1. Проблема целого. Старый анекдотический вопрос: «Почему собака вертит хвостом?» Ответ: «Потому что она сильнее хвоста. Если бы
хвост был сильнее собаки, то он вертел бы собакой». При всей анекдотич
ности такого вопроса он отображает спор, например, между Дженнингсом и Лебом о характере тропизмов у инфузорий. Леб полагал, что внешние
 раздражители непосредственно действуют на реснички, и пока нет симмет
рии в движении ресничек двух сторон, инфузория поворачивается, пока не
будет достигнута симметрия. Дженнингс же показал, что движения инфузории идут обычно методом «испытания и ошибок»: инфузория в целом до
тех пор производит испытания, пока не получится направление, не связанное
с неблагоприятными воздействиями. Только в отношении гальванотропизма
 Дженнингс вполне присоединился к схеме Леба. Окончательный вывод: в
большинстве тропизмов инфузория сильнее ресничек, а в случае гальвано
тропизма — реснички сильнее инфузории. Совершенно аналогичный спор
идет по поводу поведения человека: является ли это поведение суммой реф
лексов, условных и безусловных (но тогда зачем разум?), или же оно несводимо к этой сумме.
        Значит вопрос: сумма частей или нечто новое? Уже в химии говорят об аддитивных свойствах молекулы (напр<имер>, вес молекулы — аддитивное свойство, сумма весов входящих в молекулу атомов) и о конститутивных свойствах: свойства воды вовсе не являются суммой свойств водорода и кислорода. Мыслима теория, которая из знания всех свойств атомов сумеет вывести все свойства молекулы. Не знаю, существует ли такая теория, но если бы она существовала, то все конститутивные свойства были бы результатом взаимодействия элементарных частиц, и настоящая проблема целостности отсутствовала бы. Таковая возникает при наличии эмерджентных свойств, т. е. таких, которые свойственны целому и не могут быть выведены из свойств частей при любой степени разработки теории. Хотя понятие эмерджентности выдвинуто совсем недавно, но это по существу весьма старая вещь. О наличии эмерджентных факторов можно говорить тогда, когда введение новых факторов при игнорировании факторов элементарной (меристической) природы позволяет делать прогнозы с неменьшей степенью уверенности, чем на основе знания свойств элементов. Например, старый механистический материализм Лапласа полагал, что полное знание об истинных реальных элементах (атомах) позволило бы дать однозначный прогноз всей истории. Но это только принципиальная, а не практическая возможность прогноза. Кому другому, а уж Лапласу не следовало бы забывать, что подлинный точный прогноз осуществим в отношении небесных тел при полном игнорировании атомной теории и при использовании эмерджентного фактора — всемирного тяготения — пример того, как философские предрассудки затмевают самые светлые умы. Но прогноз может быть достигнут и на совсем ином уровне: мы планируем свое поведение и можем хорошо его предвидеть, совершенно игнорируя вопрос, является ли наше поведение суммой рефлексов или нет: эмерджентный фактор совсем другой природы, вполне локализованный только для человека, что ясно указано в «Философском словаре» (1963) в статье «Целесообразность». В биологии давно спорят: клетка ли определяет организм (организм — сумма клеток, по Вирхову) или организм определяет клетки. Проблема целостности захватывает глубочайшие философские вопросы.

2. Проблема порядка. Проблема системы очень родственна про
блеме порядка. Мы можем назвать вполне упорядоченной системой такое
множество элементов, где каждый элемент занимает строго определенное
 место. Агрегат — такое множество, где положение каждого элемента не
является следствием какого-либо закона: напр<имер>, куча камней. Агре
гат может быть назван лишь системой нулевого порядка подобно тому, как
в   теории   множеств   принимают   пустое   множество   без   единого   элемента.
[136]
        Упорядоченность может быть первичной — план расположения, и может быть вторичной — результатом взаимодействия. Строители гелиоцентрической системы от Пифагора до Кеплера принимали Солнечную систему за систему в высшем понимании этого слова — вполне упорядоченную. Мы знаем, что в одной из первых работ Кеплера — «Мистериум космографикум» (название помню неточно) он определял расстояние между планетами Солнечной системы, руководясь последовательно вписанными пятью платоновыми телами. Сейчас эта работа считается ошибкой Кеплера, но и его законы, принесшие ему славу, проникнуты сознанием имманентного порядка Вселенной. Ньютон от этого отказался: орбиты планет не являются следствием заранее установленного плана, а следствием взаимодействия элементов системы, т. е. возникают «а постериори». От старого пифагореизма остался эмпирический закон Тицнуса—Боде, который был использован Леверье при вычислении орбиты Нептуна, хотя как раз Нептун, как оказалось, показывает отклонение от закона Тицнуса—Боде. Джордж Дарвин, следуя мировоззрению своего знаменитого отца, полагал, что закон Тициуса—Боде есть следствие естественного отбора устойчивых орбит, но это остается чистой гипотезой, так как облечь ее в математическую форму ввиду сложности не удалось. Кажется, сейчас есть попытки решения, но мне они известны только по наслышке. Таким образом, в 19-м веке господствовало представление, что всякий порядок не есть следствие исходного плана, а следствие упорядоченности первичного хаоса как результата столкновения, борьбы входящих в этот хаос элементов.

3. Проблема природы и числа уровней реальности. Долго господствовало (и сейчас является мировоззрением едва ли не большинства ученых) мнение, что истинная реальность обладает только одним уровнем. Механистический материализм признавал истинную реальность только за атомами. Правда, как пишет С. Ликок (Физики продолжают шутить, 1968, с. 247), «осталось несколько небольших неясностей, например вопрос о том, что же такое на самом деле пространство и материя, и время, и жизнь, и разум. Но все эти вещи Герберт Спенсер очень кстати догадался назвать непознаваемыми, запер в ящик письменного стола и там оставил». Прибавим еще «тяготение», «эфир» и проч. Монизм механистического материализма никогда не был доведен до конца, очень многое просто замалчивалось, о нем считалось неприличным говорить в хорошем обществе. Торжеством механистического материализма была, как известно, кинетическая теория газов, где от столкновения хаотически движущихся комочков материи возникают строгие математические законы. Потому Больцман и назвал 19-й век веком механистического истолкования природы, веком Дарвина. Он совершенно правильно угадал идейную философскую близость двух господствующих направлений. Угадал родственность гераклитовского принципа (борьба есть начало и отец всего) в дарвинизме и марксизме и К. Маркс, который хотел посвятить свой труд Ч. Дарвину (но, как известно, Ч. Дарвин уклонился от этой чести). Но принцип борьбы столкновений в физике, биологии и социологии касался совершенно различных уровней бытия, причем даже в социологии мы имеем право различать несколько уровней — человек как индивидуум, раса, нация, класс и проч., однако элементам разных уровней приписывалась неодинаковая степень истинной реальности. Отсюда известное положение: «Бытие определяет сознание». Если «бытие» обозначает все реально существующее, то значит все, что «не бытие» реального существования не имеет. Значит сознание не существует: такой вывод дает основание поместить выражающего его мыслителя в сумасшедший дом с неменьшим правом, чем того, кто утверждает, что весь внешний мир есть порождение нашего сознания. Правильно будет сказать, что слово «бытие» означает истинное сущностное, ноуменальное существование, но кроме него может быть существование кажущееся, фиктивное, явленческое или феноменальное. Существование разных уровней в мире явлений не может вызывать ни малейшего сомнения, но с точки зрения монизма   только   одному   из   этих   уровней   мы   можем   приписать   истинное,
[137]
ноуменальное существование, а все остальные связаны с фикциями, эпифеноменами. Расшифровывая непонятное выражение «бытие определяет сознание», можем его выразить так: «То, что мы называем сознанием, есть лишь эпифеномен истинной реальности, лишенной всяких признаков сознания, имеющей независимое от сознания существование и которую мы называем материей в широком философском смысле». В противоположность этому положение: «Сознание определяет бытие» будет обозначать, что истинно-реальное гораздо ближе к тому, что мы называем созданием, будучи лишено основных критериев материальной реальности (протяженность, непроницаемость и весомость), то же, что обычно называют материей, является закономерным (отнюдь не произвольным) конструктом того, что мы называем сознанием. В свое время это получило такое выражение гениального Лейбница (в гениальности которого, кажется, никто не сомневается): «Материя есть «феноменон бене фундатум», т. е. хорошо обоснованный феномен». Сознание в широком философском смысле, наряду с собственно сознанием, включает и «подсознательное», т. е. «несознательное сознание». Такое определение не более внутренне противоречиво, чем «безрогий носорог» или «бесцветные чернила». Оно обозначает лишь наличие конгрегации сущностей, наиболее развитые представители которой обладают ясно выраженным сознанием, но которые связаны постепенными переходами с родственными им сущностями, совершенно лишенными сознания (сон, наркоз, гипнотическое состояние и проч.), подобно тому как «безрогий носорог» обозначает безрогого предка настоящих рогатых носорогов, с которыми он так ясно и тесно связан генетически, что объединяется в один таксон, хотя и является лишенным признака, наиболее характерного для всего таксона.
        Можно резюмировать противоположения (антитезы) по всем трем проблемам. 1. По проблеме целого мы имеем антитезы меризма (части целиком определяют целое) и холизма (целое определяет части). Есть, конечно, спорная область, где целое чисто эпифеноменально, благодаря конститутивному взаимодействию частей. 2. По проблеме порядка противоположение исходного хаоса или космоса, или, иначе, полемизма (борьба — ведущий фактор) и гармонизма (гармония первична) 3. По третьей проблеме мы имеем, во-первых, антитезы монизма и плюрализма и антитезы, касающиеся природы сущностей и критериев реальности.
        Господствовавшее (и продолжающее господствовать) механистическое мировоззрение и характеризовалось своим меризмом, хаотизмом, полемизмом и материалистическим монизмом. Как же оно справлялось с двумя трудностями: тяготением и сцеплением? Триумфами механистического материализма были, как известно, механическая теория теплоты и кинетическая теория газов. Первая объясняла явления тепла не перемещением особой сущности, невесомой материи, теплорода, а считало теплоту эпифеноменом движения простых материальных частиц. В кинетической теории газов то, что казалось особой сущностью, отличной от обычной материи отсутствием признака протяженности, сводилось к взаимодействию атомов, обладавших протяженностью. В примитивных представлениях дух есть то, что сейчас называется газом или паром: спирт (спиритус вини) одного корня со спиритизмом и спиритуализмом. В атомной теории и кинетической теории газов этот «дух» вполне материализовался. Энергия также считалась атрибутом материи, а не особой субстанцией. Но если все истинное бытие состоит из изолированных атомов, то почему же они обнаруживают сцепление? Ведь твердые тела, часто довольно трудно расщепить на мелкие частицы. Я не знаю, как решала этот вопрос физика 19-го столетия; Демокрит и другие древние философы представляли себе кусочки вещества — атомы снабженными крючочками, которыми те и сцеплялись друг с другом. Можно себе представить, что при повышении температуры крючочки разгибались, и атомы разбегались, а при понижении они снова загибались, и атомы снова соединялись в тела.
        Труднее было с тяготением: как может одно тело действовать там, где его нет? Как будто и тут механическая модель: вся вселенная наполнена мельчайшими  телами,  движущимися  во  всех  направлениях;  если  тела  полу-
[138]
чают толчки со всех сторон, то они остаются на месте, но два тела экранируют друг друга, и потому такие тела как бы испытывают взаимное тяготение. Вместо реальности тяготение приобрело характер эпифеномена. Подобными моделями (привлекали сюда гидродинамические аналогии) механистические материалисты (возьму, например, сына К. А. Тимирязева — А. К. Тимирязева) тешили себя надеждой когда-либо дать механистическое истолкование принципа всемирного тяготения. По-видимому, математически такие модели не выдерживают ни малейшей критики, но механисты думали, что со временем как-нибудь обойдется. ВсяАое догматическое мировоззрение является хорошо действующим опиумом, притупляющим умственную бдительность даже самых светлых умов. Вполне понятно, что Больцман, пытавшийся примирить существование реального мира с двумя догматами о вечности Вселенной и вторым началом термодинамики принятием того, что мы живем в совершенно невероятном мире, так приветствовал биологический опиум — дарвинизм, селекционизм, видящий ведущее начало эволюции в исполняющем обязанности всемогущего бога — естественном отборе. Естественный отбор постепенно приобрел атрибуты божества: универсальность, всемогущество и основной метод защиты, — ссылка на убежище невежества: «Пути естественного отбора неисповедимы».

Кризис механистического мировоззрения. Колоссальная революция, происшедшая в физике, имеет такие философские выводы, которые доступны даже лицам, имеющим весьма слабое представление о физике. Атом оказался не просто устроенным кусочком материи, а образованием, подобным Солнечной системе, и пифагореизм, потерпевший, казалось, полное крушение в применении к астрономии, получил полный реванш в теории атома. Атом есть строго упорядоченная система в высшем смысле этого слова, где электроны обращаются вокруг ядра по орбитам, расстояния между которыми выражены определенными числами. Если материя дана изначала и существовала вечно, нельзя говорить о происхождении материи; значит изначала дан тот изумительный порядок в строении атомов, который раскрыт работой многочисленных физиков. Они на каждом шагу устанавливают новые строго числовые закономерности, которые нельзя вывести из каких-то хаотических примитивных отношений. Уже на самом низшем уровне Вселенная есть Космос, а не Хаос.
        Как будто сейчас никто уже не верит, что основным взаимодействием являются удары элементарных частиц и сцепление, в чем-то сходное с наличием механических средств связи, подобных крючочкам. Вместо всего этого выступает на первый план новая форма материи — поля, которые являются ответственными и за тяготение, и за разные формы сцепления. Как известно, в физике сейчас отличают уже четыре формы таких полей. Есть много разногласий среди физиков. Из знакомых мне книг и из разговоров с компетентными физиками выяснилось, что большинство физиков отказалось от монизма и полагает, что четыре вида полей несводимы друг к другу и не могут быть объединены в каком-то едином поле. Но Эйнштейн, как известно, остался верным монизму и, как пишут, тридцать лет работал над единой теорией поля, не достигнув, правда, в этом убедительных результатов. С другой точки зрения к единству стремился Гейзенберг и тоже как будто не получил убедительных результатов. Как кончится спор между монистами и плюралистами в этой области, сказать сейчас невозможно, но одно ясно. Являются ли разные поля какими-то модальностями единого поля или нет, плюрализм прагматически оправдан, и монизм вовсе не является обязательным условием научного мышления. Поля не удовлетворяют старым критериям реальности: непроницаемость, протяженность, весомость. Законы сохоанения материи и энергии в понимании 19-го века сведены к одному: формуле Эйнштейна.
        Перейдем к биологии. Для механистического материализма в биологии нет новых эмерджентных реальностей, но конститутивные реальности допускаются в широком масштабе. Такой реальностью, «почти истинным» биологическим элементом, считалась клетка, и организм считался простой суммой   клеток   с   учетом,   конечно,   взаимодействия   клеток.   Вся   гармоничность
[139]
организма, по этому мнению, есть следствие устранения негармоничного. Экспериментальная эмбриология конца 19-го века нанесла серьезный удар такому представлению и в лице Дриша ввела эмерджентный фактор — энтелехию, но, оставаясь в плену старых кантианских воззрений (природа — все действительное в пространстве), Дриш вывел энтелехию за пределы природы и за пределы возможного научного исследования, что, конечно, невстретило сочувствия у биологов. Сделать энтелехию практически доступной научному исследованию попытался А. Г. Гурвич с его ранним представлением о биологическом поле (динамически предсуществующая морфа), но в конце жизни в своем новом понимании биологического поля он сам отказался от такой попытки.
        Другое направление в биологии связано с принятием организмов разных уровней. Как правильно указывает А. Д. Заморский, мы имеем некоторую периодичность в проявлении организменности. Некоторые скопления организмов в целом не кажутся организмами, а лишь простыми скоплениями, в других же случаях колония производит впечатление настоящего нового организма, и этот новый организм имеет уже органы, ему лишь свойственные и не являющиеся суммой органов, входящих в колонию организмов: Велелла, Пиросома и др. Во всех этих случаях мы имеем контакт входящих в колонию организмов, и легко миримся с тем, что данная колония есть организм высшего порядка, так как мы видим телесное соприкосновение входящих в колонию организмов. Но сейчас говорят, что чертами организменности обладают и такие скопления как будто вполне изолированных организмов, как совокупность муравьев одного муравейника, пчелы одного улья и т. д., а дальше и члены одного биоценоза, определенной географической единицы и проч. Ум человека склонен мириться с организменностью, если имеется контакт, и неохотно принимает, если имеется лишь дистан-ционная связь. Но если мы возьмем самый низший уровень — атомы, то-там никакого контакта не принимают, связь сводится к полям. И если физики по мере надобности вводят новые виды полей, то почему биологи для истолкования многих явлений в организмах не могут вводить свои биологические поля на самых разнообразных уровнях? Вопрос сводимости этим не решается окончательно и составляет особую проблему.
        Образование нового организма высшего порядка из прежних во многих случаях может быть прослежено как постепенный процесс, а, следовательно, по мышлению наших ортодоксов, объяснено деятельностью исполняющего обязанности всемогущего богач — естественного отбора. Но не всегда так. Нередко спрашивают: можно ли из частей двух разных автомобилей собрать новый, еще более совершенный? Отвечают: нельзя. Лишайники «утверждают»: можно (вернее они не отрицают, что из двух автомобилей нельзя сложить новый более совершенный, но утверждают, что эта аналогия нелепа). Жили-были очень долго хорошо приспособленные к своей среде водоросли и грибы, притом разных групп. И вдруг объединение водоросли и гриба дает новый гармоничный организм — лишайник, обладающий специфическими морфологическими и биохимическим особенностями и новой: экологической потенцией — возможностью существовать и процветать в таких условиях, где ни водоросли, ни грибы, ни какие-либо другие организмы существовать не могут. Ясно, что многие грибы и многие водоросли были предварительно приспособлены (преадаптированы) к возможности образования одним ударом нового организма. Явления облигатного симбиоза (когда оба компонента не могут существовать друг без друга), не говоря уже о симбиозе факультативном, чрезвычайно распространены в природе и побудили даже Б. М. Козо-Полянского выдвинуть понятие симбиогенезиса, т. е. эволюции путем симбиоза разнородных организмов. Фактов в пользу этого взгляда — огромное количество, и некоторые гипотезы, напр<имер>,   гипотеза   акад.   А.С. Фаминцына[1],   что   все   зеленые   высшие
[140]
растения возникли путем симбиогенезиса, имеют очень много данных за и ни одного существенного возражения против. Во многих случаях проблема возникновения нового высокоадаптированного организма решается сразу, и ясно, что проблема адаптации здесь не может быть объяснена естественным отбором. Но эта обширная категория явлений вовсе не исчерпывает приложений общего принципа симпатии как движущего начала эволюции, в противовес принципу борьбы. Наш выдающийся мыслитель П. Кропоткин давно выдвинул взаимопомощь как фактор эволюции. В свое время его книга, насыщенная фактическим содержанием, была встречена снисходительной улыбкой дарвинистов как наивное мировоззрение. Недавно ее вновь переиздали.
        Несомненно, налицо и ренессанс механизма в высказываниях ряда крайних проповедников кибернетики. Из рукописи одного моего знакомого кибернетика (не разделяющего взгляды крайних) приведу такой диалог: «Наука говорит, что живые организмы — это только очень сложные системы. Они построены по тем же принципам, что и машины». «Тут, простите, хочется спросить, когда и кому она это говорила. А если говорила, то не дура ли она?»[2]. Заблуждение ультракибернетиков построено на той же недопустимой экстраполяции, па которой производят обобщение выводов, справедливых на узком интервале, на бесконечность. Мы слышим прекрасную арию, но часто бывает трудно различить, как она произведена, — голосом или музыкальным инструментом, по радио, по записи звукового кино, граммофону пли магнитофону. Процессы очень различные, но дают сходный результат. Есть факты общеизвестные, представляющие поразительную загадку природы, но к которым как будто вся наука остается до сих пор совершенно равнодушной. Возьмем такое удивительное явление, как человеческую членораздельную речь. Какая сложнейшая игра многочисленных мускулов должна прийти в действие, чтобы обеспечить этот поразительнейший результат? И удивительно, что эту сложную игру мускулов научаются воспроизводить дети каждый раз в жизни, так как никто не рождается с умением говорить. Менее удивительно, что говорить не научаются человекообразные обезьяны, хотя они чрезвычайно близки по строению к человеку, могут кричать и обладают большой склонностью к подражанию. На вопрос, почему обезьяна не говорит, дают казалось бы довольно правдоподобный ответ: «Потому что ей нечего сказать. Разум ее не развит до такой степени, чтобы формулировать членораздельные, слова». И вот в это правдоподобное объяснение врывается совершенно невероятный факт, что многие птицы (попугаи, вороны, скворцы) могут, быть научены членораздельной речи, хотя им тоже нечего сказать. Психические способности у них конечно ниже таковых <у> обезьян, они вовсе не отличаются особой склонностью к подражанию, и их звуковой аппарат не имеет ничего общего с человеческим: нет зубов и губ, язык совсем другого строения и проч. Несомненно, человеческая речь запрограммирована, так как смена действий мускулов происходит так быстро, что импульс к действию следующего мускула дается значительно раньше, чем приведен в действие предыдущий мускул (подобные мысли высказывал на лекциях проф. Н. Е. Введенский). Совершенно ясно, что программа членораздельной речи у птиц совершенно отлична от таковой у человека, что птицы в природе членораздельной речью не пользуются, и эта необыкновенная способность никак не могла быть выработана естественным отбором. Все эти факты всем хорошо известны, но убаюканные опиумом селекцио-генеза люди стараются о них не думать. Как-то подсознательно попугаи умеют программировать непонятную для них речь: не программа определяет результат, а намеченный результат каким-то поразительным процессом вырабатывает нужную программу.
        В систематике организмов проблема системы упорно стучится во все двери, и толпы ортодоксов стараются закрыть двери, чтобы не пропустить еретические понимания системы. Понятие естественной системы (в старом, додарвиновском   смысле)   обозначало,   что   положение   организма   в   системе
[141]
определяется его свойствами или, иначе, что большое количество (в идеале — все) свойств вытекает из его положения в системе. Но влияние эволюционизма привело к тому, что естественную систему стали понимать как результат исторического развития организмов. Переход от линнеевского к дарвиновскому пониманию системы был совершенно аналогичен тому, что произошло в отношении Солнечной системы при переходе от Кеплера к Лапласу и Дж. Дарвину: никакой имманентной закономерности, вся кажущаяся гармоничность системы есть следствие устранения резко негармоничного. Сам Ч. Дарвин отчетливо сознавал, что понимание системы в филогенетическом смысле приложимо в биологии и языкознании и совершенно неприложнмо, напр<имер>, в химии. Менделеев гениальной интуицией построил систему элементов, совершенно отличную от обычной иерархической. Сейчас под нее подведено рациональное обоснование. Имеется монотонно возрастающий параметр (число протонов) и два других, вносящих комбииативный элемент в систему (число слоев электронов и число электронов в наружном слое), не говоря уже о более дробных единицах — изотопах, связанных с числом нейтронов: полное отличие от филогении. Как Менделеев на основе изучения чисто феноменальных различий элементов (применяя термин из генетики — фенетических) построил совершенно новый тип системы, и лишь последующие ученые ввели реальные элементы, число которых на разных уровнях определяло свойство системы, так и в биологии сейчас имеется ряд направлений, резко отличающих фенетическую и генетическую систематику, вернее филогению. Наряду с иерархическим в системе имеется и комбииативный и параметрический факторы. Намечалось и формальное сходство с периодической системой  (В. М. Шимкевич, Л. С. Берг, Н. И.  Вавилов и др.).
        Система организмов вовсе не есть результат отсева непригодных к жизни
случайных отклонений, а результат гораздо более сложного процесса, связаного с разными реальными факторами на разных уровнях. Два уровня
уже прочно установлены — гены на низшем уровне и различные организмы
при симбиогенезисе, но имеются намеки на существование и совершенно
иных факторов многообразия организмов. Систематика организмов вовсе не
отлична принципиально от систематики химических элементов или кристал
лических форм. Но она несравненно сложнее по числу уровней и факторов
и по внедрению в нее таких сторон, которые отсутствуют в неорганических
науках: прежде всего проблема приспособления и исторический фактор, но
эти два последних при всей важности вовсе не являются ведущими факто
рами эволюции.
        Поэтому общая проблема системы заключает в себе нечто общее для всех пониманий слова системы, и здесь ожидается совместная работа представителей конкретных дисциплин, логиков и математиков. Пока препятствием является господство иерархического понимания системы; но есть уже работы, исследующие комбииативный характер системы, рассматривающие системы как группы в математическом смысле и проч. Не всегда применение математики является вполне продуманным. Как великолепно отметил Б. Купман (Физики продолжают шутить, 1968, с. 264). имеется довольно широкое распространение механитиса: «М е х а н и т и с — профессиональное заболевание тех, кто верит, что ответ математической задачи, которую он не может ни решить, ни даже сформулировать, легко будет найти, если получить доступ к достаточно дорогой вычислительной машине».
        Полезно всем ученым проникнуться подлинно диалектическими принципами: 1) всегда рассматривать все возражения противной стороны; 2) не признавать окончательных истин в последней инстанции; 3) помнить, что история науки неоднократно показывала возвращение по спирали к казалось бы окончательно отвергнутым постулатам. Такими постулатами в настоящее время являются два положения Пифагора: (1) числа управляют миром и (2) Вселенная не Хаос, а Космос.

Ульяновск, 25 апреля  1969 г.