[V]       От редакции «Атеиста».

        В конце 1922 года на страницах журнала «Под знаменем марксизма» развернулась интереснейшая полемика между И. И. Степановым и М. Н. Покровским по вопросу о корнях первобытных верований.
        Полемика эта, приобретшая заостренный по тону и содержанию характер, в конце концов, уперлась, в недостаточную фактическую разработку этого кардинальнейшего для истории религии вопроса. «Maтериалы относительно первых, зачаточных ступеней религии, вообще неудовлетворительны, попорчены, фальсифицированы сознательно или несознательно при самом собирании... Если мы в истории религии все снова и снова скользим в эту сторону (т.-е. в сторону преодоленной «натуралистической» теории. — Ред.), то, опять-таки, потому что этнографические материалы все еще недостаточны и в большинстве случаев неудовлетворительны».
        Это признание И. И. Степанова было подхвачено М. Н. Покровским, который нашел, что слабой стороной всего спора марксистов о возникновении религии является подмен фактов гипотезами, висящими в воздухе, выработанными «на холостом ходу». М. Н. Покровский считает первой обязанностью «всякого, нащупавшего истину, копать марксистским заступом все дальше и дальше, пока мы не сможем сказать: нам гипотез не нужно, потому что мы знаем факты».
        Откуда может добыть факты марксистский исследователь религии?
        Буржуазная этнология накопила немало сырого материала о верованиях тех немногих отсталых народов, которые были пощажены белой «цивилизацией». Материал этот отличается крайней пестротой в смысле доброкачественности, типичности, научной значимости и даже простой достоверности. Марксистская разработка этого материала едва только начинается. Удивительно ли, что нам при изучении истоков религии приходится обращаться к таким исследователям первобытных верований, которые очень далеки от марксизма, которые отнюдь не видят в религии нечто подлежащее преодолению, которые порой готовы даже верить, что «царствию ее не будет конца».
[VI]               
        С другой стороны, на примере «Золотой ветви» Д. Фрэзера, второго нашего издания в этой области, мы видим, как факты, собранные буржуазными этнологами, оказываются выразительнее, умнее, решительнее и дальнобойнее половинчатых гипотез и куцых выводов, которыми пытаются отчураться от «тьмы низких истин», связанные со своим классом, буржуазные ученые.
        Мы обращаемся к буржуазной этнологии не за тем, чтобы выяснить, что представляет собой первобытная религия. Бесспорным является для нас тезис Ф. Энгельса: «Религия — фантастическое отражение в сознании людей тех внешних сил, которые господствуют над их внешним существованием». Не подлежит для нас сомнению также и второе утверждение Энгельса (в письме к К. Шмидту от 27/Х 1890 г.): «Низкое экономическое развитие доисторического периода имело в качестве своего дополнения, а порой даже в качестве условия и даже в качестве причины ложное представление о природе».
        Мы обращаемся к фактам буржуазной этнологии и к выдвигаемым ею гипотезам для того, чтобы пролить историко-материалистический свет на процесс возникновения и эволюции «ложного представления о природе», на его социальную функцию в первобытном обществе, на его составные элементы, на его психическую природу. Для нас, воинствующих атеистов, это не просто теоретический вопрос: для того, чтобы бороться с дикарским наследием в нашем современном быту, необходимо изучить пружины, вызвавшие к жизни веру в потусторонний мир, в сверхчувственные существа, во вмешательство духов, в посмертное существование, в магическую силу определенных действий, словом, во все то, что в разных видах и обличьях составляет инвентарь религии с самой ее колыбели. Именно интересы борьбы за атеизм руководили нами в издании и настоящего труда, посвященного сознанию первобытного человека.
        Без всякого преувеличения можно сказать, что труды Л. Леви-Брюля о первобытном мышлении составили эпоху в этнологии.
        В то время, как большинство старых и новых исследователей первобытной психики — Герберт Спенсер с его теорией психологического эволюционизма, основоположник анимистического, направления Э. Тэйлор, крупнейший из его учеников, Д. Фрэзер, автор хорошо известного у нас «Мифа и религии» В. Вундт и видный американский этнолог Ф. Боас, психоаналитическая школа Фрейда, новейшие исследователи Риверс и Малиновский, в то время, как все они при всяких разногласиях и расхождениях склонны видеть у человечества единый тип мышления, находя лишь количественное, а не качественное различие между нашей психикой и психикой первобытного человека, Леви-Брюль является основоположником совершенно иного воззрения на мышление и поведение первобытного человека.
        В своей основной работе «Les fonctions mentales dans les sociétés inférieures» (первое издание вышло в 1910 г.) Леви-Брюль задался целью показать научную несостоятельность такого подхода к первобытным людям, который хочет обнаружить у них «наличие того же психологического механизма, что и у нас, порождающего те же представления, что и наш».
        На огромном количестве примеров Леви-Брюль показал, что первобытное мышление нельзя рассматривать, как мышление ребенка или невротика, что современная психология должна перестать исходить от «белого, взрослого и цивилизованного человека», как от един-
[VII ]   
ственного объекта своего изучения, что между мышлением первобытного человека (а, следовательно, и поведением) и нашим существует не количественное, а принципиальное, качественное различие, что, наконец, всякие попытки объяснить воззрения и поступки первобытных .людей тем недостовернее, чем они правдоподобнее с точки зрения нашего мышления. Основной ошибкой других этнологов и психологов, в частности, английской антропологической школы — Леви-Брюль считает их манеру брать в качестве отправной точки индивидуального человека, отдельную личность, законы индивидуальной психологии.В действительности, сознание первобытного человека насквозь социализовано, личность в первобытном обществе находится целиком во власти коллективных представлений, т.-е. таких представлений, которые, во-первых, независимы от индивидуальной психологии, во-вторых, навязываются отдельной личности с самого раннего возраста, в-третьих, передаются из поколения в поколение. Такими коллективными представлениями являются верования, обычаи, язык. Если в чувственно-моторной сфере первобытный человек походит на нас; если он, так же, как и мы (и как животные), станет искать защиты от дождя или холода, обходить или убирать препятствия, встречающиеся на пути, настигать и подбирать добычу и т. д., то в области мышления, в области того, что мы называем у нас мировоззрением, первобытный человек радикальнейшим образом отличается от нас: здесь он целиком во власти коллективных представлений, здесь он с рождения, в силу своей принадлежности к узкому и однородному обществу примитивных охотников или рыболовов, неизбежно применяется к манере чувствования, мышления и поведения, которая навязывается всем членам общества из поколения в поколение.
        Коллективные представления первобытных людей очень мало похожи на то, что мы привыкли разуметь под представлением. Для нас представление есть, по преимуществу, явление интеллектуального или познавательного порядка, наши представления достигли такой дифференцированности, что позволяют совершать сложнейшие операции отвлечения и логического классифицирования.
        Иначе обстоит дело у первобытных людей.
        Здесь в коллективном представлении образ объекта тесно слит с эмоционально-моторными элементами, здесь человек одновременно имеет в сознании образ объекта и переживает чувство страха, надежды, желание бежать, благодарить, просить, чувства и желания, неизменно возникающие вместе с образом объекта. Мы, «белые, взрослые, цивилизованные» люди, не в состоянии уже воспроизвести у себя то состояние сознания, которое соответствовало бы коллективным представлениям первобытного человека. Как бы спутаны ни были наши переживания, как бы молниеносны и непреодолимы ни были наши двигательные реакции, мы не сливаем, не смешиваем их с познанием объектов, которые их вызвали. Мы видим медведя, мы его боимся, мы от него бежим: это у нас более или менее различаемые дифференцированные моменты. События, чувства, движения различаются и анализируются нами даже в случае самого внезапного восприятия. Не то у первобытных людей: у них три этих момента неразрывно слиты. Некоторое представление об этих коллективных представлениях может создать лишь состояние, переживаемое толпой в зрительном зале при крике: «Пожар!» или восторг заблудившегося в песках каравана при появлении на горизонте оазиса.
        Сталкиваясь непосредственно с бытом отсталых туземцев, белые наблюдатели обнаруживают сплошь да рядом совершенно непонят-
[VIII]   
ные для нас манеры мышления и поведения. Фиджийцы, например, считают, что наступать на тень кого-нибудь значит нанести ему смертельное оскорбление, т.-е. отождествляют человека и его тень. Бразильские бороро самым серьезным образом уверяли фон-ден-Штейнена, что они арара (попугаи), как если бы мы сказали, что гориллы — обезьяны.
        Это свидетельствует о том, что первобытные люди отождествляют, объединяют и сливают то, что мы отчетливо разграничиваем, например, человека и его имя или изображение, человека и какое-нибудь животное или растение.
        Но зато есть множество примеров, показывающих, что первобытные люди проводят четкое разграничение там, где у нас оно отсутствует.
        Для нас, например, момент смерти человека совпадает с тем. моментом, когда у него перестает биться сердце и останавливается дыхание, у фиджийцев же или туземцев Западной Африки смерть отделена от указанных ее признаков: смерть, по представлению этик туземцев, наступает тогда, когда душа покидает тело, но признаки оставления тела душой совершенно не совпадают с прекращением дыхания и сердцебиения, так что здесь сплошь да рядом признают мертвым и предают погребению человека, который еще жив или даже далек от смерти.
        Наконец, бесчисленные факты свидетельствуют о том, что первобытные люди причину и источник каких-либо явлений часто видят там, где мы бы и не вздумали бы их искать. В Конго, например, засуха была однажды приписана головным уборам и сутанам миссионеров, на Новой Гвинее источник эпидемии был усмотрен в портрете королевы Виктории, висевшем в столовой миссионера, гвианские туземцы перед отправлением на охоту дают себя кусать ядовитым муравьям или натирают на себе кожу до язв и болячек для получения удачи.
        Иногда в поведении туземцев обнаруживаются такие странности, что наблюдатель просто становится в тупик. Новозеландские туземцы, например, отличались величайшей честностью. Они никогда не трогали ничего ни у европейцев, ни у соседей. Однако, стоило загореться чьему-нибудь жилищу, как собственные друзья владельца набрасывались на имущество и расхищали его до-тла. Один туземец (в Конго), попавший на глубокое место в реке, начал тонуть. Его спас проходивший мимо европеец. Туземец потребовал от спасителя подарка и, когда тот отказал, осыпал его бранью. Эти факты, как и многие иные, подобные им, показывают, что мышление, а значит, и поведение, первобытных людей ориентированы, направлены иначе, чем у нас.
        Чем же это объясняется?
        Объяснение Леви-Брюль находит в коллективных представлениях, которым подчинено мышление первобытного человека.
        Наше сознание четко различает понятие о предмете, чувство и поведение, которыми мы на него реагируем; нам всегда более или менее ясно, что является объективным и субъективным в психическом комплексе, который возникает в нас в результате восприятия. Не так обстоит дело в первобытном сознании: здесь нет различия между объективным и субъективным, здесь любое восприятие непосредственно окутывается чувством, насыщенным двигательными импульсами, здесь «человек в каждый данный момент не только имеет образ объекта и считает его реальным, но и надеется на что-нибудь или
[IX]     
боится чего-нибудь, что связано с каким-нибудь действием, исходящим от него или воздействующим на него». Для «первобытного сознания чувство человека не менее объективно, не менее реально, чем объект его, вызывающий, первобытный человек неизменно при восприятии внешнего мира чувствует излучение из воспринимаемого объекта (в форме упомянутых выше страха или надежды), некоего действия, благодатного или вредного, которое, хоть оно и является незаметным для внешних чувств, тем не менее так же реально, как и те эмоции, которые оно вызывает.
        Но каковы коллективные представления первобытного сознания, таков и мир для этого первобытного сознания.
        В коллективных представлениях восприятие и чувство, объективное и субъективное, явное и тайное, — неразрывно слиты между собой. Такая же неразрывная слитность реальных и тайных свойств ощущается первобытным человеком в отношении всех объектов, составляющих его мир. Так как всякую реальность, ускользающую от восприятия внешних чувств, а равно и знание, хотя бы воображаемое, этих реальностей принято называть мистическими, то Леви-Брюль применяет и в отношении коллективных представлений эпитет «мистический». Он называет коллективные представления первобытных людей и мышление, в основе которого они лежат, мистическими, предостерегая, однако, от смешения первобытной мистики с нашей: в то время, как наши мистики, как бы они ни были искренно и крепко убеждены в существовании тайных сил и свойств, скрытых за воспринимаемым нашим миром, все же четко различают два мира, мир видимых, осязаемых и подчиненных определенным законам реальностей наряду с миром тайных, невидимых, «духовных» реальностей, первобытная мистика не знает такого разграничения: для нее существует только один, насквозь мистический мир, для нее «всякая действительность мистична, как мистично всякое действие и всякое восприятие».
        Вот почему сновидение для первобытного человека не менее реально, чем восприятие во время бодрствующего состояния, хотя вообще-то туземцы отличают сон от яви. Вот почему любая вещь, повседневная или необычайная, наделена для них той или иной тайной силой, в которой они готовы искать причину или источник того или иного явления, вопреки реальной действительности.
        По какому же принципу связываются между собой в первобытном сознании коллективные представления? Почему устанавливается связь между засухой, например, и кутаной миссионера, между эпидемией и портретом королевы Виктории и т д.? На анализе многочисленных сообщений Леви-Брюль показывает, что объяснение, которое давалось ассоциациям и классификациям дикарей этнологами, исходившими из гипотезы направленной ассоциации по смежности или по сходству, прилагавшими к первобытному мышлению принцип «Post hoc ergo propter hoc» (после этого, значит, вследствие этого), совершенно несостоятельно, ибо это объяснение не покрывает очень большого количества фактов.
        Леви-Брюль формулирует особый закон, лежащий в основе мистических отношений, установленных первобытным сознанием между самыми разнообразными существами и предметами
        Он называет его законом партиципации (сопричастия).
        Так как во всякой вещи первобытное сознание интересуется не объективными признаками и свойствами, а мистической силой, проводником которой является данная вещь; так как эта мистическая сила является не исключительным свойством данной вещи, а чем-то общим
[X]      
для целого ряда вещей, иногда весьма различных по своим объективным свойствам, — то первобытное сознание в сочетании, ассоциировании представлений считается не с реальными свойствами вещей, а с мистическими силами, которые в них, якобы, заключены, которые действуют в них в качестве причин и которые являются, мол, единственными подлинно действующими в мире причинами.
        Вот почему бороро, считающие себя арара, (арара является тотемом бороро, следовательно, мистическая сила, пребывающая в красных попугаях, пребывает и в племени и в личностях, из которых оно состоит), вот почему гуичолы в Мексике отождествляют оленя, священное растение гикули, облака, перья, вот почему туземцы, вообще, устанавливают причинную зависимость между предметами и явлениями, совершенно игнорируя их реальную связь. Сопричастие, т.-е. общность мистических свойств, может устанавливаться между предметами и явлениями путем переноса, прикосновения, заражения, осквернения, передачи на расстоянии и целого ряда других приемов и операций. Интересуясь исключительно действием и проявлением мистических сил, первобытное мышление совершенно равнодушно к требованиям логики и ее основному закону, закону противоречия. Оно не ищет противоречия, но и не избегает его. Оно не видит нелепости в том, чтобы отождествлять два объективно разнородных предмета, часть с целым, оно без затруднения допускает многосущие предмета и его многоипостастность, если выражаться языком богословия, оно не принимает в расчет свидетельств опыта, оно интересуется и руководится лишь мистической сопричастностью между вещами и явлениями. В этом смысле первобытное мышление является не только мистическим, но и пралогическим. Оно мистично по содержанию своих представлений, оно пралогично, по характеру их сочетаний и сплетений.
        Само собой разумеется, что пралогическое и мистическое мышление первобытного человека совершенно иначе, чем наше, представляет себе пространство, время, причинность, случай и т. д. Повинуясь закону сопричастия, оно носит конкретный характер, оно иначе, чем мы, производит операции отвлечения, обобщения и классифицирования. Это убедительно подтверждается анализом языков и систем счисления самых различных туземных племен и народов. Каждое свое утверждение Леви-Брюль иллюстрирует богатым фактическим материалом, используя сообщения наблюдателей самых различных эпох. Особенно любопытно объяснение, которое получает в свете теории Леви-Брюля магия слов и чисел, сохранившаяся поныне у многих культурных народов.
        Таково в общих чертах содержание первых пяти глав основной работы Леви-Брюля. Следующие три главы посвящены анализу первобытных религиозно-магических обычаев в свете теории о законе сопричастия. В сферу своего рассмотрения Леви-Брюль вовлекает мистические приемы первобытных охотников, рыболовов и воинов, знаменитую куваду и другие обычаи, связанные с беременностью и деторождением, представления о болезнях и методах их лечения, погребальные обряды, гадание и символическую магию, посвятительные церемонии и т. д Здесь особенно интересна попытка Леви-Брюля набросать схему цикла человеческого существования, как он представляется практическому и мистическому сознанию. В этих главах обнажены истоки многих весьма существенных верований, входящих в составе современных религий. В последней, заключительной главе Леви-Брюль дает сжатый, но очень стройный очерк перехода от пра-
[XI]     
логического и мистического сознания к высшим типам мышления.
        В эволюции обществ низшего типа Леви-Брюль считает возможным различать два последовательных периода «первый, когда личные духи считаются обитающими в каждом существе и предмете, одушевляющими их (в животных, растениях, скалах, звездах, оружии, утвари и т. д.), и другой период, предшествующий первому, когда индивидуализация еще не имеет места, когда первобытному сознанию представляется, будто некое текучее начало, способное проникать всюду, т.-е. своего рода вездесущая сила, оживляет и одушевляет существа и предметы, действуя на них и заставляя их жить». Более поздний период соответствует дифференциации коллектива, возникновению и росту индивидуального сознания, возникновению и росту объективного мышления. В этой главе немало очень глубоких замечаний о природе мифов, о соотношении первобытного «мистицизма» и религии, о наличии элементов пралогического мышления в сознании современного человечества.
        В 1922 г. вышла вторая работа Леви-Брюля «La mentalité primitive», в 1927 г. — третья «L’âme primitive». Обе эти работы, не прибавляя ничего нового к теоретическим положениям первого труда, являются дальнейшей разработкой этнографического материала в свете теории о законе сопричастия. Здесь рассмотрены представления первобытных людей об отношениях между личностью и обществом, о жизни и смерти личности, о мистических и невидимых силах, о белых пришельцах и т. д. Привлечением новых фактов, их анализом и систематизацией Леви-Брюль стремится подкрепить свое учение о пралогическом и мистическом мышлении.
        В нашем издании использованы две первых, основоположных, работы Леви-Брюля. «Les fonctions mentales» даны целиком (лишь в пятой главе, — о числительных, — опущено несколько страниц с примерами, на которые не скупится Леви-Брюль, но которые в этом месте повторяют друг друга). Три предпоследних главы в этой работе носят у Леви-Брюля одинаковый заголовок: «Институты, предполагающие наличия коллективных представлений, управляемых законом партиципации»: они объединены у нас в одну (VI) главу, снабженную заголовком: «Религиозные и магические обычаи первобытных людей, основанные на коллективных представлениях, управляемых законом партиципации». Перед заключительной главой книги «Les fonctions mentales» нами вставлены две главы из второй работы Леви- Брюля (I и II). Для первой сохранен заголовок подлинника, для второй к заголовку подлинника прибавлено: (Потусторонний мир). Рисунки подобраны редакцией Атеиста. Вся литература, на которую ссылается Леви-Брюль, отнесена В. К. Никольским в конец книги. Цифры, стоящие в тексте, указывают источники ссылок, при чем первая цифра указывает автора, вторая — том, третья — страницу.
        Выпуская в свет настоящее издание, редакция «Атеиста» считает необходимым подчеркнуть разное отношение свое к теории Леви-Брюля и к собранным в его труде фактам.
        Факты эти ценны для антирелигиозников независимо от теоретических выводов Леви-Брюля. Материал, сгруппированный Леви-Брюлем (а он приводит немало сравнительно свежих данных) в некоторой мере заполняет тот пробел в нашем знании фактов, который приводит нас к голому теоретизированию в вопросе о первобытных верованиях. Огромная работа, проделанная Леви-Брюлем по отсеву и выделению сообщений, относящихся к религиозно-магическим обычаям первобытных людей, съэкономит немало труда и энергии молодым марксистским
[XII]    
исследователям религии. Квалифицированный антирелигиозник-пропагандист тоже не раз заглянет в коллекцию Леви-Брюля, чтобы почерпнуть оттуда выразительные примеры для сопоставлений и иллюстраций, вскрывающих дикарский характер современных религиозных представлений о троице, о евхаристии, о загробной жизни, о разных суевериях, которыми еще пропитан наш крестьянский быт.
        Что касается самого учения Леви-Брюля, то здесь дело несколько сложнее.
        В своей «Теории исторического материализма» Н. Бухарин, ссылаясь на изложение учения Леви-Брюля в статье А. Погодина «На грани животного и человеческого» («Новые идеи в социологии», кн. 4. 1914), пишет: «Теперь может считаться вполне доказанной изменяемость типов мышления ...» Бухарин принимает тезис Леви-Брюля о существовании пралогического мышления, принципиально отличного от нашего, и считает лишь необходимым подчеркнуть его социальную базу: «Леви-Брюль сам ставит этот тип мышления в связь с определенным типом социального бытия, когда личность не выделяется из общества, т.-е. связывает его с первобытным коммунизмом». В журнале «Под знаменем марксизма» Р. Выдра поместил две статьи («Объективный момент в парциальном мышлении». 1924 г. № 12, «Загадки первобытного мышления и их разгадка». 1925 г. № 7), в которых он, отмечая наличие идеалистического элемента в теории Леви-Брюля, все же признает за ней огромное значение и считает, что «именно Леви-Брюлю удалось точно и ясно сформулировать специальные законы и формы первобытного мышления». В своих «Проблемах социальной психологии» покойный М. А. Рейснер совершенно категорически высказался в пользу учения Леви-Брюля. В первом выпуске II тома «Психологии» (1929) А. Д. Миллер, сопоставляя учение Леви-Брюля с воззрениями других этнологов, целиком становится на сторону теории о «дологическом мышлении» и призывает к применению этой теории в изучении отсталых народностей нашего союза.
        Есть, однако, у Леви-Брюля и противники в марксистской литературе. В длинной статье «Леви-Брюль и его теория прелогизма (?)» («Научное слово», 1929 г., № 9) Ф. Месин, подробно изложив учение Леви-Брюля, подвергает критике его основные утверждения, отказывается признать существование у дикарей особого типа мышления и считает теорию Леви-Брюля «шатким обобщением», которое не может быть включено в систему марксистского мировоззрения. Однако, и Ф. Месин признает огромное значение работ Леви-Брюля: «Сведя в грандиозное обобщение массу материала, он заострил внимание всех исследователей первобытных обществ на поднятых им вопросах. И мимо этих вопросов, как бы ни относиться к даваемому Леви-Брюлем решению их, пройти уже нельзя».
        Все это свидетельствует об одном: если в целом гипотеза Леви-Брюля и его схема развития человеческого мышления нуждается еще в тщательной проверке и разработке (в частности, социологическая увязка теории дана самим Леви-Брюлем лишь в виде намеков); если отдельные формулировки Леви-Брюля уже сейчас могут быть признаны неточными, натянутыми или преувеличенными (в частности, неудачным следует признать термин «мистический» в его приложении к первобытному мышлению), — то все же многое в учении Леви-Брюля, в особенности, его закон партиципации, без всякого сомнения, войдет в железный инвентарь истории первобытных верований.
        Недаром три книги Леви-Брюля стали уже классическими.
[XIII]             
        «Les fonctions mentales» давно переведены на английский и немецкий языки. (Сборник его работ печатается на японском языке). Нам думается, что и советский читатель не может уже удовлетвориться популяризациями и изложениями учения Леви-Брюля, что и ему пора непосредственно познакомиться хотя бы с основной работой ученого, проложившего новые пути в изучении развития человеческого сознания.

--------

[XIV]             
        Громаден и, в то же время, актуален для нас труд одного из скромнейших и в то же время наиболее революционно мыслящих для своей общественной среды научных работников современной Франции— Леви-Брюля. В русском переводе, в издании «Атеиста», выходят, собственно, два труда, вместе сработанных: «Функции мышления в низших обществах» и важнейшая часть «Первобытного мышления».
        Знаменательно то, что только в наши дни русская научная мысль повернулась, точнее, поворачивается с своим интересом к этой паре наиболее поучительных книг в серии произведений того же автора, в оригинале существовавших — первая еще в 1923 году пятым изданием, и вторая — в 1925 году четвертым изданием.
        Впрочем, запрос к этим книгам и в наши дни идет не из академической среды старого умонастроения (иначе мы могли бы ждать еще не один десяток лет), а из потребности активных атеистов и этнологов, врезавшихся под напором общественного сдвига живительной струей в старые кадры академизма, и в удовлетворение той тяги по живому слову,
        Эту тягу испытывают широкие круги читателей новой формации, ищущие вместо ветхих схем той или иной изжитой теории, материалистически обоснованных вех, хотя бы отдельных положений теоретического построения, научного мировоззрения со включением интересов всех участков общечеловеческого творчества и тех, что на научных высотах находятся доселе в пренебрежении.
        По основной теме «Первобытное мышление» — нельзя и почувствовать, какое громадное общественное значение представляет настоящая книга, несмотря на это единое в русском переводе отвлеченное заглавие, способное навеять мысль, что книга не имеет никакого отношения к жгучим общественно-строительным вопросам нашей современности, тем более, что в ней изучаются материалы, чуждые нашей стране по дальности нахождения изучаемых в книге материалов.
        Нет надобности сейчас входить по существу ни в критику поучительной работы Леви-Брюля, ни в то, что у него древнейшее состояние мышления определяется притом сомнительным анахронистическим термином «мистический» вместо «магический», ни особенно в уточнение степени обсуждаемой им примитивности, за невыясняемостью которой при статическом подходе в книге речи нет о действительно первобытном мышлении.
        Автор сам достаточно четко разъясняет условность вообще слова «примитивный» или «первобытный», и все-таки остается вопрос об уточнении степени примитивности, какой можно достигнуть методом в общем лишь сравнительным, без палеонтологии, следовательно, без диалектизма, ибо никто не думает утверждать, что исследовательские пути «члена Института», т.-е. Французской Академии Наук, профессора Сорбонны, тождественны или могут быть тождественны с действенно теоретическими научными исканиями в советской стране, но устанавливаемые в книге положения, диктуемые массовостью нелицеприятно учи-
[XV]    
тываемых фактов и объективно-чутко воспринимаемые свободным от традиционной заскорузлости мировоззрением, находят в нас живейший отклик и не могут не послужить мощным тараном, пробивающим брешь в гнете пережиточных взглядов не у одних массовых читателей.
        Как знамение времени, чего стоит один тот факт, что философский вопрос о мышлении строится на живом материале т. н. «первобытных» или «диких» народностей, по выражению автора — «низших обществ»! В этом отношении работа, по-русски сколоченная книга «Первобытное мышление» Леви-Брюля, представляет исключительный интерес самим заглавием вошедшего в ее состав его же труда. Заглавие то само по себе свидетельствует об общественном значении работы французского этнолога: это — «Функции мышления в низших обществах».
        В предлежащей работе в целом изменчивость мышления обнажена с ослепительной яркостью. Прав автор, когда он в русском предисловии находит «бесполезным спорить по этому поводу».
        И вместе с тем бросается тяжелый камень, сокрушительный для старого учения об языке, ибо мышление и речь — брат и сестра, дети одних и тех же родителей, производства и социальной структуры; бросается тяжелый камень — гиря на весы, на которых должен быть решен, если уже не решен для кого-либо, перевес в сторону нового учения об языке, яфетической теории, ибо с изменчивостью мышления неразрывно связана изменчивость не только эволюционная, но и революционная, языка.
        Мы, конечно, не можем не сожалеть, что, по независящим от нас обстоятельствам, литература по яфетической теории французскому ученому Леви-Брюлю доступна далеко не в полной мере; да здесь не место расшаркиваться перед автором за то, что, по его словам в личной с нами беседе, идеи яфетической теории, насколько он с ними имел возможность ознакомиться, ему не кажутся неприемлемыми.
        Иного отношения трудно бы ожидать от того, кто к фактам подходит не как к неисповедимой магической силе, не как к предопределению, а как к исторической ценности, да в доброй мере с анализом явлений по бытию, а не только по мышлению. И мы хотим здесь выразить, с сознанием полной ответственности за высказываемое, что, как бы вопреки самому Леви-Брюлю, по скромности отрекавшемуся также в личной беседе от чести быть лингвистом, его труды, в том числе и вошедшие в эту книгу, служат и еще более послужат в ближайшем будущем неизбежному сдвигу именно в области учения об языке, новой смене единолично господствующей на Западе, как теоретическое построение, индо-европейской лингвистики.
        И в этом смысле настоящая работа, поучительная, независимо от языковедных интересов, имеет стать настольной книгой для каждого научно мыслящего лингвиста, в первую очередь, конечно, лингвиста- яфетидолога.

        Н. Я. Марр.
        Член Академии Наук СССР.
        Москва
        1/1—1930 г.

[XVI]   

        „ПРАЛОГИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ".        

        „Рабочая гипотеза" Леви-Брюля[1]
        Уже в 1896 г. в 22 т «La Grande Encyclopédie» («Большой Французской Энциклопедии») фигурирует Люсьен Леви-Брюль с эпитетом «французского философа». О нем сообщается, что он особенно проявил себя «в анализе моральных идей, в изображении их образования, их эволюции и их исторического действия»[2].
        Родившись в 1857 г. в Париже, Леви Брюль окончил в 1879 г. Высшую нормальную школу после чего преподавал философию, в провинциальных лицеях (сначала в Пуатье, затем в Амьене). В 1884 г. он защитил свои докторские «тезы»: «Идея ответственности» и «Что думал о боге Сенека» (последнее по-латыни). В 1885 г. назначается в Лицей Людовика Великого, в Париж. С 1899 г. попадает в преподаватели Сорбонны (Парижского университета). В 1905 г получает здесь профессуру и до сего дня остается профессором Сорбонны, занимая должность директора «Института этнологии».
        В первый период своей научной работы Леви Брюль дал серию ценных работ по истории философии. Это — «Германия со времени Лейбница, опыт о формировании национального сознания» (1890 г.), «Философия Якоби» (1894 г.), «Неизданные письма Д. С. Милля к О. Конту» (1899 г), «История новейшей философии во Франции» (1899 г, по-английски), «Философия Огюста Конта» (1900 г.) и «Мораль и наука о нравах» (1903 г).
        Год выхода этой последней работы Леви Брюля был годом наибольшего успеха взглядов Габриеля Тарда (1843—1903 г.), сводившего общество к сумме индивидов, подражающих друг другу. На происходившем в Париже 5-м Международном Конгрессе Социологии, Тард провозгласил лозунг, «прогресс социологии состоит в ее все большей психологизации».[3]
        Но Леви-Брюль, напротив, в своем труде признает изначальность существования не личности, а коллектива. Его интересует вопрос, «как устанавливаются, путем прогрессивной дифференциации, действительно индивидуальные сознания». Следовательно, уже в 1903 г. Леви Брюль является противником идеалистического «психологизма» Тарда[4] и склоняется к более прогрессивному «социологизму» его антагониста Эмиля Дюркгейма, признавшего объектом социологии изучение «социальных фактов».[5]
[ XVII]           
        Однако, при всей ценности помянутых трудов Леви Брюля, они не могли создать ему мировой известности. Ее принесли Леви-Брюлю его исследования «первобытного мышления». В 1923 г., открывая заседание «Французского общества философии», собравшегося для дискуссии по этому вопросу, Леви-Брюль вспомнил два обстоятельства, направивших его от изучения истории новейшей европейской философии к изучению мышления «естественных народов». «Мемуары Сыма-тсяна», присланные ему в подарок их переводчиком с китайского на французский известным китаеведом Эдуардом Шаванном[6] его поразила своеобразная, чуждая европейской, манера мышления китайского историка.
        Блестящий труд Фрэзера, «Золотая ветвь», ввел его в мир мыслительных навыков еще более странных. В итоге Леви-Брюль погружается в изучение этнографического материала, плодом которого является его «делающий эпоху» труд «Мыслительные функции в низших обществах» 1910 г. (21).
        С тех пор до сего дня Леви-Брюль неутомимо работает над изучением первобытного мышления. В 1922 г. он выпускает «Первобытное мышление» (22), в 1927 г. — Примитивную душу» (23).
        Все три произведения Леви-Брюля составляют одно целое. В предисловии ко второму из них он говорит, что и первое предполагал назвать «Первобытным мышлением» (mentalité primitive) и не сделал этого лишь потому, что тогда эти выражения (т.-е. и mentalité и primitive) еще не вошли в употребление (22, I). Действительно, во всех трех произведениях исследуется «первобытное мышление», при том во всех его аспектах и во всех его многообразных выражениях (22, I). Дюркгейм употреблял термин «предпонятие (prénotion), когда хотел обозначить понятие, образованное без помощи науки, и потому являвшееся одним из тех «идолов», или предрассудков, от которых предостерегал еще Бэкон (1561—1626 гг.).
        Леви-Брюль полагает, что первобытные общества, собственно говоря, не имеют понятий, обладая лишь такими «пред понятиями» или суждениями, связанными друг с другом не познавательным, а чувствовательно-волевым (моторно-аффективным) содержанием. В последней своей работе он изучает те «предпонятия», которые «люди, условно называемые первобытными», имеют о «своей жизни, своей душе и своей личности» (23, I). Во второй работе им разбирается несколько тем, из которых важнейшей является предпонятие» примитивной причинности.
        Что касается первой работы, то здесь не только исследуется проявления первобытного мышления в языке, счислении, различных учреждениях, но и дается «рабочая гипотеза» (стр. 302), предлагающая объяснение «первобытного мышления» в целом.
        Во избежание недоразумений необходимо твердо помнить, что Леви-Брюль отнюдь не ставит своей задачей изучение первобытного мышления в полном объеме. Его интересуют лишь «коллективные представления» «низших обществ» и характеристикой этих представлений он и начинает свой труд (см. стр. 5). Понятие «коллективного представления» составляет основу всей социологической системы Дюркгейма и заимствовано Леви-Брюлем. Однако, делая это заимствование, последний сумел преодолеть крупнейший недостаток социологии Дюркгейма.
[XVIII]           
Пиаже (31), сравнивая Тарда с Дюркгеймом, указывает, что первый сводил общество к индивиду, тогда как второй делал обратное. На самом деле, по мнению Пиаже, «нет ни индивидов в себе, ни общества в себе», и он одобряет Леви-Брюля, сумевшего возвыситься над постановкой проблемы у Тарда и Дюркгейма.
        Действительно Леви-Брюль отвергает, что существует «некий коллективный субъект, отличный от индивидов, составляющих социальную группу» (стр. 5). Между тем, в такой «коллективный субъект», носитель «коллективных представлений» — верил Дюркгейм.
        Этот метафизический «коллективный субъект» Дюркгейма не позволил ему уловить всю силу изменений коллективных представлений в различных «социальных типах» (Дюркгейм признавал наличие последних).
        В 1906 г., вместе со своим племянником Моссом (Mauss), Дюркгейм изучал «некоторые первобытные формы классификации», правильно усматривая в них разновидность «коллективных представлений». Однако, они пришли к выводу, что «примитивные классификации не составляют исключительных странностей, отличных от классификаций, употребляемых у наиболее культивированных народов: напротив, они кажутся примыкающими, без перерыва непрерывности, к начальным научным классификациям. Действительно, как бы глубоко в некоторых отношениях ни отличались они от этих последних, все же они не перестают иметь все их существенные черты» (10, 66).
        Так Дюркгейм признал не качественное, а лишь количественное, различие между категориями различных социальных типов. Его абстрактное общество (фактически сколок с буржуазного), подстилая все разнообразие человеческих обществ, обусловливало и единство, неизменность человеческого духа.
        Совсем к другим выводам пришел, изучая коллективные представления, Леви-Брюль. «Различным социальным типам будут соответствовать, заявляет он, различные формы мышления» (стр. 16).
        Проведя параллель с изучением различных видов в биологии, он требует отказаться от «объяснения всех коллективных представлений одним и тем же неизменным логическим и психологическим механизмом». «Если действительно существуют человеческие общества, различающиеся между собой по своему строению, подобно тому, как беспозвоночные животные отличаются от позвоночных, то сравнительное изучение различных типов коллективного мышления является для науки о человеке не менее необходимым, чем для биологии — сравнительная анатомия и физиология» (стр. 16). Наличие этих качественных отличий для Леви-Брюля не препятствует признанию «некоторой общей основы» для «высших умственных функций» во всех обществах, поскольку «существуют черты общие всем человеческим обществам» (стр. 16). К сожалению, Леви-Брюль не разъясняет достаточно внимательно возможность такого совещания. Он лишь указывает на «тожественность основных функций» у всех живых существ или, по крайней мере, у животных, и на различие «органов» или «структур» (стр. 16).
        Вышеупомянутый Пиаже (31) уясняет это различение Леви-Брюля: «функция может оставаться общей на всех гранях эволюции, тогда как структура или орган изменяются. Так все живые существа ассимилируют. Это есть неизменная функция, основа жизни. Но одни имеют желудок, другие нет, и органы (структура) ассимиляции меняются бесконечно». Пиаже указывает при этом, что Леви-Брюль рассматривал первобытное мышление гораздо больше со стороны структуры
[XIX]   
(т.-е. коллективных представлений), чем со стороны функций, каковые одни и те же.
        Мы можем добавить, что Дюркгейм, наоборот, ограничился только последним. Поэтому однобокость Леви-Брюля гораздо совершеннее дюркгеймовским, так как благодаря ей он преодолевает принцип формально-логического тожества человеческого духа.
        Но, преодолев Дюркгейма, Леви-Брюль не смог преодолеть современного ему уровня социологии. Следует подчеркнуть, что Леви- Брюль в первом своем труде (1910 г.) определенно заявляет, что «сравнительное исследование» наталкивается на трудности, пока непреодолимые» (стр. 16).
        Не только в этой работе, но и во втором своем труде он оговаривается, что дает лишь «предварительный опыт или введение», поскольку при трудности определения типов общества «трудно определить и типы мышления», им соответствующие (стр. 16). Не только первая, но и обе последние его работы являются лишь «предварительным исследованием самых общих законов, которым подчинены коллективные представления в малокультурных обществах (стр. 16).
        Леви-Брюлю приходится удовольствоваться восстановлением не одного определенного «типа мышления», а свойств, общих группе близких между собой типов». Последствием этого является, что во всех его работах дается очень суммарная характеристика «существенных черт мышления, свойственного низшим обществам» '(стр. 17), при чем в эту рубрику попадают общества разной высоты, разных экономических эпох.
        В этом отношении Леви-Брюль, не далеко ушел от столь критикуемых им Тэйлора и Д. Фрэзера, берущих свои примеры из весьма разнородных обществ, но ставящих их на одну ступень развития.
        В итоге Леви-Брюль устанавливает лишь два типа мышления, противопоставляя мышлению низших, обществ «наше», т.-е. мышление обществ, вышедших из средиземноморской цивилизации, в которой развились рационалистическая философия и положительная наука (стр. 16).
        Констатируя два типа мышления, расстояние между которыми является наибольшим, Леви-Брюль надеется легче схватить «существенные различия» между ними, и «удобнее перейти к изучению промежуточных или переходных форм» (стр. 17).
        С помощью такого приема Леви-Брюль и надеется раскрыть тот «умственный механизм», который управляет «коллективными представлениями низших обществ».
        В 1923 г. на дискуссии во Французском обществе философии «Леви-Брюль охарактеризовал специфичность первобытного мышления» двумя терминами: mystique (нет различия естественного и сверхъестественного) и prélogique (безразличие к противоречию). Оба эти термина употребляются им с 1910 г., условность и неточность их много раз им подчеркивалась, и тем не менее оба они вызывали большие недоразумения.
        По поводу первого Рюссель (Rüssel), например, пишет: «Это вводит в заблуждение и создает неясности в отношении как примитивных, так и мистики. Мистика — более позднее явление ушедших вперед культур» (36, 113). Известно, что под мистикой разумеется состояние экстаза, в котором верующий воображает, будто его душа сливается с божеством. Один из новейших исследователей мистики, Мелис, подчеркивает, как раз «асоциальный», т.-е. не-общественный характер
[ХХ]    
мистики, выключая из мистики такие коллективные отношения к таинственному, как, например, оккультизм.^[7]
        Поэтому Леви-Брюлю его критики не раз предлагали заменить термин «мистическое мышление» другим, например, «магическое» (Грэбнер, см. 19; Рюссель, см. 36; Н. Я. Марр, см. предисловие) или «ритуалистическое» (Креглингер, см. 16).
        Еще большие сомнения вызвал термин «prélogigue». Самый перевод его с французского мог быть сделан по-разному. На русский язык Погодин перевел его «дологический» (52). Неоднократно так понимали его и в других странах, например, Карл Каутский в Германии, Риверс в Англии.
        Самое прискорбное, что следствием этого были попытки придать этому термину. Леви-Брюля смысл не только предшествования, но и противоположности логическому мышлению. Особенно упирает на такое, якобы, его содержание Каутский (15).
        Тщетно Леви-Брюль в. 1910 г. пояснял, что термин «prélogique» отнюдь не означает «алогический», т.-е. не-логический (стр. 75). В 1928 г. в предисловии к русскому изданию ему опять пришлось предостерегать русских читателей, чтобы они не понимали этот термин в смысле «нелогический». Равно этому пришлось и отрицать хронологический смысл этого термина. В этом же предисловии он заявляет, что «не существует двух форм мышления (в смысле мыслительной функции) у человечества, отделенных одна ют другой глухой стеной, а есть только две основных мыслительных структуры», которые сосуществуют в одном и том же обществе и часто, быть может, всегда, в одном и том же уме» (стр. 4).
        Во избежание такой путаницы в настоящем переводе термин Леви- Брюля передан как «пралогический», т.-е. «первобытно-логический», предок современного логического. Французская приставка «pré» обладает достаточной гибкостью, чтобы ее можно было перевести и через «пред» и «до» и «пра». Так французское слово préhistoire соответствует немецким Vorgeschichte (пред- или до-история) и Urgeschichte (праистория). Вводя перевод prélogique через «пралогическое (возможно было бы «пред-логическое», но оно слишком необычно звучит по-русски), мы тем самым хотим подчеркнуть, что, признавая качественное различие «структур мышлений», Леви-Брюль признавал непрерывность в них мыслительной функции. Поэтому, с его точки зрения, корни логической мысли столь же необходимо включались в недра пралогического мышления (см., напр., стр. 45, 50), как отпрыски последнего до сего дня пребывают в первой. «Под термином пралогический отнюдь не следует разуметь, пишет он, что первобытное мышление представляет собой какую-то стадию, предшествующую во времени появлению логического мышления» (стр. 49).
        Только в низших обществах пралогическая «структура мышления» выступает гораздо рельефнее, почему существенные черты ее и удалось выявить лишь при изучении мышления именно такого типа обществ.
        «Пралогическое мышление», по мнению Леви-Брюля, иначе «ориентировано». Оно не стремится, прежде всего, подобно нашему мышлению, избегать противоречия (стр. 49). Коллективные представления первобытных людей, которыми это мышление оперирует, «являются совершенно иной вещью, чем наши понятия» (стр. 50). Они «не являются, подобно нашим понятиям, продуктом интеллектуальной
[XXI]   
обработки в собственном смысле слова. Они заключают в себе, в качестве составных частей, эмоциональные и моторные элементы и, что особенно важно, они, вместо логических отношений (включений и исключений), подразумевают более или менее четко определенные, обычно живо ощущаемые, партиципации (сопричастия)» (стр. 50). «Мышление первобытных людей неизбежно истолковывает совершенно иначе, чем то, что мы называем природой и опытом. Оно всюду видит самые разнообразные формы передачи свойств путем переноса, соприкосновения, передачи на расстояние путем заражения, осквернения, овладения» (стр. 65). Так ребенок участвует в отце, почему все содеянное последним (в том числе и поедаемая им пища) действует на ребенка. Индейцы бороро чувствуют свою связь со своим тотемом, почему и заявляют решительно, что они красные попугаи. Успех на охоте мужчин зависит от соблюдения их женами в их отсутствие предписаний, в особенности пищевых запретов. «В коллективных представлениях первобытного мышления предметы, существа, явления могут быть, непостижимым для нас образом, одновременно и самими собою и чем-то иным» (стр. 48).
        По мнению Леви-Брюля, особый «закон сопричастности» (партиципации), обнаруживающий полное безразличие к противоречиям, управляет образованием не только коллективных представлений, но и соединениями их. «Пралогическое мышление является синтетическим по своей сущности», при чем этим Леви-Брюль хочет сказать, что, в отличие от синтезов в логическом мышлении, синтез здесь не предполагает предварительных анализов. «Коллективные представления, пишет он, не фигурируют в первобытном мышлении изолированно. Они не анализируются в нем для того, чтобы быть расположенными затем в логическом порядке. Они даны всегда в известной связи в пред- восприятиях и, почти можно сказать, в предрассуждениях: это мышление именно оттого, что оно является мистическим, является и пралогическим» (стр. 72). Я считал бы необходимым заменить в этой формулировке Леви-Брюля термин «мистическое» термином «партиципационное». Партиципация или сопричастность и достаточно полно охарактеризована Леви Брюлем и специфична как раз только для пралогического мышления и является несомненно существенным его признаком. Она подчеркивает и отсутствие в нем дифференцированности, и безразличие к закону противоречия, и его синкретичность. Поэтому, употребляя этот термин, можно достаточно четко противопоставить практическую структуру мышления современной логической. Сравнивая их, Леви-Брюль во втором своем труде говорит о пралогическом мышлении, что оно «обширнее, если не богаче нашею. Оно больше захватывает в один раз. Оно имеет рамки менее суровые, что позволяет ему помещать в одну и ту же действительность видимое и невидимое, то, что мы называем природой и сверхъестественным, одним-словом, этот мир» (22, 225).
        Очень важно отметить, что Леви-Брюль не только признает, как мы уже видели, сосуществование закона партиципации с законом противоречия, но и утверждает, что «то и другое мышление взаимно проникают друг в друга» (стр. 71). Логическое и пралогическое, по образным словам Леви-Брюля, не наслаиваются в мышлении низших обществ друг на друга, отделяясь одно от другого, подобно маслу и воде в сосуде» (стр. 71). Он ставит вопрос: «Можно ли представить, например, что все, являющееся индивидуальным представлением, подчинено логическому мышлению, тогда как коллективные представления повинуются только собственному закону пралогического мышления? Такая
[XXII]  
непроницаемая стена между индивидуальными и коллективными представлениями совершенно немыслима» (стр. 70). Очень трудно, чтобы не сказать невозможно, провести четкую разграничительную линию между индивидуальными и коллективными представлениями, особенно в низших общества, где «в такой же мере, как и в нашем, а может быть, и еще сильнее, вся психическая жизнь личности глубоко обобществлена (стр. 71).
        Признание взаимопроникновения элементов пралогического и логического типов мышления позволяет Леви-Брюлю, вплотную подойти и к проблеме изменения, развития человеческого мышления. Правда, пралогическое мышление безразлично к закону противоречия, но логическое мышление «исключает во что бы то ни стало все то, что ей очевидно противоречит» (стр. 71).
        К сожалению, у Леви-Брюля мы находим в заключительной главе его первой книги лишь самый общий и весьма неопределенный очерк этого «перехода к высшим типам мышления» (см. стр. 302—320). По верному замечанию В. Иерузалема (14а), «он здесь только показал некоторые межевые камни, но оставил совершенно в темноте полосы, лежавшие между ними». «Существовали ли когда-нибудь такие группы человеческих или дочеловеческих существ, коллективные представления которых не подчинялись еще логическим законам?» — спрашивает Леви-Брюль и сам же отвечает: «Мы этого не знаем: это во всяком случае весьма мало вероятно» (стр. 49). «Первобытное мышление в наиболее чистой своей форме содержит в себе, по его словам, ощущаемую и переживаемую сопричастность, как между индивидами и социальной группой так и между социальной группой и окружающими группами» (стр. 305). По мнению Леви-Брюля, «в отношении этой стадии следовало бы говорить не столько о-коллективных представлениях, сколько о коллективных психических состояниях, отличающихся крайней эмоциональной интенсивностью» (стр. 303)... «Сопричастность столь реально переживается, что она еще не мыслится в собственном смысле слова» (стр. 303).
        Далее Леви-Брюль использует двучленное расчленение развития низших обществ, даваемое голландцем Крейтом. «Там, где души и духи еще не индивидуальны, — пишет Леви-Брюль, — индивидуальное сознание каждого члена группы остается тесно 'связанным с коллективным сознанием. Оно не отделяется четко от этого коллективного сознания и, целиком соединяясь с ним, не противопоставляет себя ему (стр. 305). Леви-Брюль видит здесь «преанимический период» Маретта, на котором настаивали также Дюркгейм и Мосс (стр. 305). «Лишь гораздо позже, когда человеческая личность начинает ясно сознавать себя, как личность, когда она начинает формально отличать себя от группы... лишь тогда внешние существа и предметы тоже начинают казаться личному сознанию наделенными «индивидуальными душами или духами» (стр. 305)... Следуя Тэйлору, мы могли бы назвать этот второй период анимистическим. О предыдущем периоде можно было с «одинаковым почти правом» говорить, что мышление его является насквозь религиозным» и «весьма мало религиозным» (см. стр. 306). «В анимистический период интенсивность чувства сопричастности в коллективных представлениях уменьшается» (стр. 315). «Мало-по-малу появляются посредствующие объекты, проводники сопричастности» (стр. 315). Представления «религиозные в собственном смысле слова» возникают, являясь «своего рода продуктом дифференциации по отношению к предшествующей форме мыслительной деятельности» (стр. 307). Проследив развитие мифа (стр. 307—311), Леви-Брюль и
[ XXIII]
 нa этом материале строит такую же картину движения мышления к нашему типу. Дальнейшим этапом на этом пути является увеличение сектора логического мышления. Когда «проводники сопричастности» выделяются из остальных существ и предметов, то общественная группа теряет в отношении этих последних свой пралогический интерес и начинает классифицировать их в соответствии с интересами иного порядка (стр. 312), в связи с данными «опыта» (стр. 313). Леви-Брюль подробно изображает упорную борьбу логического сектора мышления с пралогическим (см. стр. 312—320). Он не считает, что эта борьба закончилась победой. «Даже в нашем обществе далеко не исчезли еще представления и ассоциации представлений, подчиненные закону сопричастности, — пишет Леви-Брюль: «Они сохраняются, более или менее независимые, более или менее ущербленные, но неискоренимые, бок о бок с теми представленными, которые подчиняются логическим законам... Наша умственная деятельность является одновременно рациональной и иррациональной» (стр. 320).
        Леви-Брюль избегает определенно высказываться всегда ли эти две «структуры» человеческого мышления будут сосуществовать. «Для того, чтобы прогресс не останавливался, читаем, у него, необходимо, чтобы понятия о существах предметах оставались пластичными, изменчивыми, чтобы они расширялись, ограничивались, преображались, отделялись и соединялись беспрестанно под влиянием уроков опыта» (стр. 316). Ему кажется, однако, что «знание, подчиненное логическим формам, бессильно преодолеть двойственность, что оно не является настоящим обладанием ... Потребность в сопричастности остается несомненно даже в наших обществах более властной и интенсивной ... она идет из более далеких глубин» (стр. 319).
        Не являясь диалектиком, ни материалистическим, ни даже идеалистическим, Леви-Брюль не смог преодолеть формальной логики, и потому не смог сделать всех выводов из собранных им ценнейших фактов.
        Драпируясь в тогу своего позитивизма, преклоняясь только перед фактами, Леви-Брюль категорически отказывался делать обобщения на основе своей рабочей гипотезы «первобытного мышления». Он как бы предложил всему ученому миру Старого и Нового Света «загадку», и не один тов. Выдра пытался найти ее «отгадку».
        В бытность мою в Париже, сговариваясь с Леви-Брюлем о русском переводе сборника из его трудов о «первобытном мышлении», я просил его указать мне из всего обилия критической литературы о нем наиболее, с его точки зрения, важные. На лоскутке бумаги он написал мне: Боас, Гольденвейзер (оба из САСШ), Риверс, Малиновский, Бартлет (все трое из Англии), Турнвальд (Германия), Леруа и «дискуссия» во Французском Обществе Философии.
        Познакомившись с их отзывами о Леви-Брюле, присоединив к этому ряд новых лиц, как-то: Г. Вернер (Гамбург), Прейса (Берлин, см. 32 и 33), Ленуар (Париж), Ррэбнер (Кельн), кардинал Вильгельм Шмидт (Вена), Крёглингер (Брюссель), Аллье (Париж), Лоуи (Гронинген, см. 17) и пр. и пр., я смог извлечь из их работ много интересных деталей, но довольно мало указаний общего характера.
        Бешеную оппозицию взгляды Леви-Брюля встретили со стороны лжеученых этнологов-клерикалов: против него выступили и корректный протестант Аллье (1 и 2), хотя он несомненно испытал на себе его влияние, и католики Вильгельм Шмидт (37 и 38), Линдворский (26) и Оливье Леруа (20). Последний выпустил даже пухлый труд под заглавием «Примитивный разум, Опыт отвержения теории пралогизма»
[XXIV] 
(Париж, 1927 г., 316 стр.), направив его целиком против одного Леви- Брюля. Последний вызвал тройную ненависть поповщины: 1) как позитивист, («контист», по Леруа); 2) как еврей и 3) как интимный друг Жореса, написавший биографию великого французского социалиста по неизданным письмам.
        Бессильный опровергнуть его, Леруа лишь способствовал росту популярности теории первобытного мышления. Во Франции крупный «дюркгеймовец», Шарль Блондель, в своей брошюре: «Первобытное мышление», в которой он популяризировал идеи Леви-Брюля, мог вполне (в 1922 г.) сказать, что «во Франции, изучение способов мыслить и действовать, свойственных примитивным, сегодня немного вещь Леви-Брюля» (4, 12). Недаром в 1917 г. «Французская академия нравственных и политических наук» избрала Леви-Брюля своим членом.
        Из зарубежных стран холодно отнеслись к идеям Леви-Брюля САСШ и Англия: полевые этнографы (Боас, см. 43; Малиновский, см. 28 и 29; Риверс, см. 35) объединились здесь с кабинетными теоретиками (Гольденвейзер, см. 11, 12 и 13; Бартлетт, см. 3) в протесте против алогизма (sic!).
        Зато в Германии Леви-Брюль стяжал большой успех: Вернер (42), Турнвальд (39, и 40 и 41), Кассирер (5 и 6), отчасти Грэбнер (14) испытали на себе большее или меньшее влияние его идей.,
        Интересно, что и в Австрии, вне поповских ученых, Леви-Брюль возбудил большой интерес: в 1921 г. Иерузалем (14а) издал немецкий перевод его труда 1910 г.; в 1928 г. ренегат марксизма Каутский (15) пытался в I томе своего «Материалистического понимания истории» критиковать его взгляды, но не смог этого сделать, так как, не поняв их, боролся не с ними, а со своей собственной стряпней на мотив Леви-Брюля.
        Большой интерес вызвали труды Леви-Брюля и в СССР: до революции ими интересовались проф. А. Погодин (52) и П. Юшкевич (54), вложившие в них каждый свой спецификум. После октябрьской революции пытались использовать Леви-Брюля для поддержки своих систем Н. Бухарин (44), а затем его вдохновитель пресловутый А. Богданов (45). Мешанина последнего вызвала справедливую критику, с одной стороны, академика Н. Я. Марра (48), а с другой — Р. Выдры, в свою очередь, навлекшего на себя (46 и 47) гнев Ф. Месина (49). Горячими поклонниками идей Леви-Брюля являются в Москве А. Миллер (50), в Киеве — Катерина Грушевская (476).
        При таком обилии исследователей, высказавшихся о Леви-Брюле, самое беглое изложение их мнений не исчерпало бы темы (перечислены далеко не все), зато, заняв много места, слишком утомило бы читателя. К сожалению, в отзывах о Леви-Брюле его критики больше запутывали, чем распутывали его построение. Поэтому, не задерживая нашего внимания на специальных вопросах, мы ограничимся лишь рассмотрением тех важнейших предложений, которые должны были помочь Леви-Брюлю продвинуться вперед по его исследовательскому пути.
        Преемник Дюркгейма, Мосс, на дискуссии 1923 г. (25) упрекнул Леви-Брюля в том, что он недостаточно историк, что он не учитывает глубоких различий между отдельными, так называемыми, первобытными обществами и в то же время упускает гораздо более тесное, чем это ему представляется, родство этих обществ с нашими, современными. Иначе говоря, Мосс предлагал ему вести изучение мышления по «социальным типам», установленным школой Дюркгейма.
        Другой представитель этой же школы на той же дискуссии Фоконнэ тоже заявил, что предпочтительнее не говорить «en bloc»
[XXX]  
о «первобытном мышлении», так как нет никакого определенного социального типа», ему соответствующего. Оппонент полагал, что, не имея носителя в определенном обществе, это мышление грозит обратиться в «абстрактное единство», подобное «теологическому» состоянию» Огюста Конта.
        На первый взгляд эти упреки нельзя не признать совершенно основательными. Но стоит немного подумать, чтобы убедиться в их полной невыполнимости.
        «Один крупный философ, который делает мне честь своим уважением, писал в 1929 г. Моки (Mochi), которому я объявил о своем намерении приступить к критике современной социологии, спросил меня, неужели я нахожу удовольствие драться с туманом».[8]
        При таком состоянии буржуазного обществоведения Леви-Брюль сделал бы хуже, если бы он разместил свой драгоценный материал по схемам ли теории культурных кругов «патера Шмидта», или по трехступенчатой лесенке, придуманной для «естественных народов» Турнвальдом, или по иным, не менее искусственным, основаниям классификации.
        Гораздо более важными для теории Леви-Брюля были вопросы о начале и конце его пралогической структуры, — вопросы, оставленные им без ответа. Два его соотечественника, Пьерон (Piéron) и уже известный нам Пиаже, пытались ему помочь выяснить обе проблемы.
        На той же дискуссии 1923 г. (25) психобиолог Пьерон поставил вопрос «Происходит ли логическое мышление из определенных социальных структур или оно является естественным следствием функционирования человеческого организма?» Сам он ответил на него так: «С момента образования человеческого общества в нем можно предположить две черты, необходимые для его существования: 1) определенное равновесие во взаимном поведении его членов, препятствовавшее распаду групп, и 2) приспособление этих членов к победной борьбе со средой. «Пралогическое мышление» могло быть необходимо для поддержания равновесия, оно являлось бы «социальным спецификумом». Но жизненная необходимость поддерживала бы, в частности в формах технической активности, проницаемость практического мышления опытом. Успехи «опыта» тормозились «пралогической мыслью», пока в средиземноморских культурах «экспериментальный дух» (esprit expérimental) не захватил верховенства. Выдвигая свою гипотезу, Пьерон высказался определеннее Леви-Брюля, но его решение проблемы сводится к допущению исконной двоичности пралогического и логического мышления, при чем для последнего им указывается биологический источник. Леви-Брюль, совершенно избегший биологизма в своих исследованиях первобытного мышления, в этом отношении, стоит не позади, а впереди Пьерона.
        Любопытно, что наш покойный А. Богданов пытался в 1925 г. переплести теорию Леви-Брюля с теорией условных рефлексов, выдвинутой академиком И. Павловым, но встретил уничтожающую критику со стороны особенно Н. Я. Марра (48). «Теория условных рефлексов, — пишет академик Д. Б. Рязанов, — освещает психический мир животных, в том числе и человека ... но она бессильна объяснить нам, почему мыслится одно, а не другое, почему изменяются и сменяются различные формы идеологии. Именно потому, что она в своей
[ XXVI]
области дает всеобщее решение, она не может объяснить то специфическое, к которому сводится и которым определяется человеческая история». Так Пьерон оказывается не поучением, а лишь предостережением для Леви-Брюля.
        Гораздо более пригоден был на роль продолжателя Леви-Брюля уже знакомый нам Пиаже. Он владел тем преимуществом над Леви-Брюлем, что сумел преодолеть формальную логику. Тогда как большинство буржуазных критиков Леви-Брюля больше всего страшились безразличия к закону противоречия, свойственного его закону сопричастности, Пиаже осмеливался и для современного общества указывать случаи, когда закон противоречия терял свою силу. «Логики приучили нас говорить о принципе противоречия, — пишет он, — как если бы дело шло об юридическом законе (31, 175)... Условие, sine qua non [т.-е. безусловно необходимое. В. Н.] его применениям — это устойчивое и равнозначное определение понятий. Пользование формальной логикой предполагает, таким образом, приведение познания к аксиомам. Лишь только мы выйдем из области номинально определенных понятий, принцип противоречия не играет более роли» (31, 177)... Эта способность по желанию покидать рамки формальной логики позволила Пиаже заговорить там, где Леви-Брюль предпочел замолчать. Пиаже взялся продолжать его соображения о развитии примитивного мышления в научное, при чем он делает оговорку, что Леви-Брюль может отказаться от тех выводов, которые он, Пиаже, делает из его посылок. Если наша логика связана с нашим социальным состоянием, как первобытное мышление было связано с организацией сегментированных и гармоничных[9] обществ, то должна быть другая общественная организация, которая породит «третью» логику и т. д.» (31, 180). Однако, высказав эту мысль, Пиаже сам спешит ее отвергнуть. Одним из его мотивов является ссылка на то, что отношения между мышлением и социальным состоянием в дифференцированных обществах совсем другое, чем в сегментированных (31, 181). Однако, кажется весьма вероятным, что Пиаже незаметно для себя попал в тупик, подняв роковой для буржуазного общества вопрос о его грядущей гибели. Таким образом педолога Пиаже постигает та же участь, что и психобиолога Пьерона, социолога Мосса и др. Им не удается преодолеть Леви-Брюля, три совсем недавних и уже «классических» труда которого остаются непревзойденными его буржуазными коллегами. Сам Леви-Брюль скромно называет свою теорию «пралогического мышления» всего лишь «рабочей гипотезой» (стр. 302). Он усиленно подчеркивает, что в этой области сделать осталось несравненно больше, чем выполнено, что его работа лишь начало.
        Указывая на «слишком узкие рамки, в которые под влиянием формальной логики, традиционная психология пыталась заключить жизнь мысли» (стр. 6), он выражает надежду, что с помощью «сравнительного метода» эта «огромная задача может быть выполнена лишь путем целого ряда последовательных усилий» (стр. 3). Он уверен, что «история религиозных догматов и философских систем может впредь оказаться озаренной новым светом» (стр. 320) и что даже путь этот несомненно приведет к «новой позитивной теории познания».
        Ученые СССР могут к этим пожеланиям присоединиться, лишь внеся минимум две поправки. «Сравнительный метод» должен сме-
[XVII]
ниться «историческим», место «позитивизма» должен занять диалектический материализм.
        Только при этих условиях можно гарантировать выполнимость пожеланий Леви-Брюля и даже с превышением его плана.
        Сам Леви-Брюль, представитель генетической школы[10], сумел не только собрать обильнейший и драгоценнейший фактический материал, но и подвести своим «пралогическим мышлением» превосходное основание, как для преанимистической магической религии, изученной Фрэзером, так и для следовавшего за ним анимизма, открытого Тэйлором, «сняв», однако, как гораздо менее совершенные, те объяснения этих явлений, которые давались этими великими исследователями.
        Насколько грандиознее могут быть результаты, когда исследование возьмут в свои руки представители диалектического материализма! Вместо схематических «социальных типов», они будут исходить от социально-экономических формаций и их вариантов — конкретных обществ. Для них будет ясно, что так называемые коллективное представления (а следовательно, и вся пралогическая структура мышления) покрывается идеологией, «этим оторванным от действительности мышлением, потерявшим сознание своей связи с действительностью и отражающее действительность неправильно, в перевернутом виде»[11]. Идеология не исконна. Маркс, Энгельс, Ленин исходили из «того простого обстоятельства, гениально показанного Гегелем в «Феноменологии духа», что знание возникает как отражение предмета — окружающего нас природного и общественного мира, что развитие предмета толкает вперед и развитие знания, а развитие знания, в свою очередь, открывает в предмете познания все новые и новые стороны» (Н. Карев).[12]
        Идеология — продукт исторический. «Сознание (Bewusstsein), — читаем в работе Маркса и Энгельса о Фейербахе, — никогда не может быть чем-то иным, как только сознанным бытием (bewusste Sein), а бытие людей, это — реальный процесс их жизни. Если во всей идеологии люди и их отношения кажутся поставленными на голову, как в какой-нибудь камере-обскуре, то это тоже вытекает из исторического процесса их жизни, подобно тому, как обратное изображение предметов на сетчатке вытекает из непосредственного физического» ^[13]. Удвоение мира в религиозный и светский, бывшее в то же время и началом идеологии, Маркс в своем знаменитом 4 тезисе о Фейербахе объясняет «саморазорванностью и самопротиворечивостью этой светской основы». История общества может теперь определенно назвать и эпоху, когда это удвоение мира имело место. Неандертальские погребения с мустьерскими («сколотыми») орудиями являются памятниками зарождения идеологии; самораспад первобытного человеческого стада и был тем реальным «историческим процессом», который ее породил.
        Идеология имеет свое специфическое, и при том диалектическое развитие, руководимое, однако, высшей закономерностью — диалектикой общественного развития. Поэтому «пралогическое мышление» Леви-Брюля, в общем и целом совпадающее с идеологическим мышлением первобытного бесклассового общества (тотемической и родовой
[XXVIII]         
формациями) имеет свой спецификум, качественно отличный от идеологического развития классового общества. «Закон сопричастности» Леви-Брюля, несомненно, отражает своеобразный примитивно-диалектический момент в идеологическом мышлении доклассового общества. В классовых обществах идеологическое развитие проходит по преимуществу в плоскости формально-логической.
        Диалектический материализм, составляющий мощное оружие революционного пролетариата, уже в наши дни, «снимая» формальную логику, «снимает идеологию». В грядущем бесклассовом обществе мышление станет безидеологичным и тем самым диалектическим, поскольку оно будет отражать непосредственно объективный диалектический процесс. Тогда исчезнет и опаснейшая из идеологий — религия — и питающее ее «пралогическое мышление». В своем грандиозном строительстве социализма пролетариат СССР освобождает человечество от того и другого.

                   В. К. Никольский

ВАЖНЕЙШАЯ ЛИТЕРАТУРА

1. Allier, R. La psychologie de conversation chez les peuples non-civilisés. Paris, 1925, Vols 1—2.

2. Idem, Les non-civilisés et nous. Différence irréductibles ou identité foncière? Paris, Payot, 1927.

3. Bartlett, F. C. Psychology and primitive culture, Cambridge, 1923.

4. Blondel, Ch. La mentalité primitive. Paris, 1922.

5. Cassirer, E. Die Begriffsformen im mythischen Denken, 1922. -

6. Idem. Philosophie der symbolischen Formen. Zweiter Teil. Das mythische Denken. Berlin, 1925.

7. Danzel, Th, Kultur und Religion <^es primitiven Menschen. Stuttgart, 1924.

8. Durkheim, E. Les formes élémentaires de la vie réiigieuse. Paris, 1912.

9. Idem. Levy Brühl. Les fonctions.. _Y Durkheim. F. Les formes... (Année sociologique, 1913, v. 12, p. 33-37).

10. Idem et Mauss, M. De quelques formes primitives de claissification (Année sociologique, 1903, v. 6).

11. Goldenweiser, A. Levy Brühl. Les fonctions mentales... (American Anthropologie, 1911, v. 13, № 1, p. 121-130).

12. Idem. The Khowledge of primitive man (Ibidem, 1915, v. 17, № 2, g. 240—244).

13. Idem. Early Civilization. New York, 1922.

14. Gräbner, F. Das Weltbild der Primitiven. München, 1924. f

14a. Jerusalem, W. Vorbemerkungen des Herausgebers (in Levy, Bruhl. Das Denken «der Naturvölker. Wien und Leipzig, 1921).

15. Kautsky, Karl. Die materialistische Geschichtsauffassung, 1927, Bd. 1.

16. Kreglinger, R. La mentalité primitive et la signification première des rites (Actes du congrès international d’histoire des religions. Paris, 1925, v. 1, p. 187—197).

17. Leeuw, G. van der. La structure de la mentalité primitive. Strasbourg, 1928 (Extrait de la Revue d’histoire et de philosophie religieuses, v. 8, p. 49—161).

18. Lenoir, R. L’âme primitive (Revue de synthèse historique, 1927, décembre).

19. Idem. La mentalité primitive (Congrès international de Psychologie appliquée, 27 Mars 1929, sous presse).

20. Leroy, O. La raison primitive. Essai de réfutation de la théorie du prélogisme. Paris, 1927.

21. Lévy-Bruhl, Lucien. Les fonctions mentales dans les sociétés inférieures. Paris, 1922.

22. Idem. La mentalité primitive. Paris, 1922.

23. Idem L’âme primitive. Paris, 1927.

24 Idem. La numération chez les Bergdama (Africa, 1929, v 2, № 2, p. 162—173)

25. Idem. La discussion La mentalité primitive (Bulletin de la société française de Philosophie, 1923, Année 23, p 17—48).

25a. Idem L’âme primitive. Thèse. Discussion. Appendice (Ibidem, 1929, Armee 29, № 4, p 105—139)

26 Lindworsky, J. Die Primitiven und das kausale Denke, (in Internationale Woche für Religionsethnologie, IV Tagung. Paris, Geuthnrg, 1926).

27. Lowie, K. Primitive Religion. New-York, 1924.

28. Malinowsky, B. Myth in Primitive Psychology. New-York, 1926.

29. Idem. Anthropology (in Encyclopoedia Britannica, 1926¹³, v. 1); vide p. 132.

30. Mayer-Gross. Zur Frage der psychologischen Eigenart des sogenannten Naturvölker (VIII Internationa Congress of Psychology 1926, Proceedmgs and Papers. Groningen, 1927, pp. 206 ss).

31. Preuss, J. Logique génétique et sociologie (Revue philosophique, 1928,|<№ 3 et p. 167—205)

32. Piaget, K Die Geistige Kultur der Naturvölker. Leipzig—Berlin, 1914 (Aus.

38. Idem und Köppers, P. W. Völker und Kulturen Regensburg, 1924

39. Thurnwald, R Psychologie des primitiven Menschen (Handbuch der Vergleichenden Psychologie, 1922, Bd I, Abt 2, p 147—320).

40 dem. Primitives Denken (Ebert, M. Reallexikon der Vorgeschichte, 1927, Bd 10,, S. 294-317).

41. Idem. Levy Bruhl. les fonctions... La mentalité... L’âme .. (Zeitschrift fur, Völkerpsychologie und Soziologie, 1928, H. 4).

42 Warner, H. Einführung in die Entwicklungspsychologie. Leipzig/Barth, 1926.

43. Боас, Ф. Ум первобытного человека. Гиз, 1925.

44. Богданов, А. Учение о рефлексах и загадки первобытного мышления. („Вестник Коммунистической Академии“, 1925 г. кн. 10).

45. Бухарин, И. Теория исторического материализма.

46. Выдра, Р. Объективный момент в парциальном мышлении („Под знаменем марксизма“. 1924, № 12).

47. Выдра, Р. Загадки первобытного мышления и их разгадка (Там же, 1925, X^е 7).

47а Выгоцкий и Лурья. Очерки по истории поведения, 1929

47b Грушевская, Катерина. 3 примитивноï культури Киïв, Державне Видавництва Украïна, 1924, 224 стр.

48. Марр, Н Я К вопросу о первобытном мышлении в связи с языком в освещенни А. Богданова (Вестник Коммунистической Академии, 1926, кн. 16, стр 133-139)

49. Месин, Ф, Леви-Брюль и его теория прелогизма (Научное слово, 1929, Х° 9).

50 Миллер, А Д. Проблемы первобытного мышления (Психология, 1929, т. 2,- в. I, стр 140—147).

51. Никольский, В. К. Очерк первобытной культуры. Харьков, „Пролетарий”

1928, 4 изд.

52. Погодин, Л. На грани животного и человеческого (Новые идеи в социологии, СПБ., 1914, сборник 4. стр. 1—32

53. Рейснер, М. А. Проблемы социальной психологии, Ростов на Дону, Буревестник 1926.

54. Юшкевич, 77. Леви-Брюль и его теория мистического типа мысли („Северные записки", 1916, № 10).

[3]
        ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ.

        «Первобытное мышление» является выражением, которым очень часто пользуются с некоторого времени. Работы, которые предлагаются русскому читателю в настоящем издании, в известной мере содействовали привлечению внимания к этому предмету. Быть может, небесполезно будет напомнить здесь в нескольких словах, что я разумею под «первобытным мышлением».
        Выражение «первобытное» является чисто условным термином, который не должен быть понимаем в буквальном смысле. Первобытными мы называем такие народности, как австралийцы, фиджийцы, туземцы Андаманских островов и т. д. Когда белые вошли в соприкосновение с этими народностями, они не знали еще металлов, и цивилизация напоминала общественный строй каменного века. Таким образом, пред европейцами оказались люди, которые казались скорее современниками наших предков неолитической или даже палеолитической эпохи, чем нашими современниками. Отсюда и взялось название первобытных народов, которое им было дано. Эта «первобытность», однако, весьма относительна. Если принять в расчет древность человека на земле, то люди каменного века отнюдь не являются более первобытными, чем мы. О первобытном человеке в строгом смысле слова мы ровно ничего не знаем. Поэтому следует иметь в виду, что мы продолжаем пользоваться словом «первобытный» потому, что оно уже вошло в употребление, что оно удобно и что его трудно заменить. Этим термином, однако, мы обозначаем просто то, что немцы называют «естественные народы» (Naturvölker).
        Но если это так, то существует ли «первобытное мышление», достаточно устойчивое, достаточно четко отличающееся от нашего мышления, для того чтобы мы были вправе изучать его самостоятельно, как нечто обособленное? Мне представляется бесполезным спорить по этому поводу. Факты, изложенные в настоящем труде, достаточно полно отвечают на этот вопрос, если только анализ, который я попытался здесь дать, действительно, верен, если только, действительно, можно признать за этим мышлением характер пралогического и мистического мышления.
        Как бы там ни было, уместно будет предостеречь читателей против недоразумений, появлению которых до сего времени не смогли помешать мои оговорки и которые, несмотря на мои разъяснения, часто возникают вновь. Выражение «пралогическое» переводят термином «алогическое», как бы для того, чтобы показать, что первобытное мышление является нелогическим, т.-е. что оно чуждо самым элементарным законам всякой мысли, что оно неспособно осознавать, судить и рассуждать подобно тому, как это делаем мы. Очень легко доказать обратное. Действительно, первобытные люди весьма часто дают доказательства своей поразительной ловкости и искусности в организации своих охотничьих и рыболовных предприятий, они очень часто обнаруживают дар изобретательности и поразительного
[4]      
мастерства в своих произведениях искусства, они говорят на языках, подчас очень сложных, имеющих порой столь же тонкий синтаксис, как и наши собственные языки, а в миссионерских школах индейские дети учатся так же хорошо и так же быстро, как и дети белых. Кто может закрывать глаза на столь очевидные факты?
        Однако, другие факты, не менее поразительные, показывают, что в огромном количестве случаев первобытное мышление отличается от нашего. Оно совершенно иначе ориентировано. Его процессы протекают совершенно иным путем. Там, где мы ищем вторичные причины, там, где мы пытаемся найти устойчивые предшествующие моменты (антецеденты), первобытное мышление обращает внимание исключительно на мистические причины, действие которых оно чувствует повсюду. Оно без всяких затруднений допускает, что одно и то же существо может в одно и то же время пребывать в двух или нескольких местах. Оно подчинено закону партиципации (сопричастности), оно в этих случаях обнаруживает полное безразличие к противоречиям, которых не терпит наш разум. Вот почему позволительно называть это мышление, при сравнении с нашим, пралогическим.
        «Все эти факты, могут сказать, наблюдаются также и в нашем - обществе». Я этого и не думаю оспаривать. Тем не менее, бесспорным является то обстоятельство, что мыслительные навыки наши отличаются от мышления австралийцев или даже негров банту в большом количестве случаев и что изучение «первобытного мышления» не является незаконным в принципе, ни бесплодным на деле. Это доказывается хотя бы следующим наблюдением. До тех пор, пока мы изучали только привычные процессы человеческого ума, характерные для западных народов, до тех пор не удавалось выявить ту мыслительную структуру, которую я попытался описать, до тех пор не удавалось пролить свет на результаты закона партиципации. Лишь анализ первобытного мышления выявил существенные черты этой организации.
        Отсюда вовсе не следует, однако, что подобная структура встречается только у первобытных людей. Можно с полным, правом утверждать обратное, и что касается меня, то я всегда имел это в виду. Не существует двух форм мышления у человечества, одной пралогической, другой логической, отделенных одна от другой глухой стеной, а есть различные мыслительные структуры, которые существуют в одном и том же обществе и часто, — быть может, всегда — в одном и том же сознании.

         Люсьен Леви-Брюль.

         Париж