Вступление

[3]

        События последних лет не могли не отразиться на языке, этом главнейшем орудии общения между людьми и средстве высказывания и самовыражения.
        Социально-политический сдвиг, коренная ломка быта, новые факты жизни и исключительно эмоциональное к ним отношение со стороны по-новому дифференцированного общества — все это оставило глу­бокий след на русском языке, точнее на нашем словаре. Языковых новшеств накопилось так много, что некоторые наблюдатели уже го­ворят о «революции в языке». Мы предпринимаем здесь попытку разобраться в этих новшествах и определить их значение для всей системы русского языка. Попытка наша была бы заранее обречена на неудачу, если бы мы ограничили наше исследование периодом мировой войны и революции. Языковые изменения последних лет не могут рассматриваться вне связи с предыдущей волной новшеств, восходящей к эпохе около 1905 г., ибо и события наших дней есть только одно из звеньев в цепи социально-политических потрясений, начало ко­торой надо полагать около 1905 года.
        Наряду с личными наблюдениями, мы, конечно, прибегали в нашем исследовании и к трудам других наблюдателей. Вот перечень известных нам работ, посвященных вопросу о влиянии войны и революции на русский язык, которые мы широко использовали для составления настоящего очерка.
        1. Lexique de la guerre et de la révolution en Russie (1914—1918) par André Mazon. Paris, 1920.
        2.  Roman Jakobson, Vliv revoluce na ruský jazyk. Статья в чешском журнале «Nové Atheneum». Praha, 1921. Вышла с дополнениями отд. изданием.
        3. Проф. А. Баранников, Из наблюдений над развитием русского языка в последние годы. I—Влияние войны и революции на развитие русского языка. — см.: Ученые записки Самарского Универ-
[4]
ситета; вып. 2-й. Самара, 1919. — К сожалению, работа эта известна нам только по критическому разбору проф. Селищева, помещенному в «Филологическом обозрении» за 1919—1921 гг.
        4.  Прив.-доц. Сергей Карцевский, Язык, война и революция (научно-популярный очерк). Небольшая статья в Х-й кн. «Современных записок» за 1922 г. (Париж). Вошла целиком в настоящую работу.
        5. Горнфельд, Новые словечки и старые слова. Петербург, 1922.
        6. Сергей Карцевский, Русский язык и революция. «Общее дело», № от 8.П. 1921. Париж.
        7.  Екат. Ремпель, Язык революции и революция языка. «Новый Путь» № от 28. VIII. 1921. Рига.
        8. Сергей Карцевский. Халтура. «Последние Новости», № от 3.II.1922. Париж.
        9.  Вл. Шкловский, Современный народный юмор, статья в «Летописи Дома Литераторов» за 1922 г.

        Мы знаем также, что в России подготовляется обещающий быть интересным сборник Революция и язык со статьями проф. Поливанова, Б. Кушнера, Шкловского и др. Московская диалектологическая комиссия также собирает материалы о языковых новшествах последнего времени.
        Подобные работы, выполненные в России наблюдателями и участниками языковых процессов, могут иметь всю ту целостность, которой, несомненно, недостает нашему очерку, написанному вдали от России, по уже устаревшим личным воспоминаниям, а еще больше на основе чужих работ или же отражений языковых новшеств в литературном языке.
        Будет нелишним отметить, что нас интересовало здесь не количест­во новшеств, но их характер. В нашей книжке не следует искать сколько-нибудь полного репертуара новых слов — заимствований, сокращений, переосмыслений и т.п. Но она может пригодиться тем, кто желал бы понять механизм новообразований и даже вообще познакомиться поближе с жизнью родного языка, о которой широкая русская публика имеет, нужно сознаться, чрезвычайно смутные представления.

«Язык революции и революция языка»

[64]
        Таким соблазнительным определением некоторые наблюдатели любят характеризовать сущность процессов, происходящих в русском языке в наши дни[1]. Мы готовы подписаться под первой частью этого определения. Действительно, почти все словарные новшества, о кото­рых мы говорили до сих пор, прямо или косвенно обязаны своим про­исхождением революции, т. е. всем тем социально-политическим потрясениям, которые, начавшись около 1905 г., привели, наконец, к полному сдвигу русского пореформенного быта. Нет сомне-
[65]
ний — это «язык революции». Напротив, нет никаких оснований говорить о «революции языка» (правильнее было бы сказать о «революции в языке»). Нельзя даже безоговорочно согласиться с мнением А. Баранникова о том, что «... в русском языке мы наблюдаем развитие ряда процессов, которые вносят совершенный переворот в прежнее положение ве­щей»[2]. — Попробуем подвести итог нашим наблюдениям над словар­ными новшествами в русском языке и определить, насколько они согласны с «духом языка» или, напротив, противоречат ему. Тем самым будет дан ответ на вопрос о «революции в языке».
        Мы указывали уже, что дух языка определяется его грамматикой, а не словарем. В русской же грамматике не наблюдалось за последние годы никаких сколько-нибудь серьезных сдвигов. В области словопро­изводства, непосредственно примыкающей к грамматике, мы констатировали широкое применение некоторых иностранных формальных элементов, вспомним хотя бы царизм, чекист, забронировать, старое-mam, пробольшевики, контрразведка, известных уже и раньше некоторым социальным группам. Произошла, так сказать, «демократизация» этих слов полуиностранного происхождения. Однако, можно a priori утверждать, что пока что эти формальные элементы иностранного происхождения не являются продуктивными за пределами узкого круга ин­теллигенции и, пожалуй, соприкасающихся с ними отдельных групп городских рабочих. — С другой стороны, наблюдалось
[66]
оживление некоторых суффиксов, почитавшихся мертвыми, ср., напр., пикач, слухач, басмач. Но оживление это наблюдается только в народном языке, где суффикс ~ач, возможно, вовсе и не умирал, а продолжал оставаться продуктивным. — Встречаются сложные слова, образованные несогласно с законами сложения слов, присущими русскому языку. Они являются, по большей части, продуктом индивидуального и всегда на­рочитого творчества, либо просто сколком с немецкого: социал-изменник, национал-большевик, бело-роза, яично-склад, сладко-чай и т. п. Ничто не дает права думать, чтобы подобный способ словосложения начал бы уже прививаться в живом разговорном языке даже интеллигенции, не говоря уже о народных массах.
        Перейдем к словарю.
        Что касается переосмыслений, то мы уже отмечали, что они покоятся на всевозможных ассоциациях, возникающих поминутно в нашем соз­нании между новыми представлениями и прежними, уже отложив­шимися в слове. В языке же всё может ассоциироваться со всем. Нет, стало быть, и не может быть никакой мерки для того, чтобы судить, насколько «революционны» или, наоборот, «реакционны» эти ассоциации.
        Заимствования свойственны всем языкам и во все эпохи. Конечно, иногда к ним прибегают более часто, иногда, напротив, их появлений меньше, в зависимости от исторических условий, от прогресса техники и т. п. Заимствуя в большом количестве и одновременно иностранные слова для обозначения повседневных предметов или душевных переживаний, для которых уже имеются русские обозначения, мы рисковали бы еще более углубить и сделать непроходимой ту пропасть,
[67]
что разделяет словарь народный и словарь культурного общества. Однако подобного явления в наше время не наблюдается. За­имствуются, главным образом, технические термины. Кроме того, проникая в русский язык, подобные заимствования вызывают здоровый процесс синонимической дифференциации: понятия разграничи­ваются и уточняются, ср., напр., резиньяция и покорность, пиэтэт и уважение, рафинированный и утонченный, этатизм и государственность. В результате наш внутренний мир от этого выигрывает, как выигрывает и наш словарь, обогащаясь новыми словами. — Вообще говоря, под заимствованием нужно понимать проникновение слов из какого-нибудь специального языка (технического жаргона или говора какой-нибудь социальной группы, областного языка и т. д.) в язык общий.
        Здесь было бы уместным остановиться поподробнее на вопросе о переводе с иностранного. Многие склонны полагать, что в интересах чистоты родного языка лучше говорить светопись, чем фотография; народоправство вместо демократия, звуковой вместо фонетический, право­писание вместо орфография и т. д. Но это далеко не всегда так. Бывает, напр., что, переводя на русский язык мотивированность, заключенную в иностранном слове, при этом погрешают против духа родного языка. Так, напр., переводя aussehen через выглядеть, упустили совершенно из виду, что русский префиксальный глагол должен быть перфективным, ср. русское «он выглядел себе невесту». Этим был совершен гораздо больший грех против родной грамматики, чем тот, который совершают, заимствуя иностранные слова. С другой же стороны, совершенно излишне и даже вредно переводить технические научные термины. Термин должен быть этикеткой;
[68]
всякое описание, заключенное в термин, будучи происхождения субъективного, должно мешать мысли и может даже направлять ее по ложному пути. Возьмем, напр., из химии понятие С (углерод). В данный момент оно так сложно, что определяется всей суммой человеческих познаний о природе, завтра же, с прогрессом знания, оно будет либо еще сложнее, либо изменится как-нибудь иначе; стало быть, никакое конкретное представление об углероде не может служить сколько-нибудь адекватным его оп­ределением. Все говорит за то, что подобное понятие должно обозначаться ничего не говорящей воображению этикеткой, а отнюдь не описательным словом. Правда, образность, заключенная в термине, быстро улетучивается, и, напр., слова кислород, водород, углерод теперь уже совершенно безобразные этикетки. Но тогда к чему же отягощать и затруднять ход абстрагирующей мысли переводом иностранных тер­минов и оживлением их уже забытой этимологии, вместо того чтобы прямо заимствовать слова-этикетки. Не нужно забывать, что наука за­интересована в создании единообразной интернациональной терминологии. Отметим еще, что образный термин не всегда пригоден для образования от него производных. Мы рассуждаем об «атмосферических явлениях», но какое прилагательное употребляли бы мы, если бы по совету Даля заменили «атмосферу» колоземицей? Могли ли бы мы тогда говорить, напр., о «моральной атмосфере»? «Нравственная колоземица» — это звучит дико. Можно пользоваться понятиями «перфективный глагол», перфективность, перфективизация и, с другой стороны, им­перфективный, имперфективностъ, имперфективизация, но от описатель­ного термина «глагол совершенного вида» невозможно образовать по­добных производных.
[69]
        Нам остается еще поговорить о сокращениях. Их-то, главным образом, если не исключительно, и имеют в виду, когда говорят о революции в языке. Так, А. Баранников пишет о сокращениях: «...все по­добные образования совершенно противоречат принципу сложения слов в русском языке». В этом нет ничего удивительного, ибо сокращения, как мы уже указывали, вовсе не являются «сложными» словами, исключая тип V, как главкожа. Во-вторых же, не следует ни на минуту забывать, что сокращения — это просто условная терминология, вроде той, которою пользуются купцы для обозначения цен на товарах или которую употребляют в телеграфных сношениях. Для того же, чтобы подмен слов начальными звуками или даже слогами стал обычным приемом в русском языке, т. е. в том языке, которым говорят мужики и интеллигенция, старики и дети в Москве, равно как во Владивостоке, звуки и слоги должны были бы вдруг приобрести совершенно иную значимость, чем та, которая им присуща во всех флексирующих языках. Это была бы, действительно, революция, в результате которой русский язык выступил бы из семьи индоевропейских языков. Тогда, конечно, и «сокращения» как таковые просто исчезли бы, ибо границы слова стали бы определяться границами его прежнего начального слога или даже звука. Все это, само собой, только фантазия. Всякое «сокращение» предполагает сосуществование слова и только потому и возможно, что в живом языке живут слова.
        Итак, серьезно говорить о «революции» в русском языке не прихо­дится[3], ибо все процессы, наблюдающиеся в русском языке, являются обычными нормальными языковыми процессами, но с ускоренным темпом.

Русский язык и революция[4]

Уже 1905 год оставил после себя некоторое лингвистическое наследие в виде целого ряда слов, частью новых, частью мало известных, которые в ту пору проникли во все углы России и в самые широкие слои населения.
        Слова эти были, главным образом, политические термины, появившиеся для обозначения новых политических явлений — партий, партийных органов и лозунгов думской деятельности. Многие из этих слов остались и до сих пор: каде, эсер, эсдек, большевик, меньшевик, ц-к., т. е. центральный комитет партии, комитетчик, партиец; черная сотня и все его производные.
        Затем — штрейкбрехер, митинг, экс, т. е. экспроприация, и его зловещий отголосок «смертник». Выступавшие на митингах ораторы превращались в «орателей», а то и просто в «кукурешников», а их летняя каскетка или кепка (кепи) — зимой все революционеры были в папахах — назывались в рабочих кругах «заклепка». Кое-какие из этих соз­даний 1905 года уже позабыты, но ещё понятны, а есть и такие, которые ничего уже не говорят современному сознанию, такова, напр., «массовка», т. е. значительное по количеству тайное собрание рабочих, или всеми забытая партия «трёх покоев», П.П.П., иначе партия правового порядка, или «Гурка», съевшая вместе с Лидвалем русский хлеб.
        С тех пор мы пережили грандиозные события — война, революция, большевизм, гражданская война — всё это неминуемо должно было оставить свои следы и на русском языке. Должны были возникнуть новые слова для новых понятий, вызванных к жизни новой обстановкой войны и последовавшей политико-социальной разрухи. Интересно и поучительно обследовать, какие изменения произошли в эпоху 1914-1920 гг.
        Этой задаче посвящена недавно вышедшая книга «Lexique de la guerre et de la révolution en Russie (1914-1918)», принадлежащая перу профессора A. Mazon'a, известного слависта, автора выдающихся тру-
[208]
дов о Гончарове и о русском глаголе. Профессор Мазон был в России во время войны, был арестован большевиками и провёл полгода в Бутырках; всё это время он наблюдал, отмечал языковые изменения и, вернувшись во Францию, систематизировал собранный материал. Скромное заглавие скрывает значительное, даже богатое содержание. Переворачивая страницы, вы пробегаете знакомые слова, отголоски и современники пережитых событий, с которыми связано столько переживаний, иногда одиозных, иногда таких, которые наполняют сердце скорбной гордостью. Перед нами проходят годы войны, фронт, тыл, Государственная дума, распутинство, революция, «мир без аннексий и контрибуций», совдеп, керениада, кронштадтцы, «краса и гордость революции», большевистское восстание, Брест-Литовск, скоропадчина, корниловцы, деникинцы, совдепия, колчакизм, нет только в книге врангелиады.
        Каждое слово ещё живо трепещет и отзывается той атмосферой, в которой зародилось. Вот Либердан, «подхалимный танец» для «про-леткультских танцулек», вот «учредиловка» и «селянский министр»; «керенки», «у ей керенки есть в чулке», поэт А. Блок; красногвардейцы, красноармейцы, «мешочники» забивают теплушки «Максима Горького»; приближается «похабный» Брест-Литовский мир и желез­нодорожники «викжеляют», викжеляют и интеллигенты «саботанты» прежде чем спекульнуть и перейти на «советскую службу». «Обер-знахарь» Вильсон едет в Европу бороться с большевистской эпидемией, которая грозит «советизировать» всю «империалистическую» «Антанту». «Убеждатель» Керенский «главноуговаривает».
        Зарождается «самостийность», «скоропадчина», «хлеборобы»; на юге собираются «белогвардейские банды» «золотопогонников»; в каж­дой деревне они стараются «мобилизнуть» лошадей и молодёжь. «Деникинцы» и «Колчакизы» теснят «рабоче-крестьянское» правительство. «Комиссародержавие», «ВЧК», «самогон», «стенка», «чертова короб­ка», «в конверт и на почту», «комбеды», «комуниры», «хамовозы» и т. д. и т. д.
        Нет возможности перечислить и десятой доли тех слов и выражений, что связаны с переживаемой нами эпохой и что приводится в книге профессора Мазон'а. Многие из них скоро забудутся и останутся достоянием истории и историков; иные рождаются вновь, и нет возможности все их зафиксировать. Вот некоторые из слов, которые мы не находим в книге профессора Мазон'а и которые было бы, пожалуй, интересно зарегистрировать.
[209]
        Рядом с «самогон» существует «самосидка», то есть вино, высиживаемое дома. Среди сокращений типа Нарком, Совдеп и т. д. можно упомянуть насмешливое: Компоморде, т. е. комиссар по морским делам; имя наркомздрава, д-ра Семашко, распространявшего афиши и брошюры о необходимости бороться с паразитами: вшами, клопами и т. д., породило «семашку»: «смотри, семашка ползёт!» Среди слов, порождённых войной, наряду с «чемоданами» следует упомянуть «стаканы». Новым сравнительно словом, возникшим вместе с распространением марксизма, является «классовой», которого нет в словаре Даля. Так как lexique отмечает некоторые слова эпохи 1905 года, то к ним можно присоединить прилагательное «твердокаменный», т. е. политически непримиримый.
        Выводы, к которым приходит автор, с которыми нельзя не согласиться, говорят о том, что ни война, ни большевики не затронули сво­им влиянием основ языка, т. е. его грамматики. Все новшества сводятся к новым словам, образованным либо от старых русских корней, ли­бо заимствованных с иностранных языков. Заимствования эти производились большей частью у немцев, что и понятно, ввиду того что главари большевизма являются большей частью выучениками Маркса и немецкой социал-демократии, да и приехали в немецких вагонах. Так, с немецкого заимствованы паритет, предпарламент, государственный ап­парат, партейтаг, цузамменбрух, штрейкбрехер и т. д.
        Языковым вкусом г-да большевики и их литераторы далеко не отличаются. Вот несколько примеров, приводимых проф. Мазон'ом: революция есть локомотив (!) истории, религия есть опиум для народа, вместо — религия народу опиум. Или такое милое выражение как «я хочу свистеть на это» (ich will darauf pfeiffen). — Но ещё до большевиков вместе с беженцами из западного края явилось знаменитое «извиняюсь» и расползлось по всей «залузганной» России вплоть до «Хамбурга», то есть Петрограда. Русское общество склонно думать, что большевики испортили в корень наш язык. Но проф. Мазон доказывает нам, что для таких страхов нет совершенно оснований. — Помилуйте, возражают мне, а как же большевистская орфография! Но орфография не есть язык. Затем новая орфография не большевистская, а академическая, и была разработана академией уже двадцать лет тому назад и проведена Временным правительством. А в-третьих, пора нам перейти на новую орфографию. Ведь это тоже одно из «завоеваний революции». Но об этом в другой раз.