному русскому кавказоведу прошлого П. К. Ус-
[10]    
лару в серии его образцовых для своей эпохи дескриптивныхграмматик нахско-дагестанских языков, подготовленныхеще в 60-х тодах прошлого столетия, принадлежит выявление их типологического своеобразия[5]. В этих работах систематически подчеркивалась глубокая специфика категориального состава  этих языков и прежде всего структуры глагола и предложения по сравнению с индоевропеискими, в которой отражается их эргативная типология (отсюда вытекали и настойчивые предостережения автора против попыток построения грамматик нахско-дагестанских языков по модели европейских).
        С целью истолкования структурного механизма эргативности, первоначально замеченного П. К. Усларом на материале чеченского и аварского языков, им была разработана специальная теория, ставшая известной в последующей литературе как теория пассивности эргативной конструкции предложения. Важнейшим ее положением явился тезис о разбиении в этих языках глагольного словаря на классы так называемых средних и страдательных глаголов при отсутствии действительных, чем и объяснялась бросавшаяся здесь в глаза специфика морфологического оформления эргативной конструкции (отличный от номинатива и совмещающий функцию инструменталиса падеж подлежащего, фактическое согласование глагола-сказуемого с прямым дополнением), в составе которой будто бы выступает страдательный глагол. Самое сущестыр теории пассивности эргативного пoстроения предложения передавалось следующей авторской формулировкой: «Всякий глагол действительный предполагает предмет действующий и предмет, на который обращено действие. Различие относительныx ролей их выражается различием падежей, в которыx они поставляются. Таким образом, в большей части европейских языков предмет действующий ставится в именительном падеже, и предмет, на который обращено действие — в винительном. В языках аварском и чеченском нет глаголов действительных, а одни лишь страдательные: предмет действующий ставится в падеже творительном (instructiv, activ), а предмет, на который обращено
[11]    
действие — в именительном»[6]. Должно быть очевидным, что П. К. Услар предпринял попытку приравнять эргативную конструкцию предложения к страдательному обороту языков номинативного строя.
        Больщой интерес вызывают встречающиеся в исследованиях автора попытки констатировать некоторые импликативные зависимости между структурными компонентами представителей эргативной типологии. Так, еще в 1862 году он писал следующее: «В чеченском языке вовсе нет глаголов действительных, транзитивных, а одни лишь глаголы средние и страдательные. Мы, например, говорим «Я люблю брата»..., но можем дать и другой оборот, а именно, сказать: «брат любим мною» ... Этот последний оборот есть единственный возможный в чеченском языке; еще ближе подойдем мы к строению чеченских предложениq, если переведем их посредством: «мне любится брат»... Из всего сказанного понятным становится почему при великом изобилии падежей нет в чеченском падежа винительного. Здесь нельзя сказать, что винительный падеж всегда сходен с именительным. Винительного падежа не может существовать по самому свойству чеченского глагола»[7]. «В аварском языке, — писал он в 1863 году в другом очерке, — вовсе нет глаголов действительных, а одни лишь средние и страдательные. Винительного падежа нет в аварском языке по самому существу аварского глагола»[8].
        Заслуживает внимания и точка зрения П. К. Услара о более позднeм формировании так называемых действительных глаголов. Так, относительно лакского языка, где глагол-сказуемое в составе эргативной конструкции предложения обнаруживает в отличие от aвaрского и чеченского языков согласование и с подлежащим, оп писал, что здесь «существует между глаголом страдательным или средним и глаголом действительным некоторое различие, хотя и довольно смутное: глагол действительный, на пути своем к развитию, как бы остановился на полудороге»[9]. В то же время в принадлежащем ему грамма-
[12]    
тическом очерке даргинского языка отмечается «почти полное тождество основных свойств глагола лакского и хюркилинского»[10].
        Хотя сформулированная П. К. Усларом концепция пассивности транзитивного глагола в эргативных языках олицетворяет собой уже пройденный этап развития общей теории эргативности, она явилась, по существу, первым в науке серьезным опытом объяснения их структурного своеобразия. Любопытно и то обстоятельство, что П. К. Услар лишь мимоходом говорит о формально-типологическом облике исследовавшихся им языков. Особенно ощутимое воздействие на типологические исследования рассматриваемого периода оказала лингвистическая концепция крупнейшего русского языковеда nрошлого А. А. Потебни, с трудами которого, по определению В. В. Виноградова, связан решительный поворот oт фopмально-логических теорий предложения к историко-генетичскому рассмотрению его структуры. Если в кругу современников его работы не получили сколько-нибудь заметного отклика, то, напротив, они завоевали большой авторитет уже у первого поколения советских лингвистов. Им импонировало и то, что впервые в России он поставил проблему изменчивости языка и мышления, наметив на индоевропейском материале стадиальносит в их развитии, и проведенная им огромная исследовательская работа в области сравнительного синтаксиса, и то обстоятельство, что он оказался первым отечественным пингвистом, широко обращавшимся к философии[11].
        При всей широте затрагивавшейся в трудах А. А. Потебни проблематики (с отчетливо выраженным, в чaстности, интересом ученого к' вопросам глоттогонического цикла) ее наиболее привлекателъной стоpоной оказалось егo учение о стрyктунрой эволюции синтаксической системы языка, отражающее его известный тезис об исторической изменчивости грамматических (в широком смысле этого cлoвa) категоpий.
        «Понимая язык как деятельность, — указывал А. А. Потебвня, — невозможно смотреть на грамматические категории, каковы глагол, существительное, прилагательное,
[13]    
наречие, как на нечто неизменное, раз на всегда выведенное всегдашних свойст человеской мысли... Но с изменением грамматических категорий неизбежно меняется и то целoe, в котором они возникают и изменяются, именно предложение... Так и из основного взгляда на язык, как нa изменчивый орган мысди следует, что история языка, взятого на значительном протяжении времени, должна давать ряд определений предложения».[12]
        Исходя из этой руководящей идеи, языковед стремился восстановить xapaктерные черты древнего синтаксического строя индоевропейских языков, выделяя для различных этапов его истории ряд структурно-типологических особеннностей. Несомненно, обращает на себя внимание то обстоятельство, что в его грамматической концепции можно с некоторым приближением говорить о наметкax поэтапной схемы типологического развития индоевропейских язвков. Ряд формулировок в работах А. А. Потебни, отражающих, в частности, его полемику с Ф. И. Буслаевым, позволяет усматривать в ее рамках две исторических фазы — доглагольную («именную»), с одной стороны, и глагольную, с другой. Если воспользоваться его же иллюстрациями этого положения (типологически обороты «я - не ездок», «жалоба моя» древнее, чем «не езжу», «жалуюсь»), то станут заметными точки соприкосновения с ним ранней концепции И.  И. Мещанинова. Как отмечал В. В. Виноградов, «Новейшие исследователи (за рубежом: Н. Uhlenbeck, Н. Schuchaкdt и др., у нас — Н. Я. Марр и И. И. Мещанинов) дополняот историческую cxeмy Потебни гипотезой о существовании древнейшего типа предложения, предшествовавшего появлению номинативного, именного строя (предложение так называемого эргативного строя)»[13]. Каждая и3 обеих фаз подразделялась А. А. Потебней на две ступени — более раннюю и более позднюю. Конечно, нарисованная им конкретная картина эволюции именного строя предложения содержит немало неясностей. Однако по cамому своему духу онa оказалась весьма привлекательной для отечественных типологов
[14]    
рассматриваемой эпохи[14], тем более, что она сопровождалась целым рядом других созвучных их исканиям: положений.
        Среди последних следует, в частности, отметить убеждение А. А. Потебни в том, что пожтапная эволюция синтаксического строя языка отражает определенные эпохи в развитии самого мышления[15]. С точки зрения развития последующих представлений об импликативных зависимостях, имеющих место между элементами языковой структуры, обращают на себя внимание его известные положения, согласно которым подчеркивается первичность лeкcического перед грамматическим (нет ничего в грамматике, чего не было бы в лексике и семантике), с одной стороны, а также решающая роль синтаксиса в сфере грамматического строя языка, с другой. В числе других проблем, разработка которых была завещана им лингвистам последующих поколений, нельзя здесь не упомянуть и проблему субъектно-предикатно-объектных отношений (ср. высказывавшуюся им гипотезу о возрастании «по направлению к прошедшему безразличия а) субъекта и атрибута, б) субъекта и предиката и в) субъекта и объекта»)[16].
        Любопьiтно, что иногда старые отечественные лингвисты незаметно для самих себя покидали рамки сравнительно-исторического исследования и вступали на почву типологических сопоставлений. Показательно в этом смысле следующее высказывание Ф. П. Корша, окрашенное характерным для науки того периода налетом психологизма: «... при исследованиях этимологических мы не должны выходить из пределов семьи данного языка или языков. Совершенно другое мы замечаем в области синтаксиса. Конечно, нельзя отрицать силы бессознательного предания (т. .е. генетического наследования — Г. К.) и в отношении к синтаксическому складу языка; но стоит только сравнить словосочетание двух языков совершенно различного происхождения, чтобы убедиться в той истине, что, законы, так сказать, физиологические отступают навад перед общими всем народам законами психическими. Одинаковые потребности духа вызывают
[15]    
и одинаковые явления: мышление, воля, чувство ищут для себя выражения во всех языках без различия и создают соответственные роды предложений...»[17]. Далее автор продолжает: «Само собой разумеется, что чистоисторические (т. е. сравнительно-исторические) исследования должны и по синтаксическим вопросам идти тем путем, какого держится сравнительная этимология, никогда не выпускающая из виду предания. Мы хотим только сказать, что этот путь для сравнительного синтаксиса неудовлетворителен, потому что при относительной самостоятельности языков в создании и выборе синтаксических построений мы очень часто не имеем возможности объяснить последующее предыдущим, кaк это делается в сравнительной этимологии; с другой стороны, этот путь не исчерпывает всех тех средств, на которые сравнительный синтаксис имеет право вследствие того, что за этой синтаксической самостоятельностью отдельных языков мы видим несомненно общую почву, общие законы»[18]. Конечно., современная наука о языке далеко не всегда может признать универсальный характер прослеживавшихся Ф. П. Коршем синтаксических преобразований, но факт его обращения к типологическому объяснению широко распространенных в языках мира структурных аналогий, по-видимому, трудно поставить под сомнение.
        3аметен и некоторый идейный контакт отечественных типологических исследований того времени с наследием одного из зачинателей современного языкознания И. А. Бодуэна де Куртенэ. Как известно, он явился одним из первых лингвистов, эксплицитно признававших правомерность сравнительного изучения языков кaк в  генетическом и ареальном аспектах, так и в структурно-типологическом, которому и соответствует, по его мнению, морфологическая или структурная классификация языков (ср. его неоднократные высказывания о необходимости троякого подхода к языку[19]). При этом он полагал, что  если генетическое языкознание имеет дело с субстратом историческим, а ареальное – с географическим, то типологическое — с физиолого-психологическим[20], что пред-
[16]    
ставляет интерес с точки зрения тесной увязки языка и мышления в последующих публикациях советских лингвистов. Была вполне очевидна неудовлетворенность И. А. Бодуэна де Куртенэ, проявлявшего устойчивый интерес и к глоттогонической проблематике, «ходячими морфологическими классификациями» того времени, отражавшими круговорот формальных морфологических типов в языке по схеме «агглютинация > флексия > агглютинация» и т. д. Естественным следствием отсюда являлись его высказывания о необходимости определять «основные свойства морфологического построения языков» новым методом, который учитывал бы «морфологические различия между соответствующими языковыми мышлениями ...», равно как и следил бы за «постепенными nереходами одних морфологических типов» в другие (историческая эволюция в области морфологии языкового мышления)»[21]. В последней связи уместно заметить, что вообще среди русских ученых конца XIX - начала ХХ столетия было распространено весьма сдержанное отношение к существовавшим разновидностям морфологической классификации языков, продиктованное, в частности, их сугубо формальным характером и тем, что они не в состоянии отражать собой поступательного движения в истории языкового сроя[22]. Как известно Н. Г. Черпнышевский даже полагал, что, будучи основанной на формальных критериях, эта классификация «имеет только техническое специальное значение» и «для истории народов... не представляет никакой действительной важности»[23], что весьма созвучно тезису современной логики научного исследования о предварительной, пропедевтической сущности формальных классификаций.
        Целесообразно упомянуть и то обстоятельство, чтo с именем И. А. Бодуэна де Куртенэ оказались связаны первые опыты характерологического анализа фонологического строя славянских языков. В однои из егo работ на основании отношения долготы и краткости гласных к характеру ударения им была разработана структурная классификация славянских языков, согласно которой были выделены пять их группировок[24]. Как отмечает
[17]    
М. М. Гухман, лишь в 50х годах эти идеи были испоjiьзованы в зарубежных исследованиях по фонологической типологии этих языков[25].
        Наконец, во многом созвучными идеям советских лингвистов рассматриваемой эпохи должны были быть и некоторые общие положения, красной нитью проходящие через разновременные работы И. А. Бодуэна де Куртенэ.
        Для иллюстрации исторического подхода выдающегося отечественного лингвиста к языновым явлениям достаточно ограничиться приведением его следующих проникнутых духом историзма (в его терминологии — хронологическим принципом, или принципом объективности по отношению к развитию языка во времени) высказываний. «Данный язык не родился внезапно,— указывал он еще в работе 1871 г.,— а происходил постепенно в течение многих веков: оп представляет результат своеобразного развития в разные периоды. Периоды развития языка не сменялись поочередно, как один караульный другим, но каждый период создал что-нибудь новое, что при незаметном переходе в следующий составляет подкладку для дальнейшего развития. Такие результаты работы различных периодов, заметные в данном состоянии известного объекта, в естественных науках называются слоями : применяя это название к языку, можно говорить о слоях языка, выделение которых составляет одну из главных задач языковедения ...»[26]. Не трудно заметить контекстуальную близость этого проникнутого духом историзма высказывания к формулировкам, пользовавшимся широкой популярностью на раннем этапе типологических исследований В СССР. «Механизм языка и вообще его строй и состав в данное время,— отмечал он далее,— представляют результат всей предшествовавшей емy истории, всег предшествовавшего ему развития, И, наоборот, этот механизм в известное время обусловливает дальнейшее развитие языка ... Крайне неуместно измерять строй языка в известное время категориями какого-нибудь предшествующего или последующего времени. Задача исследователя состоит в том, чтобы подробным рассмотрением языка в отдельные периоды определить его
[18]    
состояние, сообразное с этими периодами, и только впоследствии показать, каким образом из такого-то и такого-то строя и состава предшествующего времени мог развиться такой-то и такой-то строй и состав времени последующего... »[27]. «Обыкновенные грамматики разных языков берут только известный момент истории языка и стараются представить его состояние в этот момент. Но истинно научными они могут быть только рассматривая этот известный момент в связи с полным развитием языка»[28].  Остается добавить, что аналогичные формулировки нетрудно найти и во многих других работах того времени[29].
        Глубоко и многосторонне трактовался И. А. Бодуэном де Куртенэ и вопрос о системном характере языка. Несмотря на отдельные нечеткие-вsсказывания, согласно которым упорядочивающее воздействие на язык приписывается линнвисту, совокупность рассеянных по его работам замечаний неопровержимо свидетельствует о том, что он ясно видел и собственно языковую системность. «Как и все другие ряды явлений,— читаем в его работе 1889 года,— языковые явления также кажутся на первый взгляд хаосом, беспорядком, путаницей. Человеческий разум обладает врожденной способностью освещать этот предполагаемый хаос и находить в нем благоустройство, порядок, систематичность, причинныe связи»[30]. В другом контeкcтe он отмечает, что «перечисленные три стороны языковой жизни (фонетическая, семасиологическая и морфологическая) тесно саязаны и взаимодействуют друг с другом. Подобно тому, как в организме различные его составные части (кости, хрящи, мускулы, оболочки, железы, нервы и т. п.) находятся между собой в тесной органической связи, так и названныe выше части языка должны быть связаны между собою»[31]. Конечно, не случайно и то обстоятельство, что идея системной организации языка получила особенно отчетливую
[19]    
реализацию в работах его ученика Н. В. Кpушевcкого, утверждавшего, что системы склонения и спряжения вместе с многочисленными иными системами языка «неcмотря на все уклонения образуют одно гармоничное целое[32].
        В заключение данного здесь беглого обзора необходимо подчеркнуть существенное различие характера идейного контакта ранних советских типологов с лингвистическим наследием А. А. Потебни, с одной стороны, и с работами их остальных предшественников, с другой. Если во втором случае такие связи отражают интересный параллелизм в трактовке одних и тех же вопросов структурно-типологического подхода к языку, то в первом случае довольно очевидно непосредственное и весьма глубокое возлействие на наших типологов 40-x годов со стороны выдающегося лингвиста. Судя по всему, некоторые проблемные линии отечественных исследований того времени (ср., например, рассмотрение явления так называемой синтаксической ассимиляции в связи с историей развития сложноподчиненного предложения, обсуждение вопроса об особенностях частей речи, в частности, имени прилагательного, в языках различной типологии) мыслились даже как прямое продолжение наблюдений, начатых в свое время А. А. Потебней[33].