1. Механистический формализм в грамматике

[37]
Имя П.А. Дуделя как автора, и как редактора чужих работ носит селая серия (из трех книг), изданная Коммунистическим университетом имени Я.М. Свердлова под общим заглавием «Русский язык в комвузах.

Так как вторая и третья части серии не представляют интереса для лингвистической критики (о работе с книгою, об орфографии и т. д.), а вторая часть, кроме того, фактически составлена другими авторами (10 человек), то я в настоящей статье, имеющей целью критически разобрать лингвистические взгляды П. А. Дуделя, их касаться не буду.

Итак, моему разбору подлежит первая часть[1], возглавляющая всю серию и носящая заглавие: «Грамматика»[2].

В этой книге, по указанию Дуделя (стр. 3) «главу о фонетике (с 9 по 19 стр.— Я. Л.) написала М. П. Якубович (совместно с П. А. Dудель). Все остальные части — П. А. Дудель».
[38]
«В самом начале (стр. 3) Дудель говорит о своей грамматике: «Делая установку на соединение научной обоснованности и учебной целесообразности, мы стремились к созданию достаточно полной и стройной системы».Это дает нам основание подойти к грамматике П. А. Дуделя не только с методической, но и с методологической оценкой.

Грамматику Дудель делит (стр. 8) на фонетику, морфологию и синтаксис, при этом фонетику он понимает (стр. 8) как учение о звуках, морфологию — как учение о формах слов и синтаксис — как учение о словосочетаниях.

Если нельзя возражать против определения фонетики как учения о звуках речи и включения ее в грамматику, то самым решительным образом мы должны восстать против формалистического определения Дуделем морфологии и синтаксиса. Разница между предметами изучения этих двух отделов грамматикивовсене количественная, а качествен- н а я. Дело обстоит вовсе не так что морфология занимается исследованием одного отдельного слова, а синтаксис — исследованием сочетания- нескольких слов  Между отделами грамматики нельзя провести таких механических граней.

Различие между предметами разных отделов грамматики диалектическое.

Фонетика изучает звуковые элементы языка (социальные звуковые типы) вне зависимости от значения. Это — качественная характеристика. Количественная сторона тут совершенно не при чем : фонетика с одинаковым рвением изучает как отдельные звуки речи, так и их сочетания (слоги, речевые такты, «фонетические слова» и пр.).

Морфология изучает значимые единицы языка, т. е. звуковые элементы + значение. Это тоже качественная характеристика. Количественная же сторона тут совершенно не важна. Во-первых, слова могут состоять как из сочетаний нескольких звуков (дуб, при, но), так и из одного звука (предлог : у; союзы : и, а); во-вторых, морфология не ограничивается словом. Она изучает значимые элементы языка, меньшие, чем слово (значимые морфологические части слова или морфемы) и больше чем слово (неразлагаемые словосочетания, фразеологические сращения, которые на другие языки переводятся целиком соответствующим выражением другого языка). Морфология. таким образом снимает фонетику, т. е., сохраняя все звуковые элементы, переводит их в иную плоскость с совершенно иными закономерностями.

Синтаксис изучает коммуникативные единицы языка, причем для коммуникативной роли этих единиц вовсе не важно, состоит ли коммуникативная единица из одного слова, из двух или из десяти. Коммуникативными единицами (предложениями) будут и одно слово («Пожар») и два («Ученик пишет») и целое стихотворение (Лермонтов — «Когда волнуется желтеющая нива»). Синтаксис таким образом снимает морфологию, т. е. одновременно и сохраняет все элементы морфологические и дает им другое назначение. То вновь привходящее, что делает морфологические единицы синтаксическими и обозначается в речи интонацией, а на письме (весьма бедно!) — знаками препинания (включая и эмоциональные знаки:? и !),— вовсе не механически сочетается с этими единицами, а пронизывает их насквозь, переводя иx  совершенно другую плоскость с совершенно другими закономерностями.

Как истый формалист П. А. Дудель начинает свою морфологию с установления понятия формы слова, причем, благодаря общей нечеткости теоретических построений Дуделя, им даются три различных определения формы слова (стр. 22 — 23), а именно: 1) «внутреннее строение слова, .2) формальная морфема и 3) целое слово с известными формаль-
[39]
ными принадлежностями. Неизвестно даже, какое определение автор считает основным, так как в дальнейшем изложении он пользуется этим термином в различных значениях.

В излишнем формалистическом рвении П. А. Дудель морфологическое деление слов называет (стр. 20) формальным. Поэтому у него в морфологии (стр. 22) есть корень и формальные принадлежности, а нет общего понятия морфемы как значимой составной части слова.

«В то время, как при фонетическом делении мы исходим из звукового состава одного данного слова, — говорит П. Дудель (стр. 20), — формальное (т. е. морфологическое. — Я. Л.) деление возможно только при сопоставлении между собой ряда слов». Тут безнадежная путаница. Отличие морфологического деления от фонетического — в учете значимости получаемых частей. «Сопоставление» же только путь к установлению значимости, не составляющий, впрочем, никакой привилегии морфологии, так как это вообще путь к установлению всех лингвистических категорий.

Дальше, благодаря той же нечеткости определений П. А. Дуделя, получается (стр. 24), что только один разряд «формальных принадлежностей» играет «формальную роль». Вот это место: «формальные принадлежности, с одной стороны — придают тот или иной смысловой оттенок данному слову; с другой стороны — определяют грамматическую (формальную) роль данного слова в правильно построенной речи». Только последние, т. е. аффиксы словоизменения, Дудель называет (стр. 24) «грамматическим признаком».

Из неправильного, механистического определения формы слова само собой вытекает (стр. 23) одиозное наименование бесформенными (т. е. неимеющими формы в нелепом смысле «внутреннего строения слова») как раз чисто формальных (или функциональных) слов, а именно слов, играющих целиком только функциональную («формальную») роль.

Следуя традиции, П. А. Дудель находит в русском языке целых 12 «грамматических типов слов» (216—18) или «частей речи»: 1) имя существительное, 2) имя прилагательное, 3) местоимение, 4) счетные слова (числительные), 5) глагол, 6) причастие, 7) деепричастие, 8) наречие, 9) предлог, 10) союз, 11) частицы и 12) междометия.

В этом перечне имеются следующие ошибки:

1. Смешаны воедино две несравнимых вещи: слова знаменательные и слова служебные.

2. Выделены в качестве самостоятельных «типов» местоимения и числительные, которые не только не обладают такой самостоятельностью, но еще вмещают в себя два различных начала: существительных и прилагательных. Конечно имеются у них и кое-какие частные своеобразия. Но, ведь, задача всякой науки — за частными отличиями видеть также и общее.

3. Выделены в качестве совершенно самостоятельных «грамматических типов» причастия и деепричастия, которые таковыми не являются, так как об'единяют в себе противоположные начала других частей речи, т. е., с одной стороны глагола, а с другой — имени прилагательного или наречия.

При наличии указанного перечня 12 частей речи, совершенно наивным кажется формалистическое утверждение Дуделя (24), что «различные слова русского языка как раз и получают свою грамматическую характеристику в зависимости от тех или других свойственных им грамматических признаков (падеж, род, число и др.)». Да ведь этими «признаками» обладает ничтожное меньшинство частей речи, выделенных
[40]
автором. Какова же цена таким «признакам» слов, которые большую часть слов оставляют необъясненными.

4. «Имена существительные», по Дуделю (стр. 26), «характеризуются грамматическими признаками падежа и числа»[3]. В другом же месте (стр. 50) той же книжки Дудель признает, что «слова: бюро, пальто, депо, пенснэ, меню и др. падежных форм вовсе не имеют... Однако в падежные отношения с другими словами они вступают». Эту последнюю мысль автор подтверждает еще признанием (стр. 27), что вообще «падежная форма слова (столом, стола) находится в зависимости от тех грамматических сочетаний, в которые она вступает с другими словами речи (стоит стол, висит над столом, лежит на столе)».

Еще в большей мере формалистической схеме автора противоречат следующие факты (стр. 66): «Некоторые имена существительные имеют форму, сходную с именами прилагательными Все падежные окончания у них такие же, как и у прилагательных. От последних они отличаются как по своему значению, так, конечно, и тем, что не изменяются по родам: вожатый, мостовая, насекомое и т. д. «С другой стороны, такие слова как: рабочий, часовой, столовая, передняя, горячее и др. встречаются и как прилапательные и как существительные: рабочий день, рабочая газета, рабочее дело (прилагательные). Но : рабочие и работницы взяли власть (существительное)».

Эти примеры, как нельзя лучше, выделяют недостаточность механистически-формалистического подхода к проблеме и властно требуют лингвистического определения частей речи, учитывающего как формальные признаки, так и смысловую сторону. Механист не способен ни к тому, ни к другому. О формальной стороне мы уже достаточно говорили. Когда же П. А. Дудель берется за смысловую сторону, то он указывает не на значение части речи, а на конкретное значение отдельных слов.

«Значение имен существительных», — говорит Дудель (стр. 28), — «может быть весьма разнообразно. Все, что вокруг нас существует, все о чем mыслим и рассуждаем, может быть выражено именами существительными» (но, ведь, все это может быть выражено также и всеми другими частями речи. — Я. Л.). Например:

«названия предметов: книга, стол, перо;

качества: доброта, хрупкость, белизна;

действия: работа, движение, ходьба;

состояние: надежда, желание, сон;

научные понятия (?!): теория, материя, гипотеза».

Как видно из перечисленных «значений» имени существительного, наш автор — по неизбежному для всякого механиста закону — из одной крайности (формализма) ударился в другую крайность (логицизм). По Дуделю выходит, что имена существительные имеют значения всех других частей речи, т. е. означают не только субстанциональность (единственное действительное значение категории существительных), но и качество (значение категории прилагательных), действие (значение глагола), а также такие «значения», как «состояния», «научные понятия» и т. д., число которых mожно увеличивать до бесконечности и которые не выделяют никаких особых частей речи.

Между тем, пользуясь даже исследованиями А.А. Потебни, можно было бы легко показать, что если прилагательное «белый» обозначает
[41]
качество, а глагол «двигаться» — действие, то существительное то же содержание представляет (оформляет) в виде субстанциональности (как бы «предмета» в широком смысле этого слова): белизна, движение.

После рассмотрения определения существительных нет надобности останавливаться на других частях речи, где пришлось бы констатировать те же самые недостатки механистической концепции П. А. Дуделя.

Сделаю еще только несколько частных замечаний. Относительно личных местоимений Дудель повторяет традиционное определение (стр. 72), что они «замещают существительные» Между тем еще три четверти столетия тому назад В. Классовский (» Грамматические заметки», СПБ, 1855, стр. 9 — 10) имел на сей предмет куда более глубокое и более правильное представление. Он говорит:

«Местоимеиие не столько заменяет имена, сколько драматизирует, оживляет речь. Если бы местоимение заменяло в языке имя, то имя и местоимение были бы одно и то же, как рубль и 100 копеек. Но мы видим, что имя напоминает нам подразумеваемое под ним существо, а местоимение характеризует роль и степень участия, принимаемого лицами в разговоре или действии.

«Я знаю, что ты пришел от него». Здесь действующие лица обозначены местоимениями: я, ты, он (него), так же, как в драме действующим лицам раздаются роли.

Роль лица «я» та, что оно само говорит; роль лица «ты» заключается в том, что с ним говорят, между тем, как «он» сам молчит, т.е. роль лица «он» страдательная: о нем говорят, не обращаясь прямо к нему. Заместим местоимения именами, например: Сократ знает, что «Алкивиад пришел от Перикла» То ли вышло, что было прежде? Нет: вышло повествование от непоказывающегося рассказчика и нет уже прежней драмы с лицами: говорящим, слушающим и исключаемым из разговора».

Относительно глаголов[4] П. Дудель говорит (стр. 100), что «очень многие глаголы могут невозвратную форму заменять возвратной. Значение глагола при этом в некоторых случаях совершенно не меняется», а в качестве примеров этой неизменяемости (совершенно!) значения приводит формы: «белеет — белеется, чернеет — чернеется», хотя на разницу в значениях этих форм указал еще Н. И. Греч в своих грамматиках больше столетия тому назад: холст белеет — становится белым, потолок чернеет — становится черным. Но: вдали чернеется — просто проявляется признак черноты. Точнее нужно было бы сказать, что упомянутые возвратные формы имеют только одно значение, а невозвратные — два, причем из них только одно близко (но не совершенно тождественно) к значению возвратных, а другое резко отличается, обозначая процесс становления.

  После разбора в начале настоящей статьи формалистического определения синтаксиса у П. А. Дуделя нет никакого интереса прослеживать детали этого «синтаксиса»: он от начала до конца представляет собой явно формалистическое построение. После синтаксических высказываний В. И. Ленина, например, в статье «К вопросу о диалектике»[5] все же немножко странно чисто формальный синтаксис предлагать вниманию комвузов.

Общий вывод: «Грамматика» Дуделя повторяет обычные построения механистического формализма, со всеми его ошибками и противоречиями, с которыми пора начать решительную борьбу.

[42]

2. Механистический психологизм в грамматике 

Прямой противоположностью грамматическому формализму является грамматический  психологизм.

Обычай считать логицизм прямой противоположностью формализма является взглядом настолько же ошибочным, насколько распространенным. Логика — на основе языковых фактов — в равной мере обязательна для  всякого направления в грамматике: грамматика, как всякая конкретная наука, является по выражению Гегеля, прикладной логикой[6]. Но логика скрыта глубже и выявляется лишь при более углубленном анализе. Формализм же и психологизм являются противоположностями, выявляющимися при первом подходе исследователя к фактам языка.

Как всякая крайность, вращающаяся в пределах абсолютных противоположностей, грамматический психологизм является механистическим воззрением.

Яркий образец такого механистического психологизма представлен покойным ак. А. А. Шахматовым в его «Синтаксисе русского языка (вып. I, Л., 1925).

Психологические «основы языковых категорий представлены А.А. Шахматовым в виде механистического постулирования особых, существующих независимо от явлений языка, сущностей. В каждом параграфе его «Синтаксиса» дается прежде всего анализ некоторых психологических категорий, трактуемых совершенно независимо  от фактов языка, а вслед за этим — анализ языковых фактов, совершенно самостоятельных, но, по мнению Шахматова, «соответствующих» предпосланным им категориям психологическим. Получаются два совершенно самостоятельных ряда двух качественно различных областей. Самостоятельность этих двух рядов Шахматов сам всюду подчеркивает, между прочим и терминологически: психологическим категориям весьма последовательно даны названия латинские (суб'ект, предикат и т. д.), грамматическим — русские (подлежащее, сказуемое и т. д.)[7]. И все же между этими, совершенно самостоятельными, рядами декларируется некое, совершенно необоснованное «соответствие».

С первого взгляда кажется, что обосновывание языковых явлений явлениями психологическими вполне закономерно. В. Гумбольдт говорит[8]:

«В духе всегда есть чувство правильныx требований от языка (например, потребность разграничения частей речи в.китайском языхе), но чувство вто не всегда так неугомонно живо, чтобы достигнуть и выражения в звуке. Отсюда во внешнем грамматическом строении являются пробелы, vospolняемые умом (подразумевания), или вознаграждаемые неточными подобиями прямого выражения».

Н. Г. Чернышевский продолжал по существу ту же мысль, когда писал[9]:

«В английском языке нет различия между  родами имен существительных — неужели же англичане не понимают различия между поваром и кухаркой? а между тем то и другое понятие выражается по-английски одним и тем же словом. Дело в том[10], что
[43]
мысль не вполне выражается словом — надобно подразумевать то, что недосказывается, иначе люди научились бы из книг, а не из жизни и опыта». 

По мнению А. А. Потебни[11], развитие языка показывает, что явления психики являются основой и предпосылкой языковых изменений:

«В мужеском роде ед. числа существительных были окончания разные для именительного и винительного.

Потом в русском языке смешались  окончания...

Дальше в части случаев (одушевленные) возникло новое различение винительного от именительного (окончанием  родительного).

В этом сказалось то, что разница между винительным и именительным падежом не исчезала из народного сознания».

В действительности однако грамматический психологизм имеет много отрицательных сторон:

Во-первых, благодаря психологическому толкованию, языковые факты лишь переносятся в сознание суб'екта, т. е. «действительное отношение... понимается как внутренняя, воображаемая деятельность идеи»[12], по выражению К. Маркса, которое, хотя и сказанное по другому поводу, вполне подходит сюда.

От такого переноса в другую область факты языка ничего не могут выиграть. Скорее наоборот. Ведь человеческая психология (на одной и той же ступени общественного развития) — одна, а языки — одни богаче формами, другие — беднее.

Вопрос «что такое» предполагает, что данная вещь имеет свойства, которые должны быть указаны. Но перенося языковые факты в психологию, мы в известной мере отвлекаемся от этих фактов и их свойств, так как переходим в область совершенно других закономерностей. Этим самым мы делаем вопрос нелепым, а потому ответ невозможным. Оттого-то одному и тому же языковому факту разные авторы могут дать совершенно различную психологическую трактовку.

Мы уже приводили мнение Чернышевского о том, что «мысль не вполне выражается словом».

Можно было бы сказать, что психологизация языковых фактов (выдумывание их психологических «основ») ни на шаг не подвигает нас вперед в деле исследования языковых фактов.

Психологическую основу времени незачем отыскивать: оно грамматически бесцветно. Что такое время вообще. Что такое время в психологическом смысле?

Нужно брать время сразу как грамматическое время (т. е. отношение времени действия ко времени речи) и смотреть, какими грамматическими средствами оно выражено.

Пока мы, при анализе языковых фактов, ссылаемся на психологию, мы не имеем права говорить о законосообразности языковых явлений как таковых. Открытие же этой законосообразности и составляет задачу нашей науки. Вот почему серьезная лингвистическая наука не может ужиться в мире с психологией.

Вот как, например, Шахматов (стр. 1) определяет коммуникацию — «психологическую основу предложения»:

Коммуникация, это — «сочетание представлений в том особом акте мышления, который имеет целью сообщение другим людям состоявшегося в мышлении сочетания представлений». 
[44]
Как видите, в этом определении коммуникации падает ударение не на социальное общение (истинную сущность всякой коммуникации), а на чисто индивидуальное «сочетание представлений».

По этому определению вы даже не отличите коммуникацию как более широкое понятие[13] от пропозиции, как более узкого понятия, а именно вида коммуникации, заключающего в себе «утверждение или отрицание чего-либо» (стр. 1, выноска и стр. 2).

Если психология суб'екта есть подлинная основа языка, то она по отношению к последнему должна быть признана совершенно самостоятельной, качественно-отличной, а стало быть и излишней при об'яснении языковых фактов. Если же психология самостоятельна лишь постольку, поскольку она представляет языковые явления, то она сама только представитель, символ известного комплекса языковых фактов. Язык в таком случае не есть производное от психологии, а наоборот, психология в применении к фактам языка имеет своим источником подлинные языковые факты. Мы можем здесь применить слова Маркса:

«Аристотель делает чрезвычайно меткое замечание: «Итак, идей оказывается приблизительно столько же или не меньше, чем тех предметов, причины которых старались выяснить, когда от них дошли до идей»[14].

Дальше. Если число мыслимых отношений остается неизменным (а до сих пор психологи не могли установить какую-либо эволюцию мысли человечества, кроме общего возрастного усовершенствования), то будет непонятно развитие форм языка, т. е. как они освобождаются от законов мысли, развиваются самостоятельно и даже обнаруживают влияние на психологию суб'екта.

«Язык есть орудие образования мысли. Умственная деятельность сама по себе совершенно духовная и ввутренняя, не оставляющая по себе никакого явного следа, посредством слова переходит во внешность и делается доступною чувствам[15].

Грамматические формы составляют уже известное содержание по отношению к абстрактным формам, рассматриваемым в психологии.

Суб'ективное — по об'яснению Маркса — это «то, что один и тот же предмет различно преломляется в различных лицах»[16].

Вывести социальное (социальную природу языка) из индивидуального (внутреннего мира говорящего, его психологии) нельзя. Наоборот, индивидуальное в языке можно вывести из социального на основе этого последнего.

Психологизация общественной науки  —  попытки перенести законы индивидуальной психики на общество — должна быть признана покушением с явно негодными средствами.

«Беда лингвистического психологизма, как и вообще лингвистического натурализма, даже шире — всякого социологического натурализма — заключается в его роковой неспособности понять, что рассматривая социальные явления как сумму психологических (или же физиологических, биологических, физических, химических и т.д.) актов, реакций и рефлексов, псиколoгизм (или вообще натурализм) рассматривает их уже не как социальные факты, но лишь как факты природные, продолжая в то же время выдавать результаты своей работы за исчерпывающую характеристику лингвистического, стало быть, социального»[17]. 
[45]
Если, как мы уже видели, психологией нельзя об'яснить факты языка, то, с другой стороны, психология сама нуждается в об'яснении — об'яснении научном, стало быть, диалектически-материалистическом.

Имеются попытки материалистического об'яснения психологических явлений на основе естественных наук (физиология вместо психологии). Но против такого об'яснения можно выставить ряд возражений.

Во-первых, совершенно прав Плеханов, когда говорит по этому поводу.

«Едва ли много утешения принесет мне постоянное повторение той мысли, что известные волевые движения необходимо соответствуют известным движениям мозгового вещества. На таком отвлеченном положении нельзя построить никаких практических расчетов, а дальше мне нет и хода с этой стороны, потому что голова моего ближнего не стеклянный улей, а его мозговые фибры не пчелы, и я не мог бы наблюдать их движения даже в том случае, если бы я твердо знал — а мы все еще далеки от этого, — что вот, вслед за таким-то движением такого-то нервного волокна последует такое-то намерение в душе моего согражданина».[18]

Во-вторых, такое сопоставление разнородных областей и стирание принципиальных граней между ними представляет собою чистейший механицизм.

В-третьих, как мы знаем из математики, сравнимы только однородные величины: естественно-научными принципами нельзя об'яснять социальных явлений (припомним хотя бы известный анекдот о насморке Наполеона, как «причине» поражения французских армий при Ватерлоо).

В-четвертых, нельзя же и начисто отрицать несомненно существующие психические явления, как непременную оборотную сторону физиологических явлений.

В-пятых, как психическая, так и физиологическая сторона работы организма имеют в виду отдельный индивидуум, которым нельзя, конечно, об'яснять  социальные явления. По этому поводу можно сказать словами Маркса[19]:

«Эпикур признает несовершенство своей и всей древней философии, знающей, что представления оказываются налицо в сознании, но не знающей их предела, их принципа, их необходимости». 

В другом месте[20] Маркс критикует мысль Гегеля :

«...Вместо того, чтобы конструировать государство, как высшую действительность личности, как высшую социальную действительность человека, конструируется отдельный эмпирический человек, эмпирическая личность, как высшая действительность государства».

Другой раз, тоже в споре с Гегелем[21], Маркс говорит, что общество есть «именно те родовые формы, в которых действительное лицо реализует свое действительное содержание, об'ективирует себя, отказавшись от абстракций лица quand même». Совершенно бесспорную мысль выразил Плеханов, когда сказал, что «природа общественного человека изменяется вместе с общественными   отношениями»[22]. Еще лучше и полнее сформулирована эта мысль в другом месте тем же Плехановым: 
[46]
«Великая научная заслуга Маркса заключается в том, что он... на самую природу человека (значит, и на психологию.— Я. Л.) взглянул как на вечно изменяющийся результат исторического движения, причина которого лежит вне человека. Чтобы существовать, человек должен поддерживать свой организм, заимствуя необходимые для него вещества из окружающей его внешней природы. Это заимствование предполагает известное действие человека на эту внешнюю природу. Но, «действуя на внешнюю природу, человек изменяет свою собственную природу». В этих немногих словах содержится сущность всей исторической теории Маркса.[23]

В неучете этих бесспорных положений диалектического материализма первая и основная ошибка механистического психологизма в грамматике. 

ОТ РЕДАКЦИИ. Необходимость пересмотра всей системы старого традиционного языковедения в свете материалистической диалектики выявлена в настоящее время лингвистами с полной четкостью и убедительностью. Иэменяется также и направленность нашей лингвистической работы — от общих методологических споров необxодимо обратиться к пересмотру и перестройке отдельных конкретных вопросов нашей дисциплины. Полагая одной из актуальнейших задач нашей лингвистической современности, особенно важной и под углом зрения школьной работы — пересмотр положений традиционных систем грамматики, редакция считает желательным дать возможно более широкое место обсуждению как отдельныx конкретных вовросов грамматики, так и отдельных грамматичeских направлеnий. Помещая ряд статей pо специальным вопросам грамматики работников нашей высшей и средней школы, редакция не может не отметить начало отхода от грамматическик формулировок психологизма и формализма, приводящее наших работников — совершенno независимо друг от друга — к схожим выводам в области грамматики.