[24]              
        Основатель женевской лингвистической школы, Фердинанд де Соссюр (1857—1913) был  одним  из  тех  немногих исследователей, кто в недрах классической лингвистики подготовил теоретические предпосылки ее перестройки и преодоления.
        Языкознание XIX в. развивалось, как известно, под знаком идей Боппа. Блестящие успехи сравнительного языкознания, обусловленные уточнением методики сравнения, при­дали этим идеям к исходу века их классическую форму. Точная фиксация исторических фактов и выросшая на этой основе стройная картина развития индоевропейских языков от реконструированной эпохи распада первоначального единства до позднейших эпох убедительно демонстрировали превосходство эмпирических исследований над бездоказательными канонами нормативной грамматики и спекулятивными схемами философии языка. Дух крайнего эмпиризма и одностороннего превознесения индукции поддерживался также влиянием классического естествознания и позитивистической философии. Все, казалось бы, говорило о том, что путем последовательного накопления фактов и постепенного проникновения в глубь истории родственных языков удастся в конце концов раскрыть внутренние механизмы языка и скрытые причины его исторических изменений.
        Не все ученые склонны были, однако, поддаваться иллюзиям, порожденным успехами индоевропейского языкознания. Среди выдающихся представителей этой науки были и такие, кто, активно содействуя ее расцвету, вместе с тем критически относился к основным положениям господствующего младограмматического направления. Их не удовлетворял ограниченный историзм младограмматиков, отрицавший самодовлеющее  значение изучения  грамматического строя живых
[25]    
языков. Они отказывались от сведения теоретического языкознания к эмпирической истории языка и систематически разрабатывали вопросы теории и методологии лингвистического исследования. Порывая с шаблонными представлениями, они упорно стремились глубже осмыслить структуру языка и сущность его основных строевых единиц, таких, как звуки и грамматические формы. Именно им принадлежит заслуга вычленения понятия фонемы, сыгравшего столь большую роль в последующем развитии нашей науки.
        В ряду ученых, находившихся в оппозиции к взглядам младограмматиков, первое место занимали Бодуэн де Куртенэ и Соссюр. Когда в двадцатых годах нашего века констатировано было, что методы классической компаративистики исчерпали себя и что дальнейшее развитие языкознания невозможно без теоретического рассмотрения структуры языка, застрельщики нового направления и, прежде всего, создатели современной фонологии сознательно опирались на учения Бодуэна и Соссюра, развивая их положения и отталкиваясь от них[1].
        В рамках настоящей статьи мы, естественно, не можем задерживаться на взглядах Бодуэна. Заметим лишь, что в учениях Бодуэна и Соссюра было много созвучного. Ученик Бодуэна и его продолжатель акад. Л. В. Щерба писал: «... очень многое, высказанное Соссюром в его глубоко про­думанном и изящном изложении, ставшем всеобщим достоянием и вызвавшем всеобщий восторг в 1916 г., нам было давно известно из писаний Бодуэна»[2]. Если на Западе воззрения Бодуэна были мало известны, то объясняется это тем, что многие его работы написаны на языках, недостаточно знакомых западноевропейским ученым, и опубликованы в редких печатных и литографированных изданиях. Более широкий резонанс  получила на Западе  работа  ученика
[26]    
Бодуэна Н. В. Крушевского «Очерк науки о языке», появившаяся в переводе на немецкий язык в журнале Техмера[3]. В «Очерке», в частности, впервые было сформулировано понятие синтагматических и парадигматических отношений («ассоциации по смежности» и «ассоциации по сходству», в терминологии Крушевского), охарактеризованное Бодуэном как «удачное и далеко простирающееся обобщение»[4], и при посредстве Соссюра ставшее одним из центральных понятий современной теории языка.
        В отличие от Бодуэна, выступившего с изложением своих теоретических взглядов еще в начале 70-х годов и с тех пор многократно высказывавшегося по общим вопросам в многочисленных общих и специальных работах, Соссюр в течение всей своей жизни не опубликовал ни одной общелингвистической работы. Было бы, однако, неправильно думать, что размышлять на теоретические темы он начал поздно, лишь в последние годы жизни, когда ему представился случай трижды, прочитать курс лекций по общему языкознанию. Изучение биографических материалов приводит, скорее, к другому выводу. Еще в 1894 г. Соссюр в письме к Мейе писал о своих давних занятиях по теории языка и логической классификации языковых фактов[5]. Если тем не менее он не спешил предать гласности результаты своих раздумий, то причиной этому было сознание трудности и необозримости проблемы, требовавшей радикального пересмотра ходячих понятий и методологических принципов. Даже много позднее, читая свой общий курс, Соссюр воздерживался от окончательных суждений по ряду вопросов, формулируя свои выводы не столь категорично и резко, как в изданном его учениками «Курсе общей лингвистики».
        Основные интересы Соссюра лежали вначале в области сравнительно-исторического изучения языка. Свое лингвистическое образование он получил в Лейпциге, где учили столпы немецкого младограмматизма Лескин, Остгоф и Бругман. В 1878 г., когда ему был 21 год, Соссюр опубликовал свой знаменитый «Мемуар» о первоначальной системе индоевропейского вокализма[6]. Уже в этом исследовании Соссюр ото­шел от ряда принципов младограмматизма. Слово «система» не случайно попало в заглавие его работы. Его интересы были сосредоточены не на отдельных гласных и их архети-
[27]    
пах, а на системе гласных в целом. Вскрыв структурные отношения внутри древнейшего вокализма — апофонические чередования гласных, роль сонантов (или, в терминологии Соссюра, сонантических коэффициентов) в этих чередованиях и основные, как мы бы выразились сейчас, сферы ди­стрибуции апофонии, кратковокалическую и долговокалическую, — Соссюр высказал ряд смелых догадок о происхождении этой системы. Он счел возможным предположить, что реконструированное для индоевропейской эпохи различие двух дистрибутивных сфер является вторичным и что долготы в долговокаличеcких корнях могут быть сведены к сочетаниям кратких гласных с «сонантическими коэффициентами» особого рода, отпадение которых вызвало впоследствии удлинение гласных. Эта гипотеза, которую Бодуэн назвал «блестящей»[7], придала индоевропейскому вокализму стройный характер, сведя многообразие его форм к единству, и значительно углубила историческую перспективу сравнительных исследований.
        Отход от младограмматического метода реконструкции проявился здесь не только в том, что атомистическое описание истории отдельных звуков было замещено целостным исследованием системы. Новизна заключалась еще и в широком использовании дедуктивно-гипотетического метода. В эпоху подъема классической компаративистики, когда простое сопоставление и описание фактов не переставало приносить плоды, такие новшества не могли не вызвать недоверия у большинства языковедов. Триумф пришел позднее, когда в 1927 г. Е. Курилович нашел в ново-открытых хеттских памятниках рефлексы предсказанных Соссюром особых «сонантов» (ларингалов).
        Холодный прием, оказанный «Мемуару» в младограмматических кругах, не мог не встревожить острый и пытливый ум молодого исследователя. Его интерес к индоевропеистике с течением времени заметно слабеет. Количество исследова­ний, опубликованных им в годы пребывания в Париже и Женеве, в общем невелико. В числе этих исследований ряд важных работ, в частности по литовской акцентологии, но ни одна из них не может уже больше сравниться по размаху и значению с «Мемуаром». Деятельность Соссюра все больше замыкается в сфере преподавания. Прочитанные им в 1906— 1911 гг. три курса по общему языкознанию послужили впоследствии, основой для «Курса общей лингвистики», изданного посмертно в 1916 г. его учениками Балли и Сешэ по запискам слушателей. «Курс» оказал большое влияние на развитие теоретического языкознания в период между двумя
[28]    
мировыми войнами и стал отправным пунктом для ряда новейших направлений в современном языкознании. Как показал Годель[8], это издание сглаживает местами концепцию Соссюра, убирая из нее все сомнения и элементы живого размышления.
        Широкому успеху «Курса» в немалой степени содействовали логическая строгость изложения и оригинальные, подчас неожиданные и парадоксальные, выводы. Использованный Соссюром метод антиномий хорошо очерчивает круг проблем, оставшихся нерешенными в классическом языкознании, и противоречия, на которые наталкивается мысль в поисках новых путей.
        Метод антиномий в лингвистике не нов. Впервые его применил Гумбольдт на заре сравнительно-исторического языкознания. Анализом глубоких антиномий Гумбольдта занимались X. Штайнталь и А. А. Потебня[9]. Одним из непосредственных предшественников Соссюра в этой области был французский лингвист В. Анри, написавший специальное исследование о лингвистических антиномиях[10]. В известной мере антиномии могут рассматриваться как первое приближение к познанию диалектической природы объекта. Как правило, однако, эта диалектика принимает в антиномии субъективный характер. Раскрыв элементы диалектики в объекте, сторонник антиномий не решается отнести ее к объекту и расценивает представляющиеся ему логически несовместимыми свойства как чисто субъективные порождения человеческого ума.
        Способ разрешения антиномий, к которому прибегает Соссюр, сводится к искусственному препарированию объекта и расчленению его на ряд автономных и независимых друг от друга «предметов» по числу выделяемых анализом «аспектов». Этот способ можно было бы назвать «разведением мостов». Связи между противоречивыми сторонами объекта при таком подходе полностью игнорируются либо объявляются несущественными. Теоретическим оправданием такой расправы служит постулат о «лингвистических тождествах», согласно которому языкознание будто бы имеет дело не с «естественно данными предметами» или «субстанциями», а с абстрактными «тождествами». Объект, утверждает Соссюр, вовсе  не  предопределяет  точки  зрения», а наобо-
[29]    
рот, «точка зрения создает самый объект»[11]. В неопубликованных заметках о Нибелунгах, Соссюр прямо писал, что в области мифологии, как и в лингвистике, «все несогласованности (incongruités) мышления проистекают из недодумывания того, что такое тождество или его отличительные признаки, когда речь идет о нереальной сущности (être inexistant) как слово, или мифическое лицо или буква алфавита, являющихся лишь различными формами ЗНАКА в философском смысле»[12]. Неподвижное метафизическое тождество, выхваченное из своих естественных связей и очищенное от внутренних противоречий, — вот к чему приходит автор «Курса» в стремлении избавиться от мнимых «несуразностей мышления».
        Не мертвые «тождества», а как раз то, что Соссюр называл «несогласованностями мысли», т. е. раскрытие противоречивой природы объекта, представляет для нас интерес в антиномиях Соссюра. К последним можно по праву отнести слова, сказанные в свое время Потебней об антиномиях Гумбольдта: они существенны «не как решения занимающего нас вопроса, а как указание на те препятствия, без устране­ния коих невозможно само решение»[13]. «Крайне ошибочно было бы, — предупреждал Потебня, — сравнивать знаменитые антиномии Гумбольдта с невольными и бессознательными ошибками вроде тех, какие мы видим у Беккера. Разница между Гумбольдтом и Беккером та, что первый — великий мыслитель, который постоянно чувствует, что могучие порывы его мысли бессильны перед трудностью задачи, и постоянно останавливается перед неизвестным, а второй в нескольких и мелких фразах видит ключ ко всем тайнам жизни и языка; первый, заблуждаясь, указывает новые пути науке, а второй только на себе доказывает негодность старых»[14].
        Соссюр, подобно Гумбольдту, «заблуждаясь, указывал новые пути науке». В своих антиномиях он резко очертил круг актуальных проблем, подлежащих диалектическому рассмотрению, определив во многом последующее развитие теории языка.  Обратимся теперь к антиномиям Соссюра.

        I. Антиномия языка и речи. В общих чертах эта антиномия была впервые намечена Гумбольдтом, видевшим в языке не только готовое произведение (ergon), но и деятельность (energeia). В его формулировке эти понятия отличались еще
[30]    
значительным синкретизмом, покрывая как противополож­ность «системы языка» и «речевой деятельности», так и про­тивоположность «состояния» и «смены состояний». Выдвинутое в контексте данной антиномии положение, что «истинное определение языка может быть только генетическим»[15], могло пониматься двояко; в духе «порождающей грамматики», про­слеживающей процесс генерации текста механизмами речи (как, например, интерпретирует Гумбольдта в наши дни Хомский) и в духе генетической истории языка (как понимали Гумбольдта Штайнталь и Потебня). Разграничение этих аспектов было проведено позднее, отчасти уже в рабо­тах Штайнталя, Потебни, Габеленца и др. Бодуэн уже в 1871 г. четко отличал язык «как выделенный комплекс известных составных частей и категорий, существующий только in potentia и в собрании всех индивидуальных оттенков», от языка «как беспредельно повторяющегося процесса, основывающегося на общительном характере человека и его потребности воплощать свои мысли в ощущаемые продукты собственного организма и сообщать их существам ему подобным»[16].
        Заслуга Соссюра заключается в том, что, обратившись к этой антиномии в эпоху кризиса классического языкознания, он подробно проанализировал ее логические аспекты и в резкой форме подчеркнул настоятельную необходимость ее разрешения.
        В общей совокупности речевых процессов (langage) Соссюр выделяет два полярных аспекта: язык (langue) и речь (parole). Язык — это грамматическая система и словарь, то есть инвентарь языковых средств, без овладения которыми невозможно речевое общение. Речь же — это использование средств языка в целях общения; она состоит из индивидуальных актов говорения и слышания, осуществляемых в круговороте речи.
        Оба этих предмета, язык и речь, «тесно между собою связаны и друг друга взаимно предполагают: язык необходим, чтобы речь была понятна и производила свое действие; речь в свою очередь необходима для того, чтобы установился язык»[17]. И все же Соссюр считает возможным заявить, что это «две вещи совершенно различные».
        В обоснование этого неожиданного заключения он приводит следующий довод: их свойства несовместимы и полностью исключают друг друга.
[31]              
        Язык, по Соссюру, отличается от речи, прежде всего, как явление социальное от индивидуального. Язык это своего рода «кодекс», навязываемый обществом всем его членам в качестве обязательной нормы речевого общения. Как социальный продукт, он усваивается каждым индивидом в готовом виде. Речь же всегда индивидуальна. Каждый акт речи имеет личного автора, импровизирующего речь по своему усмотрению. Язык, можно сказать, — пассивен, а речь — активна. «Язык не есть функция говорящего субъекта, он пассивно регистрируется индивидом», который «сам по себе не может ни создать язык, ни изменять его». Напротив того, «речь есть индивидуальный акт воли и понимания»[18].
        Язык противостоит, далее, речи как потенция ее реализации. В мозгу говорящего язык представлен в виде потенциально существующей грамматической системы и словаря,  или,  другими словами, внутренней способности речи (faculté de langage). Речь является «экзекутивной стороной», реализацией этой способности.  Она  относится к языку, как исполнение симфонии к самой симфонии, реальность которой не зависит от способа исполнения[19].
        Язык отличается от речи также как устойчивое и долговечное от неустойчивого и однократного. Структура языка в принципе одинакова у всех говорящих и может оставаться стабильной в течение веков, тогда как «акты речи индивидуальны и мгновенны»[20].
        И, наконец, язык отличается от речи как «cущественное от побочного и более или менее случайного»[21]. Типическим и нормативным фактам языка в речи соответствуют окказиональные комбинации элементов, стилистиче­ские вариации колебания.
        Эти различия настолько велики, что, как полагает Соссюр, их невозможно совместить в одном объекте. «Совокупность речевой деятельности в целом непознаваема», в силу своей разнородности она не может явиться предметом единой науки. «Надо избрать одну из двух дорог, следовать по которым одновременно не представляется возможным; надо отдельно идти по каждой из них»[22]. Соссюр предлагает строго различать две науки, лингвистику языка и лингвистику речи, не имеющие между собой ничего общего.
        Если оставить в стороне конечный вывод, то в остальном рассуждение Сбссюра содержит много важного.  Никто так
[32]    
тщательно и подробно, как Соссюр, не вскрыл внутренние противоречия речевых процессов, показав тем самым, что различие языка и речи имеет под собой реальные основания. Противоположения социального и неустойчивого, существенного и побочного, потенции и ее актуализации действительно даны в явлениях речи, и исследователь языка не может не считаться с ними. Но выделив эти противоречия, Соссюр абсолютизирует их, не замечая их соотносительности и органической связи.
        В самом деле, можно ли утверждать, что язык всегда и во всем противостоит речи как социальное индивидуальному? — Даже в самом «Курсе» эта позиция не удерживается. Утверждая, что язык «существует в полной мере только в массе», только «в мозгах целой совокупности инди­видов», составляющих данное общество, Соссюр не может не признать, что тем самым язык «существует в каждом мозгу» в отдельности, причем полностью «не существует ни в одном из них»[23]. Значит, момент индивидуального дан и в языке. Степень знания языка и владения им у разных индивидов различна. Из этого, разумеется, не следует, что, как утверждали младограмматики, подлинной реальностью является лишь язык индивида. Язык социален, так как он призван осуществлять связь между индивидами в обществе; он социален, так как является носителем мыслительной информации, характеризующей человека как общественного субъекта; язык социален, так как развитие его обусловлено развитием общественной жизни. Но социальный характер языка не устраняет, а, наоборот, необходимо предполагает индивидуальные различия в степени владения и умения распоряжаться богатствами языка; эти различия в меньшей степени касаются грамматики, в большей — количественной и качественной структуры словарного запаса (знакомство с профессиональной и диалектной лексикой, граница между активным и пассивным словарем и т. д.).
        С другой стороны, и речь не сплошь индивидуальна. Речь не могла бы выполнять своей коммуникативной  функции, если бы она не строилась на основе элементов языка. Речь не могла бы служить источником обогащения языка и средством его освоения, если бы в ней не было ничего социального. Ведь не только теоретическое знание языка, но и прак­тическое овладение им совершается через посредство речи. Соссюр прав, замечая: «Нет ничего в языке, что не вошло бы в него (прямо или косвенно) из воспринимаемой речи..., из суммы воспринимаемых речей»[24]. Но могло ли бы из речи
[33]    
вырастать такое архисоциальное образование, как язык, если бы сама речь была лишена всякой социальности.
        «Язык устойчив, речь неустойчива». — Но разве язык не меняется в ходе истории, разве некоторые элементы языка, например, экспрессивные или модные cловечки, не подвержены частым изменениям? — А речь, так ли уж она эфе­мерна? Разве целые фрагменты речи не могут закрепляться в памяти и передаваться от поколения к поколению? — Мы уж не говорим о фиксации речи в письме, магнитофонной записи и т. д.                                         
        «Язык — потенция, речь — ее реализация». — Но ведь в некотором отношении и сама речь — потенция, коль скоро в ней таятся возможности обогащения и развития языка.
        Игра противоречивых тенденций, пронизывающих речевые процессы, захватывает, таким образом, как сферу языка, так и сферу речи. Проявляясь в каждой из этих сфер по-своему, она способствует их разграничению. Но автономность языка и речи не абсолютна. Шухардт в рецензии на «Курс» высказал принципиальные сомнения в «правомерности подобной распадающейся надвое и направленной на разделение и расчленение системы». «Связующее, — говорил он, — мне представляется несравненно более важным, чем то, что служит для расчленения»[25]. Выделение языка и речи из совокупности речевых процессов не должно заслонять от нас их единства. Объективное исследование отдельных «узлов» в механизме речи во всем своеобразии каждого из них невозможно без учета их взаимодействия.
        У Соссюра, впрочем, можно найти ряд существенных замечаний, идущих вразрез с его общей установкой. Он неоднократно говорит о переходе от речи к языку, и от языка к речи. «Исторически, говорит он, факт речи всегда предшествует языку»[26]. Переход от речи к языку осуществляется, по Соссюру, как в процессе онтогенетического овладения языком, так и в процессе исторического формирования языков.
        Переходу от языка к речи Соссюр уделил больше внимания. В этом плане заслуживает внимания его анализ синтагматических и парадигматических (у Соссюра — «ассоциативных») отношений.
        Ясного представления о том, к какой сфере языковых явлений следует отнести синтагматические отношения, «Курс» не дает. С одной стороны, они определяются как отношения, непосредственно  проявляющиеся  в речевой  цепи:
[34]
        «Синтагматическое отношение всегда налицо (in praesentia): оно покоится на двух или нескольких элементах, в равной мере наличных в актуальной последовательности. Наоборот, ассоциативное отношение соединяет элементы отсутствующие (in absentia) в потенциальный мнемонический ряд». Отношения последнего типа находятся «в мозгу; они образуют тот запас, который у каждого индивида образует язык»[27]. Такое определение наводит на мысль, что ассоциативные (т. е. парадигматические) отношения относятся к сфере языка, а синтагматические к сфере речи. Но, с другой стороны, как бы предвидя возможное недоразумение, Соссюр спешит за­явить: «Типом синтагмы по преимуществу является фраза; но ведь она относится к речи, а не к языку; не следует ли из этого, что синтагма относится к области речи? — Мы этого не думаем»[28].
        Вслед за этим идет не совсем последовательное, но крайне поучительное рассуждение. В соотношении  языка c  речью  теперь обнаруживается  новое  противоречие: язык имеет дело с закрепленными узусом комбинациями знаков, тогда как речь,  импровизируя,  создает окказиональные сочетания.  Характернейшим свойством речи является свобода комбинаций[29]. К языку, стало быть, относятся несвободные синтагмы вроде идиоматических выражений и морфологических  аномалий,  а свободные синтагмы должны быть отнесены к сфере речи. Но тут делается новая оговорка: «Надо отнести к языку, а не к речи все типы синтагм, построенных по  правильным  формам».  И  снова  зигзаг: свободные  синтагмы могут существовать в речи, «если в языке их зареги­стрировано достаточное количество образцов». Все вообще синтагмы, как свободные, так и несвободные, «отвечают общим типам, которые  в  свою  очередь  находят обоснование в языке в виде конкретных воспоминаний». Но эта интересная идея не удерживается Соссюром: «Надо, — говорит он, — признать, что в области синтагмы нет резкой грани между фактом языка, запечатленным коллективным обычаем, и фактом речи, зависящим от индивидуальной свободы. Во множестве случаев представляется затруднительным отнести туда или сюда данную комбинацию единиц, потому что в создании ее участвовали оба фактора и в таких пропорциях, определить которые невозможно»[30].
        Колебания в данном вопросе обнаруживают свежесть мысли, которая в поисках истины перебирает одно за другим ряд возможных решений. Предположив, что речевым
[35]    
синтагмам в языке соответствуют некие «образцы» и «шаблоны», в соответствии с которыми происходит развертывание синтагмы в речевой цепи, Соссюр предвосхитил идею, к которой пришла лингвистика лишь в последние годы. Это идея генерации речи с помощью порождающих схем (работы Хомского и др.). В структуре языка, кроме инвентаря слов и грамматических форм, связанных между собой парадигматическими отношениями, дан и «порождающий механизм», или, говоря языком математики, алгоритм, обеспечивающий развертывание элементов инвентаря в речевой континиум.

         II. Антиномия внешнего и внутреннего в языке.

        Рассматривая роль внутри- и внеязыковых факторов в развитии языка, Соссюр и на сей раз стремится «устранить из понятия языка все, что чуждо его организму, его системе»[31].
        Перечисляя внеязыковые факторы, воздействующие на язык, он отмечает связь истории языка с историей общества и цивилизации. Он не может не признать, что «эти две истории переплетаются и взаимно влияют друг на друга», что «обычаи нации отражаются на ее языке, а с другой стороны, в значительной мере именно язык формирует нацию»[32]. Поли­тическая история и такие ее проявления, как завоевания, колонизация, миграции, языковая политика и т. д., оказывают прямое влияние на границы распространения языка, характер и степень его взаимодействия с другими языками, соотношение диалектов внутри данного языка, смещение центров литературного языка и т. д. От политической истории неотделимо влияние таких социальных институтов как школа, академия, церковь и т. п. Материальная культура и ее реалии, история техники и производства также воздейг ствуют на язык. Известную роль играют и географические факторы, способствуя установлению границ, а также путей распространения языка  и отдельных  его элементов.
        Экстралингвистическими факторами объясняются многие языковые явления (например, заимствования), и изучение внешней истории языка может оказаться в этом плане «весьма плодотворным». Но заимствования и им подобные явления в общем случайны и несущественны для системы языка. Основу языка, его внутреннюю систему, внешние фак­торы, по, мнению Соссюра, не затрагивают: «ошибочно думать, что, минуя их, нельзя познать внутренний организм языка»[33]. (Разграничение внешней и внутренней истории языка поддерживается, таким образом, различием элементов внутренних, релевантных для строя языка, и внешних, ирреле-
[36]    
вантных для него. Выяснив эти моменты, Соссюр снова спешит «развести мост»: «разделение обеих точек зрения, — говорит он, — неизбежно, и чем строже оно соблюдается, тем лучше»[34].
        Сравнение с шахматной игрой, где «сравнительно легко отличить, что внешнее и что внутреннее», призвано подкрепить этот вывод. Тот факт, что игра в шахматы пришла в Европу из Персии, является чем-то внешним для «грам­матики игры» и ее не затрагивает. Внешним для нее яв­ляется и материал, из которого изготовлены фигуры и доска. Другое дело, количество клеток на доске и фигур, а также правила игры. Любые изменения в этом плане глубоко затронут сущность игры, ее систему. Так и в языке: «внутренним является все то, что в какой-либо степени затрагивает систему»[35].
        Итак, Соссюр ставит два принципиальных вопроса: 1) что есть внешнее и что внутреннее в языке и 2) какова роль внешних факторов, то есть истории общества, в развитии языка? Его ответ гласит: внутреннее это то, что определяет систему языка; история общества формирует лишь внешние элементы языка, иррелевантные для системы; развитие си­стемы языка от истории общества не зависит. Решение, предлагаемое Соссюром, явно несостоятельно; считать язык — это глубоко социальное явление, обеспечивающее коммуникацию внутри общества, — в принципе независимым от общества, значит не сводить концы с концами. Но на подступах к решению Соссюр высказал ряд интересных и немаловажных идей.
        Провести в языке демаркационную линию между внутренним и внешним, между системным и внесистемным отнюдь не столь легко, как в шахматной игре. Язык, как известно, является орудием выражения и передачи мысли. Как же быть с мыслительным содержанием языковых форм? Является ли оно внешним или внутренним для системы языка? — Отвечая на этот вопрос, Соссюр явно колеблется, в общем склоняясь к антиментализму. Прекрасно отдавая себе отчет в том, что «речь это акт передачи мысли с помощью знаков, а не просто знаки, состоящие из членораздельных звуков», он, однако, не вникает в содержание того, что он называл «означаемым», и ролью «означаемого» в процессе речи не интересуется; он допускает рассмотрение содержательных  моментов  «лишь  на  периферии  лингвистики,
[37]    
подобно тому, как он  поступал  в отношении физиологического ее аналога, фонации»[36].
        Все же в «Курсе» наблюдаются колебания в этом вопросе. В учении о знаке понятия включаются в состав лингвистического знака. Последний определяется как «двухсторонняя психическая сущность», в которой акустический образ соотнесен с понятием. Слово дерево, например, соотнесено с понятием «дерево». Чтобы подчеркнуть, что понятие не есть нечто внешнее по отношению к знаку, вводится специальный термин «означаемое»[37].
        Но в учении о «значимости» мы вдруг узнаем, что «и идея и звуковой материал, заключенный в знаке, имеют меньше значения, чем то, что есть вокруг него: в других знаках» и что означаемое и означающее, взятые сами по себе, это величины чисто дифференциальные и отрицательные[38]. Теперь вы­ясняется, что, строго говоря, в языке нет понятий, существуют лишь значимости, вытекающие из соотношения знаков в системе; «великим заблуждением является взгляд на языковый элемент просто как на соединение некоего звука с неким понятием»[39]; главное в слове теперь значимость, а она есть нечто «совсем непохожее на значение»[40].
        Мы не имеем здесь возможности задерживаться на соcсюровском понятии значимости[41]. В данной связи нам важно лишь заметить, что и в сложном вопросе о соотношении слова и понятия, языка и мышления Соссюр не пришел к адекватному решению. Но выделив новый аспект содержательного плана, — лингвистическую «значимость» (то есть дополнительные наслоения в семантике, вырастающие из системных отношений внутри языка), — Соссюр несомненно содействовал углублению проблемы.
        В вопрос о социальной обусловленности языка женевский теоретик также внес ряд важных уточнений. Принципиально важным было прежде всего разграничение с этой точки зрения явлений релевантных и иррелевантных для языковой системы. Это деление особенно актуально в плане материалистического объяснения истории языка и является, можно сказать, оселком для испытания последовательности материализма в лингвистике. Социальные условия, порождающие несистемные явления (заимствования, перемещение центров формирования литературного языка,  передвижка
[38] 
границ распространения языка или диалекта, межязыковые контакты и т. п.), лежат на поверхности, и их изучение давно уж ведется в языкознании. Особенно большие заслуги в этом отношении имеет лингвистическая география (диалектография). Марксистское языкознание, поскольку оно занимается такими исследованиями, в сущности лишь продолжает давно установившуюся традицию. Но, как правильно отметил Соссюр, исследования этого рода не затрагивают системы языка, его грамматического строя. Соссюр ошибался, однако, утверждая, что материалистическое обоснование системы языка в принципе невозможно.
        В советском языкознании предпринимались — к сожалению пока еще немногочисленные — попытки историко-материалистического обоснования грамматического строя языка. В ходе этих исследований выяснились два существенных момента: 1) определяющим фактором в развитии стержневых элементов языковой системы является не политическая или экономическая история, как таковая, а история практической деятельности людей, и прежде всего, история их материаль­ного производства, в ходе которой познавались свойства предметов; 2) в самих языковых явлениях решающая роль принадлежит при этом содержательной стороне. Именно в области внутреннего строя языка скрывается главная трудность, с которой сталкивается материалистическое обоснование языка, и заслуга Соссюра заключается в том, что он, если не прямо, то косвенным образом, указал на специфическое отношение системы языка к истории общества.

        III. Антиномия синхронии и диахронии.

        На первый взгляд, эта антиномия кажется даже несколько плоской. Противопоставив состояние языка исторической смене состояний, Соссюр находит, что в них нет ничего общего и что в науке о языке следует выделить новую пару независимых дисциплин, — синхроническую и диахроническую лингвистику. Первая должна заниматься изучением статических состояний, вторая — изменениями лингвистических фактов. Состояние языка характеризуется соотношением лингвистических фактов по «оси одновременности», то есть, проще говоря, отношениями между сосуществующими фактами. Эти отношения образуют, по Соссюру, покоящуюся систему, «откуда исключено всякое вмешательство времени»[42]; «в самой себе она неизменчива»[43]. Эволюция языка характеризуется соотношениями лингвистических фактов по «оси последовательности». Фактор времени, отсутствовавший в «состоянии языка», теперь налицо, зато не стало «системности».
[39]              
        В диахроническом разрезе даны только изолированные «события», изменения разрозненных, выпавших из системы фактов.
        Выводы звучат на сей раз особенно категорично: «Из коренной антиномии между фактом эволютивным и фактом статическим следует, что решительно все понятия, относящиеся к тому или другому, не сводимы друг к другу»[44]. «Противопоставление двух точек зрения — синхронической и диахронической — совершенно абсолютно и не терпит компромисса»[45].
        Идея «синхронического среза», своего рода моментальной фотографии, схватывающей неподвижное состояние в идеальный (лишенный протяженности) «атом времени», способна, конечно, вызвать улыбку, как и стремление оторвать «ось одновременности» от «оси последовательности». Иронизируя по этому повору, Шухардт говорил, что соссюровское разграничение синхронии и диахронии напоминает ему «времена, когда учение о координатах делили на учение об ординатах и абсциссах»[46]. И все же в антиномии, напоминающей апорию Зенона о покоящейся в полете стреле, содер­жится немало поучительного.
«Диахрония» Соссюра, по сути дела, довольно точно воспроизводит положение дел в современной ему компаративистике. Сравнительная грамматика того времени действительно не знала системы языка. Точнее, системные отношения, если и находили в ней отражение, то «лишь отрывочно и весьма несовершенным образом». Она занималась преимущественно регистрацией изменений атомистически обособленных единиц, вследствие чего освещение языка было в ней «половинчато и шатко»[47].
        Ограниченность младограмматического историзма Соссюр принял за объективное свойство истории языка. В этой ошибке сквозит трагизм его научной судьбы. Гениальный исследователь, впервые успешно применивший метод системного исследования к одной из сложнейших проблем индоевропеистики, готов теперь признать, что в истории отсут­ствует системность. В атмосфере общего скептицизма и недоверия к его реконструкции он больше не настаивает на необходимости системного подхода к истории языка. Но полностью он не сломлен. Ставя систему выше атомизма, он выдвигает синхронию на передний план и порицает компаративистику за то, что она «с головою ушла в диахронию». Историзм младограмматиков, по его словам, чрезвычайно
[40]    
ограничен и узок, он — ретроспективен; для компаративи­стики «сравнение — не более как средство воссоздания прошлого»[48]. Словом, традиционная историческая лингвистика для него явно второсортная наука.
        Соссюр, впрочем, не склонен переоценивать и нормативную грамматику. Настаивая на необходимости вернуться к «статической точке зрения традиционной грамматики», он в то же время подчеркивает необходимость ее переработки. Грамматика должна стать наукой «с новым духом и с новыми приемами, то есть обновленной историческим методом, который со своей стороны поможет лучше осознать состояния языка»[49]. Легко заметить, что такая точка зрения сильно отличается от ранее высказанной. Недавно еще Соссюр придерживался мнения, что диахронические понятия в принципе не сводимы к синхроническим. Теперь же он находит, что исторический метод может вдохнуть новый дух в традиционную грамматику. Прежняя непримиримость уступает место «компромиссу».
        Если  «диахрония»  Соссюра это  возведенный в принцип младограмматический  историзм, то «синхрония», соответственно, это — система языка, как она представлена в традиционной грамматике. Системный подход к фактам языка сводился в традиционной грамматике к двум пунктам: признанию  одновременности  описываемых  фактов  и  игнорированию, точнее, незнакомству с историческим методом. Соссюр внес в понятие системы идею «оппозиций». Весь меха­низм языка, учил он, покоится на противопоставлениях, все сводится к взаимодействию таких противопоставлений.  Все противопоставления в принципе равноценны: каждый эле­мент противостоит всем остальным; будучи обусловлен дру­гими элементами, он в свою очередь обусловливает всех их. Язык, в таком понимании, «всюду и всегда... являет то же сложное равновесие взаимно обусловливающих себя элементов»[50].
        Такое понимание системы не оставляет места развитию. Система, в которой все уравновешено, в принципе неизменчива. Непонятно, как могли бы произойти изменения в системе, все элементы которой одинаково необходимы и одинаково предполагают друг друга. И, с другой стороны, достаточно лишь одному из элементов такой системы чудом измениться, как такое изменение незамедлительно отзовется на всей системе. Изменения языковых фактов являются, с такой точки зрения, результатом неожиданных повреждений
[41]    
в механизме, «все происходит от чистой случайности». «Изменения никогда не происходят в системе в целом, но лишь в отношении одного или другого из ее элементов». Всякое изменение вначале касается лишь одного пункта и только вторично отражается на всей системе[51]. Такая концепция, в которой изменения вносятся в систему извне и в общем случайны для нее, легко оправдывает отрыв диахронии от синхронии. Процессы, не вытекающие из механизма системы, «могут изучаться только вне ее»[52]. У истоков соссюровской антиномии синхронии и диахронии мы находим, таким образом, не только атомизм младограмматической истории языка, но и специфическое понимание системных отношений в духе теории равновесия.
        Концепция Соссюра не считается с тем, что в реальности противопоставления, образующие систему языка, далеко не однотипны. Так например, в современном русском языке падежные формы головой: головою противостоят одна другой не так, как в голова: голове, слова трусливый и храбрый соотносятся между собой не так, как трусливый и малодушный; глагол молоть «превращать зерна в муку» противопоставлен в системе языка не только другим глаголам, но и самому себе в значении «болтать, говорить вздор». Концепция равновесия не учитывает явлений синонимии и полисемии, различий в стиле произношения, степени продуктивности форм и т. д., она не различает противопоставлений обязательных и факультативных, пропорциональных, массово представленных в системе, и изолированных, спорадических[53]. Внимательный анализ языковых оппозиций показы­вает, что их изменения в разной степени затрагивают систему языка, вследствие чего приходится различать изменения, обогащающие или обедняющие систему в каком-либо одном отношении, и изменения, существенным образом влияющие на систему в целом. Существенные сдвиги в системе определяют периоды в развитии языка, и конкретная история языков, выделив такие периоды, давно показала, что «синхронические срезы», проводимые по прихоти исследователя через любую хронологическую точку, не отвечают исторической реальности.
        Подытоживая рассмотрение основных антиномий Сос­сюра, следует снова подчеркнуть их огромную позитивную роль в истории современного языкознания. Многие положения Соссюра принципиально неприемлемы для нас, и некотррые из них уже опровергнуты ходом теоретических изыска-
[42]    
ний. Но было бы несправедливо и антиисторично за промахами и неудачами Соссюра не замечать конструктивного значения его идей. Никто в такой мере, как Соссюр, не содействовал расшатыванию теоретических основ традиционного языкознания, расчищая тем самым почву для новых методов анализа языка и для раскрытия объективной диалектики языковых явлений.
        В «Курсе» содержится ряд непоследовательностей и прямых противоречий, показывающих, что то или иное неправильное суждение не было еще окончательным. Соссюр был довольно последователен в критике традиционного лингвистического мышления, но в поисках истины он высказывал немало сомнений и часто впадал в противоречия. В настоящее время, благодаря исследованию Годеля, мы знаем, что этих колебаний было больше, чем их отражает «Курс». Ошибочные положения Соссюра часто оказываются лишь оборотной стороной его правильных положений. Живое и мертвое в теории Соссюра так тесно переплелось, что критике его учения всегда угрожает опасность утраты реальной перспективы. Соссюру, например, часто вменяют в вину его ошибочный тезис, согласно которому «единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя»[54]. Но внимательный анализ учения Соссюра показывает, что этот идеалистический тезис проистекает из непомерного выпячивания значения внутреннего строя языка и имманентных ему процессов. Само же по себе выявление роли системы языка и внутренних ее закономерностей явилось важным шагом в развитии науки.
        Учение Соссюра представляет интерес не в историко-лингвистическом, архивном плане. Сформулированные им антиномии поставили перед наукой ряд актуальных задач. Некоторые из них в значительной мере уже решены. Современное языкознание много сделало в плане преодоления соссюровскнх антиномий языка и речи, синхронии и диахронии. Но ряд актуальных проблем все еще ждет разработки. Это относится, прежде всего, к проблемам диалектики языка и мышления и материалистического обоснования внутреннего строя языка. Своим логическим анализом этих проблем Соссюр, как мы видели, во многом определил конкретное содержание и задачи исследования.