[387]
Синтаксис языков с так называемым номинативным строем, к которым принадлежат, например, индоевропейские и семитские языки, отмечает различие между подлежащим и (прямым) дополнением (subjectum, objectum). Подлежащим является слово, нормально существительное или местоимение, определяемое предикативно сказуемым (обыкновенно глаголом) и дополнением же — существительное или местоимение, определяющее сказуемое, например, дворник пилит дрова, где стрелы направлены от определяющего к определяемому (хотя оба эти определения по сути разны). Большинство языков располагает возможностью применить пассивную конструкцию, т. е. переменить прямое дополнение в подлежащее, подлежащее в косвенный падеж, преимущественно творительный, а активный глагол в пассивный — дрова пилятся дворником; janitor lignum secat : lignum secutur a janitore.

Таким образом одно и то же действие представлено двумя языковыми способами, двумя конструкциями, активной и пассивной. В первом случае грамматическим подлежащим является agens, т. е. то, что действует (в нашем примере действующее лицо «дворник»). Во втором случае роль подлежащего играет patiens, т. е. определяющее лицо или предмет (в нашем примере «дрова»). Agens и patiens — каждое может быть исходным пунктом, т. е. подлежащим предложения. Таким образом нельзя смешивать agens'а с подлежащим, patiens'а с прямым дополнением. Подлежащее и прямое дополнение — это грамматические категории, agens и patiens —понятийные категории[2]. В вышеупомянутых языках нормальной является активная конструкция, т. е. с agens'ом как подлежащим, пассивная же конструкция имеет две различные функции, одну грамматическую, вторую стилистическую.

Грамматическая функция страдательной формы — это ее упот­ребление в том случае, когда предложение строится без agens'а или потому, что он неизвестен, или потому, что не обращают на него внимания. В лесу был убит солдат, (в лесу убили солдата), пар вспахивается, латинское itur «идут» (буквально идется). Обыкновенно, если agens'ом является лицо, неизвестное или неназванное, возможна и активная конструкция: говорят, dicunt, on dit, man sagt. При пассивной конструкции без agens'а имеем только два основных члена, глагольную форму и patiens.

Другую, а именно не грамматическую, но стилистическую функцию имеет полная (трехчленная) пассивная конструкция: солдат был убит врагом, пар вспахивается крестьянином, которая совсем не отличается своим содержанием от соответственных активных конструкций: враг убил солдата, крестьяне вспахивают пар. Эти две конструкции разнятся между
[388]
собою только стилистическим оттенком. Говорят, например, Пушкин был убит в поединке Дантесом, если речь шла о Пушкине, но Дантес убил Пушкина в поединке, если речь шла о Дантесе. В первом примере patiens, во втором agens являются психологическим, не только грамматическим подлежащим. Но психологическое подлежащее — это уже термин стилистики.

Наличие пассивной конструкции в разных языках оправдывается не этой стилистической функцией, но первой, грамматической, функцией. Это следует из факта, что могут существовать или обе или только вторая, но иногда не существует только вторая. Это значит, что нет языка, который бы образовал и сохранял страдательный залог исключительно для стилистических целей. Наоборот, есть языки, в которых passivum служит только грамматическим целям, например, латынь в своей старшей стадии или классический арабский. В этих языках passivum употребляется только в двучленных конструкциях, состоящих из глагола и passiens'а (но без agens'а). Нет языков, в которых бы пассив употреблялся только в трехчленных конструкциях.

С другой стороны, есть языки, в которых нормальным является не наш номинативный, или активный, строй (враг убил солдата), но так называемый эргативный строй, который можно бы сравнить с нашим пассивом. Но сравнение это не вполне оправдано, так как этот эргативный строй считается в данных языках основным и нормальным, как наш активный, не производными стилистически подчеркнутым, как наш пассив. Например ср. Гухман. Происхождение строя готского глагола, стр. 136, пример Дирра, в грузинском «охотник убил оленя» передается так monadire — man irem — i mohkla, т. е. охотником олень убит, в то время как в настоящем времени имеется monadire irem — sa mohklav, т. е. охотник оленя убивает. Таким образом грузинский имеет в прошедшем времени (так называемом аористе) эргативную конструкцию, в настоящем — номинативную.

В эргативной конструкции исходным пунктом является patiens («олень»). Он выступает в падежной форме, которую имеет подлежащее непереходного глагола. Agens стоит в косвенном падеже, называемом обыкновенно эргативным падежом или casus activus.

Эргативной (или менее правильно «пассивной») конструкцией баск­ского, кавказских и североамериканских языков занимались в начале века западноевропейские языковеды (Schuchardt, Fink, Uhlenbeck), потом русские лингвисты (Марр, Мещанинов, Кацнельсон и др.). Schuchardt первый обратил внимание на возможность происхождения индо­европейского номинативного строя из эргативной конструкции. Марр же и его школа пытались придать вопросу номинативной и эргативной кон­струкций более глубокий характер, связывая их с теорией стадиальности языков.

Теория эта представляется в нескольких словах таким образом. Язы­ковые формы (главным образом предложение как основная форма) разви­ваются в определенном направлении. Можно различать несколько главных этапов или стадий (три или четыре). Эволюция эта тесно обусловлена соответственным развитием социальной структуры общества, производственных отношений и т. д. Члены предложения и части речи возникают постепенно путем дифференциации.

Нас интересует здесь строй предложений. В этом отношении школа Марра отмечает отсутствие различия между словом и предложением на первой стадии, эргативный строй предложения на высшей стадии и номинативный строй на последней стадии. Если, как в грузинском или в неко­торых индо-европейских (а именно индо-иранских) языках существуют рядом и номинативная и эргативная конструкции, то следует последнюю считать пережитком, не соответствующим действительному строю общест­ва и мышлению (миросозерцанию). Ибо эргативная конструкция, рассмат-
[389]
ривающая действие со стороны patiens'а, соответствует (по Кацнельсону, К генезису номинативного предложения, стр. 92) мышлению, для которого предметы сами по себе являются инертными; с другой стороны, номинативная стадия связана с возникновением в мышлении понятия о предмете как обладающем свойствами субстанции и соответственно в язы-ке именительного падежа как средоточия всех мыслимых глагольных предикатов (раздрядка моя — Ю. К.).

Прежде всего рассмотрим здесь номинативный и эргативный строи в их взаимном параллелизме.

Как при номинативном, так и при эргативном строе существуют у пе­реходных глаголов три возможности:

1. Существует только эргативная конструкция.

2. Существует эргативная конструкция и кроме того абсолютная конструкция, т.е. такая, в которой нет patiens'а, который является пропущенным; или потому, что неизвестен, или потому, что не обращается на него внимания. Ср., например, женщина варит, он пьет (если неизвестно чтó — водку, пиво, вино и т. д., или если это не стоит внимания). Но глагол в этом случае выступает в некоторых языках эргативного строя, например в абхазском (Мещанинов. Новое учение о языке, стр. 166) в специальной форме, которую зовут субъектной в отличие от субъекгно-объектной, употребляемой при наличии patiens'а. Что же касается agens'а, то он выступает в абсолютном падеже, как при непереходном глаголе или в номинальной фразе. То же самое прослеживается и в ряде других яфетических языков (Мещанинов. Общее языкознание, стр. 158 и 159).

3. Существует эргативная конструкция, т. е. agens в эргативном падеже, глагол в субъектно-объектной форме, patiens в абсолютном падеже, а рядом с ней — подчеркнутая стилистическая, обратная конструкция: agens в абсолютном падеже, глагол в субъектной форме, patiens и косвенном падеже. В то время как в эргативной форме пунктом исхода является patiens (потому что его форма является подлежащим и во фразах с непереходным глаголом и в номинальных фразах), в обратной конструкции исходным пунктом становится agens. Имеем здесь будто полярную про­тивоположность современным европейским языкам, в которых активная, т. е. нормальная, фраза исходит от agens'а, а стилистически подчеркнутая пассивная форма от patiens'а.

Такое положение дела находим в описанных Мещаниновым (в его «Новом учении о языке) палеоазиатских языках. Он говорит (стр. 69) : «В унанганском (алеутском) языке мы имеем два строя спряжения с различными формативами : прямой (субъектный), относительный (субъектно-объектный). Один из них (прямой, субъектный) указывывает местоименною частицею на субъект, объект же, если он налицо во фразе, вовсе не отражается в глагольном оформлении». В другом (относительном) субъект (существительное) ставится в относительном, а не в прямом падеже, как при глаголах первой формы.

Например, ga-h anğaği-m suk-ū — рыбу человек берет (стр. б5), anğaği-ћ ga-h suk-ū-ћ — человек рыбу берет (стр. 70). Стр. 85: И в языке немепу (в Северной Колумбии), «как и в унанганском (алеутском) непереходная (субъектная) глагольная форма вовсе не означает непе­реходного глагола, который уже по одной своей семантике не требует прямого дополнения. В языке немепу, как в унанганском, наоборот, непереходная форма характеризуется лишь отсутствием объекта в ней самой, что вовсе не означает невозможности объекта во фразе с глаголом безобъектным по форме». Это значит, что для переходных глаголов имеем два залога, субъектный и субъектно-объектный, и, следовательно, две возможности конструкции фразы с переходным глаголом, как в унанган­ском языке.

То же самое для одульского (юкагирского), стр. 107, пункт З, для чукот-
[390]
ского, стр. 121 и 122. В этом последнем языке предложение типа женщина варит мясо передается или через

женщина — в орудийном падеже, варит в субъектно-объектной (пере­ходной) форме, мясо — в абсолютном падеже, или

женщина — в абсолютном падеже, — варит в субъектной форме, мясо — в косвенном (орудийном) падеже.

Таким образом, говорит здесь Мещанинов, одна и та же фраза оказа­лась построенной по двум видам глагольного оформления, с различием формальным при тождестве содержания. В чукотском языке находим, по автору, «выдержанное проведение эргативности» (стр. 121).

На основе этих материалов получается следующий параллелизм номинативных и эргативных конструкций.

Надо отметить, что в эргативной конструкции в некоторых языках различаем подгруппу глаголов sentiendi, в которых agens принимают форму не орудийного, а дательного падежа.

С другой стороны, в конструкции Б₃ женщина варит мясо patiens в чукотском является в орудийном падеже.

Но эти детали не влияют на общую картину: суть дела в том, что один раз agens, другой раз patiens является в той падежной форме, которую имеет подлежащее в предложениях с непереходным глаголом или в номинальной фразе.

В А₂ и Б₂ находим одну полную конструкцию (с agens'ом и patiens'ом) и одну неполную: в номинативном строе это конструкция мясо варится (без agens'а), в эргативном строе конструкция женщина варит мясо (без patiens'а). Эти неполные конструкции имеют грамматическую функцию. Когда по разным причинам agens или patiens не упомянуты, глагол при­нимает специальную форму, пассивную в первом, абсолютную или субъектную во втором случае. Под А₃ и Б₃ находим по две полные конструкции. И в номинативном и в эргативном строе их противоположность чисто сти­листическая. В обоих случаях и agens и patiens могут являться исходным пунктом конструкции, с той разницей, что в номинативном строе нор­мально является подлежащим agens, а конструкция с patiens'ом в роли подлежащего — это ее стилистически подчеркнутый вариант, в эргативном же строе — наоборот.

И под 2) и под 3) язык имеет по два залога, в номинативном строе — активный (действительный) и пассивный (страдательный), в эргативном строе — эргативный и абсолютный (или субъектно-объектный и субъект­ный). А₁ и Б₁ представляют собой языки с одним только залогом. Язык может обойтись без другого залога даже в случае неполной конструкции (где, как мы видели, второй залог играет грамматическую роль). В сан­скрите можно сказать māmsam pacati «варит мясо» в значении русского мясо варится кем-то с той глагольной формой, что māmsam pacatistrī «женщина варит мясо». С другой стороны, в ряде языков с эргативной кон­струкцией говорят женщиной варится (что-то) с той же формой глагола, что и в полном предложении женщиной варится мясо.

Возникает теперь вопрос, в какой мере разница между номинативным и эргативным строем отражает разницу мышления. В конструкциях А₁ и Б₁, для которых нет в пределах одного и того же языка сопоставления с другой конструкцией — ни с конструкцией пассивной для А₁ ни с конструкцией
[391]
абсолютной (субъектной) для Б₁ разница в мышлении совсем не может отразиться в конструкции[3], так как существует только одна грамматическая форма выражения, несмотря на то, чтó является пунктом исходным в мышлении, agens или patiens. То же самое можно сказать о конструкциях а₂ и Б₂, для которых тоже нет противоположностей, так как строй неполных форм, пассивной в А₂, абсолютной для Б₂, обусловливается чисто грамматически отсутствием agens'а в А₂ и patiens'а в Б₂. Противоположность налицо только в А₃ и Б₃, где имеем по две полные конструкции, в А₃ — нормальная — женщина варит мясо и стилистически подчеркнутая —  мясо варится женщиной, в Б₃ — наоборот. Здесь разница в мышлении действительно в некоторой мере отражается и в языковой форме[4]. В зави­симости от субъективного психического расположения говорящего исходным пунктом (т. е. подлежащим предложения) является или agens или patiens. Но, с другой стороны, мы видим, что эти возможности наличест­вуют и в номинативном и в эргативном строе. Разница здесь та, что в пер­вом случае употребляем нормально-активную, во втором случае нормально -эргативную (субъектно-объектную) конструкцию. Но это не существенная, не качественная, а скорее количественная разница : употребление нормального и стилистически подчеркнутого залога будет зависеть от индивида, воспитания, стиля (класса, литературного языка) и т. д. Существенным является наличие обеих возможностей в обоих строях. Это значит, что эти два строя не отражают двух разных мышлений.

Но можно бы возразить, что характерными для этих двух строев явля­ются не конструкции А₃ и Б₃, но конструкции А₁ и Б₁, а именно : во время их возникновения в языке, когда возникало трехчленное предложение, язык выбрал один из двух возможных путей, от agens'а до patiens'а, или наоборот. Это была бы уже не функциональная, а генетическая связь языка с мышлением. Не хочу здесь пользоваться аргументом, вытекающим из собранных И. И. Мещаниновым материалов, а именно : что как раз стадиально, по его мнению, старшие палеоазиатские языки имеют противоположность двух полных конструкций, отмечаемых под Б₂. Это зна­чило бы, что изолированная конструкция Б₁ является редукцией из стар­шего, двузалогового строя. Гораздо важнее, по моему мнению, то, что если эргативная конструкция Б₁ отражает мышление в моменте своего генезиса, тогда нам приходится принять одно из двух: 1) или она опять выбрана из двух конструкций, из когорых другая исчезла, тогда получаем более древнюю стадию, на которой или agens или patiens могли ставить подлежащим фразы; 2) или имеем в виду момент возникновения языка, что, во-первых, является только отвлеченным построением, без эмпирического основания, а, во-вторых, опять противоречит принципу стадиальности, по которому эргативность возникает на определенной, сравнительно поздней стадии языкового развития.

Итак, приходим к выводу, что номинативность и эргативность или ничего общего с разницей мышления не имеют (А₁, А₂; Б₁, Б₂), или отражают стилистические оттенки мышления (А₃, Б₃), но в таком случае одинаковым способом в номинативном и эргативном строе, значит, независимо от придаваемой школой Марра этим конструкциям стадиальности.

[392]
Но и само понятие стадиальности неприменимо по отношению к номинативному и эргативному строю. Приверженцы теории стадиальности могут защищаться на новых позициях, утверждая, что эргативность хотя и не представляет собой более примитивного (т. е. соответствующего более примитивному общественному строю) мышления, чем номинативность, но все-таки она является более древней конструкцией, чем номинативность[5]. Такое утверждение было бы неправильно. Раз язык имеет выбор между двумя стилистически дифференцированными конструкциями (А₃, Б₃), исчезновение одной из этих может повлечь за собой и изменение строя (номинативного на эргативный и наоборот). Если в случае А₃ (противоположность активно-пассивная) исчезает пассив, получаем А₁. Но если исчезает актив, получим Б₁. Уже давно было открыто, что разница между пассивной и эргативной конструкциями состоит в том, что первую сопоставляют с активной, как основной, вторую же нет. Так объясняется генезис эргативной конструкции в индо-иранских языках. Прибегать к понятию пережитков здесь не нужно[6].

Французский язык кроме нормальной конструкции — le maître prend le livre, les élèves prennent les plumes, имеет пассив — le livre est pris par le maître, les plumes sont prises par les élèves, и, кроме того, менее лите­ратурную, но правильную конструкцию: le livre, le maître le prend, les plumes, les élèves les prennent.

Если бы вследствие потери контакта с литературной традицией, в определенных условиях, например в какой-то французской колонии, пассивная конструкция вытеснила две остальные, научному описателю языка пришлось бы говорить об эргативном строе его фразы. Если бы, с другой стороны, осталась только конструкция (le livre, le maître le prend, языковедам пришлось бы говорить о субъектном - объектном строе французского глагола

le livre — le maître — le prend

les plumes — les élèves — les prennent.

Местоимения le, les, стоящие перед глаголом, казались бы описателю просто неударяемыми, префигированными глаголу, элементами, согласующимися с patiens'ом (le livre, les plumes), в то время как личные окончания глагола (prend, prennent) соответствовали бы agens'у (le maître, les élèves). Аналогично при упрощении Б₃ получаем б₁, если исчезает вторая (субъектная) конструкция, но А₁, если исчезает субъектно-объектная (эргативная) конструкция. Если бы чукотское женщина варит мясо вытеснило выражение женщиной варится мясо, возникла бы номинативная конструкция А₁.

Все это следует из принципа противоположности : функции языковых форм определяются объемом употребления этих формю Потому и функция формы должна определяться в отношении к другим формам, употребляемым рядом с ней в данной семантической или синтаксической области.

Остановимся еще на таком вопросе : какое значение придать разнице между А и Б, специально между А₃ и Б₃, какое значение имеет для системы языка то обстоятельство, что в первом случае форма с agens'ом, как подлежащим, является нормальной, стилистически бесцветной, а форма с patiens'ом стилистически подчеркнутой, во втором же случае наоборот.

Такую разницу обнаружим в языке в случае, когда дело идет о внеш­нем или внутреннем порядке элементов. Так, например, в одних языках определение (прилагательное) стоит или обязательно или нормально перед определяемым (существительным), в других после. В первых — позиция после определяемого, во вторых — перед определяемым считается стилистически подчеркнутой (если вообще допускается). В фонетике в
[393]
одних языках интонация является положительной на второй части (например в славянском или латышском), в других на первой части (в литовском). В этих примерах речь идет о внешнем порядке элементов, о первом или втором месте. В случае же номинативной и эргативной конструкции можно говорить о внутреннем порядке элементов : исходным членом фразы, т. е. подлежащим, несмотря на порядок слов, является один раз agens (в номинативной конструкции), другой раз — patiens (в эргативной конструкции). Внешний порядок слов во фразе в этой связи нас не интересует.

Можно ли две полные конструкции А₃ считать просто обращением двух конструкций Б₃? Ответ на этот вопрос должен быть отрицательный. Совершенно правильно в языковедении употребляют разные термины, говоря в первом случае об отношении активной к пассивной конструкции, но во втором — об отношении эргативной к абсолютной конструкции (но не пассивной к активной)[7]. Точно также, как в области фонетики, верхненемецкое или датское отношение b : p не может считаться просто обращением славянско-романского b : p, так как в первом случае р, во втором b является положительным элементом. И здесь тоже совсем правильно языковеды употребляют разные термины: lenis и fortis — для первой пары, tenuis и media (или глухая и звонкая) — для второй пары. Это основано на другом лингвистическом принципе, принципе положительности и отрицательности языковых знаков, стоящем в тесной связи с вышеупомянутым первым принципом.

Фонетический состав языка изменяется быстрее, чем структура его фразы. На примере германского видим, как отношение b : p изменялось несколько раз в течение предистории и истории германского. Индо-европейское отношение tenuis : media заменено было во время первого пере­движения согласных (erste Lautverschiebung) отношением lenis : fortis. В исторических германских языках (например, в нижненемецком, английском, голландском, шведском, норвежском) опять находим противопостав­ление tenuis : media. И опять эта противоположность в верхненемецком и датском переходит в противоположность lenis : fortis. Можно ли сказать, что эти два разных вида отношений между p и b принадлежат разным стадиям развития человеческой артикуляции?

Нет. Как на основе разницы между немецкой парой b : р и русской парой р : b нельзя говорить о стадиальности в развитии артикуляционных органов, точно таким же образом на основе разницы между парой полных конструкций А₃ и парой Б₃ нельзя говорить о стадиальности человеческого мышления, даже нельзя говорить о стадиальности языковых средств.

Не затрагиваем здесь других признаков, которые Марр и его школа выдвинули как характерные для разных предполагаемых ими стадий языкового развития.

Утверждаем только на основе предыдущего, что эргативность и номинативность не только не отражают никакой разницы мышления, но и являются формами, стадиально совсем неопределенными.

Если стадиальность в языковом развитии существовала, то в находящихся в нашем распоряжении и изложенных выше материалах она следа не оставила.

Львов.