[114]            
        Душой советского языкознания, теоретическим стержнем всех изысканий, идущих в линии работ основателя советского языкознания Н. Я. Марра, является углубленный историзм в трактовке явлений речи, —историзм, основанный на марксистско-ленинском понимании общественно-исторического процесса. Подчеркивая своеобразие советского языкознания, как принципиально нового и исторически значительного этапа в развитии мировой науки о языке, акад. И. И. Мещанинов в одной из опубликованных им в последнее время работ писал, что «палеонтологический анализ и проблема стадиальности являются тем, чем советское языкознание в наибольшей степени отличается от зарубежной лингвистики».^[1]
        Выявление основных этапов формирования речи в ходе развития общественного производства является важнейшей предпосылкой всякого исторического исследования в языке, поскольку такое исследование открывает перед исследователем надлежащую историческую перспективу и позволяет выделить главные линии в бесконечном многообразии явлений, образующих сложный процесс исторической трансформации грамматического строя.
        Как проблема, выдвинутая всем ходом развития науки о языке, как задача, органически выросшая в итоге огромного накопления материалов и знаний, — проблема стадиальности, естественно, не могла явиться простым и легким делом для исследователя. В условиях значительного дробления и специализации лингвистических дисциплин исследователь оказывается перед необходимостью глубже понять взаимные связи и переходы от одних строевых элементов речи к другим. Одна из основных трудностей, на которые натолкнулось стадиальное исследование, заключается как раз в том, чтобы осуществить последовательный и оправданный самим материалом переход от внешней морфологии языка к тем существенным внутренним процессам, которые одни только и определяют процесс языкового развития.
        В том своеобразном соединении звучания и мысли, каким является язык, ведущим и определяющим моментом является мысль, и стадиальное исследование языка должно поэтому основываться на выявлении и анализе мыслительного содержания речи. Акад. Н. Я. Марр никогда не говорил поэтому о стадиальности языкового строя без того, чтобы не связать стадиальность языка со стадиальным развитием мышления.
[115]            
        Учение о стадиальности, как его сформулировал акад. Н. Я. Марр, является единым и целостным учением о стадиальности языка и мышления. Когда формалистически извращенное буржуазное языкознание Запада настаивает на имманентном подходе к языку и, как чорт ладана, чурается всякого упоминания о мышлении, то оно отрезает себе тем самым путь к подлинно-историческому пониманию языка. В этой узколобой ориентации на «имманентное» нельзя не видеть безнадежного упадка буржуазной теоретической мысли, для которой в наши дни столь характерно стремление к отказу от прослеживания исторических закономерностей, как и необычайная боязнь мышления, всего того, что ведет к мыслительному содержанию языка.
        Подчеркивая неразрывную диалектическую связь языка и мышления, акад. Н. Я. Марр выделял наиболее тесно и непосредственно связанные с мышлением стороны языка как важнейшие в плане стадиального исследования. Эти важнейшие стороны языка акад. Н. Я. Марр видел, как известно, в синтаксисе и семантической структуре слова. Грамматическая и лексическая семантика, — вот что лежит в основе всякого языкового развития. Именно в этом направлении и пошли работы учеников и последователей Н. Я. Марра, и, прежде всего, многочисленные исследования акад. И. И. Мещанинова.
        В посвященных проблеме стадиальности исследованиях советских языковедов достигнуты немалые успехи на пути к восстановлению главнейших исторически сменявшихся этапов языковой структуры. Уже само по себе выявление многих своеобразных типов синтаксического строя, — даже при отсутствии уточненной стадиально-типологической их хронологизации, — является существенным достижением в разработке проблем марксистского языкознания. Если, однако, при единстве задач и целей, воодушевляющих работу продолжателей дела Н. Я. Марра, все же отмечается известная несогласованность в характеристике отдельных стадий и даже в определении их исторической последовательности, то одной из причин такой неувязки является недостаточная разработанность самой техники стадиального исследования.
        Переход от внешней морфологии речи к определяющим стадиально-историческим категориям является весьма сложной и тонкой операцией и без разработки деталей морфологического анализа такая операция всегда будет производить впечатление каких-то субъективных суждений и казаться в большей мере делом интуиции и счастливой творческой догадки, нежели результатом планомерной и систематической проработки материала.
        Чем же обусловлена сложность техники стадиального анализа и почему вся методика грамматического анализа должна быть разработана теперь заново, несмотря на многовековое развитие грамматической науки? Трудности проблемы во многом определяются обнаружившейся лишь в наши дни необычайной сложностью внутренней структуры речи. Стадиально-историческое исследование было бы проще простого, если бы язык был чем-то вроде слоеного пирога, где на поверхности материально осязаемых звуков лежит воздушный слой «смутного» и «неуловимого» сознания, как это представлял себе де-Соссюр. В действительности, однако, язык менее всего похож на такую систему из двух слоев. Язык есть единство звучания и значения, но это единство сложного свойства. Вследствие диалектического взаимопроникновения формы и содержания между крайними полюсами звука и мысли в языке возникают промежуточные напластования, требующие специального анализа и выяснения. Говоря о форме и содержании в языке, никогда не следует
[116]  
упускать из виду, что эти понятия многозначны и противоречивы, что существуют разные степени формальности языковых явлений, разные степени удаления тех или иных напластований от основного мыслительного содержания речи. Слова Н. Я. Марра, что фонетика является техникой для морфологии, а морфология — техникой для синтаксиса, вскрывают диалектичность понятия техники и содержания в языке. Связь между отдельными структурными элементами, в своей совокупности образующими сложную органическую целостность языка, такова, что категории, составляющие содержание наиболее формальных областей речи, выступают по отношению к более существенным областям уже не как содержание, а как форма.
        Разработать технику стадиального анализа — значит показать сколько-нибудь подробно как в самом языке осуществляется переход от морфологических явлений к глубоко залегающим пластам основных категорий речи. Стадиальный анализ предполагает ряд последовательных фаз грамматического исследования, последовательное восхождение со ступеньки на ступеньку. Пока не достигнута в процессе проработки лингвистического материала последняя ступень — конкретно-исторические синтаксические категории, до тех пор в руках исследователя не стадиально-типологическая классификация языков, а суррогат ее.В одной статье невозможно, разумеется, осветить сколько-нибудь подробно важнейшие вопросы стадиального анализа. Задача настоящего сообщения чисто постановочная. Цель его заключается в том, чтобы наметать основные типы грамматических категорий с точки зрения их отношения к стадиальному анализу, очертить приблизительные контуры нового членения грамматических дисциплин и, во всяком случае, подчеркнуть необычайную актуальность изысканий в области разработки техники грамматического анализа.
        В этой связи прежде всего следует остановиться на проблеме разграничения морфологии и синтаксиса — этих традиционных разделов грамматической науки.
        В ходячих определениях морфологии смешиваются два или даже целых три принципа, противоречивость и несовместимость которых начинает сознаваться лишь в самое последнее время. Морфологию нередко определяют как учение о грамматических формах и их функциях, в отличие от синтаксиса как учения о содержании грамматических форм, — о синтаксических функциях. Нередко еще морфологию определяют как учение о формах слова в противовес синтаксису как учению о формах словосочетания. И наконец, морфологию определяют еще как грамматическое учение о слове, противопоставляя ей синтаксис как учение о словосочетании и о предложении. Одни исследователи, без видимых оснований, отдают предпочтение одной формулировке, другие — другой, наконец, у третьих можно найти все три определения одновременно, причем они приводятся как синонимические.^[2] В таких определениях нет ничего странного и противоречивого, пока понятие грамматической формы отождествляется и смешивается с понятием формы слова и с понятием слова как такового. Но в том и дело, что современное состояние науки полностью исключает такую путаницу понятий. Отвлечемся пока от смешения слова и формы слова и сосредоточимся на другой стороне дела, на смешении формы слова и грамматической формы вообще.
[117]            
        Отождествление грамматической формы вообще с формой отдельного слова было, как известно, типично для сравнительно-исторического языкознания первой половины XIX в. Форма отдельного слова, или, проще говоря, флективная форма, принималась тогда за единственно правомерное и истинное проявление грамматической формы. В соответствии с этим подлинно грамматическими считали тогда только такие языки, в которых богато представлена флексия. Там же, где не находили флективных форм, усматривали полнейшую грамматическую бесформенность (или аморфюсть). Так могло случиться, что такой высоко развитый литературный язык с богатой письменной традицией как китайский мог фигурировать в то время, как классический образец аморфной речи.
        Этот своеобразный подход к грамматической форме, основанный на недопустимой фетишизации флективной формы, со времен младограмматиков начинает сходить со сцены, уступая место новому пониманию грамматической формы. Устранив неоправданное возвеличение флексии, младограмматики высказались за принципиальную равноценность разных приемов выражения грамматической мысли. Этим был открыт путь для все более долгого и систематического описания технических средств, употребляемых в разных языках для выражения грамматических значений. После того как были учтены важнейшие типы грамматической техники, ни одно общее руководство по грамматике уже не обходится больше без того, чтобы ие предпослать специальным разделам общий обзор приемов грамматической «технологии». Флексия внешняя и внутренняя, служебные слова, словопорядок, синтаксическое словосложение или инкорпорация, ударение и интонация и т. д. приводятся в таких обзорах в последовательном перечислении как равновравные вспомогательные средства языка.
        Расширение понятия формальных средств языка, включение в это понятие ряда новых типов грамматического оформления в дополнение к флексии, естественно, не могло не сказаться на понятиях морфологии и морфологической категории. Если раньше морфологическая категория определялась в связи с формой отдельного слова, т е. в непосредственной зависимости от флективной техники оформления, то теперь с отпадением теории исключительности флексии, понятие морфологической категории должно было измениться кардинальным образом. Продолжать настаивать теперь на старом определении морфологической категории, значило бы возвращаться к старым, давно отвергнутым наукой воззрениям на природу грамматической формы. Но именно так поступает подавляющее большинство языковедов старой школы, проявляя крайнюю непоследовательность в этом вопросе. Признавая в разделе о грамматической технике принципиальную равнозначность различных приемов грамматического оформления, они в других разделах грамматики продолжают отстаивать старое понимание морфологии и морфологической категории, достроенное на презумпции об особенности и исключительности флексии.
        Уже в этом начальном и месте с тем очень важном пункте русская теоретическая мысть в области грамматики обнаруживает несомненное превосходство над господствующими в зарубежном языкознании теориями. Такой тонкий b проницательный исследователь, как А. М. Пешковскbй, уже давно указывая на необходимость «расширить понятие формальной категории», понимая под формальой категорией то, что я здесь называю морфологической категорией. Рассматривая морфологическую категорию как единство грам-
[118]  
матического значения и формы его обнаружении, этот выдающийся грамматик призывал не смущаться пестротой формального строя языка Все дело, подчеркивал он, и полном согласии с учением А. А. Потебни, в значении морфологической категории, а не в формах его обняружения. «Чем важнее для языка, — указывал он, — какое-нибудь формальное значение, тем более многообразными и тем более многочисленными способами обозначается оно и звуковой стороне речи, как будто язык всеми доступными ему средствами стремится к поставленной себе цели выразить данное значение, и на обязанности исследователя языковеда лежит не только вскрыть данное значение на каком-нибудь одном факте, но и найти все факты языка, обнаруживающие его, как бы они ни были разнообразны»[3]. Не только форма слова, но и форма словосочетания, и служебное слово, и интонация могут выступать, как носители определенной морфологической категории, и новое расширенное понятие морфологической категории должно, по Пешковскому, строиться с учетом всем возможностей обозначения грамматических значений.
        Новое расширенное понятие морфологической категории необходимо тянет за собой новое расширенное понимание морфологии. Пока грамматическая форма и флективная форма слова употреблялись как более или менее равнозначные понятия, можно было безразлично определять морфологию либо как учение о грамматических формах, либо как учение о формах отдельных слов. Теперь же с разграничением расширенного понятия морфологической категории и старого узкофлективного понятия, понятие грамматической формы больше не совпадает уже c понятием формы отдельного слова. Определяя морфологию как учение о грамматических формах и понимая под грамматической формой всякое звуковое обнаружение грамматического значения, мы необходимо приходим к расширенному понятию морфологии как учения о всех — как флективных, так и нефлективных грамматических формах. Такое расширенное понятие морфологии применимо не только в общем языкознании, где речь идет о сравнительном изучении разноструктурных языков, но и в грамматике отдельно взятого языка, поскольку нет ни одного языка, формальный строй которого не строился бы на комбинированном использовании разных приемов грамматического оформления. Старая морфологическая классификация языков была ошибочна не только потому, что формально-грамматические категории переносились ею в плоскость стадиально-исторической периодизации языка, но еще и потому, что она строилась на основе предвзятой идеи о существовании чистых в формальном отношении языковых типов. Морфологическая классификация основывалась на иллюзии, будто существуют чистые флективные, агглютинативные и т. д. языки. Но в действительности таких «чистых» языков нет. В действительности каждый язык в своем морфологическом строе всегда комбинирует различные приемы грамматической техники, вследствие чего понятие расширенной или, если угодно, общей морфологии приложимо к каждому отдельно взятому языку.
        Первый шаг к преодолению традиционного формализма в грамматике, состоит, таким образом, в том, чтобы отказаться от узкого понимания морфологии, как исключительно флективной морфологии, и приступить к систематической проработке всех других частных морфологических систем, наличных в данном языке. Достаточно хоти бы бегло
[119]  
ознакомиться с грамматиками конкретных языков, чтобы убедиться в том, что частные морфологические системы проработаны в каждом отдельном случае неравномерно, а во многих случаях вообще с недостаточной полнотой. Даже в индоевропейских языках, на изучение которых было затрачено всего больше сил и трудов, дела обстоят далеко не столь блестяще, как естественно было бы ожидать. В наиболее выгодном положении окажется здесь флективная морфология, разработанная глубже всех остальных. Что же касается других частных областей морфологии, то все они проработаны несравненно хуже, проявляя в свою очередь различную степень изученности. Так например, морфология порядка слов неплохо изучена применительно к языкам с так называемым аналитическим строем, как английский, где эта морфология господствует в области важнейших синтаксических категорий. Но гораздо хуже, чтобы не сказать из рук вон плохо, эта частная область морфологии проработана в языках с так называемым свободным порядком слов, где «свобода» словопорядка отнюдь не так безгранична, как это иногда воображают люди, введенные в заблуждение принятой в науке терминологией. На деле все отличие этих языков от языков с твердым порядком слов заключается нередко лишь в том, что в первых — при помощи словопорядка выражаются менее общие и поэтому не столь резко бросающиеся в глаза грамматические оттенки значений.
        Еще античная грамматика выделила такие важные категории служебных слов, как предлоги, союзы и артикль. Тем не менее общие итоги изучения служебных слов к настоящему времени нельзя признать удовлетворительными. Многие разновидности служебных частиц до сих пор еще растворены в обшей массе знаменательных слов. Лишь в самое последнее время в грамматике русского языка была сделана интересная попытка выделить так называемые «вводные слова» в качестве особого разряда служебных слов. Заслуживает внимания в этом отношении и стремление Бальи рассматривать «глаголы высказывания» («сказать», «утверждать», «спросить» и т. д.) в определенном употреблении как служебные глаголы с модальной функцией. Другие разновидности служебных слов, как например, видовые слова «еще», «уже», «совсем», «вдруг», «неожиданно», «мгновенно», «именно», «как раз» или еще «начать», «прервать», «удаваться» и т. д. систематически еще никем не выделялись, как и залоговые служебные слова типа «нарочно», «невольно», «сам по себе» или «заставить», «побудить», «заниматься» и т. д. Недостаточная изученность служебных слов проявляется, однако, не только в том, что многие разряды таких слов до сих пор еще не выделены или выделены недостаточно четко. Даже там, где такой разряд служебных слов установлен давным давно, отставание этой области морфологии от других ощущается довольно остро. Достаточно в этом отношении сопоставить такие параллельные области морфологии, как системы падежного и предложного склонения. Система падежей в изученных флективных языках установлена со множеством частных деталей, в то время как в области предложных сочетаний изучение господствующей здесь системы отношений началось только в наши дни.
        Чтобы не затягивать изложения, не стану перебирать здесь другие частные области морфологии, которые проработаны в науке в еще меньшей степени, чем морфология словопорядка и служебных слов. Не буду также останавливаться на выяснении причин такой неравномерной проработки различных отраслей морфологии. Укажу лишь, что помимо причин общего порядка, значительное влияние оказали в этом пункте и особенности самого объекта изучения. Служебное слово гораздо
[120]  
трудней поддается выделению и систематическому изучению, чем флективная форма.
        Сравнительная легкость изучения флективных форм связана с тем, что флексия предполагает ряд дополнительных формальных надстроек в виде сложных парадигматических систем склонения и спряжения. Это создает дополнительные трудности для тех, кто стремится практически овладеть чужим языком, но это же облегчает выделение форм при теоретическом описании. Когда исследователь имеет дело со служебным словом, то перед ним встает трудная проблема отличить служебное слово от знаменательного. Формальные различия здесь не столь резко бросаются в глаза, как при флективном оформлении; нередко они вовсе отсутствуют. Требуется значительная зрелость научной грамматической мысли, чтобы во фразе «он лежит больной» разглядеть в глаголе элемент служебности, разновидность копулятивных глаголов. Форма слова сама по себе в таких случаях ничего не подсказывает, и исследователь должен пуститься в то опасное плавание, которого больше всего страшится формалистическая мысль в языкознании, — в анализ и сопоставление самих значений. Не то флексия. Здесь благодаря особого рода парадигматическим связям, форма дается в руки исследователю еще до того, как он установил ее значение. Сплошь и рядом флективная морфология сигнализирует наличие в языке категорий, значение и функции которых открываются много позднее. И во всяком случае здесь перед исследователем никогда не маячит проклятый вопрос: что есть грамматическое значение и в чем его отличие от лексического. Уже одно флективное оформление само по себе служит здесь достаточной гарантией грамматической «благонадежности» данной формы и избавляет от головоломных рассуждений. Я уже не говорю о том, что в плане истории языка флексия, как самый пассивный и консервативный тип технического оформления, дает исследователю счастливую возможность восстановить в путях сравнительно-грамматического исследования такие детали исторического процесса, которые почти бесследно исчезают при господстве в строе языка иных способов оформления грамматических категорий. Все эти особенности флексии, несомненно, сыграли значительную роль в том, что область флективной морфологии оказалась к сегодняшнему дню наиболее изученной.
        Таким образом, уже первый шаг на пути к преодолению старой формалистической грамматики, предполагающий разработку ряда дополнительных морфологических разделов, связан со значительными трудностями, поскольку исследование специфических отраслей нефлективной морфологии требует от исследователя сплошь и рядом гораздо более внимательного и тонкого отношения, чем флективная морфология Старая методика выявления морфологических категорий на основе парадигматических рядов должна быть обогащена теперь новыми приемами изыскания и обнаружения морфологических категорий, применительно к более сложной технике нефлектипной морфологии.
        Переход к новому, более широкому пониманию морфологии сулит, сдается мне, незамедлительные выгоды и позволяет внести ясность во многие вопросы, о которых сейчас спорят иногда весьма неплодотворно. Таков, например, вопрос о морфологии китайского языка. Можно ли сказать, что морфология этого языка крайне бедна, что она исчерпывается немногими показателями, вроде показателя перфективности- lа ? Все зависит от того, что понимается под морфологией и морфологическими показателями. Если к числу морфологических показателей отнести не только аффиксы и прилепы, но и интонационно-мелодические мо-
[121]  
менты, и служебные слова, и словопорядок, и словосложение и т. д., если морфологию понимать как учение о грамматических формах вообще, а не только как флективную морфологию, то китайский язык окажется отнюдь не бесформенным языком, а наоборот, языком с чрезвычайно богатой и сложной морфологией, хотя и нефлективного типа, — в чем легко может убедиться всякий, кто возьмет на себя труд и удовольствие читать изящные и ажурно-тонкие исследования проф. А. А. Драгунова.
        Ближайшей предпосылкой для детальной разработки грамматики какого-либо языка является, таким образом, исследование расширенной или общей морфологии данного языка, охватывающей все частные морфологические системы в их взаимодействии. Такая комбинированная морфология языка должна опираться на понятие морфологической категории, которое теперь разветвляется и значительно отходит от старого понятия морфологической категории. Теперь приходится каждый раз различать частные морфологические категории, как они представлены в каждой частной области, — флективной или иной морфологии. Так например, в руководствах по тюркским и некоторым другим языкам можно встретить формулировку, что в этих языках нет имен прилагательных в качестве морфологической категории. Можно вести нескончаемые споры на тему о том, существуют или не существуют в такого рода языках имена прилагательные как обособленные морфологические категории, если предварительно не будет проведено необходимое разграничение между общими и частными морфологическими категориями. Ибо совершенно ясно, что говоря об отсутствии морфологических признаков у прилагательных в таких языках, обычно имеют в виду специально флективные признаки. Вместо того, следовательно, чтобы отрицать наличие имен прилагательных как обособленной морфологической категории в этих языках, следовало бы говорить о несомненном наличии ее, но только не в виде флективной категории, а в качестве категории особой, морфологии порядка слов и т. д.
        В ходе изложения мы пришли к разграничению понятий частной и общей морфологической категории. Морфологическая категория — это грамматическая категория, как она непосредственно обнаруживается в формальном строе языка, в прямой связи с ее звуковым обнаружением. Поскольку средства формального обнаружения вариируют в разных языках, как и в пределах одного и того же языка, постольку морфологическая категория предстает перед нами каждый раз в разном оформлении, как категория той или иной частной морфологии. Практически, следовательно, мы сталкиваемся каждый с частными разновидностями морфологической категории, выступающей то как категория флективной морфологии, то как категория морфологии словопорядка, то как категория морфологии служебных слов и т. д. В дальнейшем ходе грамматического исследования эти частные морфологические категории должны быть сведены к морфологическим категориям общего порядка.
        Такое сведение частных морфологических категорий к общим возможно потому, что в принципе частные области морфологий дублируют одна другую и то, что выражено в одном языке средствами морфологий одного типа, может быть выражено в другом средствами иной морфологии. Тем не менее исследование общих морфологических категорий, на базе уже выявленных наблюдением частных, не есть простая и механически протекающая операция. Если бы все различие между отдельными частными областями морфологии заключалось только в разнице
[122]  
внешнего оформления, то выявление общего содержания разных форм и сведение их к общим морфологическим категориям не составило бы значительного труда. В реальности, однако, дело вовсе не обстоит таким образом, что любой категории одной частной морфологии во всех других однозначно противостоят какие-то другие эквивалентные категории. Своеобразие отдельных частно-морфологических систем выражается не только в особенностях техники, но сплошь и рядом в особенностях категориального содержания. Грамматическая техника отнюдь не механически сочетается с грамматической категорией. Способ оформления остается не без влияния на само содержание, которое в зависимости от способа оформления может получить особую чеканку. На основе грамматической техники в языке вырастают всякого рода вторичные формализованные категории, присущие только данной частной морфологической области и не встречающиеся в других.
        В этом смысле флективную морфологию можно противопоставить всем прочим отраслям морфологии, которые, в отличие от флективной морфологии, основанной на форме слова, объединяются нами под наименованием морфологии словосочетания или, иначе, синтаксической морфологии. Специфические категории флективной морфологии либо вовсе не находят себе аналогии в синтаксической морфологии, либо, если и находят некоторую аналогию, то весьма приблизительную и неполную.
        Одной из специфических особенностей флективной морфологии является, например, категория грамматического рода или класса. Эта категория характерна для языков с богатыми элементами флексии, как многие индоевропейские языки, семитические, некоторые яфетические языки Кавказа и языки банту, и используется в этих языках преимущественно в целях согласования. Классификация имен существительных в морфологии нефлективного типа, например в китайском языке, обладает совершенно иной функцией и не может быть сопоставлена с флективной категорией рода или класса.[4]
        Категория грамматического рода являет нам пример максимально технизованной и формализованной категории, иррелевантной для стадиальной характеристики. Отношения здесь настолько прозрачны, что осуждающий приговор этой категории в плане мыслительной характеристики языка был вынесен еще рационалистической универсальной грамматикой XVII—XVIII вв. Несколько сложнее обстоит дело с такими категориями, как число и артикль, которые также используются как формальные средства согласования и замыкания, но которые имеют и прямую семантико-грамматическую нагрузку в виде функции «актуализации». Эта функция актуализации и индивидуализации предмета в контексте не может отсутствовать и в языках с нефлективной морфологией, но характерно, что там, где число и артикль не используются в морфологических целях, они могут вовсе отсутствовать в строе языка как обособленные морфологические категории.
        Хотя категория падежа не принадлежит к числу формализованных категорий, тем не менее и в этом случае мы имеем дело с явлением, типичным для флективной морфологии. До некоторой степени позволительно, конечно, пользоваться расширенным понятием падежа или именного склонения. Когда, например, в наших новейших работах по грам-
[123]  
матике приходится читать о падежном склонении, в отличие от предложного, то в основе такого словоупотребления лежит реальный параллелизм предлогов и падежей в морфологии речи.
        Но выделяя таким образом расширенное понимание падежа или склонения, приходится задумываться над тем, в какой степени такое расширенное понятие приложимо ко всем языкам. Без лишних доказательств ясно, что расширенное понятие падежа находит себе приблизительный эквивалент в так называемом предложном и агглютинативном (послеложном) склонении. Но в какой мере правомерно переносить это понятие в китайский язык, где отношения глагола к объекту конкретизируются не при помощи предлогов, а путем служебного использования глагола, например, для выражения дательностн глагола kei «давать», для выражения направленности глагола tao «прибывать», для выражения сопровождения глагола kei «следовать» и т. д.? В какой мере расширенное понятие падежа приложимо, далее, к особой технике синтетического согласования в черкесских языках, где эта техника сочетается с ограниченным числом подлинных флективных падежей?
        При ближайшем рассмотрении оказывается, что флективное склонение объединяет в себе различные типы грамматических связей. Падежи выражают и субъектные отношения, т. е. особые отношения имени существительного к глаголу, и объектные отношения, т. е. особые отношения глагольного предиката к имени существительному, и атрибутивные отношения, т. е. особые отношения имен к имени существительному, и обстоятельственные отношения, т. е. особые определительные отношения имени к глаголу. Все эти линии, объединенные в одной формальной категории падежа в одних языках, в других могут оказаться разобщенными и распределенными между разными областями частной морфологии. Субъектные отношения могут оказаться выраженными при помощи морфологии порядка слов, объектные отношения — при помощи служебных слов (предлогов, послелогов, служебных глаголов), атрибутивные отношения — еще как-нибудь иначе. В результате, единое морфологическое понятие падежа распадается на составные элементы и перенести его в нетронутом виде в общую морфологию не представляется больше возможным.
        Не приходится, таким образом, отрицать, что для выделения и обособления флективной морфологии в традиционной грамматике имелись некоторые, притом не только технические, но и в некотором роде семантика-грамматические основания. В языках со значительными элементами флексии, скопившимися в центральных узлах грамматического строя и образовавшими специфические парадигматические нагромождения в виде сложных систем склонения и спряжения, действительно наличествуют своеобразные и неповторимые морфологические категории, не встречающиеся за пределами флективной морфологии. Но своеобразие этих категорий заключается вовсе не в том, что будто бы в них заключены какие-то особенно сложные оттенки грамматических значений, которые не передаются средствами морфологии нефлективного типа, как и не в том, что флексия будто бы полнее и лучше передает грамматические идеи, как то думали компаративисты первого призыва. Вся разница между морфологией флективного типа и всякой иной сводится к тому, что в первой используются некоторые технизованные категории, «выветрившиеся» в процессе развития и получившие здесь вторичное, формальное назначение, наряду с некоторыми другими категориями, которые хотя и не могут рассматриваться как чисто формальные, но являются формальными в том смысле, что особым образом
[124]  
комбинируют и группируют различные грамматические функции, которые в строе иного языка могут выступать раздельно, вне обязательной связи друг с другом.
        Современная «структуралистическая лингвистика» на Западе воскрешает давным давно изжитые взгляды на флексию, отстаивая самобытность и независимость флективной морфологии. «Не только недопустимо, — писал один из виднейших представителей этого модного на Западе направления Р. Якобсон, — разъединять то, что с точки зрения языка является единым, но также недопустимо искусственно объединять то, что с точки зрения языка разъединено...» «Форма слова и форма словосочетания — это два различных плана языковых ценностей».[5] Еще резче сформулировал эти взгляды В. Брендаль, выступивший с тезисом о «великой независимости синтаксического и морфологического начала в языке» и о «необходимости уважать чистоту и автономию» флективной морфологии.[6] Отрывая морфологию от синтаксиса или точнее флективную морфологию от синтаксической, структуралисты остаются верными антидиалектической методе де-Соссюра, согласно идеалистическим взглядам которого объект изучения создается аспектом, и в лингвистике может быть столько раздельных наук о языке, сколько разных аспектов возникает в голове исследователя в связи с рассмотрением языка. Здесь сразу видно, что фраза о «целостном» подходе к языку является в устах структуралистов чем-то напускным и несерьезным, поскольку это направление на деле разрывает отдельные взаимосвязанные стороны языка на «чистые» и друг от друга «независимые автономные области».
        В практике речевого общения переход от формы слова к форме словосочетания необходимо совершается каждый раз при помощи давно известных в науке приемов согласования, управления и примыкания. Практическая сводимость флективной морфологии к синтаксической лучше всяких абстрактных доводов опровергает вздорные разговоры о самостоятельности и исключительности флективной формы как формы отдельного слова. Все своеобразие флективной морфологии проявляется, собственно говоря, лишь в том, что она нуждается в особой предварительной работе по сведению формы слова к форме словосочетания, в то время как в синтаксической морфологии формы словосочетания даны непосредственно и прямо. Специфические категории флективной морфологии приводятся в результате такой операции к общему знаменателю с категориями синтаксической морфологии, которые приблизительно совпадают с категориями общей морфологии. Эти последние предстают перед нами в традиционной грамматике в двойном виде — как члены предложения и как части речи.
        Старая грамматика проводила в этом пункте линию водораздела между морфологией и синтаксисом, рассматривая части речи как морфологическую категорию, а члены предложения как понятия синтаксические. Тем самым, однако, в понятие синтаксиса и морфологии незаметно вносилось новое содержание, противоречащее ранее принятым основаниям. Чтобы убедиться в этом, остановимся вкратце на понятии частей речи.
        Каждому ясно, что говоря о частях речи, мы имеем в виду какую- то классификацию слов, какие-то лексические группы или разряды. На
[125]  
основании каких же признаков выделяются эти лексические разряды? В зависимости от ответа на этот вопрос можно выделить два разных направления в понимании природы и сущности этого грамматического явления.
        В старой грамматике господствовало мнение, что части речи должны выявляться в связи с присущими им формальными признаками и специфическими категориями, которые еще античная грамматика выделила под названием акциденций. Это означает другими словами, что части речи узнаются по присущим им флективным формам и специфическим категориям рода, падежа, лица и т. д., вырастающим на основе флективной морфологии. В таком понимании части речи оказываются исключительной принадлежностью сравнительно небольшого количества флективных языков и не могут причисляться к категориям общего значения и распространения. С такой точки зрения позволительно, например, сомневаться, существуют ли части речи в китайском языке.
        Именно на взглядах такого рода держится обычная трактовка частей речи как морфологических категорий. Коль скоро морфология определена как учение о формах слова, а части речи не мыслятся без форм слова и связанных с ними категорий флективной морфологии, то нет ничего естественнее, чем отнести части речи к числу морфологических (т. е. флективно-морфологических) категорий.
        Против такого формального понимания частей речи в последнее время стала выдвигаться новая, более глубокая точка зрения. Эту новую точку зрения отчетливо сформулировал акад. Л. В. Щерба в статье «О частях речи в русском языке». Отмечая, что в отдельных случаях части речи могут выступать в русском языке и без надлежащих формальных признаков (как например существительное какаду, которое не склоняется и, следовательно, не имеет формальных показателей, присущих категории существительных в русском языке), Л. В. Щерба приходит к чрезвычайно важным выводам общелингвистического значения. «Если, — замечает он, — в языковой системе какая-либо категория нашла себе полное выражение, то уже один смысл заставляет нас подводить то или иное слово под данную категорию: если мы знаем„ что какаду название птицы, мы не ищем формальных признаков для того, чтобы узнать в этом слове существительное».^[7]
       В новом понимании частей речи уже не формальные флективные показатели, а значение слова становится определяющим моментом при отнесении слова к той или иной категории. В самих значениях слов, независимо от того, оформлены ли они флективно или по нормам иной морфологии, существуют некие опорные пункты, позволяющие говорить о существительных, прилагательных и т. д. В таком понимании уже недопустимо считать части речи монополией флективных языков. «Общий принцип деления частей речи везде остается тем же самым, но основания для их выделения далеко не тождественны», — говорит акад. И. И. Мещанинов в своем исследовании «Члены предложения и части речи».[8]
       При такой постановке вопроса части речи теряют свою исключительную связь с морфологией флективного типа и становятся составной частью общей морфологии речи. Здесь мы снова возвращаемся к вопросу о разграничении грамматических дисциплин и об определении морфологии, которого мы уже касались частично раньше.
[126]            
        Как отмечалось выше, существенным недостатком старого понимая морфологии было смешение и отождествление понятий флективной формы и грамматической формы вообще. Теперь мы можем оствновиться на одном крупном недочете старого понимания морфологии. В традиционной грамматике наряду с приведенными ранее определениями встречалось еще определение морфологии как учения о слове или о частях речи. Это было вполне естественно в ту пору, когда под морфологией понимали исключительно флективную морфологию, а части речи рассматривали как категории флективных языков. Форма слова и слово, флексия и части речи считались в ту пору соотносительными и взаимообсловленными понятиями. Но с того момента, как обнаружилось, что нет никаких оснований связывать части речи с одной тоько техникой флективного оформления, старое определение морфологии как учения о слове и частях речи потеряло всякую силу. Флективная морфология не может теперь больше отождествляться с учением о частях речи, раз доказано, что нет никаких оснований связывать части речи с одной только техникой флективного оформления, старое определение морфологии как учения о слове и частях речи потеряло всякую силу. Флективная морфология не может теперь больше отождествляться с учением о частях речи, раз доказано, сто части речи распространены шмроко за пределами флективных языков и являются категориями общего значения. Что же касается морфологии в новом расширенном понимании, то и ее невозможно определять только как учение о частях речи, поскольку со стороня своего содержания она характеризуется не только частями речи, но и в равной мере членами предложения.
        Правильнее будет поэтому сказать, что части речи образуют лишь одну из сторон общей морфологии, именно ту ее сторону, которая касается классификации слов по их наиболее общим грамматическим значениям, в то время как члены предложения составляют другую сторону общей морфологии, охватывающую функционирование слов в конкретном речевом контексте.
        Универсальное распространение частей речи, как и члегов предложения, отмечалось и некоторыми зарбежными языковедами. Так например Сэпир, переименовавший части речи в «основные понятия», и члены предложения — в «чистореляционные понятия», характеризовал те и другие как общеобязательные понятия, присущие всем видам человеческой речи. Однако в советском языкознании это положение имеет принципиально иное значение. Совпадение взглядов является здесь только кажущимся.
        Когда Сэпир, Брендаль и другие зарубежные лингвисты подчеркивают унтверсальность членов предложения или частей речи (или и тех и других категорий), то это служит для них только поводом для утверждения метафизики и антиисторизма в науке о языке. Так например, определяя члнены предложения, Брендаль писал, что в них «проявляется внутренняя сущность предлоджения, которая всегда и всюду остается равной себе, ниверсальной и неизменной, как присщая универсальному и неизменному человеческому мышлению».[9] В противоположность буржуазной лингвистике советское языкознание видит в частях речи и членах предложения — этих самих общих лексико-грамматических и реляционных категориях — отражение единства общественно-исторического процесса развития языка и мышления. Буржуазное языкознание, обнаружив ряд категорий общих разным языкам, останавливается на этом и не идет дальше, считая конечню цель грамматического исследования достигнутой и расценивая скудный минимум из немногим более десятка общих лексико-грамматических и реляционных категорий как весь тот запас, которым исчерпывается все общее в мы-
[127]  
слительном содержании всех языков человечества. Советское же языкознание сознает, что с выделением этих общих категорий только еще начинается подлинное исследование. Общие лексико-грамматические и реляционные категории являются в понимании советского языкознания лишь трамплином для дальнейшего проникновения в сущность языковых явлений и для последовательного раскрытия всей полноты конкретных мыслительных категорий, обнаруживающихся на отдельных ступенях языкового развития.
        Дело, следовательно, меньше всего сводится к тому, чтобы отложить в сторону или вовсе отбросить части речи и члены предложения как слишком общие и абстрактные понятия. Конечно, такая категория, как подлежащее или сказуемое, есть абстракция, но, выражаясь словами Маркса, сказанными по аналогичному поводу, это «абстракция разумная, поскольку она действительно выдвигает общее, фиксирует его и избавляет нас таким образом от повторений^[10]. Абстракции такого рода позволяют нам схватить и собрать воедино то, что в формальном строе языка разобщено и рассыпано по разным формам. Так, категория аттрибута позволяет нам охватить не только прилагательное в аттрибутивной функции, но и имя существительное, и всякое приложение и предикативное имя. Сведение формальных категорий к членам прелложения далеко не во всех случаях является делом простым и легким От исследователя требуется добрая порция рассудительности для того, чтобы разгадать категорию субъекта в русских оборотах «его знобит» или «ему хорошо спалось», или для того, чтобы в аварском языке сгруппировать в одну общую категорию субъекта форму в именительном падеже при глаголах непереходных, форму в активном падеже при глаголах переходных, форму в местном падеже при глаголах чувственного восприятия, знания и понимания, и форму в дательном падеже при глаголе желания.
        При всем этом, однако, сведение конкретных морфологических форм к общим категориям членов предложения, является лишь отправным пунктом синтаксического исследования. Для того чтобы пробиться к стадиальной исторической грамматике, необходимо перейти от абстрактных общечеловеческий категорий, в которых смешаны и стерты все реальные исторические различия, к более конкретным синтаксическим категориям. От традиционных членов предложения и частей речи, общих в значительной мере всем ступеням развития и с помощью которых ни одной действительно исторической ступени развития понять нельзя, необходимо перейти к таким категориям, которые позволили бы охарактеризовать отдельные этапы развития синтаксического строя.
        Как буржуазное языкознание не может прорваться от универсальных членов предложения и частей речи к стадиально-историческому пониманию языка, так и домарксистская политэкономия блуждала в «трех соснах» общих экономических категорий производства, распределения, потребления и т. д., которые принимались ею за внеисторические вечные общественные категории. Разбивая подобные актинаучные взгляды, Маркс писал «...это всеобщее или выделенное путем сравнения общее само есть нечто, многократно расчлененное, и выражается в разных определениях. Кое-что из этого принадлежит всем эпохам, другое — обще лишь некоторым. Некоторые определения общи как для современнейшей, так и для древнейшей эпохи. Без них немы-
[128]  
слимо никакое производство; однако, — добавляет Маркс, уже непосредственно переходя в сферу прямых интересов языковеда, — хотя наиболее развитые языки имеют законы и определения, общие с наименее развитыми, но именно отличие от этого всеобщего и общего и есть то, что составляет их развитие. Определения, которые действительны для производства вообще, должны быть выделены именно для того, чтобы из-за единства, которое вытекает уже из того, что субъект — человечество — и объект — природа — одни и те же, не было — забыто существенное различие. В забвении этого заключается вся мудрость современных экономистов, которые доказывают вечность и гармонию существующих социальных отношений».[11]
       Эти слова Маркса применимы полностью и к лингвистике, в которой должен быть осуществлен переход от абстрактных членов предложения и частей речи к более конкретным историко-синтаксическим категориям.
        Каковы же эти конкретные историко-синтаксические категории?
        Нельзя сказать, чтобы они были совершенно неизвестны старой грамматике. Практически языкознание уже давно выделило некоторые из них, но, во-первых, это выделение совершалось чисто эмпирическим путем, наощупь и бессистемно, от случая к случаю, и, во-вторых, без понимания того, что речь идет о категориях особого рода, важных в плане выявления конкретных историко-синтаксических отношений.
        Выделение таких категорий шло в языкознании по двум линиям: по линии уточнения членов предложения и по линии уточнения частей речи. По линии членов предложения выделялись отдельные синтаксические функции этих общих категорий. Такого рода уточненные в пределах каждого члена предложения я буду называть конкретно-синтаксическими или конкретно-реляционными категориями. Примерами таких категорий могут служить — в области категории субъекта — понятие активного и пассивного субъекта, субъекта предикатов покоя, движения, внешнего воздействия, внутреннего развития; в области объекта — понятия объекта внешнего воздействия, адресата действия, постороннего источника и причины действия; в области предиката, — это понятие предикатов переходных и непереходных, полного и неполного высказывания; в области аттрибута, — это аттрибуты временные и постоянные, внутренние и извне приобретенные, качественные и количественные, тотальные и партитивные и т. д. и т. д.
        По линии частей речи также.достигнуто заметное уточнение в смысле выделения внутренних рубрик. Такие подразделения частей речи не имеют еще общепринятого обозначения в грамматике и можно было бы закрепить за ними иногда встречающееся в лингвистической литературе обозначение: «конкретные лексико-грамматические категории». Такими лексико-грамматическими категориями являются в пределах имени —имена собственные и нарицательные, одушевленные и неодушевленные, имена действия, действующего лица и результата действия, названия орудий, названия частей тела, термины родства; в пределах глагола — глаголы покоя и пространственного перемещения, глаголы чувственного восприятия, глаголы внутреннего переживания, глаголы речи, знания, понимания и желания и т. д.
        Я преднамеренно ограничиваюсь здесь перечислением таких лексико-грамматических категорий, которые встречаются в лингвистической литературе и приобрели в некотором роде права гражданства.
[129]                   
        Некоторые из них имеют даже специальное «свидетельство» об этом, принятую латинскую номенклатуру вроде nomina agentis, actionis, acti, instrumenti или verba dicendi, declarandi, sentiendi, cognoscendi. Если тем не менее конкретные реляционные и лексико-грамматические категории остаются по сей день недостаточно учтенными в теоретической грамматике, то одной из причин этого является поверхностный морфологизм старого учения, или, иначе, его флективно-морфологическая ограниченность.
        Конкретно-реляционные понятия обычно выделялись в старой грамматике в тесной связи с особенностями флективной морфологии. Так например, глаголы переходные и непереходные или глаголы высказывания и внутреннего переживания выделялись в индоевропейских языках в связи с особенностями управления. Теперь же задача заключается в том, чтобы учесть не только формы флективной морфологии, но и всякой иной, поскольку она представлена в данном языке. О трудностях, связанных с морфологическим исследованием в новом смысле этого слова, уже говорилось раньше.
        Еще сложнее обстоит дело с выявлением конкретных лексико- грамматических категорий. Флективное понимание формы здесь еще больше отягощало и сковывало мысль исследователей. Когда Сэпир говорит о «конкретно-деривационных понятиях», называя этим именем некоторые лексико-грамматические категории, то уж в самом термине у него сквозит эта неотступная мысль о формальной деривации, т. е. производности одного слова от другого при помощи средств флективного словопроизводства. Для Сэпира, скажем, в английском языке существуют конкретно-деривационные категории имени деятеля и детенышей животных лишь постольку, поскольку там существуют особые деривационные элементы вроде -ег и -ling, превращающие какой-либо глагол to farm «обрабатывать землю» и какое-нибудь имя существительное, вроде duck «утка», в производные farmer «тот, кто обрабатывает землю, крестьянин» и duckling «утенок».[12] При таком узко-флективном понимании лексической деривации в число конкретно-деривационных понятий могут, с одной стороны, попасть и не имеющие прямого отношения к делу категории, как грамматический род, коль скоро они выражены средствами флективного словопроизводства, и, с другой, — что гораздо важнее, в число разыскиваемых категорий могут не войти чрезвычайно многочисленные категории, выраженные в языке средствами нефлективной деривации.                      
        Говоря о лексической деривации, необходимо всегда учитывать, что помимо словопроизводства при помощи аффиксов, внутренней флексии, ударения, тона, словосложения и т. п., существует еще особая разновидность «невидимой», или супплетивной, деривации. Не только в таких парах, как «ловить» и «поймать» или «брать» и «взять» можно рассматривать одно из слов как дериват другого, что в русском языке непосредственно обнаруживается на фоне существующих здесь парадигматических рядов несовершенных и совершенных глаголов, но и в таких парах как «бежать (за кем либо)» и «догонять», «отправляться (в путь-дорогу)» и «ходить, путешествовать», «лечить» и «исцелять» и т. д., для которых в русском языке отсутствуют соответствующие общие парадигматические ряды, мы вправе видеть образцы лексической деривации в области категорий вида. Аналогично в парах «работать» и «делать», «ронять» и «кидать», «ехать» и «возить», «уходить» и «про-
[130]  
гонять», «двигаться» и «толкать» перед нами образцы «скрытой» лексической деривации по линии залоговых категорий. Конкретные лексики грамматические категории в выдвигаемом здесь понимании отличаются, следовательно, от «деривационных понятий» Сэпира и «генерических» категорий Брендаля, как семантико-грамматические категории, основанные на максимальном учете грамматических связей отдельных слов, от формально-флективных категорий, выявляемых лишь в меру случайного оформления их флективными показателями.
        Как при выделении конкретно-реляционных понятий анализ во многих случаях будет упираться в необходимость сложного и тонкого разграничения служебных слов и слов знаменательных, так в области конкретных лексико-грамматических категорий исследование в ряде случаев будет наталкиваться на трудности разграничения грамматических и вещественных разрядов и лексике. Откуда, скажем, известно, что выделив части тела в качестве лексико-грамматического разряда, мы не должны идти еще дальше и выделить дополнительные рубрики в виде частей человеческого тела, частей тела животных и т. д ? Откуда известно, что глаголы внутреннего переживания являются конечной лексико-грамматической категорией, не подлежащей дальнейшему расщеплению на глаголы радости, страха, любви, печали и т. д.?
        Техника выявления конкретных реляционных и лексико-грамматических категорий в подробностях еще далеко не разработана. Однако и современное состояние исследования позволяет наметить некоторые возможности эмпирической проверки результатов исследования. Эта проверка может идти по двум линиям. Первая линия — это типологическое изучение языков разных систем и разных морфологических структур. Поскольку флексия является наиболее рельефным и броским показателем грамматического значения для исследователя, поскольку, далее, элементы флексии распределены в разных языках неравномерно и в каждом отдельном языке сопутствуют разным категориям, постольку сравнительное изучение языков может способствовать составлению детального реестра конкретных реляционных и лексико-грамматических категорий, применительно к отдельным ступеням развития.
        Но есть еще и другая линия эмпирического контроля, в пределах внутреннего строя одного языка. Дело в том, что категории лексико- грамматические и реляционные являются взаимносвязанными и соотносительными категориями в рамках каждого данного языка. Уже в отношении самых общих лексико-грамматических и реляционных категорий — частей речи и членов предложения давно было замечено, что мы имеем в них дело с соотносительными понятиями. Части речи — это те же члены предложения, но проецированные на плоскость отношений между отдельными словами, как члены предложении, и свою очередь, это части речи, как они постоянно реализуются и связном речевом контексте. Живое развитие языка совершается таким образом, что одни и те же категории, отрабатываемые в ходе общественно-исторического процесса познании природы и общества, откладываются на одном полюсе языка в виде лексико-грамматических категорий, т. е. в виде определенных разрядов лексических значений, а на другом полюсе — в виде реляционных категорий, т, е. в виде определенных возможностей сочетания слов в предложении. То, что относится к самым общим грамматическим категориям, полностью сохраняет силу и в отношении интересующих нас конкретных категорий. Эта корреляция и взаимная увязка создает дополнительную возможность выявления и проверки конкретных грамматических категорий.
[131]            
        Так например, названия орудий постольку составляют особую лексико-грамматическую категорию, поскольку и системе реляционных понятий им соответствует категория объекта орудия. Глаголы внутреннего переживания, в свою очередь, образуют особый лексико-грамматический раздел, поскольку среди конкретно-реляционных понятий им соответствует категория предикатов непроизвольной или спонтанной активности. Так, термины родства являются особой лексико-грамматической категорией, поскольку в реляционной системе отношений с ними коррелирует специфическая категория взаимнообусловленного обращения, когда определенное именование одного лица другим предполагав строго определенное ответное именование и т. д., и т. д.
        Именно такие конкретные грамматические категории, выявляемые путем углубленного анализа структуры лексических значений и структуры отношений в предложении, должны лечь в основу стадиального исследования языков. Абстрактные понятия субъекта, предиката и т. д., как и не менее абстрактные понятия предметности, действия и т. д., как раз вследствие чрезмерной своей абстрактности, не дают выхода в стадиальность. Стадиально-историческое исследование языка должно, поэтому, переходить от таких абстрактных понятий к выявлению конкретных категорий, образующих внутреннюю структуру субъекта, предиката и т. д., с одной стороны, и имени, глагола и т. д., с другой. Ясно, например, что, пока в сознании людей не выделилось понятие орудийности в отличие от понятия действующего лица, структура субъекта предложения была существенно иной, чем после такого выделения, и существенно иной была тогда и структура предметных наименований, в которых до того времени могли сливаться названия действующих лип и названия орудий. Или, возьмем пример из более поздней и исторически более близкой нам эпохи: пока не выделилось в сознании людей понятие спонтанного, или непроизвольного, действия в отличие от действия преднамеренного, или произвольного, до тех пор не было и не могло быть отдельных лексем для понятий «удариться, ушибиться» и «ударить себя», «шагать (по чему-либо)» и «топтать», «уронить» и «бросить», «ошибиться» и «лгать», «затеряться», и «спрятаться» и т. д., а также и соответствующих средств для выражения подобных оттенков мысли в предложении. Внутреннее членение членов предложения и частей речи меняется и усложняется с каждой эпохой. Именно на этом понятии внутреннего членения общих категорий и должен поэтому базироваться стадиальный анализ речи.
        Каждая историческая ступень в развитии речи характеризуется, иными словами, определенным строем словарных значений и определенным строем синтаксических отношений. Практическое использование слова, его употребление во фразе обусловлено на каждой стадии исторического развития внутренней грамматической структурой слова и соответствующим уровнем синтаксических отношений. Если, как указывал акад. М. М. Покровский,^[13] в определенный период развития латыни можно было сказать раtri soporem medicos dare coegit, буквально: „врач заставил дать отцу сон», то такая необычайная связь глагола «дать» со словом «сон» тесно связана, как это блестяще показал акад. Покровский, с особой лексико-грамматической структурой имен действия и состояния в древнем языке, в силу чего слово «сон» могло тогда означать не только определенное состояние, но и то, что вызывает данное состоя-
[132]  
ние — снотворное средство. Равным образом, когда мы в этно-лингвистическом описании читаем, что в языке американских индейцев из племени хупа слова в значении «утро», «вечер», «полдень» и т. д. не могут фигурировать в качестве подлежащего в предложении, а только в качестве обстоятельственных слов, если, далее, мы узнаем, что в том же языке нельзя сказать «десять дней прошло», а только лишь «на одиннадцатый день», то это указывает на особый уровень исторического развития лексических и реляционных отношений в этом языке.
        Полновесное вещественное слово в каждом языке не есть слово вообще, а слово с конкретными синтаксическими потенциями, позволяющими употребить его лишь строго определенным образом, предуказанным уровнем развития грамматических отношений в языке. Это свойство слова определенным образом реализоваться в предложении и вступать в определенные комбинации с другими словами можно было Iбы назвать его синтаксической валентностью.
       С поверхностным историзмом и даже явным антиисторизмом буржуазного языкознания тесно связано формалистическое искажение сущности предложения. Представитель психологистического направления в языкознании Штейнталь проводил в свое время резкую грань между логической и грамматической правильностью речи, отрывая тем самым грамматику не только от логики, но и от живой действительности. Неправильное с точки зрения логики предложение «этот круглый стол прямоуголен» является, по Штейнталю, грамматически безупречным.[14] В этом же духе высказался один из духовных отцов современного структуризма в лингвистике, Гуссерль, утверждавший, что грамматическая цензура нечувствительна к противоречивому смыслу языковых оборотов типа «четырехугольный круг», и «деревянное железо»[15]. Те же мысли высказывал Бреаль, в наши дни их повторил соссюрианец Бальи. Такое поверхностное понимание природы предложения, исчерпывающееся формальными связями между словами в предложении, меньше всего, однако, поддерживается фактами самого языка.
        Как только мы перестаем вращаться в абстрактной сфере общих грамматических категорий и переходим к исследованию конкретных лексико-грамматических и реляционных категорий, мы замечаем, что члены предложении вовсе не безразлично относятся друг к другу, что все они образуют части единого органического целого, различия внутри единства. Определенная форма субъекта сочетается с предикатами определенного типа, определенная атрибутивная категория предполагает вполне определенное по типу определяемое и т. д. Как в химии, далеко не всякий элемент способен сочетаться.с атомами других элементов, так и в живой целостности речи далеко не каждое слово сочетается с любым другим. Конечно, можно сказать «деревянное железо» или «сапоги всмятку», но «можно» только в том смысле, в каком говорят, что «язык без костей». Структура речи такова, что конкретные реляционные и грамматические категории выступают в нем в определенном сцеплении. Далеко не все глаголы допускают при себе, к примеру, объект орудия, как и не всякое имя существительное может выступать в функции объекта орудия. Вместе с тем, однако, дело вовсе не обстоит таким образом, что в функции объекта орудия могут выступать только имена орудий. Как раз наоборот. Связи в языке настолько подвижны и эластичны, что возможно также употребление других слов в орудийной функции.
[133]            
        Язык как бы оставляет каждый раз двери открытыми для возможного подведения новых понятий под данную реляционную категорию. Но такое подведение по самому существу языка не должно быть произвольным. Когда мы употребляем какое-либо предметное слово, не являющееся именем орудия, в функции орудийного объекта, то тем самым мы приравниваем в определенном отношении данное слово к названию орудия. Такое отождествление не должно совершаться по чисто субъективным основаниям, если только не хотят, чтобы речь потеряла всякий смысл. Высказывание должно постоянно учитывать реальные вещественные связи, как и формы вещественных связей, существующие в природе и обществе. Именно на почве таких типовых вещественных связей вырастает весь сложный грамматический каркас языка. Конкретные реляционные и лексико-грамматические категории являются отражением этих закономерных связей в формах языка.
        Конкретное стадиально-историческое исследование требует, кроме того, еще специального анализа структуры контекста, как высшей лингвистической единицы. Изучение принципов внутреннего строения контекста находится пока еще в зачаточном состоянии, и я не могу здесь останавливаться на сложной проблематике такого исследования. Отмечу лишь, что многое из того, что эстетствующее субъективистическое языкознание в лице Фосслера и его последователей относит к стилистике, на деле входит в круг проблематики контекста. Не только строй предложения, но и связанное с ним строение контекста есть исторически изменчивая и развивающаяся категория, где каждая последующая ступень развития надстраивается над всеми предшествующими и вбирает в себя положительные итоги прошлого.
        Сказанное можно подытожить в немногих словах.
        Стадиально-историческая разработка грамматики подразумевает ряд последовательных фаз в работе над материалами языка.
        В начальной фазе исследования должна быть учтена вся флективная морфология языка, если, конечно, флексия играет сколько-нибудь заметную роль в формальном строе данного языка. За первым этапом должна последовать разработка синтаксической морфологии. Этот этап предполагает переход от флективных форм к формам словосочетания, на основе присущих данному языку правил согласования, подчинения и примыкания. Кроме того, в понятие синтаксической морфологии входит обследование всех других частных морфологических систем (словопорядка, синтаксического словосложения, служебных слов и т. д.) и связанных с ними форм словосочетания. В итоге такого изучения форм слова и форм словосочетания перед исследователем должна предстать картина наличных в языке частей речи и членов предложения и взаимоотношений между ними.
        Дальнейшее исследование должно выявить грамматико-семантическую структуру словаря и существующие в языке типы сцепления слов в предолжении. Такое исследование уже не может совершаться при помощи выборочного сопоставления отдельных слов и форм словосочетания, как это имеет место на первых фазах изучения; теперь необходима последовательная и систематическая разработка целых больших речевых контекстов во всевозможных направлениях. Лишь на основе массового и глубокого охвата материалов возможно выявление конкретного членения членов предложения и частей речи и лежащих в их основе конкретных категорий, которые одни только и могут служить мерилом стадиального прогресса в языке.
[134]            
        Последовательность фаз исследования определяет собой новое членение грамматических дисциплин в их сложных взаимоотношениях. Под общей или расширенной морфологией мы понимаем учение о грамматических формах, основанное на учете всех способов обнаружения грамматических значений. В зависимости от различия формы слова (т. е. флективной формы) и формы словосочетания вся область общей морфологии естественно распадается на две части: флективную морфологию, с одной стороны, и синтаксическую морфологию, с другой. Когда до сих пор в грамматике говорили о морфологии, то под морфологией понимали преимущественно то, что здесь названо флективной морфологией. Синтаксическая морфология в нашем понимании должна охватывать как те специфические разделы, которые вырастают на базе сведения флективных форм к формам словосочетания (учение о согласовании, управлении и примыкании), так и детальное обследование всех частных областей морфологии, непосредственно связанных с формой словосочетания (разряды служебных слов, учение о порядке слов, о роли интонации в грамматике данного языка и т. д.). На основе систематического обследования всех форм языка, как форм отдельных слов так и форм словосочетания, вырастает сложная картина частей речи и членов предложения.
        Собственно синтаксическая область исследования, или синтаксис, в отличие от синтаксической морфологии есть учение о смысловом содержании грамматических форм, о той системе основных грамматических категорий, которые определяют семантико-грамматический строй языка. От формальных категорий флективной и синтаксической морфологии в синтаксисе мы переходим к изучению существенных грамматических категорий, лежащих в основе грамматического строя, от традиционных членов предложения и частей речи — к изучению их конкретного членения на данной ступени исторического развития языка. С выявлением конкретно-исторической структуры членов предложения и частей речи, с выявлением тех конкретных реляционных и лексико-грамматических отношений, которые определяют собой весь грамматический строй данного языка, мы становимся на реальную почву, позволяющую понять ход развития грамматических категорий, как они складывались и формировались в процессе развития общества, развития общественной и производственной деятельности людей.