[88]              
        Труды И. В. Сталина по языкознанию нанесли сокрушительный удар по всем идеалистическим и вульгаризаторским антимарксистским концепциям в науке о языке. И. В. Сталин не только разоблачил ненаучную, антимарксистскую теорию Н. Я. Марра, но и создал стройную систему марксистского языкознания.
Внедрение марксизма в языкознание органически связано с борьбой против остатков старых лингвистических воззрений. При этом первостепенное значение имеет критика зарубежного языкознания, находящегося в плену реакционной идеологии и часто фактически служащего ей. И. В. Сталин учит, что «без непримиримой борьбы с буржуазными теориями на базе марксистско-ленинской теории невозможно добиться полной победы над классовыми врагами» ^[1]. А. А. Жданов говорил, что «современная буржуазная наука снабжает поповщину, фидеизм новой аргументацией, которую необходимо беспощадно разоблачать».[2]
        Глубокие экономические и политические преобразования, осуществленные в странах народной демократии, привели к идеологической и организационной перестройке также и языковедческой работы. После выхода в свет трудов И. В. Сталина по вопросам языкознания перед языковедами стран народной демократии со всей остротой встала задача внедрения марксизма в языкознание и борьбы с пережитками немарксистских лингвистических концепций.
        «Новое учение» о языке препятствовало не только разработке марксистского языкознания, но и тормозило критику реакционных буржуазных направлений в лингвистике; некоторые положения учения Марра по существу совпадали с установками буржуазного зарубежного языкознания, а иногда просто заимствовались с Запада.
        Наиболее распространенным направлением в зарубежном языкознании последних десятилетий является так называемая структуральная лингвистика, представленная в настоящее время лингвистическими обществами в Дании (Копенгаген), в Швейцарии (Женева) и в Америке (Нью-Йорк); до недавнего времени подобным организационным центром являлся и Пражский лингвистический кружок; в других странах, например в Польше, Болгарии, Венгрии, Румынии, Югославии, Японии, Франции и некоторых других, многие языковеды относились или относятся к принципам структуральной лингвистики сочувственно.
        Научная критика структурализма тем более необходима, что и в советском языкознании можно найти случаи, правда единичные, влияния структуральной методологии. К сожалению, у нас еще мало работ, посвященных раскрытию научной несостоятельности структуральной лингвистики (серьезные критические замечания содержатся лишь в трудах, развивающих основные положения сталинского учения о языке, прежде всего в работах акад. В. В. Виноградова и проф. А. С. Чикобава и нескольких статьях, посвященных разбору структуральной теории) ^[3]. В настоящей статье нами кратко охарактеризована история возникновения Пражского лингвистического кружка (ПЛК), а подробнее мы останавливаемся на двух попытках членов этого кружка создать теорию грамматики.
[89]              
        Современное буржуазное языкознание (и, в частности, структуральная лингвистика) в своих основных положениях оформилось как реакция на господствовавшие с 70-х годов XIX в. позитивистские воззрения младограмматиков, но отход от их теории, обусловленный всем общественным развитием, был длительным и сложным; преодоление младограмматических взглядов не везде совершалось одинаково и во многом зависело от местной языковедческой традиции (ср., например, французскую «социологическую» школу, которая во многом зависит от младограмматизма, и немецкую идеалистическую неофилологию Фосслера); известную роль сыграли при этом и ранние критики младограмматизма (например, Г. Шухардт). Понимание языка как «социального факта», с одной стороны, и психологизм — с другой, направленные против эмпиризма младограмматиков, во многом подготовили почву для структурального языкознания (ср., например, интерес к соотношению слова и обозначаемого предмета, усиленное внимание к изменениям в семантике). Тяготение к общим проблемам языкознания становится характерной чертой лингвистической науки.
        Если и раньше можно было встретить критику младограмматических положений, то с начала XX в. критические голоса раздаются все чаще и чаще, что особенно ярко проявилось на I Международном съезде лингвистов в 1928 г. На съезде выяснилось также, что в различных странах независимо друг от друга возникают близкие идеи^[4], которые роднит между собой недоверчивое отношение к фонетическим законам и действию аналогии, т. е. к основным положениям теории младограмматиков, стремление к целостному пониманию языка (в отличие от младограмматического атомизма)^[5], ослабление интереса к историзму и к решению генетических вопросов. Не удивительно поэтому, что при формировании структуральной лингвистики в особое течение большую роль сыграл своими лекциями по общему языкознанию Ф. де Соссюр.
        В «Курсе общей лингвистики» ^[6] Ф. де Соссюр сформулировал ряд основных положений своей лингвистической концепции, в частности метафизическое противопоставление языка как надиндивидуальной системы (langue) отдельному конкретному использованию (parole), положение о знаковом характере языковых средств и о языковой системе (структуре), как системе взаимосвязанных и взаимообусловленных знаков, с чем связано утверждение де Соссюра, что «в лингвистической системе существуют только отношения» и что «язык является формой, а не субстанцией». Синхронный разрез языка, показывающий систему сосуществующих элементов (подчеркивается именно исследование в плане синхронии), противопоставляется им разрезу диахронному, фиксирующему отдельные изменения в процессе развития языка, которые происходят якобы случайно, тем самым нарушают структурные связи в системе и приводят систему в движение, которое и восстанавливает ее равновесие. Только ряд синхронных разрезов может дать представление о развитии языка.
        Соссюрианская система во многих пунктах внутренне противоречива. Это находит выражение в том, что не все сторонники структуральной лингвистики подчеркивают одни и те же ее положения и не все толкуют их одинаково. Поэтому, несмотря на всю близость к идеалистической концепции де Соссюра, построения современной структуральной лингвистической теории с нею не тождественны.
        И. А. Бодуэн де Куртенэ ввел в языкознание принцип функциональности, т. е. принцип, согласно которому следует рассматривать и оценивать языковые средства с точки зрения выполняемых ими задач (функций). В области фонетики функциональный принцип привел к появлению понятия фонемы. Искаженное понимание этого принципа часто можно встретить в работах структуралистов. Но не во всех разделах науки о языке этот принцип применялся в одинаковой степени и не все лингвисты оценивали его одинаково^[7].
        Стремление реакционной буржуазии оторвать научное исследование от действительности, увести его от общественной жизни, чтобы превратить науку в послушное орудие для достижения классовых целей, проявляется и в языкознании. Возникновение Пражского лингвистического кружка по времени совпадает с периодом победы буржуазии над рабочим движением Чехословакии. Пролетариат собирал тогда свои силы для нового натиска на буржуазию ^[8]. Борьба против «голого эмпиризма» (характерного прежде всего для позитивистских направлений в науке) и стремление подве-
[90]    
сти «прочную философскую базу»^[9] под лингвистическое исследование поэтому служили ширмой для протаскивания в языкознание чуждых науке истрепанных идеалистических идеек. Об этом свидетельствует, например, принятие Р. Якобсоном и В. Брёндалем феноменологии Гуссерля (имеющей своим предметом анализ явлений «чистого» сознания в их отношении к «идеальным» объектам) и проповедь логицизма (логического позитивизма) у различных авторов^[10]. О характере аргументации этих лингвистов и философов можно судить по словам Л. Ельмслева (в одной из его последних статей), которые он приводит в связи с пропагандой глоссематики, «чистой» лингвистики отношений (в отличие от «традиционной» лингвистики): «... надеюсь, что я не ошибаюсь, говоря, что физическая теория сама по себе не высказывается никогда о субстанции или материи, кроме как в критическом духе»^[11]. Далее, в вводной статье журнала «Slovo a slovesnost» подчеркивается, что «вся действительность, начиная с ощущения и кончая наиболее абстрактной мыслительной конструкцией, раскрылась перед современным человеком как необъятное, сложно организованное царство знаков»^[12]. Этому выводу способствовало «создание» особой науки — семиологии (науки о системах знаков, одной из которых является, по структуральной теории, и язык, наряду, например, с системой световых сигналов, употребляемых при уличном движении).
        Многие честные ученые, примкнувшие к структурализму, иногда и не подозревали об идеалистической, вредной философской подоплеке структуральной теории; их убаюкивали разговоры о социальной природе языка, о его социальном расслоении, их привлекали мнимая диалектичность устанавливаемых в языковой системе противопоставлений и расширение лингвистической тематики. Стремление к стройной систематике и точной терминологии придавало структурализму наукообразный вид^[13]. В то же время к структуральной теории примкнули и заядлые враги марксистской философии и социализма, сознательно проповедовавшие идеалистический бред (например, Р. Якобсон)^[14].
        Именно в этих условиях в Праге вокруг проф. В. Матезиуса сгруппировался ряд лингвистов (Б. Гавранек, Б. Трнка, С. Карцевский, Р. Якобсон), которых вначале объединял скорее интерес к некоторым проблемам общего языкознания, чем их однозначное решение. Вскоре, осенью 1926 г., на основе этой группы и возник Пражский лингвистический кружок (ПЛК) ^[15], уже в 1928 г. активно выступивший на I Международном съезде лингвистов. ПЛК стал известен в первую очередь как «Пражская фонологическая школа» в связи с изданием членами кружка ряда работ по фонологии (прежде всего, работ Р. Якобсона и Н. Трубецкого); менее известны труды его членов по теории литературного и поэтического языка, по стилю и по культуре речи.
        Несмотря на большое влияние, которое оказал пражский структурализм на чехословацкую лингвистику (и не только на чехословацкую), она представляла тогда довольно пеструю картину: ряд языковедов остался на своих прежних позициях (например, Ф. Рышанек, Кв. Годура, в общем и акад. Ф. Травничек), некоторые примкнули к ПЛК лишь на время и потом отошли от него (например, М. Вейнгарт, Фр. Илек-Оберпфальцер).

                   Дифференцированно следует подходить к каждому члену ПЛК. Так, например, центр тяжести работы акад. Б. Гавранека в ПЛК лежал в области теории и истории
[91]    
литературного языка (а отчасти и языка поэтического) и культуры речи^[16]. Другие его труды, посвященные преимущественно вопросам славистики, продолжают и развивают дело его учителей И. Зубатого и О. Гуйера. По-разному подходили к языку, например, В. Матезиус и В. Скаличка. Для проф. Матезиуса характерно сочетание изучения конкретного материала со стремлением показать место исследуемых фактов в языковой системе и придать разбираемому вопросу общелингвистическую перспективу. Проф. В. Скаличка, наоборот, стремился охватить лингвистическую систему в целом и дать общее решение основных вопросов теории языка. Близостью к копенгагенской школе от других членов кружка отличался Б. Трнка. Не было в ПЛК полного единства взглядов и на вопросы фонологии, хотя фонология была наиболее детально разработанной областью. Н. Трубецкой стремился создать общую теорию фонологической системы^[17]; в отличие от него проф. Матезиус всегда интересовался составом фонем конкретного языка и их использованием в его лексике. Неодинаково было отношение и к некоторым частным вопросам, например, к теории нейтрализации фонологических противопоставлений, к архифонеме. Идейные позиции отдельных членов ПЛК были различные; нельзя, например, ни в коем случае предполагать, что все относились к феноменологии Гуссерля, как Р. Якобсон; напротив, многие члены ПЛК в условиях буржуазной республики принадлежали к прогрессивной интеллигенции.
        Для ПЛК было характерно, что основные понятия структурального исследования (понятия структуры, знака, функции, имманентности движения) переносились в другие области, главным образом в литературоведение, связанное своим материалом с языкознанием; кроме литературоведения, принципы структурального исследования применялись также, например, в этнографии. Что касается структурализма в литературоведении, то в этом отношении, кроме местной традиции, сказалось влияние и русских формалистов^[18]. В отличие от формализма, который ограничивался вопросами поэтики^[19], структурализм распространяется и на область истории литературы. Таким образом, структурализм перерастает рамки языкознания и становится в конце концов «мировоззренческой» позицией исследователя^[20]. Эта всеобщность является одной из характерных черт пражского структурализма, который и в области лингвистической теории имеет свою специфику по сравнению, например, с женевской или копенгагенской школами.
        Лингвистическая программа ПЛК сформулирована в первом томе «Travaux du Cercle linguistique de Prague», посвященном I съезду славистов^[21].
        Язык определяется в «Тезисах» Пражского лингвистического кружка как «система целесообразных средств выражения»; этим определением подчеркивается его системный характер и указывается на необходимость функциональной точки зрения при исследовании^[22]. В отличие от де Соссюра подчеркивается не только системный характер языка в его синхронном разрезе, но и необходимость в связи с системой прослеживать также исторические изменения, так как они выступают не в одиночку, не случайно и не безотносительно к системе. При историческом исследовании должен
[92]    
иметь место принцип системности и функциональности; с другой стороны, и синхрония не может исключить момент развития, так как в системе сосуществуют элементы исчезающие, живые и нарождающиеся.
        Однако эта попытка снять противоречие между синхронией и диахронией на практике разрушается общей тенденцией к исследованиям в плане синхронном^[23]  и постановкой метода «аналитического сравнения»^[24] наряду с методом сравнительно-историческим (историческим). Так, например, «лингвистическая характеристика» современного состояния славянских языков (нужно иметь в виду, что «Тезисы» посвящены съезду славянских филологов) считается предпосылкой исторического исследования.
        Та же противоречивость заключается и в том, что наряду с вопросами исследования родственных языков (т. е., в сущности, вопросами генетическими) ставится и вопрос о так называемых «языковых союзах», т. о группах языков родственных и неродственных, обнаруживающих общие структурные черты, которые возникают в результате взаимовлияния. ^[25]
        В том, что способность общих изменений в генетически неродственных языках ставится наряду с вопросом о праязыке, отражается скептицизм в отношении праязыковой теории. Логическим выводом из такой связи праязыковой теории и языковых союзов является работа Н. Трубецкого «Gedanken über das Indogermanenproblem»[26]. Хотя Трубецкой и не исключает возможности генетического родства индоевропейских языков, его статья является попыткой объяснить происхождение индоевропейской языковой общности на основе теории языковых союзов, т. е. путем взаимовлияний и скрещений.
        При исследовании звуковой стороны языка в «Тезисах» подчеркивается роль простого наблюдения, в особенности акустической стороны звуков (в противовес увлечениям экспериментальной фонетикой). Прежде всего, сказано там, необходимо установить фонологическую систему данного языка и возможности фонематических комбинаций.
        Вместо привычного деления науки о языке на лексику с фразеологией и грамматику (морфологию и синтаксис) предлагается следующее деление: учение о слове (и устойчивых словосочетаниях — эквивалентах слова) и учение о свободных словосочетаниях — синтагматика ^[27]. Морфология как учение о формах словоизменения проходит как через учение о слове, так и через синтагматику.
        Важное место в изучении многообразного функционального (в самом широком смысле) расслоения языка занимают вопросы интеллектуального и аффективного характера высказывания, форм высказывания (устной, письменной), вопросы социальной диалектологии ^[28]. Центральное место среди этих вопросов занимал литературный язык во всем его многообразии, а также вопросы культуры речи.
        Особенности, диктуемые зависимостью высказывания от выполняемой функции и ситуации в самом широком смысле, некоторые особые закономерности развития того или иного пласта языка ^[29] приводили к тому, что за этими особенностями и отличиями терялось единство общенационального языка.
        Наибольшее внимание структуралистов привлекал поэтический язык; его специфика формулируется в согласии с теорией формализма как «установка на выражение»; теория языкового выражения как самоцели является основой утверждений об особых якобы закономерностях поэтического языка и защитой всех реакционных направлений в художественной литературе, например поэтизма, сюрреализма; обессмысливание языка, систематическое разрушение его нормы объяснялось как деформация языка, выполняющая особую функцию.
        Слишком большое значение придавалось и противопоставлению «актуализации», как стремления к непосредственному, особому, новому, и «автоматизации» языковых средств^[30].       
        Тезисы ПЛК содержат и программу исследования вопросов, связанных со старославянским языком и его судьбами; ставится вопрос об исследовании дошедших до нас памятников именно как памятников литературного языка; с этим его специальным назначением связан ряд особенностей его состава и развития. Наряду с таким исследованием должно идти, как указывается в «Тезисах», исследование вопроса о происхождении старославянского языка, что только и может создать прочную базу для сопоставления отдельных вариантов в разных рукописях. Предполагается довести историю церковнославянского языка до нового времени, причем особое внимание должно быть обращено на роль старославянского (церковнославянского) языка при создании отдельных славянских языков и на историю церковнославянских элементов в этих языках.
        В «Тезисах» выдвигается и положение о лингвистической географии как о вспомогательной дисциплине, фиксирующей в пучках изоглосс границы распространения явлений, взаимно обусловленных системой языка; нужно, чтобы лингвистическую карту дополняли изоглоссы явлений «антропо-географических» и физико-географических. ПЛК предлагает создать лингвистический атлас славянских языков (так как этимологические исследования нуждаются в точном установлении границ распространения отдельных слов) и планировать лексикографическую работу, исходя из понимания словарного состава языка как системы.
        Тезисы ПЛК, в основных положениях внутренне противоречивые, в ряде случаев находятся в разладе и с практикой кружка; задуманные предприятия, о которых говорится в «Тезисах», большей частью не были осуществлены; но тем не менее «Тезисы» дают приблизительное представление о профиле ПЛК и о его отличиях от женевской школы [представители которой, с одной стороны, стремились к решению вопросов стилистики в понимании Байи, а с другой стороны, занимались общими вопросами теории языка (А. Сэшеэ)]^[31] и тем более об отличиях от школы копенгагенской. Л. Ельмслев — представитель датского структурализма — упрекает между прочим пражцев в том, что они из разнородной соссюрианской теории берут как раз то, что ближе всего стоит к лингвистической традиции и не отражает новые идеи де Соссюра (недооцениваются главным образом: знаковый характер языковых средств — семиология, различение langue и parole, мысль о том, что в лингвистической системе существуют одни только отношения)^[32]. «Поэтому они переняли у него (т. е. у де Соссюра.— О. Л.), в первую очередь, те места его книги, где понятие langue выступает не как чистая форма, но где язык понимается как форма в субстанции, а совсем не как нечто от субстанции независимое»^[33]. Ельмслев защищает «...понимание языка как чистой структуры соотношений, как схемы, как чего-то такого, что противоположно той случайной (фонетической, семантической и т. д.) реализации, в которой выступает
[94]    
эта схема»^[34], так как, по его мнению, «... реальными языковыми единицами являются представленные звуками или знаками и значениями элементы соотношений»^[35]. При установлении этих соотношений играет большую роль проекция логических категорий, и поэтому установленная система не соответствует языковой действительности, является искусственной, мертвой, оставляет без внимания все существенные для языка связи. Ельмслев старательно подчеркивает значение семиологии для лингвистики, которая якобы может внести серьезные коррективы в определение языка^[36].
        Нужно подчеркнуть, что все специфические черты пражской школы не противоречат основным принципам структурализма^[37]. Реализм во взгляде на языковую действительность, который при всех недостатках пражской школы отличает ее от других школ, все же не преодолевает неправильные основные положения, во многом восходящие к идеалистическому соссюрианству.
        Отдельные разделы науки о языке разрабатывались структуральным языкознанием очень неравномерно. Если в области фонологии была все же выработана определенная система, то в других разделах языкознания наблюдается совершенно иная картина: в области грамматики существует лишь ряд попыток создать теорию структуральной грамматики, вопросы же лексики почти совсем не разрабатывались.
        Очень трудно дать сколько-нибудь подробную общую характеристику довольно разнообразных попыток создать структуральную грамматику; общим для них является то, что все они — одна в большей, другая в меньшей степени — страдают недостатками, свойственными структуральной методологии в целом: чем меньше внимания уделяется материалу, чем больше априоризма и спекулятивности в построениях, имеющих целью охватить систему языка в общем, тем ярче выступают эти недостатки; и наоборот, чем полнее охвачено все многообразие языковых явлений, наблюдаемое на самом материале, тем меньше сказываются принципы структурального исследования. В дальнейшем мы остановимся на концепциях грамматики, выдвинутых проф. В. Матезиусом и проф. Вл. Скаличкой.

                   *

        Основоположник ПЛК проф. В. Матезиус занимался разработкой теории грамматики наиболее систематически и наиболее самостоятельно^[38]; ему принадлежит и многое из соответствующих разделов «Тезисов» ПЛК. Прежде чем приступить к разбору грамматической теории В. Матезиуса, нужно коснуться некоторых общих её положений, относящихся к лингвистическому анализу языка в целом:
        1. «К правильному научному анализу данного языка можно придти только на статической (синхронной) основе, т. е. путем всестороннего анализа языка в данный отрезок времени». «Структуральная лингвистика, правда, считает своей важнейшей задачей исследование проблем синхронного порядка, которые младограмматическая школа, за исключением фонетики, систематически оставляла в стороне, но структуральная лингвистика, с другой стороны, хорошо осознает, что полного научного познания языка можно достигнуть лишь в случае комбинации методов синхронического и диахронического».
        2. «При этом нужно пользоваться методом „аналитического сравнения”, т. е. сравнения языков родственных и неродственных, имеющим целью ярко показать существенные черты того или иного языка» (лингвистическая характеристика).
        3. «Методом „аналитического сравнения” можно с успехом пользоваться только тогда, когда мы стоим на функциональной точке зрения, т. е. тогда, когда мы исходим из общих потребностей общения и исследуем, как отдельные языки, каждый по-своему, эти общие потребности удовлетворяют».
        4. «Наконец, анализ, который проводится на этой основе и при помощи этих методов, должен ставить себе целью установление причинных связей между отдельными сосуществующими явлениями данного языка» ^[39].
[95]              
        Функциональное рассмотрение средств языка, как рассмотрение с точки зрения их функций при речевом общении, направляет внимание исследователя на конкретный языковой материал и его многосторонние связи с внеязыковой действительностью и устраняет, таким образом, опасность подхода к языку с заранее готовыми схемами. Именно поэтому такое рассмотрение и считается одним из важных достижений русской лингвистической мысли. Однако в той форме и в той связи, в которой его формулирует выше В. Матезиус, функциональный принцип тесно соприкасается с вопросом различий между языками, с лингвистической характеристикой^[40], а тем самым и с методом аналитического сравнения, который служит лингвистической характеристике. Этот момент существенно ограничивает функциональное рассмотрение языка, которое оказывается наиболее плодотворным в границах материала одного языка или языков родственных. Определение отношений в системе просто как причинных затушевывает их сложность и разнообразие.
        Что касается метафизического противопоставления синхронии (статики) и диахронии, то у Матезиуса оно представлено в менее резкой форме, чем у де Соссюра. Резкая грань между так называемой исторической грамматикой и грамматикой современного языка исчезает только при понимании современного состояния языка как момента его развития.
        Каждый язык складывается в течение своего развития в самобытную систему, и поэтому ее черты можно выявить только на материале данного языка (изучаемого, в тесной связи с историей народа) или на материале языков, генетически с ним связанных (причем нужно различать степень родства) путем применения сравнительно-исторического метода. Сравнительно-историческому методу противостоит метод аналитического сравнения^[41], сфера применения которого узко ограничена задачей оттенить, подчеркнуть, показать более рельефно особенности того или иного языка. Между тем Матезиус неправомерно ставит метод аналитического сравнения наряду с методом историческим; поэтому «лингвистическая характеристика», добытая этим методом, не может в той или иной степени не искажать состояние его системы.
        Наши высказывания, по мнению проф. Матезиуса, не простые снимки окружающей нас действительности (хотя прямая связь языковых средств с действительностью не подлежит для него сомнению); высказывание в известном смысле упрощает действительность, о которой что-либо говорится; однако семантический разбор любого высказывания показывает, что его семантическая структура содержит, с другой стороны, и такие элементы, которых нет в «вещественном содержании» высказывания: отношение говорящего к данной реальности, отношение к собеседнику, действительному или воображаемому; кроме того, каждое высказывание возникает в определенной ситуации, в зависимости от которой также формируется его семантическая структура^[42]. Основной функцией языка является функция коммуникативная, и все известные нам языковые системы построены на коммуникации (а не на экспрессии).
        Для того чтобы сказать что-либо собеседнику, нам нужны слова (наименования) и средства, служащие для установления связи между ними, для построения предложения. «Фоном для „акта наименования" служит совокупность употребляемых в языке наименований, составляющая словарный запас языка. Фоном для „акта образования предложения" служат конструкции предложений, по образцу которых в данном языке образуются предложения разных типов, и вообще все то, что в общем касается образования предложений». На этом основании проф. Матезиус выделяет две основные области исследования — ономатологию и функциональный синтаксис. Он говорит:

«Таким образом, мы приходим к двум основным областям лингвистического исследования: в одной из них исследуются средства и способы языкового наименования, которое закрепляет отдельные отрезки действительности, в другой — средства и способы, при помощи которых наименования, выбранные для обозначения отрезков данной действительности (актуальной ситуации), сочетаются в предложении» ^[43].

         Кратко можно было бы обе области — ономатологию и функциональный синтаксис — охарактеризовать как учение о слове вообще и учение о предложении^[44].
        Более или менее ясно можно себе представить функциональный синтаксис, центральным объектом которого является предложение. Содержание учения о предложении зависит всегда от понимания самого предложения. Проф. Матезиус дает следующее определение его:       

«Предложение — это элементарное коммуникативное высказы-
[96]
вание, в котором говорящий активно и способом, оставляющим со стороны формальной впечатление обычности и субъективной полноты (законченности), относится к какому-нибудь факту»^[45].        

         Основной чертой этого определения является его функциональность, внимание к связи с действительностью; важно также то, что оно не ограничивает предложение каким-либо одним типом конструкции. Недостатком является отсутствие внимания к соотношению категорий грамматических и логических, тогда как выяснение этого соотношения для определения сущности предложения необходимо.
        Наоборот, ономатология, учение о наименовании, представляет собой область гораздо более разнородную, а вместе с тем и спорную, как один из разделов науки о языке. Прежде всего, к ономатологии относится учение о лексическом значении слова (и фразеологических сочетаний — эквивалентов слова) и о соотношении лексического значения слова и его контекстуальных модификаций; сюда же входит и вопрос о словообразовательных возможностях языка, о путях пополнения словаря, короче говоря, все то, чем обыкновенно занимается лексикология^[46]. Словарный состав языка, по мнению проф. Матезиуса, представляет собой систему, сложно организованную на основании нескольких, взаимно перекрещивающихся принципов^[47]. На основе общих словообразовательных элементов (префиксов, суффиксов) слова образуют ряды, общность основы (или корня) объединяет производные слова в так называемые гнезда; на основании того же (или почти того же) значения выделяются синонимические ряды, антонимы ассоциируются на основе противоположного значения (теплый ~ холодный ; быстрый ~ медленный', черный ~ белый и т. п.). «Но наименования группируются не только попарно или в ряды, а также в круги вокруг основного представления»^[48].
        Все эти принципы классификации создают, правда, систему, но они не являются самой важной классификацией, которая глубже всего проникала бы «в самую сущность языковой системы». Такой классификацией являются, по проф. Матезиусу, части речи: «Части речи являются основой классификации, которая дает говорящему возможность владеть словарным запасом своего языка»^[49]. Таким образом, ономатология охватывает также сложную проблематику частей речи, которые не ограничиваются только классификацией предметов окружающей нас действительности; они являются вместе с тем и носителями показателей своих синтаксических функций^[50]. Они опираются, следовательно, на двоякую, перекрещивающуюся классификацию: классификацию предметов внешнего мира (предметы с их постоянными и изменяющимися признаками) и классификацию по синтаксическим функциям. Части речи не простые категории, внутри них классификация продолжается на основании признаков (различий), в той или иной степени функционально (семантически) загруженных[51]; иногда они носят чисто формальный характер, (ср., например, грамматический род имен существительных в таких случаях, как дом — школа — поле), иногда занимают совершенно определенное место в семантической структуре языка (ср. ту же категорию рода в таких случаях, как учитель ~ учительница или чешское kluk nezbedný «озорной мальчик», kluk nezbedná «озорной мальчик» — с экспрессией; ta špína «грязь» — ten špína «шкурник, мошенник»).
        В работе «О систематическом грамматическом анализе» проф. Матезиус различает два ряда классификационных признаков: в одних случаях при переходе из одной вторичной категории в другую ядро семантики слова остается незатронутым, не меняется — тогда перед нами «аспектовые модификации»; в других случаях при переходе из одной вторичной категории в другую целиком меняется значение слова. Классификационные признаки этого типа Матезиус называет «категориальными»[52]. (Так, например, у существительных Матезиус считает аспектовыми модификациями число — камень ~ камни, каменья; партитив кость — франц. un pain~ du pain, les pains ~ des pains; определенность — англ, man ~ a man~ the man, род — чеш. kluk nezbedný ~ kluk nezbedná, степени сравнения прилагательных — красивый ~ красивее; у глаголов: время — делает ~делал, наклонение — делаешь ~ делай ~ делал бы; вид — делать ~ сделать, проделать ~ проделывать. Категориальным различием Матезиус считает, например, одушевленность и неодушевленность в таких случаях, как чеш.
[97]    
balíky «посылки, пакеты» — balíci «провинциалы»; té špíně — tomu špínovi, переходность и непереходность в славянских языках.) При этом проф. Матезиус подчеркивает, что каждый язык имеет свою систему частей речи; «аспектовые модификации» и «категориальные различия» видоизменяются по их взаимоотношениям в системе.
        Из сказанного уже видно, что, согласно Матезиусу, формальные признаки слов имеют различное содержание; если сопоставить вышеприведенные примеры, например, с функциями форм прилагательных (добрый, -ая, -ое, -ые; добрый, ого, ому...), то становится ясным, что «морфология, которая занимается группировкой языковых средств системы, основанной на формальной близости, проходит через обе эти области»^[53], т. е. выходит за пределы ономатологии и переходит в функциональный синтаксис. Морфология имеет при этом свою специфику, свой предмет исследования. На фоне сказанного вырисовывается и взаимоотношение отдельных разделов науки о языке.
        О грамматической системе проф. Матезиуса, оставшейся недоработанной и не проверенной на практике, нельзя сказать, что она смешивает грамматические и лексические категории в том смысле, как это имело место в так называемом «новом учении» о языке, но «ономатология» несомненно стирает границу между лексикологией и грамматикой, затушевывает специфику той и другой[54]. Ведь части речи как лексико-грамматические разряды слов в корне отличаются от всех пластов (рядов) лексики, выделяющихся из словарного состава на основе различных неграмматических признаков. В этой нечеткости разграничения, проведенного В. Матезиусом, заключается основной порок его грамматической системы, который усугубляется также преувеличенным вниманием к синхронному анализу.
        Общее признание получило учение Матезиуса об «актуальном членении предложения»[55]. Оно разрабатывалось в связи с основным вопросом отношения языка к выражаемой действительности и отношения высказывания к конкретной ситуации. Сама постановка вопроса и ее решение ие связаны со структуральной теорией языка, но актуальное членение предложения считается достижением ПЛК и поэтому следует упомянуть и о нем. Актуальное членение предложения следует противопоставлять его формальному (грамматическому) членению. Формальное членение касается строения предложения из элементов грамматических (членов предложения); в отличие от него актуальное членение предложения касается того, как включается предложение в конкретную ситуацию, из которой оно возникло. Основными моментами формального членения предложения являются грамматический субъект и грамматический предикат; основными элементами актуального членения предложения являются его «исходный пункт» (východiště věty)[56], т. е. то, что в данной ситуации известно или по крайней мере очевидно и из чего говорящий исходит,— и «ядро высказывания», т. е. то новое, что говорящий высказывает об «исходном пункте» или в связи с ним[57].
        Связь высказывания с конкретной ситуацией и контекстом, а тем самым и семантическая структура и актуальное членение предложения могут быть весьма разнообразными в зависимости от разнообразия возможных ситуаций и контекста. В качестве примера представим себе предложение Папа идет! произнесенным в двух разных ситуациях: 1) дети ожидают отца — послышались шаги; 2) дети слышат шаги — оказывается, идет отец. В обоих случаях говорится о приходе отца, но семантическая структура в зависимости от конкретной ситуации меняется; в первом случае папа — основа высказывания, идет — ядро высказывания (актуальное членение основа ~ ядро совпадает с членением грамматическим); во втором случае, наоборот, папа — ядро высказывания, идет, — основа высказывания. Важно не только само расчленение предложения на основу и ядро высказывания, но и порядок, в котором следуют основа и ядро высказывания один за другим. В повествовательном предложении обычным является порядок от основы (т. е. того, что известно) к ядру высказывания. В таком случае проф. Матезиус говорит об «объективном порядке» (например: За эту книгу
[98]    
я заплатил двадцать рублей) в отлично от «субъективного порядка», когда вследствие особой мотивировки (например, взволнованности, стремления особо подчеркнуть тот или иной момент высказывания) говорящий начинает с ядра высказывания (т. е. в самом начале высказывания не устанавливает связь с ситуацией или контекстом) и только потом добавляет его основу (например: Двадцать рублей я заплатил за эту книгу).
        Нормальным является субъективный порядок основы и ядра высказывания в предложениях вопросительных, побудительных, восклицательных. Очевидна в славянских языках (или вообще в языках с неграмматикализованным порядком слов) связь актуального членения с порядком слов в предложении. Актуальное членение предложения является основным фактором, определяющим порядок слов в предложении[58]. В других языках актуальное членение предложения выражается другими средствами^[59]. Вопрос о зависимости предложения от конкретной ситуации и контекста — вопрос животрепещущий; синтагматический строй предложения, перспективы исследования которого дает акад. В. В. Виноградов[60], является несомненно центральной его частью. Проф. Матезиус теорию синтагмы с этим вопросом не связывает, хотя синтагму не оставляет без внимания.[61]
        Разработка вопросов литературного языка привела проф. Матезиуса к вопросам стиля^[62]. Здесь нам хотелось бы лишь отметить одну наиболее интересную работу проф. Матезиуса «Řеč a sloh»[63]. «Под стилем в области словесной (в области словесного выражения.— О. Л.),— говорит в этой работе проф. Матезиус,— мы понимаем определенный способ,каким использованы или каким обыкновенно используются средства языкового выражения для достижения конкретной цели»^{[64] [65]}. Таким образом, по мнению проф. Матезиуса, стиль — это, во-первых, нечто данное, что можно наблюдать на готовых высказываниях (будь они совсем элементарными или сложными словесными произведениями), или, во-вторых, стиль только возможность, обусловленная ситуацией, в которой высказывание возникает, с которой оно связано. В этой ситуации выступают в качестве определяющих три фактора: возможности данного языка, сам говорящий или пишущий и поставленная цель высказывания («стиль функционального объекта»). Наиболее важным, согласно проф. Матезиусу, является для нас различие между стилем индивидуальным, т. е. проявлением в высказывании индивидуальности говорящего или пишущего, и стилем функциональным, показывающим, как высказывание удовлетворяет требования функционального объекта. В своей работе проф. Матезиус сосредоточивается на последнем, причем ограничивается рассмотрением того, как сама система чешского языка определяет возможности стиля простого изложения.
        Читая работы проф. Матезиуса, нужно иметь всегда в виду, что его лингвистическое наследство внутренне противоречиво. Основное противоречие — в том, что методология, которой он следовал, ошибочна, тогда как его конкретный тонкий анализ, исходящий всегда из языковой эмпирии, позволял ему приходить к ценным наблюдениям и правильным выводам.

                   *

        Грамматическая система проф. В. Скалички, как она представлена в его книге «Zur ungarischen Grammatik», изданной в 1935 г., строится в тесной связи с разработкой типологической характеристики языков и полностью ей подчинена (ср. контакт лингвистического анализа с задачами лингвистической характеристики и у проф. Матезиуса). По мнению автора, анализ грамматической системы языка должен определить место данного языка среди других языков[66], поэтому решение этого вопроса наряду
[99]    
с выяснением общих принципов подхода к грамматической системе занимает в названной работе центральное место; кроме венгерского языка, рассматриваются еще системы чешского, финского и турецкого языков.
        Прежде всего следует остановиться на том, как автор понимает грамматику. Его понимание области грамматики чрезвычайно широко: она, по его мнению, охватывает все стороны языка, кроме фонологии^[67]. Такое широкое, а вместе с тем и расплывчатое понимание грамматики свойственно не только Скаличке. Исходным пунктом для него послужило следующее определение грамматики Р. Якобсоном: «Грамматика занимается знаками, а фонология частями, составляющими эти знаки»^[68]. В своей работе автор не следует данному определению грамматики и сужает ее объем. На той же странице он пишет: «Наша работа рассматривает прежде всего формативные элементы, значит, именно то, что обычно называется грамматикой». Материал ограничен и проблематика упрощена тем, что автор привлекает только неэффективный, тщательно отработанный стиль^[69].
        Как понимает проф. Скаличка систему языка, мы убеждаемся из следующих его слов: «Структуральная лингвистика учит, что все в языке существует только благодаря противопоставлению другим явлениям». Следуя этой соссюрианской идее, принятой в структуральном языкознании, проф. Скаличка стремится определить тот элемент, на основании которого языковая система построена. Такой подход к раскрытию грамматического строя вполне соответствует соссюрианской метафизической концепции системы языка ^[70]. Для Скалички языковая система и существование основного ее элемента — это неразрывно друг с другом связанные два момента. «Если грамматика образует систему, тогда нужно найти наименьшую единицу, которая эту систему составляет» ^[71].
        Проф. Скаличка начинает с анализа принятого в ПЛК определения морфемы, данного Бодуэном де Куртенэ («морфологическая единица, неделимая на более мелкие морфологические единицы»)^[72]. Если понимать «морфологическую единицу» как единицу грамматическую, рассуждает В. Скаличка, то нельзя согласиться с тем, что это единица неделимая (ср. англ, hand/ø ~ hand/s и foot ~ feet, tooth ~ teeth или чеш. voják/ø ~ vojác/i), так как формальное выражение грамматического значения может также касаться только части морфемы или же, наоборот, может выходить за границы одной морфемы и переходить в другую морфему (что нарушает бодуэновский принцип неделимости). В этом соглашается с В. Скаличкой Ельмслев^[73]. По его мнению, бодуэновское определение морфемы не позволяет ясно выявить различие между морфемой и семантемой — формой и содержанием (т. е., другими словами, не позволяет оторвать форму от содержания) и не позволяет расчленять сложные по содержанию единицы, например латинское окончание -ibus. На этом основании Скаличка считает нужным заменить понятие морфемы как наименьшего грамматического элемента понятием семы^[74]. Сема должна быть таким элементом, на которые можно было бы разложить любой язык (быть применимой к каждому языку), одновременно быть элементом и формальным, и семантическим. Несмотря на то, что единство формы и содержания настойчиво подчеркивается, интерпретация языкового материала показывает, что тут мы имеем дело с элементом семантическим, с элементом грамматического значения, оторванного от его формального выражения. Что это действительно так, показывают следующие примеры: сема (грамматический элемент) может выражаться самостоятельными формальными элементами (ср. тур. род. падеж ед. числа ev/ ø / in — род. падеж мн. числа ev / ler / in), или, наоборот, один и тот же формальный элемент может выражать несколько сем — грамматических элементов [ср. стол /а (род. падеж ед. числа)].
        Приведенные примеры показывают также, что в разных языках соотношение семы и морфемы^[75] различно. В славянских языках, в древнегреческом, латинском (вообще
[100]  
в языках флективных) существует ясное противопоставление (различение) семы и морфемы, тогда как, например, в турецком (и вообще в языках агглютинативных) этого противопоставления, в общем, нет. Морфема, как ее понимает В. Скаличка, занимает в этих языках очень скромное место; вообще она «существует лишь потенциально» (т. о. как более или менее последовательная реализация той или иной черты языковой системы)^[76].
        Основной грамматический элемент — сема — противостоит, как уже было сказано, и другим грамматическим единицам (не только морфеме) — слову и предложению (простому и сложному) как сематическим сочетаниям (для грамматической единицы вообще — семы, морфемы, слова и т. д.— В. Скаличка вводит термин «семем»). Вся система языка распадается на ряд сематических элементов (сем) с разными возможностями сочетания в разных языках (ср. выше о соотношении семы и морфемы в языках флективных и агглютинативных). План противопоставлений не ограничивается одним только противопоставлением семы и морфемы, а охватывает и более сложные семитические сочетания; так, образуют противопоставления: «морфема— слово»; «слово — предложение; «простое предложение ~ сложное предложение». Как и в случае «сема ~ морфема», эти противопоставления реализованы в разной степени в зависимости от строя языка. Эта степень реализации как раз и характеризует его (ср., например, различное соотношение слова и предложения, разную степень самостоятельности слова в предложении в языках флективных, с одной стороны, и так называемых аналитических — с другой, или, например, различную степень противопоставления простого и сложного предложения в языках флективных и в языках агглютинативных). В этом плане противопоставлений по линии вертикальной ( «сема — морфема - слово -предложение») и в плане противопоставлений, расположенных в плоскостях горизонтальных (различия внутри сем, морфем, слов, предложений)^[77], располагается и формируется, по проф. Скаличке, система (каждого) языка. То, что вся система языка строится у него на основании «наименьшей единицы», отражается ярче всего в упрощенном схематизме слова и предложения^[78].
        Исследование взаимосвязи структурных черт языка («структуральную грамматику») В. Скаличка противопоставляет грамматике описательной. Структуральная грамматика должна, согласно В. Скаличке, содержать учение о фонологической структуре сем, сематических элементов, о «неопределенности» их фонологической структуры и о функциональном использовании этой неопределенности (т. е. о возможных чередованиях и их использовании^[79]), о структуре сематических (и морфематических) сочетаний и их взаимных отношениях. К этим вопросам относятся еще главным образом вопросы омосемии^[80], омонимии, их распространения и использования в языке.
        Как указывалось выше, вся лингвистическая система проф. Скалички направлена на решение вопросов типологии или, что то же, только в более общей форме, различий между языками (в формулировке проф. Скалички отношений «langue — language»). При их решении проф. Скаличка исходит из аналогии с фонологической теорией ^[81]. Говоря о соотношении между системой определенного языка и языковым
[101]  
типом, проф. Скаличка сравнивает это соотношение с соотношением между фонологической системой определенного языка и структурными чертами фонологической системы с их определенными комбинационными возможностями.[82] Такие же структурные черты, обладающие определенными комбинационными возможностями, существуют в его понимании и в области грамматики. Одни из них взаимосвязаны и взаимообусловлены, другие исключают друг друга^[83]. Так, например, яркое противопоставление «сема ~ морфема», характеризующее флексию (или слабую агглютинацию), сопровождается четкими различиями «слово ~ морфема», «слово — предложение», «простое предложение ~ сложное предложение», различиями между морфемами словоизменительными и словообразовательными, богатой дифференциацией категорий слов. Встречаются омосемия и омонимия (противопоставление ед. и ми. числа в таких случаях, как учитель/ø, учител/я, учител/ю... — учител/я, учител/ей, учител/ям ит. д., вызвано в интерпретации проф. Скалички функциональным использованием омосемии). Почти полное отсутствие этого противопоставления («сема ~ морфема») при агглютинации не допускает сокращения «прилеп» (формальных элементов), поддерживает их самостоятельность; исключаются омосемия и омонимия и т. п. Тип языка проф. Скаличка поэтому определяет следующим образом:       

«Тип языка представляется нам как редко или никогда не реализованный экстрем, в котором наиболее полно развиты друг другу благоприятствующие явления. Языки, которые не обнаруживают никакой яркой типологической характеристики, не являются ни в коем случае смешанными; они вполне систематичны. Благодаря вытесненным явлениям одной комбинации, возможно существование другой комбинации»^[84].

        В рамках языкового типа возможен целый ряд вариантов (ступеней), в зависимости от того, насколько последовательно реализована та или другая черта. Основываясь на таком понимании языкового типа, типология представляется, правда, гораздо сложнее, чем в работах предшествующих типологов. Однако нельзя согласиться с тем, что «отношение langue и language следует искать только в количественных различиях»^[85] .     ^[86].
        В одной из своих более поздних работ[87]  ^[88] проф. Скаличка приходит к выводу, что «языки не относятся друг к другу просто как разные решения одних и тех же проблем». Отсюда — один шаг к пересмотру грамматической теории, основанной на типологии. Она не раскрывает сущность грамматической категории (и даже не ставит перед собой такой задачи), скользит по поверхности грамматической системы, не схватывает ее индивидуальности, самобытности. Подход к явлениям грамматики, аналогичный анализу фонологической системы, подчеркивает схематичность и искусственность построений.
        В пересмотре нуждаются и работы, посвященные исключительно вопросам типологии (наиболее доступны работы «Развитие склонения в чешском языке» и «Тип чешского языка»[89], в особенности первая). В ней автор прослеживает изменения системы склонения и системы парадигматических типов во взаимосвязи с изменениями в структуре падежных форм в процессе их развития от индоевропейского праязыка.
        Главную задачу работы автор видит в том, чтобы установить взаимную связь отдельных фактов, найти общую тенденцию их развития и выявить внутренний смысл типологических изменений. На вопрос, «что такое развитие языка, а значит и развитие склонения?»[90], проф. Скаличка отвечает: «Я не знаю, что такое развитие языка. Если я здесь и пытаюсь дать решение, то мне ясно, что это решение останется только догадкой»[91]. Решение дается в плане типологической теории. К такому ответу его подводит сама постановка вопроса: вопрос о развитии языка ставится на одну плоскость с развитием склонения, хотя на самом деле это два разных вопроса. Нельзя отрицать, что все известные нам языки обладают формальными признаками, на основании кото-
[102]  
рых строится так называемая типологическая классификация языков. Но это еще не является доказательством того, что типологическая теория развития языков правильна.
        Общим принципом развития языков можно считать только то, что связано с сущностью каждого языка (развитие «путем развертывания и совершенствования основных элементов существующего языка»^[92] в сложной зависимости от растущих и меняющихся потребностей общения и от самой языковой системы) и с основными свойствами структуры языка, из которых вытекает неравномерность развития структурных компонентов языка ^[93]. В этих общих границах каждый отдельный язык развивается по своим внутренним законам развития. Недопустима поэтому подмена исторического исследования языка типологической схемой, всегда в той или иной степени априорной^[94]. Только историческое исследование конкретных языков сможет выяснить и многие вопросы типологии. Антиисторизм, разрыв формы и содержания, схематизм построений и искусственность интерпретации языкового материала отмечает акад. Ф. Травничек как основные недостатки последней работы проф. Скалички «Тур čеštiny». К сожалению, критик, отрицая структуральную типологию, отрицает как будто типологию вообще. ^[95]
        Проф. Скаличка понимает, в чем заключаются ошибки не только его работ по типологии, но и работ других авторов, которые останавлиьают свое внимание преимущественно на общих вопросах теории языка^[96]. Очевидно, ему удастся в связи с этим преодолеть свои ошибки. Уже некоторые послевоенные работы проф. Скалички, например его «Заметки по теории падежа»^[97], указывают, что он в лингвистическом анализе гораздо ближе к языковой действительности, чем в более ранних своих работах.
        Структуральная лингвистика не создала цельной и общепризнанной теории грамматики. Анализ работ, в которых дается обоснование структуральной грамматики, показывает, что, несмотря на все различия, между ними существует внутреннее сходство, обусловленное идеалистическим подходом к языку в структуральной лингвистике.
        Не случайно, что так трудно найти работы, где бы решался вопрос о сущности грамматической категории. Решение грамматических вопросов расположено в плане синхронии, метафизическое противопоставление синхронии и диахронии сохраняется; метод «аналитического сравнения», который выходит за границы своего возможного применения, укрепляет антиисторизм в языкознании и вместе с теорией «языковых союзов» колеблет теорию праязыка, отвлекает внимание от решения генетических вопросов. Вообще вопросы развития языка отходят на задний план, система языка сводится к противопоставлениям сосуществующих элементов и их связи — это лишает ее движения, жизненности, придает ей вневременной характер. Общий характер схем стирает самобытность исследуемого языка; спекулятивный подход к нему часто заменяет тщательный анализ языкового материала.

                       *

        Как уже указывалось вначале, ПЛК возник и развивался в определенных общественных условиях и, являясь продуктом этих условий, был связан с определенным этапом развития лингвистической теории. Вполне понятно поэтому, что большие сдвиги во всех областях общественной жизни, происшедшие в Чехословакии после революции в мае 1945 г., не могли не отразиться и на работе ПЛК (в известной степени здесь
[103]  
оказали влияние и перемены в составе членов кружка). Большинство понимало, что на старых позициях оставаться нельзя, между тем как новый путь не был еще найден. ПЛК переживал кризис. Популяризацию «нового учения» о языке следует расценивать прежде всего как дезориентирующий и задерживающий момент в развитии кружка. Нужно, однако, признать, что в самой теории структурализма есть черты, которые могли облегчать влияние на него «нового учения» о языке, например признание «языковых союзов».
        Началом действительной критики, ставшей возможной только после выхода в свет трудов И. В. Сталина по языкознанию, можно считать ряд критических и самокритических выступлений и статей, опубликованных во второй половине 1951 г. в журнале «Tvorba»^[98]. Поскольку влияние структурализма не ограничивалось лишь областью языкознания, появились статьи о структурализме в литературоведении, литературной критике, эстетике. Критика, к сожалению, не была закончена, не были подведены итоги и не были приняты какие-либо конкретные решения^[99]. Тем не менее уже эта первая критика убедительно показала несостоятельность, порочность структуральной теории. Для преодоления всех недостатков и успешного развития науки о языке необходимо, конечно, не только довести лингвистическую дискуссию до конца, но и настойчиво овладевать марксистской методологией.
        Глубокое усвоение работ И. В. Сталина по языкознанию, представляющих собой стройную систему марксистского языкознания, систематическое изучение трудов классиков марксизма-ленинизма, борьба с идеализмом в языкознании, углубленное критическое освоение лингвистического наследства, использование опыта самой передовой в мире советской науки, связь с практикой и разработка конкретных языковедческих вопросов, самокритическое и требовательное отношение к своей работе — вот, как нам кажется, основные условия успешного развития чехословацкой лингвистики вообще.
        В дальнейшем развитии чехословацкого языкознания большая роль, несомненно, принадлежит Чехословацкой Академии наук, которая будет органом, объединяющим и направляющим силы всех чехословацких языковедов к единой цели — к созданию марксистского языкознания.

О. Лешка